Текст книги "Иду на «ты»"

Боцман, лихорадочно перелистывавший «Сборник морских былей», согласно кивал. В запертый изнутри командный отсек уже стучали ломами запаниковавшие матросы. В этот исторический момент, оторвав от перископа отсутствующий взгляд, с истеричным «А-а-а!» к присутствовавшим в рубке повернулся Батыр.

– Ненавижу! – кричал бек ломающимся басом.– Как же я ненавижу это ваше грязное, в нефтяных пятнах, море, эти ваши латаные паруса, эту вашу заплесневелую романтику ветров и камбузов. Ненавижу вашу солонину, ненавижу акул и утопленников. «Титаник» ненавижу отдельно – у меня там дядя кочегаром служил. Галеры ненавижу, паромы и плоты ненавижу, пароходы и теплоходы ненавижу, ледоколы, катера, яхты…

– И доски для виндсерфинга,– испуганно подсказал Петруха разбушевавшемуся беку.

– И доски для виндсерфинга,– подумав, тихо согласился Батырбек и выпрямился. В глазах его действительно сверкала рафинированная ненависть. Толстые пухлые ручонки сжимались до белых пятен в суставах жирных пальцев, а наэлектризованные волосы встали задорным панковским гребнем.

– Торпедные аппараты к бою!

Опешивший Отто попытался было что-то возразить, но Батыр полыхнул таким испепеляющим взглядом, что подводник сник и обреченно махнул рукой. Батыр продолжал командовать:

– Расстояние пять кабельтовых!

– Есть пять кабельтовых,– решительно заявил Петруха, подвигая в сторону парализованного ужасом торпедиста и мучительно вспоминая, что такое кабельтовые.

– Цель прямо по курсу!

– Есть прямо по курсу,– облегченно отозвался Петька, радуясь, что вопрос с кабельтовыми снят.

– Огонь!

– Есть огонь! – сладострастно откликнулся стажер, нажимая на все кнопки и отжимая все рычаги подряд.

Субмарина вздрогнула. Ломиться в дверь перестали.

– К всплытию, крысы сухопутные! – заорал Батыр, настежь распахивая дверь отсека.– Пошевеливайтесь! Приготовиться к абордажу, багор вам в седалище.

Подлодка пулей выскочила из воды, и бек, легко раскидывая в стороны испуганных матросов, решительно проследовал на мостик. Остальные потянулись за ним: оставлять Батыра одного в этот момент и в таком состоянии было бы жестоко по отношению к любой реальности.

Выскочив на свежий воздух из люка с багром в руках и собачьей преданностью в глазах, Петруха замер.

Абордаж был уже не нужен. «Летучий голландец» разваливался на глазах. В его развороченный торпедой борт хлестала соленая океанская вода.

Один за другим в вечернем сумраке гасли голубые светлячки на мачтах, а сами мачты раскачивались все сильнее и сильнее, пока весь такелаж со скрипом и треском не полетел в воду. Рухнул капитанский мостик, крякнул и отвалился бушприт. В конце концов, дрогнув, переломился надвое и весь корпус. Истошный вопль разнесся над океанской гладью, и грешные души вечных морских скитальцев унеслись по назначению. История «Летучего голландца» закончилась [14]14
  Данный эпизод вызывает серьезные сомнения. По имеющейся информации «Летучий голландец» был торпедирован и пущен на дно в 1944 году Героем Советского Союза В.Маринеску. См. Военно-морской архив Северного флота СССР, том 4, стр. 582. Не исключено, однако, что оба события имели место одновременно в двух смежных реальностях. Во всяком случае, позднее указанной даты «Летучий голландец» на морских трассах никому уже не встречался.


[Закрыть].

Бледный Отто, Лева, группа немецких офицеров и даже Кузнецов замерли в ожидании неминуемого и ужасного возмездия. Картина напоминала плохую копию неизвестного полотна Саврасова «Ткачи прилетели», на которой кучка испуганных мещан провинциального городка с изумлением разглядывает десяток рассевшихся на березах ткачей в рабочей одежде.

Возмездие, однако, не наступало;через полчаса всем стало ясно, что оно и вовсе откладывается на неопределенный срок.

– Домой! – хрипло выдохнул Батырбек и, что-то вспомнив, обратился к капитану подлодки:– Люк закрой плотнее.

* * *

У пристани субмарину восторженным гулом приветствовала толпа встречающих. На новеньких транспарантах аршинными буквами аккуратным почерком Хохела были выведены актуальные лозунги дня: «Знай наших!», «Мы верили!» и «Я все помню!»

Встав навытяжку, стройная шеренга экипажа буквально пожирала своего недавнего начальника восторженными глазами, когда пошатывающийся от приступов тошноты бек по скрипящему трапу первым спускался на долгожданную землю. В глазах Батыра стояли слезы умиления. Пнув напоследок ненавистный трап голой пяткой, он повалился на колени и,зачерпнув горсть песка пополам с ракушками и водорослями, мечтательно прошептал: «Степью пахнет».

Над пирсом и лодкой разнеслось раскатистое разноголосое «Ура!». Скуратов облегченно вздохнул и, начертав размашистой славянской руницей короткое «в архив» на обложке дела о «Летучем голландце», сунул папку под мышку. Поискав глазами, Скуратов нашел в толпе Задова и обрадованно двинулся к нему. Сияющий Малюта положил на левое плечо одессита тяжелую руку и громко объявил его арестованным…

Глава 4
ОШИБКА РЕЗИДЕНТА

– А я говорю, ерунда все это.

– А ты помнишь, как Лева хотел блюдце разобрать и посмотреть, кто там внутри говорит и показывает?

– А я говорю, чепуха.

– Да Лева сам виноват. Зачем он Митьку по блюдцу сволочью назвал?

Илья, Добрыня и Алеша сидели на скамейке за врытым столом у шлагбаума своей именной заставы. Застава – маленький домик, крытый черепицей, с чудным палисадником, невысоким заборчиком и собачьей будкой – стояла на самом узком перешейке песчаной косы, соединяющей в основном равнинный, покрытый лесом остров Лукоморье и холмистый островок Аркаим-Лукоморский, на котором и был расположен лагерь отряда.

Сделаем небольшое отступление и посвятим читателя в тонкости лукоморо-аркаимских политических отношений.

Статус островного Лукоморья был довольно запутанным. Восемьдесят процентов его населяла нелюдь, значительная часть которой была еще и нечистью. Люди на острове попадались не часто, в основном на отдаленных хуторах за несколько верст от местной столицы. Впрочем, и сам остров был не особенно велик – верст сорок в меньшем поперечнике и верст шестьдесят – в большем.

Столицу острова с незапамятных времен по традиции тоже называли Лукоморьем. Усилиями местного мэра за последние годы Лукоморье-столичное стало относительно чистым и вполне благоустроенным городком. Городок был провинциальным: с мощенными булыжником мостовыми на трех центральных улицах, городской площадью с двухэтажными административными зданиями, фонтаном, двумя памятниками в центре и домиками попроще и поплоше на окраинах.

Лет девятьсот с хвостиком назад, ввиду поголовного истребления нелюди в доброй сотне смежных реальностей, у тогдашнего руководства отряда неожиданно возникли серьезные проблемы. Расплодившиеся как тараканы церковники и атеисты общими усилиями едва не свели на нет некогда весьма крупную популяцию классической нечисти. Свое светлое дело сделали и богатыри, едва ли не каждый из которых почитал за честь изрубить в капусту Змея Горыныча, выдернуть костяную ногу из задницы местной Бабы-яги или, на худой конец, пришибить ножнами меча нерасторопного бедолагу-домового.

В результате неожиданно выяснилось, что естественные запасы солнечной праны и лунной маны, накопленные за миллионы лет и составляющие энергетический потенциал Аркаима-Уральского, исчерпаемы. Более того, оказалось, что нечисть с ее допотопной магией сама по себе генерирует искомое энергетическое поле, не нуждаясь ни в амулетах, ни в солнечно-лунном свете.

Руководство запсиховало. Истребление ходячих генераторов оказалось делом самоубийственным, хотя долгое время было целью аркаимской жизни. И тут, как всегда очень кстати, поменялись некоторые приоритеты внешней политики. Выяснилось, что конкуренты по коррекции реальностей свою доморощенную нечисть давно уже пестуют и прикармливают. В том числе – в ущерб и за счет национальных интересов Империи.

Руководство задумалось, а потом за три дня сотворило резервацию.

Это были еще те дни. Домовых, поляниц, леших, русалок, берегинь, анчуток, водяных, асилков, банников, виев, злыдней, китоврасов и ночниц вывозили в лукоморскую реальность вагонами и обозами. Их хватали по лесам и болотам, полям и оврагам, норам и дуплам, морям и озерам. Нечисть брали из-под земли, сшибали на лету, хватали с поличным или умыкали по малейшему подозрению. Одну несчастную староверческую деревню из сибирской тайги какой-то вполне мирной реальности замели по навету местного священника, возмущенного нежеланием деревенской общины обратиться в нововерие.

«Лес рубят – щепки летят»,– поглядывая в трюмо и закручивая на раскаленном кинжале свой поседевший в эти дни чуб, меланхолично заметил по этому поводу тогдашний начальник отряда Святослав Игоревич, когда ему позвонили из Главка с очередным выговором за очередную оплошность и перегибы на местах.

Самым интересным в этой истории было то, что староверы, прибыв в Лукоморье и вникнув в обстановку, возвращаться отказались наотрез.

«Господу нашему оно завсегда виднее»,– резонно заметил деревенский староста. Деревня поплевала на ладони, засучила рукава, взялась за топоры и отстроила себе на окраинах Лукоморья премилую деревеньку – в дальнейшем один из трех оплотов лукоморских представителей человечества. А оставшегося в опустевшем сибирском селе священника первой же зимой задрал шатун.

Короче говоря, в те три дня карусель носилась по реальностям как угорелая, исполнив едва ли не треть своего тюремного репертуара.

Большинству богатырей подобная переквалификация пришлась даже по вкусу. Взять живьем нечисть было гораздо труднее, чем истребить, а стало быть, и цена такого подвига на рынке русского богатырства резко возросла.

В некоторых реальностях нечисть выметали едва ли не подчистую. Брали, правда, в основном относительно безобидных, хотя отдельные представители славного богатырского ордена гребли всех подряд – вплоть до мар, Горынычей и даже божков, правда невысокого ранга.

Ходили слухи, что великолепная тройка нападения Илья—Добрыня—Алеша по азартной жадности к подвигам и по юности приволокла на Лукоморье даже десяток весьма именитых божеств, но слухи эти не комментировали ни сама тройка, ни божки, ни руководство отряда.

Так или иначе, но за пару месяцев лукоморскую реальность набили энергоресурсом под завязку и тут же прикрыли на карантин. На всякий случай на соседний с Лукоморьем остров перенесли из Аркаима-Уральского на Аркаим-Лукоморский дислокацию отряда, установили заставу, неосмотрительно присвоили ей имя трех богатырей и вкопали шлагбаум.

Решение оказалось верным: первое время даже в наглухо закрытую реальность непрестанно ломились с крестовыми походами злобно брызгающие слюной инквизиторы, мечтающие обессмертить свое имя сожжением настоящего домового; иноземные рыцари, охочие до подвигов за счет чужой праны-маны; а также изуверы-атеисты, одно присутствие которых вызывало у мелкой нечисти микроинфаркты или хронический насморк.

Лет двести нелюдь адаптировалась и зализывала раны. Осмотревшись и пообвыкшись, нечистые неожиданно для руководства потребовали самоопределения. Тогда еще довольно молодой и симпатичный Кощей, престарелая Недоля и кот Баюн наскоро склепали декларацию прав нечисти и, возглавив группу ненасильственного сопротивления, вывели ее на перешеек к заставе. Нелюдь с солидарной «людью», некогда вывезенной в Лукоморье по ошибке, демонстративно расселась на косе с наглыми плакатами «Рабы не мы!», «Хватит сосать нашу прану и жрать нашу ману!» и «Свободу сексу!». В случае непринятия декларации Лукоморье грозило сорвать регулярные поставки праны-маны и объявить голодовку.

Голодовки Главк не боялся [15]15
  Голодовки населения Лукоморья, разумеется.


[Закрыть], но опять задумался и в конце концов пошел на уступки. Статус резервации был заменен статусом заповедника. Под контролем богатырской общественности прошли первые в истории Лукоморья выборы мэра. Кроме того, нелюдь получила охранные грамотки-паспорта и свободу совести. Совести у большинства населения Лукоморья отродясь не было, но дополнительных свобод хотелось очень.

Дальше – больше. Сто лет спустя волнения повторились по какому-то пустячному поводу, и под давлением международной общественности лукоморскую реальность пришлось расконсервировать. Были опасения, что этот вынужденный шаг приведет к массовому отъезду, однако аналитики Главка ошиблись. Напротив, патриархальные нравы и неспешный уклад жизни заповедника-доминиона вызвали массовый приток иммигрантов. В Лукоморье устремились недобитые диссиденты из числа, казалось бы, окончательно вымершей нечисти всех сортов, сословий и рангов.

За иммигрантами поперли оккупанты. Отвыкшая за годы мирной жизни от вооруженного сопротивления нелюдь едва ли устояла бы перед теми же разгулами, высадившимися как-то вечером на окраине Лукоморья. Поэтому встревоженный мэр Лукоморья перед угрозой полного истребления был вынужден не только бить набат и созывать ополчение, но и бежать на поклон к заставе.

Карательный отряд из Аркаима успел со своей интернациональной помощью вовремя, и разгулы, не вступая в бой, ретировались. Заодно разгулявшиеся богатыри слегка прошерстили и Лукоморье, повесив десяток наиболее одиозных оборотней и вурдалаков под предлогом борьбы с пятой колонной. Руководство отряда получило на руки прекрасные карты и, пока интернациональный отряд развлекался с берегинями, не преминуло своими козырями воспользоваться. Результатами политических торгов стали:

1. Гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима.

2. Провозглашение Лукоморской демонической республики во главе с мэром.

3. Неограниченный контракт на прямые бесперебойные поставки праны-маны в Аркаим.

4. Свобода внешнеэкономической торговли Лукоморья.

5. Конституция Лукоморья.

Надо заметить, что конституция эта была лаконична и состояла из одной статьи. Она гласила: «Отлезь, урод!» Тем не менее из ее трактовки местными юристами в лице почтенной Мокоши [16]16
  Местная богинька.


[Закрыть] следовало, что данная конституция, при условии ее безукоризненного соблюдения, гарантирует все необходимые права и свободы как превалирующей нелюди, так и видового меньшинства Лукоморья. И в самом деле, своих человеческих соотечественников лукоморская нечисть практически не трогала. Этому равноправию в немалой степени способствовал тот признаваемый всеми факт, что местные человеки при случае и сами были способны перегрызть глотку любой нечисти, воткнуть в ее могилу осиновый кол, тут же справить поминальную тризну, а напоследок еще и поплясать на холмике, утрамбовывая его поплотнее.

Кроме того, Лукоморье обрело свой герб работы Васнецова: гордого вида полосатый кот Баюн, а-ля цирковой атлет, разрывает у подножия величавого дуба сковывающие его цепи. Все это на голубом с зеленой полоской фоне рыцарского щита. Баюн своим изображением остался доволен и до самой кончины великого художника регулярно пересылал ему через Добрыню крынку молока местного разлива, горлышко которой было неизменно прочно перевязано темно-синей шелковой тряпицей. Злыдни поговаривали, что в крынке было далеко не молоко, но проверить багаж Добрыни никто не решался.

Дальнейшие шестьсот лет Лукоморье процветало, причем последний век смело можно было назвать золотым.

Во-первых, местным мэром эти сто лет бессменно трудился на благо общества старинный побратим и в некотором роде наставник Ильи некто Святогор, личность несколько загадочная, но твердо стоявшая на страже национальных интересов Лукоморья, вполне лояльная к Аркаиму и свято следовавшая букве и духу конституции.

Во-вторых, гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима означали, что прибытие и убытие иноземцев полностью подконтрольно Империи в лице отряда, а точнее, в физиономии дежурного по пограничной заставе, выставленной на перешейке. Местная же нелюдь, выезжая на свой шкодный промысел, ограничивалась отметкой Святогора в личных охранных грамотах.

В-третьих, прана-мана текла в Аркаим молочной рекой с кисельными берегами – полноводной и чистой.

Все вместе это означало, что дежурство на выносной заставе уже несколько веков считалось работенкой почетной, нервной, но непыльной. На любителя.

Закончив краткое отступление, вернемся в тот день, когда, сменив поутру Нестерова, у шлагбаума скучал Алеша, а Илья с Добрыней, по старой традиции, присоединились к нему сразу после завтрака – приятели разлучались редко.

Как уже было замечено, неистовая тройка удобно расположилась под раскидистой березой, усевшись на скамейках вокруг крепкого стола.

Побратимы прихватили для Алеши из столовой туесок с горячей кашей, термос с чаем и пучок шампуров шашлыка: по причине хронического гастрита Попович всухомятку питался исключительно в командировках.

– Благодать,– отодвинул пустую миску Алеша и, выбрав шампур посолиднее, протянул товарищам остальные.– Так о чем это мы?

– Сам жри,– добродушно отказался Илья, сидевший по случаю тридцатиградусной жары, как и Добрыня, в одних коротких шортах-портах и невозмутимо попивавший квасок.– Темное это дело с Левой, да и не нашего ума. Начальству виднее.

– Не понял! – Догрызая последний кусочек мяса, Алеша развернулся и лихим кистевым броском вогнал шампур метров с десяти в деревянный щит с мишенью.– Нашего товарища невесть за что в темницу, а мы молчать должны! Слышь, Добрынь, что он гуторит? В непротивленцы потянуло?

Справедливости ради заметим, что причины возмущения Алеши были значительно глубже, нежели те, которые он только что озвучил. Дежурил он сегодня вне очереди, отбывая вполне справедливое наказание за недельной давности самоволку в Лукоморье. И теперь, в отличие от свободных от службы приятелей, собиравшихся на рыбалку, вынужден был торчать на солнцепеке в одних только шортах, но при оружии, которое, впрочем, заступив на пост, он немедленно снял.

Добавим, что рыбалить Илья с Добрыней собирались тут же на косе, в двух шагах от заставы, и Алеше никто не мешал к ним присоединиться: интуристы в Лукоморье прибывали и отбывали только по четвергам, а на дворе стоял канун вторника. Но неприятие малейшей несвободы, присущее вольному воину эпохи Владимира Красно Солнышко, да еще и избалованному поповскому сыну, портило нрав Алеши уже с вечера вчерашнего дня.

– Заткнись, дурилка ты берестяная,– лениво посоветовал Добрыня Алексею.– Сказано – арест за превышение служебных полномочий и периодическую грубость, значит, так оно и есть.

– Ну-ну,– невнятно ворчал Алеша, методично перемалывая безукоризненными и никогда не знавшими «Пепсидента» зубами шашлык со второго шампура.– Попомните мое слово: они с Левы три шкуры сдерут и недублеными на стену в столовой повесят. А потом и за нас примутся.

– Кто это там? – вглядываясь в сторону расположения отряда, поинтересовался, прикрывая глаза от солнца ладонью, Добрыня.

– Где? – обернулся Алеша, попутно вгоняя в мишень второй шампур и протягивая руку за последним.

– На спортплощадке.

Илья, отставив квас, довольно потянулся и усмехнулся в усы:

– А то Николай Петруху на турникете парит.

– На турнике, невежа,– высокомерно поправил Илью образованный Попович, утирая полотняной салфеткой губы.

– Нехай на турнике,– лениво согласился Муромец.– Только Петрухе это без разницы. Он, бедолага, у Владимирова вчера просился на дот какой-нибудь прыгнуть. Чтоб, говорит, и для пользы дела, и не мучиться – все разом.

– Что такое дот? – спросил Добрыня Алешу.

– Погреб летний во дворе,– неуверенно поразмыслил Алеша.– С бойницей. Из бетона.

– Вона! – удивленно вскинул выцветшие брови Илья.– А у Петрухи-то губа не дура! В погребе-то небось не так жарко, не сопреешь. Ты пожрал, Лешенька?

– Ну? – вопросительно глянул на Илью Попович.

– Не запрягал, касатик. Иди себе к шлагбауму, проверь, не облупилась ли краска?

Алеша скрипнул зубами, нарочито шумно поднялся, не оборачиваясь, метнул в мишень через плечо последний шампур, подобрал меч и, демонстративно волоча его по земле, потащился к шлагбауму. Спорить с начальником заставы он не стал, потому как оставаться дежурным еще на сутки богатырю не хотелось.

– Дедуешь, Тимофеич? – понимающе улыбнулся Добрыня.

– Это ему токмо на пользу. Разомнется. Ишь, брюшко отъел. А заставу-то ему когда-нибудь принимать.

– А пошто не мне? – равнодушно удивился Добрыня.

– Имя у тебя неподходящее,– щелкнул языком Илья.– С таким именем тебе одна карьера – у Дурова. Или у Малюты.

Добрыня хохотнул, но тут же примолк: к скамейке строевым шагом с мечом наперевес приближался Алеша.

– Разрешите доложить, товарищ начальник заставы?

– Докладай уж, востроглазый, что углядел…

– На шлагбауме требуется перекраска черных полосок.

– Почему не белых? – всерьез изумился Илья, едва не подавившись квасом.

– Белый цвет отражает, черный поглощает, товарищ старший богатырь,– громко отрапортовал Попович.– А потому и изнашивается быстрее.

– Во как! – удовлетворенно и уважительно кивнул Муромец Добрыне.– Учиться надо нам, Никитич. Учиться, учиться и учиться.

Добрыня вяло кивнул, а Илья между тем продолжал поучать стоявшего навытяжку Алешу:

– Вот ты, Лешенька, думаешь, что я совсем спятил. Гоняю тебя почем зря, тереблю попусту. И того ты, милок, не знаешь, что Баранов, заммордух наш единственный, ровнехонько в десять утра на балкон свой выходит и в трубочку поднадзорную заставку мою единственную на вшивость проверяет. Ежели дежурный у шлагбаума околачивается, стало быть, все в порядке, блюдет Муромец дисциплину воинску. А вот ежели о тот час не видать ему Красной армии день, другой и третий, то мне выговор устный. И не выговор мне, побратимушка, в тягость, а морда заммордуха нашего, когда он, крохобор, меня уму-разуму учит. А теперь определи мне время по солнышку, родной.

– Десять ноль пять,– бодро отчитался Алеша.

– Понятно ли, молодец?

Алексей глубокомысленно кивнул и безукоризненно отсалютовал Илье мечом в римско-испанском стиле с элементами фехтовальной школы дружественных янычаров.

– Ну а раз понятно, двигай в дежурку. Там за шкафчиком, ну ты знаешь где… Жбанчик там имеется, если Нестеров его не нашел. Бери три кружки, помидорчиков – и назад.

Илья, явно вдохновленный своей непривычно длинной речью, отодвинулся на скамейке в тень березы и довольно вздохнул. Алеша понимающе хмыкнул, воткнул меч в траву под дерево и ушел на заставу.

Дверь за ним захлопнулась, и тотчас из открытого окна раздалась трель звонящего телефона.

– Илья! – спустя десять секунд заорал Попович, высунувшись на улицу.– Скуратов звонил, тебя к себе требует.

Добрыня вопросительно поднял на Илью свои голубые глаза, которые на глазах же приобрели оттенок дамасской стали.

– Не нравится мне это, Илюш,– твердо заявил он вяло засобиравшемуся Муромцу.– Может, прав Лешка-то? Никак укрепление дисциплины очередное намечается.

– Не робей, братва. Отобьемся! – донеслось с крыльца, на котором появился Попович в кольчуге на голое тело и явно не в своих сапогах. Чувствовалось, что, отыскав жбанчик, он успел основательно к нему приложиться.

Илья тяжело вздохнул, выразительно постучал согнутым указательным пальцем по виску и, оставив друзей в недоумении, поплелся по жаре к лагерю.

* * *

В скуратовских подвалах Муромец, как всегда, заблудился, так что в кабинет Малюты вошел сильно раздраженным.

– Садитесь, товарищ Муромский,– хмуро пригласил начальник отдела контрразведки, небрежно кивая на прикрученный к полу табурет со спинкой.

Илья грузно рухнул на предложенный стул, тут же закинул ногу за ногу и зевнул, вызывающе скучая.

Малюта привычно включил черную эбонитовую лампу и с тайной надеждой аккуратно направил ее в глаза богатыря. Из богатого арсенала своих предшественников и последователей прием с лампой был единственным, который Скуратов осваивал несколько лет подряд, неизменно восхищаясь его простотой и действенностью. К сожалению, коллеги его этих взглядов не разделяли, что в очередной раз продемонстрировал Илья.

Муромец неспешно поднялся, аккуратно вырвал железный табурет из каменного пола и, стараясь не греметь, переставил его в сторону. В прошлый раз ту же процедуру он проделал со столом Малюты.

Скуратов недовольно пожевал губами, хмыкнул и направил свет лампы на зеленое сукно. Затем он достал из ящика картонную папку и небрежно кинул ее на стол. Потом медленно нацепил очки, опять пожевал губами, снова тяжело вздохнул и открыл дело.

– Муромский Илья Тимофеевич,– скороговоркой забормотал он.– Национальность: славянин, русский… не был… был… посещал неоднократно… не был. Так, вот это поинтереснее будет. Отбывал двухнедельное наказание за демонстративное сшибание маковок церквей и боярских теремов в городе Киеве в девятьсот восемьдесят девятом году в княжение Владимира Красно Солнышко. Совместно с княжеским дядей Добрыней и поповским сыном Алексеем подбивал местную голытьбу начистить рыло княжескому советнику за повышение цен на брагу и проезд на общественных клячах. Рыло начистил. Реабилитирован и выпущен в чисто поле в связи с нашествием печенегов искупить вину кровью. Подтверждаете?

– Что приказано, то и сделано,– лениво согласился Илья, безмятежно разглядывая потолок.– Искупил кровушкой.

– Насчет советника приказа не было,– ехидно заметил Малюта.

– Полезная инициатива завсегда наказуема,– отпарировал Илья.– Дык и не сказано было, чьей кровушкой искупать… Чай, зажила морда-то? Не зря ж он ее отъедал на костях крестьянских. Печенеги тож не жаловались.

– Ладно, проехали,– вновь уперся взглядом в дело Скуратов.– Не был… был… не был… был… Находясь в долгосрочной командировке, состоял в КПСС, вероисповедание – культ Перуна.

– Брехня,– зевнул Илья.– С Крещения Руси – православный, вот те крест.

Скуратов согласно кивнул, аккуратно внес в документы необходимые поправки и продолжил:

– В порочащих его связях замечен не был.

– Брехня,– лениво повторил Илья, но тут же оживился: – Забыл, что ли, козел старый, как мы с тобой в Париже в тысяча девятьсот двенадцатом отрывались? А с теми гетерочками в Риме? Помнишь рыженькую твою? Во стерва-то была, не приведи господи!

Малюта отложил перо в сторону, наморщил лоб и чему-то задумчиво улыбнулся. Потом в очередной раз тяжело вздохнул, взял перо, но правок вносить не стал – очевидно, по его понятиям подобные связи порочащими не были.

– Продолжим,– сухим скрипучим голосом вернулся к делу Малюта.– Не был… был… не был… был… Семейное положение: вдовец. Сын: Сокольник Ильич Муромский-Печенежский, находится в оперативном розыске службы собственной безопасности.

Малюта вопросительно глянул на Илью, но тот отрицательно мотнул головой, и Скуратов в который уже раз вздохнул.

В глазах контрразведчика мелькнуло непривычное для него выражение соболезнования. Последние двадцать три года Илья с Алешей и Добрыней каждый отпуск, украдкой от командования, неутомимо искал своего сына, в младенчестве угнанного печенегами. Единственным результатом его негласных поисков было полное уничтожение печенегов в двадцати трех близлежащих реальностях.

Скуратов по долгу службы неоднократно и вполне официально намекал Илье, что тотальное истребление поголовья несчастных кочевников рано или поздно обратит на себя внимание Главка или местных историков со всеми вытекающими оргвыводами. Но намекал тщетно.

Более того, с целью неформального контроля Малюта трижды лично сопровождал Илью в его поисках по трем реальностям. По странному совпадению, именно в них – пятой, десятой и двадцатой – истребление печенегов шло особенно интенсивно.

Скуратов между тем продолжил:

– Выезды за границу – неоднократно. Правительственных наград не имеет. За выдающиеся заслуги в охране государственной границы пяти реальностей удостоен высокого звания святого. Первоначально по ходатайству и в пределах юрисдикции князя Александра Невского, далее – в пределах юрисдикции Патриарха православной церкви смежных реальностей. Покровитель местных пограничников. Так?

Илья пожал плечами:

– По охране шести реальностей, Малютушка, шести. Недочет у тебя.

Скуратов усмехнулся и, сделав поправку, толкнул дело Илье:

– С вышеприведенными данными согласен, с моих слов записано верно, Родину-мать люблю, ответственность несу. Дата. Подпись.

Муромец обмакнул протянутое ему гусиное перо в чернильницу, сделанную из желтого черепа какого-то печенега, и аккуратно поставил в углу жирный крестик.

– Свободны, товарищ Муромский.– Малюта сунул дело в стол, выключил лампу, оставив одно лишь верхнее освещение, и уставился на Муромца своими выпученными водянистыми глазами.

– Брехня.– Илья даже не шевельнулся.– Ты меня не за этими писульками вызывал.

Скуратов молча пожевал губами и словно нехотя выдавил:

– Что говорят об аресте Задова?

– Брехня,– привычно ответил Илья.

– Других слов, что ли, не знаешь? – недовольно поинтересовался Малюта, поворачиваясь на стуле и доставая тоненькую пластиковую папочку из мощного сейфа. К папке была приклеена тоненькая полоска бумаги, на которой аккуратным почерком было выведено: «Операция „Резидент почти не виден“.

– На, читай, заступник.

Писать Илья принципиально не писал или просто умело скрывал свои способности, но чтение полагал делом нелишним. Пересев на диван, он устроился поудобнее, с интересом раскрыл папочку и, постепенно мрачнея, углубился в ее содержимое.

Скуратов тем временем, стараясь не стукнуть засовом, прикрыл дверь изнутри и вытащил из сейфа бутылочку «Столичной» и банку малосольных огурчиков. Разговор предстоял долгий.

– Феликс Эдмундович, вам налить? – повысил голос Малюта.

В боковой стене кабинета приоткрылась дверь, и в клубах табачного дыма показалась голова Дзержинского:

– Увольте, батенька. Дел много. Реальность в опасности. А-а, Илья Тимофеевич. Мое почтение.

Железный некогда Феликс кивнул, зашелся в кашле и скрылся в своей конурке. Дверь захлопнулась. Он долгие годы скрывался от царских сатрапов за границей и успел там пристраститься к немецкому пиву. Жестокая реальность подпольной работы.

– Сдает старик,– доверительно пожаловался Илье Малюта.– Прочитал?

– Ирод,– решительно заявил Муромец, возвращая папку.– Прибил бы своими руками.

– Успеешь,– отмахнулся Скуратов, разливая водку по граненым стаканам и подвигая один из них Илье.– Самое главное, что ему уже дважды удавалось прерывать поставки праны-маны. А с позавчерашнего дня карусель и вовсе встала. Я объявил, что идет плановая профилактика, но слухи уже поползли. И если Баранов узнает правду, он такую телегу в Главк накатает, что не только Фурманов, но и Владимиров полетит. И разгонят нас, стариков, по реальностям курировать золотых рыбок.

Они опрокинули по стаканчику, похрустели малосольными огурчиками и опять разлили.

– Короче, так,– решительно объявил Скуратов.– Ввиду неимоверной тяжести преступлений Задова ты назначаешься в ночной караул на гауптвахте. Теперь слушай дальше…

* * *

Строй дружинников оцепенел перед Владимировым, который, потрясая руками, расхаживал по песчаному плацу. Подобных разносов, как, впрочем, и подобных ЧП, в отряде не было давно…

– И вот товарищ Муромец, которого еще вчера товарищ Скуратов лично предупредил об ответственности за арестованного… Товарищ Скуратов, вы предупреждали?