Текст книги "Мореходка"

ДШБ и так все уважали за его силу и крутой нрав, а после такой расправы он вообще стал нашим героем. На наш вопрос: мол, зачем это ему? – сказал, что этой осенью его младшего брата в армию забрали. «А я, – говорит, – как представил, что над ним там сейчас вот такие козлы издеваются»… Отомстил как мог, стало быть, заочно.

Короче, ночные построения после этого прекратились к нашей несказанной радости. Через четыре дня, к 20-му сентября работы на полях подошли к концу. Бог знает как, мы победили-таки эти бесконечные ряды с картошкой. Кончились они. Всё! «Вставай, вставай, однополчанин, бери шинель, пошли домой…» Ну, то есть в бурсу пора – учиться.

После обеда подошли открытые бортовые ЗИЛки, уезжаем на станцию. Оглядываюсь… День по-осеннему пасмурный, может, дождь будет… Пустые бараки смотрятся тоскливо: двери открыты, болтаются на ветру, в нашем кто-то окошко выстеклил… Что ж, мы тут не скучали. Скоро подошла электричка дальнего следования, оккупировали три вагона, места только сидячие, но мягкие. Расселись. Одеяла, шмотки, казённая посуда, всякое барахло. Места много, я занял диванчик в конце вагона. Ехать с полсуток. Тронулись. Уставился в окно, зырю… люблю поезда.

Я приехал в училище 25-го августа, в свой день рождения. Мне исполнилось семнадцать. В эти дни приезжали все вновь поступившие, или, как нас называли, абитура. А курсантов, которые закончили предыдущий курс и перешли на следующий, ещё не было. Они были в отпусках, по домам, то есть в основном на материке, местных были считанные единицы. Причём модно было приезжать со всего огромного Советского Союза и даже с Балтики и с тёплого Чёрного моря, где своих мореходок пруд пруди. Ладно, я из Сибири, у нас там моря и в помине нет, а эти-то чего? Наверное, конкурс при поступлении там высокий.

Получалось, что на картошку поехали только мы (новый набор) и частично третий курс. Ясно дело, от колхоза все старались отвертеться, закосить. К нашему возвращению весь так называемый личный состав училища уже должен был быть на месте – начинались занятия. Ну, почти весь, за исключением четвёртых курсов – те были в морях на преддипломной практике и должны были вернуться ещё только к февралю. Всё это время на картошке нам обещали, что по-настоящему начнётся, когда вернёмся в училище. Вот все соберутся – и прям сразу и начнётся! Что должно начаться? Многообещающее: «Узнаешь!» А на картошке – так это ж были так себе… цветочки! От этих мыслей меня отвлёк кипиш. По вагону пронеслось:

– Медведь!

И все как один кинулись к окнам слева. Ну и я туда же. Ещё было вполне светло, поезд шёл через большой болотистый пустырь, вдалеке виднелся редкий лес. Смотрю, посередь пустыря прямо к проходящему поезду шурует по мху здоровенный бурый медведь! Да ещё целеустремлённо так, поторапливается, спешит через железку перемахнуть позади поезда: давай, мол, не задерживай, разъездились тут! Одним словом, не боится совсем. Местный, по-любому!

Невельск. Утро. Поезд медленно ползёт к ж/д вокзалу. Вот и приехали. На перроне оцепление из курсантов в парадной форме по случаю: белые фуражки, белые перчатки, брючки клёш, воротнички в три полоски наутюжены – стоят касатики, дождались. Тут же замечаю одного: козырёк на глаза надвинул, морда злющая, наверное, и не касатик вовсе, а так… Ух ты! Оркестр! Посередине площадки – офицеры училища, тоже при параде, и за ними духовой оркестр играет торжественный марш. Трубы медью блестят на утреннем ярком солнце, надраены, с чёрными мундирами очень даже смотрится, просто шик! И марш тоже красивый. Кажется, я всегда балдел от духового оркестра – вот куда я пойду, если возьмут. Всё ж музыкалка за плечами и в нотной грамоте разбираюсь. По-честному, не ожидали, что нас так встречать будут, с помпой. Приятная неожиданность.

Тем временем старшина поручает мне и Клаусу нести телек. Кладём его в одеяло (так вдвоём удобней) и выходим из вагона. Старший из офицеров толкает краткую речь: здрасьте, мол, рады видеть. Оцепление и оркестр остаются на перроне, а мы толпой трогаемся. От вокзала до бурсы предстоит идти пешком с километр. Городок небольшой, буквально зажат между горами и морем, в нём всего два направления – север и юг и по сути одна длинная улица с переулочками и ответвлениями. Есть, конечно, и центральная площадь рядом с бурсой. Пока шли, толпа наша растянулась по всей длине. В районе площади останавливаемся на перекур, Клаус достаёт сигареты, закуривает. Как раз в этот момент подходит к нам встречный борзого вида парнишка в курсантской робе, фуражка под мышкой.

– Здорово, пацаны! С какого отделения?

– С радиотехнического.

– Ааа… радисты? Ну, значит, наши подопечные. Откуда сами?

Отвечаем…

– Откуда бланш? – спрашивает парнишка Клауса, кивая на его фингал.

– Да это свои, за дело…

– Ясно, курить есть?

Клаус протягивает ему открытую пачку, тот берёт оттуда сигарету, закуривает и при этом по-хозяйски суёт пачку в свой карман!

– Ооо… ну щас не обрадуетесь, видите вон того пряника? Не подарок, точно говорю. Если спросит, куда телек несёте, скажете: в пятый кубрик!

Пряник не ударил лицом в грязь. Сразу же, как подошёл к нам, вместо приветствия по-хозяйски схватил несчастного Клауса за подбородок:

– А это чё?! Да ты не ссы, мы симметрию-то наведём! Затем эти наши новые знакомые поздоровкались друг с другом за руки. Пряник, выяснив, что мы радисты, ощерился в улыбке:

– А телек куда тащите?

Наш ответ не очень-то его интересовал.

– Короче, несите в третий кубарь. Если чё, скажете: Патрон сказал… Понятно?!

– Ага.

На что тут же предъявил нам претензии первый наш знакомый:

– Не понял! Я же сказал: в пятый!

– Ага…

В общем, поняли, несем и в третий, и в пятый… телек-то, по идее, старшинский… Мы уже было тронулись своей дорогой, как Патрон скомандовал:

– Стоять!

Через застёгнутый воротник у Клауса заметил полоски…

– И вечером тельник занесёшь!

– Дак он же уже не новый…

– А меня не волнует, какой он у тебя. Найдёшь новый!

Ннн… дааа! Похоже, начинается, не успели до бурсы добраться! На ровном месте нарисовались не пойми кто, и сразу такой наезд. Ну, да мы уже привыкшие. Наконец-то подошли к КПП училища. У ворот с якорями на низеньком железном ограждении сидят двое, судя по эмблемам на правом рукаве, – наши, радисты. Увидев нас, встают, один кладёт руку мне на плечо и эдак приветливо:

– Ну, мы вас заждались, пошли с нами! Телек в нашу старшинку отнесёте!

У меня слов нет! А ведь это наилучший выход из ситуации, скажем: телевизор был перехвачен, пускай сами и разбираются. Ну пошли!

В мореходке было четыре отделения: судоводительское, где учились на штурманов, судомеханическое для механиков, электромеханическое, соответственно, для электромехаников (на флоте электрик и электромеханик – это разные квалификации) и радиотехническое для радистов. Для каждого отделения был свой жилой четырёхэтажный корпус: у штурманов – свой, у механиков – свой. Из-за немногочисленности состава радисты и электромехи жили в одном корпусе, только наши занимали 3-й и 4-й этажи, а те – один лишь 2-й. На первом этаже были проходная – КПП (рядом с корпусом были ворота), медпункт, склады обмундирования и помещение, в котором занимался музвзвод и хранились его музыкальные инструменты. Также на территории училища, в центре был камбуз с большой курсантской столовой в одном общем одноэтажном здании, прачечная со складами для белья и, понятное дело, плац для ежедневных утренних построений с подъёмом флага – как же, мореходка и без плаца?! Было отдельно стоящее помещение для спортзала и мастерских. К плацу примыкал главный учебный корпус (ГУК), где сидел начальник с бухгалтерией, отделом кадров и прочей свитой. Там же учились и штурманы. Остальные учебные корпуса были в городе, рядом с училищем: радиотехнический (РТО) – с полкилометра на север, а (СМО) для машинёров – столько же на юг. Всё расположение мореходки было обнесено забором, поэтому выход в город был возможен только через КПП или через парадный вход ГУКа, ну или за камбузом, через щель в заборе…

Нашу учебную 32 роту размещают на третьем этаже. Система нумерации вполне себе проста: тройка говорит о том, что мы из радистов, а двойка означает второй курс. Поначалу в роте было два взвода: 322 и 323, где последняя цифра – просто номер и всё, а две первых рота и курс. На каждом жилом этаже есть несколько больших кубриков, посередине – широкий проход (ЦП) и в конце коридора – туалеты и умывальники. Да, ещё есть бытовка, баталерка и кабинет командира роты. Молодые распределяются в один кубрик. Захожу в большое светлое помещение с высокими потолками (здание-сталинка) и железными койками с сетками, их 15. Пока ещё почти все свободны. Какую же занять? Может, из тех, что у окон? Не, вдруг зимой там дуть будет? Здесь ветра, говорят. У дверей точно не стоит – не хочу быть крайним. Занимаю посерёдке у стены. Сижу на разложенном матрасе, интересно наблюдать, как наши пацаны заходят и себе койки выбирают.

Заходит усатый старшина Серёга. Странно, почему-то никто не интересуется судьбой телека: ни те, ни эти… Может, не до него пока? Слышу: команда… Люблю всего три слова я: кино, отбой, столовая! Идём на обед.

Денёк проходит весь в суете. После обеда получили постельное бельё и новую форму на складах целую кучу шмоток. Гражданку мы всю сдали или повыбрасывали. Да какая там гражданка: у меня было старое трико и мастерка, лето же. В роте везде оживлённо, все туда-сюда ходят, чего-то ищут, обживаются. На нашем этаже расселился пока только наш набор, 32-я. Старшаки все живут наверху.

В этот год в нашей мореходке отменили военную кафедру и набор на базе восьми классов. Про восьмёрок – позже. Если раньше выпускник получал здесь диплом и автоматом – звание лейтенанта запаса, то ныне стало по-другому. Кафедру-то убрали, а все примочки остались, и как 18 исполнится – добро пожаловать в ряды Вооружённых Сил. Короче, смысл тот, что всем нам, десяткам, кому через год, а кому уже по весне маячила армия. Получалось, мне через год. Но сейчас это казалось для меня ой как далеко… зато имели значение чисто армейские порядки, устав и всё остальное тяжкое наследие военной кафедры, вместе с неуставными отношениями.

Нашим уже отслужившим своё дембелям вся эта армейская кухня тоже не особо-то нравилась: мол, почему мы должны опять во всё это окунаться в гражданском, по сути заведении? Но ничего не попишешь, не нравится – не ешь. В чужой монастырь со своим уставом не лезут. Кстати, вероятно, из-за сходства с монастырём по составу служащих (только мужской пол) и по чёрному цвету формы мореходки и стали называть бурсами. А то всё бурса… бурса… В нашем городишке курсанты на местном сленге иногда назывались бурсачи.

Про восьмёрок. Эти поступали, понятно, после восьми классов школы на первый курс (десятки – сразу на второй). Соответственно, на каждом из отделений каждого из четырёх курсов были восьмёрки и, начиная со второго, – десятки и дембеля. С отменом кафедры и набора после восьми первый курс как понятие канул в лету. Теперь самыми младшими опять остались восьмерки, уже пережившие первый и перешедшие на второй курс. Ну, и такие как мы, тоже вроде второкурсники, но новички. Яснее ясного, что если они не хотели для себя повторения этапа молодого бойца (потому что в такой системе всегда существует давление от старших курсов – кто-то должен быть крайним), то для них, этих восьмёрок, было жизненно важным указать нам наше место, объяснить, кто в доме хозяин. Хотя по возрасту те были даже младше нашего на целый год да посплочённей и поопытней. Годки, одним словом, на флотском жаргоне.

Остаток дня пятницы прошёл без потрясений, хотя было нечто вроде ощущения затишья перед грозой, а может, это только мне одному так чудилось. Сидели в кубрике, подгоняли по себе новую тёмно-синюю робу. В 22:00 – построение на ЦП на вечернюю поверку, перекличку, все ли на месте:

– Иванов!

– Я!

– Петров!

– Я!

– Сидоров!

– …Сидоров здесь!

– Не понял… не «здесь», а «я»! Ещё раз: Сидоров!

– Я!

И так далее. Перекличку всегда проводит дежурный офицер. Закончили. Офицер даёт указания наряду по роте и сваливает домой. А мы – в умывальник и отбой. После десяти вечера для курсантов выход в город был запрещён.

– Рота, подъём! – команда дневального.

Выбегаем наружу на пробежку. Почему-то на зарядке вижу одних только новичков. Видимо, остальные утром постоянно «болеют». За главного – училищный физрук Юзефыч. Суббота. Вообще по субботам занятия были всегда только до обеда, а после него был так называемый аврал: уборка территории, прилегавшей к жилому корпусу, и тотальная мойка и чистка внутри жилых корпусов, на лестницах (трапах), на ЦП, в кубриках, туалетах, везде – с водой, мылом, щётками и швабрами. Занятия начнутся ещё только с понедельника, поэтому вот всем этим мы прямо с утра дружно и занялись.

Часам к двум управились, дальше – свободное время. В город! Небольшими группками по 3–5 чел разбредаемся по округе. Чисто поглазеть заходим в ближайший гастроном-стекляшку. В рыбном отделе вижу краба-волосатика по 1 руб 90 коп за кг, рядом – копчёный терпуг в виде кусков, перевязанных ниточкой, и консервы из гребешков в уксусе в длинных баночках, как из-под шпрот. Для Сибири это всё невиданные деликатесы, а тут – пожалуйста, бери – не хочу! Ну, посмотрели, носом поводили – и будя!

Выходим, руки в карманах, бесцельно слоняемся в направлении севера, там как бы центр. Бродим уже часа три. В городке на улицах много нашего брата – курсантов. Сине-белые гюйсы – так называется воротник традиционной морской формы с тремя белыми полосками по краям – видно издалека как опознавательный знак. Не сказать, что мы были рады с ними пересекаться, это могли оказаться товарищи, которые нам совсем не товарищи.

Есть в Невельске памятник погибшим рыбакам, который прямо так и называется. Он сделан из белого мрамора и расположен на взгорке, оттуда открывается неплохой вид на город, порт и море. Мраморный моряк держит в поднятой вверх руке зажжённый фальшфейер, и на каменной белой стеле высечены золотыми буквами несколько десятков фамилий из погибших экипажей. Там такая трагическая история вышла… Ещё в 50-х годах зимой в Беринговом море был свирепый шторм, во время которого погибли аж четыре рыболовных судна, три из которых были с Невельской базы тралового флота (НБТФ), а четвёртое – из Приморья. Говорят, началось сильное обледенение корпуса (что в зимние шторма обычное дело), видимо, обкалывать не успевали, траулер подал сигнал бедствия и опрокинулся. Но с него успели как-то снять экипаж на подошедшее на помощь такое же судно. И с этим получилось так же. И с третьим тоже. Уцелели вроде как один или двое человек. Они выбрались на днище опрокинувшегося, ещё какое-то время державшегося на плаву траулера. Жуть…

У памятника – пара лавочек, на земле – пробки от пивных бутылок. Грустно. Посидели. Возвращаться пора – ужин скоро.

Вчера, получивши форму, многие из наших (десятки) решили эдак неосторожно с ней выпендриться. На манер старослужащих на ремнях позагибали бляхи, на мицах загнули крабов и вытащили из фуражек пружины – круги, благодаря которым она держит круглую натянутую поверхность, «аэродром». Если пружинку убрать, то получалась на немецкий (времен войны) фасон, лихо заломленная мица. Короче, такой выпендрёж был положен только старшим курсам. Вечером выяснилось, что некоторые из таких псевдокрутых имели неосторожность напороться в городе на восьмёрок, и те, в свою очередь, выразили неудовольствие по поводу их формы одежды и даже обещали «принять меры».

Вечерняя поверка, отбой. Ночь… Просыпаюсь от грохота – дверь в кубрик с треском распахивается, включается свет и окружающее пространство быстро заполняется гулом от ботинок и восьмёрками, почему-то в бушлатах… Их много, человек 10–12, у некоторых в руках ремни (там тяжёлые бляхи), которыми они машут и норовят оп нам заехать, поднимая нас с коек. Шумно, хаос. Слышно команду:

– Встаём и одеваемся по форме номер три (роба), каждый у своей шконяры (койки)! Быстрее!

Тревога и страх были здесь постоянными моими спутниками. «Да ты даже за себя-то постоять не можешь! Нет ни единого шанса, просто в порошок сотрут! Подчиняйся, страшного пока ничего не происходит, глядишь – и обойдётся!» Вязкая и холодная жижа из таких мыслей медленно шевелилась в моей голове, оттуда она словно растекалась по всему телу, делая его слабым и беспомощным. И, похоже, каждый из нас чувствовал примерно то же. Заявить протест желающих и на этот раз не нашлось. Подчиняемся, одеваемся, стоим. А раз так, меры по устранению неполадок с формой одежды были предприняты в срочном порядке! Делалось очень просто: не в меру загнут краб… Фуражка надевается на нерадивую голову своего хозяина и нижней стороной кулака краб ударами выпрямляется прямо на лбу! Жесть! С остальными элементами обмундирования – в том же духе. Меня в этом плане пронесло, я был просто зрителем, так как с формой не выёживался. В следующий час нам объяснили, кто есть кто, чего тут делать не стоит и «политику партии». Ушли, обещали навещать почаще.

Гасим свет, переговариваемся в темноте. Не… ну, что в самом деле, мы не сможем навалять этим дрищам? Да раз плюнуть! Да вообще не вопрос! Просто потом навалятся все остальные… слишком много. Такие уж тут порядки, видимо, все новобранцы через это проходят, никуда не денешься. Ладно, посмотрим пока, там видно будет… Страх сменился дежурной тревогой, значит, норма. Засыпаю.

По воскресеньям подъёма нет, кто хочет – встаёт и идёт на завтрак. На сегодня у меня две задачи: оформиться в парикмахерской через дорогу и сходить на переговорный пункт – пора домой позвонить. А то звонил ещё перед картошкой, а из колхоза только письмо написал, оно идёт в среднем неделю. В парикмахерской для курсантов скидка, стригусь под бокс. Узел связи – старое синее деревянное строение в районе вокзала со старыми кабинками, в которых старые телефоны, и вообще всё старое и обшарпанное. Хочу ли я домой? Да! Я очень хочу! Наверное, глядя на переговорный пункт, чувствую, что хочу ещё больше! Заказал в окошке три минуты разговора, сижу напротив кабинок, жду, когда меня объявят.

– Ангарск, пятая кабина, пройдите!

Пульс сразу подскакивает от волнения… Сжимаю засаленную трубку в тёмной кабинке с мутным поцарапанным стеклом в двери…

– Ангарск на линии, говорите, – голос оператора.

– Алё, алё, мамулька, здравствуй, родная…

От волнения мой голос неуверен и дрожит, горло перехватывает, но пытаюсь не показать мамке виду. Её тревожный голос:

– Сынок, сынок, привет! Как ты?

Она сильно за меня переживает. Что сказать? Всего три минуты! Сказал, что у меня всё хорошо, обустроился, завтра начинается учёба. Письмом подробнее напишу. Скучаю, конечно, сестричке привет… Алё… Алё… Время! Отец на ту пору уже давно ушёл от нас, лишь изредка объявляясь, поэтому писал письма и звонил я всегда домой, мамке. Всегда. «Родительский дом… надёжный причал…» Корабли всегда держат связь с родным портом, как бы далеко он ни был.

Семь утра. «Рота, подъём!» Зарядка на плацу с Юзефычем, умываемся. Заправляем свои койки. После утренняя приборка. Двое из наших по графику по уборке подметают и «драют палубу» в нашем кубрике, двое отправляются наверх, отрабатывать там эту же «повинность», двое в старшинскую нашей роты.

Команда на завтрак. Снабжение в бурсе хорошее. И с обмундированием, и с бельём и со жратвой. На завтрак обычно сладкий какао или чай, сайка, масло, сладкая каша. И всего этого много, ешь сколько влезет. Кстати, обедом и ужином тоже не обделяли, голодающих среди курсантов точно не было.

8:30 – утренний развод. Всё училище выстраивается поротно на плацу. Целая куча народу, не одна сотня рыл. С правого фланга – музвзвод со своим командиром-дирижёром. Перед курсантскими ротами – начальник училища со свитой из офицеров-преподов, шагах в десяти слева от них – зам по строевой части, по сути второе лицо после начальника, а для нас, курсантов, пожалуй и первое.

– Училище-е-е-е… Сми-и-и-и-ир-р-рна-а-а!.. Равнение на середину!

Оркестр заиграл марш «Встречный». Зам по строевой чеканит шаг в сторону начальника, берёт под козырёк, марш резко обрывается на полуноте:

– Товарищ начальник училища, личный состав на утренний развод построен!

Начальник, большой толстый дядька в очках, подаёт голос:

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

Неровное «Здраствуйте, товарищ начальник училища…» оглашает плац.

– При подъёме Государственного Флага СССР стоять смирно! Равнение на флаг! Флаг поднять!

Трубач выдаёт соло, дежурный курсант в парадке перебирает в руках фал, ярко-красный флаг взбирается по длинному флагштоку до самого верха.

– Училище, вольно! Музвзвод – прямо, остальные – поротно направо, на занятия по учебным корпусам, ша-го-о-ом арш!

Через открытые ворота, оркестр – впереди, за ним – вся «тусовка» вываливаются чёрно-синей массой на главную улицу (улицу Ленина, само собой) и строем топают на учёбу. Обычно в будни в учебные корпуса после развода шли просто по тротуару, без строевых понтов, тихо, как нормальные люди. И только по торжественным случаям устраивалось подобное шоу. Бурса идёт!

Настроение приподнятое, ощущение, что наконец-то начинается что-то важное и нужное, а то уже целый месяц, как здесь огребаем и всё какой-то фигнёй маемся.

Оказывается, на РТО трое из преподавателей – женщины. Вернее, одна девушка, одна – собственно женщина, и одна – злобная старушенция. Девушка – это Светлана Германовна, кажись, только после окончания училища, застенчивая и даже симпатичная, зачастую впадающая в краску от курсантских приколов, иногда наглых. Сочувствую ей. Ведёт теоретические основы электротехники, ну или пытается вести.

Женщина – Мальвина, «девочка с голубыми волосами». Надо же! И впрямь голубые волосы. «Девочке» около пятидесяти. С ней не до шуток, матёрая тётка, властная, строгая, держится уверенно. Она на своем месте, у курсантов в авторитете, и вместе с тем с хорошим чувством юмора. Я бы сказал, неординарная личность. Ведёт английский. И ещё она наша класснуха.

Злобная старушенция. Скобкарёва или просто Скоба. Очень точно подходящая фамилия: седые волосы, собранные в пучок, плотно сжатая щель вместо губ, очки, серая одежда… Сдаётся, ей за семьдесят. А какой предмет она, думаете, может преподавать? Однозначно только не гуманитарный! Её дело – цифры, математика. Это одна из тех преподов, на чьих уроках гробовая тишина. Проще было слетать на Марс, чем заработать у неё тройку. Именно заработать, вымаливать было бесполезно. Говорят, не один курсант был отчислен из училища, просто не получив зачёт по математике. Законченная сталинистка, но даже у неё были свои любимчики. Это был последний год её работы, весной она запоздало уходила на пенсию. Урок всегда начинался со стандартной процедуры доклада дежурного по классу, что мы, мол, собрались и ко всему готовы. Но перед этим с возмущением во взгляде, оглядывая притихшую аудиторию, она вопрошала:

– Дежурный?!

А нам уже слышалось: «Ну всё! Вы меня вывели! Ща я вам устрою!!!»

Но это всё позже, а в этот день был английский. Радисту на флоте без английского никак, хотя бы пару слов связать надо уметь. Кто-то из дембелей был «немец», поэтому программа была рассчитана как бы с нуля, и так же по – тупому, как в школе. 30 лет будешь учиться и ничему не научишься. Но занятия Мальвины мне нравились, она умела интересно их вести, много рассказывала из своего опыта путешествий по загранкам, по Штатам. Упор в английском делался на словах морской терминологии и прогнозе погоды. Прогноз погоды тогда в основном шёл на английском языке либо морзянкой, либо была просто распечатка.

Уроки всегда проводились парами два по сорок пять минут, их так и называли: пара. Первая пара – английский, вторая – мордело, потом – обед. Ласково ненавязчиво пригревает сентябрьское солнце, дуем в бурсу. Война войной, а обед – по расписанию. Тут зевать не приветствуется – всё самое вкусное съедят. После перерыва – ещё две пары, обычно до четырёх. Сегодня это радиотехника и физра. А там кому к пяти в суточный наряд по роте заступать, кому – на камбуз. По праздникам и выходным ещё назначался патруль по городу из двух курсантов и офицера. Вероятно, целью патруля было вылавливать пьяных бурсачей, ну и так, на всякий случай. У остальных до ужина – свободное время, а после – так называемая сампо или самоподготовка. Идёшь в учебный корпус и там занимаешься почти до отбоя. На утренних общих построениях ко всему ещё и зачитывались разные там приказы: «Приказываю! Отчислить курсанта Пупкина за неуспеваемость… за нарушение устава Сахморучилища…» Если пойман первый раз в нетрезвом виде – тогда выговор, второй раз – строгий выговор, третий – отчислить! Выговоры, благодарности и премии объявлялись там же.

Старшаки по случаю тоже выписывали нам «премии с занесением в личное тело» – пробивали в грудь, в так называемую «фанеру» в местном лексиконе. Вообще, по лицу обычно не били, ну разве так, чтобы не оставалось заметного эффекта. За побои грозило отчисление, если дело доходило до верховного руководства.

– Рота, отбой!

Как обычно – ночь, улица, фонарь – дверь с треском нараспашку, свет, подъём! С идиотской мыслью «всё равно не спалось» подрываюсь одеваться. Страшно? Да, страшно! Страшно интересно, что на сей раз будет, какой расклад. Ночные гости (а скорее, хозяева) – наши «старые друзья», восьмёрки второго курса. Сегодня их семеро, некоторые пьяные. Заводила – тот, который меня с Клаусом тогда на площади с телеком тормознул, Петрищев. Опять хаос, слышно на другой стороне кубрика кого-то метелят, из-за толпы не видно. Через минуту шум затих, Петрищев заявляет:

– Ну а чё, пацаны, может, кто по-честному, один на один хочет со мной схлестнуться?

Пауза, тишина. Крепкий парнишка из Пензы, друг Клауса, выходит вперёд… Петрищев молча быстро делает шаг навстречу, удар правой – мимо, наш тоже лупит, но попадает лишь вскользь по голове в районе уха и тут же пропускает прямой кулаком в лицо, левой (восьмёрка, как оказалось, левша). От удара наш чуть замешкался, увеличив дистанцию и сразу же принял удар носком ботинка в левую скулу, правда, на излёте, но этого было достаточно, чтобы он упал на одно колено. Честный поединок на этом и закончился безоговорочной победой «гостя». Да… видно, драться они умеют… не все, конечно, но и этих некоторых для нашего устрашения хватает.

– Вижу, не все среди вас ссыкуны! Ещё есть желающие?

Желающих больше нет. Тогда для тех, кто не успел подстричься, начинается срочная стрижка под ноль – есть ручная (механическая) машинка. Остальным – отбой, в том числе и мне. Бытовка становится парикмахерской. Гасим в кубрике свет, опять трындим в койках. А Борька наш всё-таки молодец, респект и уважуха!

В это первое время нас прессовали особенно часто, чуть ли не каждую ночь. То приходил второй курс, то наведывался третий. Чаще с целью «профилактики», чтобы мы не расслаблялись, а бывало, и просто приходил кто-нибудь один из этих товарищей, брал «баночку» (табурет) и рассказывал нам на ночь сказку про белого бычка, как им тут хреново жилось по молодости. Наши дембеля на нас особо не наседали, ну так, разве на какую уборку припахать или ещё чего по мелочи.

Как-то в одну из таких «Варфоломеевских ночей» я стоял на тумбочке дневальным по роте. Во время «налёта» дневальному полагалось стоять на «фазе». То есть если вдруг в казарму по лестнице поднимался с обходом дежурный по училищу офицер, надо было заранее выключить и включить рубильник на этаже, моргнуть светом. На ЦП – никого, из нашего кубаря – шум, гам-тарарам, слышно, как шконки по полу елозят. Чё ж там творится-то? Когда не видишь, а только слышишь, наверное, ещё страшнее становится. Буйная фантазия уже рисует ужасные картины пыток. Слышу – вскрик… Через минуту из кубрика появляется Клаус и какой-то странной походкой ко мне идёт.

– Дай мне, – просит, – свою парадку – брюки… а то я свою стирать иду, только ты ни кому не рассказывай, и так стрёмно.

Короче, ему пресс пробили, он удара и не выдержал…

Как же надоели эти разборки, кто бы знал! Кажется, ещё немного – и с нашей стороны поднялся бы открытый бунт, и плевать на последствия. Но на это нужно было набраться смелости или отчаяния, а страх был сильнее. Один раз опять намечалась ночная «бомбардировка». Мы решили таким образом её избежать. После вечерней поверки, когда все хождения на ЦП прекратились, мы ввосьмером (остальные не пошли) выходим из роты, через щель за камбузом и в город! Сумерки, но пока светло. Неподалёку от бурсы, через дорогу, была прачечная. Лезем через забор на задний двор этой прачечной и затем через приоткрытую маленькую форточку окна забираемся внутрь. Интересно, что бы могли подумать горожане, увидев картину, как восемь курсантов лезут в форточку прачечной? С ума сойти! Но тогда нам так не казалось. Нам повезло: в помещении было полно всяких шуб, ковров и другого барахла, оно просто лежало огромными кучами на полу. На улице уже было холодно, зарываемся в мягкие шмотки и спать! Порешили к подъёму быть в кубрике. Будильника ни у кого с собой не оказалось, поэтому, чтобы не проспать, разделились на пары, которые должны были бодрствовать по два часа и затем передавать дежурство, разбудив следующую. Часы были. Так и сделали. К подъёму были в роте. Странно, но после этого случая ночные построения стали происходить гораздо реже.

Прохожу мимо первого этажа нашего жилого корпуса (они назывались экипажами). Из окон расположения музвзвода слышно, как идёт репетиция. Пора зайти! Там как раз сам преподаватель оркестра.

– Ну и хорошо! Нам сейчас на барабан ставить некого. Будешь барабанщиком!

Во дела! Это ж вам не обычный пионерский барабан с палочками, тут целый огромный барабанище чуть ли не больше меня, с колотушкой! В общем, к моему удовольствию, теперь я барабанщик духового оркестра нашей бурсы. Надо же! Миссия моя ответственная – колотушкой бить, такт чётко держать и не сбиваться, не тормозить и не ускоряться. Особенно это важно, когда все строевым шагом идут. Но я это быстро освоил, молотя каждое утро на плацу и после. Ближайший парад будет 7 Ноября, надо хорошенько подготовиться в связи с чем репетиции три раза в неделю в полном составе. Надо сказать, этот «полный состав» весьма невелик, около восьми человек, все в основном из механиков, двое – из штурманов и теперь ещё я, из радистов. На контрабасе – Ткаченко, старшина музвзвода с третьего курса. Остальные – все тоже механические восьмёрки третьекурсники. Один парнишка, правда, со второго, но не новичок. Простой по себе, не злобный. Мы с ним тут самые молодые, он мне так сразу обрадовался: будет с кем к параду медные трубы пастой начищать.