Текст книги "1212. Или Художественно-историческое вольное повествование о детском франко-германском крестовом походе"

Глава 4.
Католическое заболевание детей Франции 1212 года. Начало крестового похода из города Вандома

В конце июля 1212 года на площади города Вандома, расположенного к северу от реки Луары, собралось много различного пёстрого народа, который съехался со всей Франции. Любой крупный европейский населённый пункт начинался с ворот, которые открывались с восходом солнца и закрывались с его заходом. Сегодня нескончаемый людской поток лился в узкое горлышко городских ворот, но никто не роптал из-за тесноты. Стены мешали городу расти вширь, поэтому улицы проектировались крайне узкими, и верхние этажи домов нередко выдавались в виде выступов над нижними, а их крыши, расположенные на противоположных сторонах улицы, чуть ли не соприкасались друг с другом. Узкие и кривые улочки были часто полутёмными, на некоторые из них никогда не проникали солнечные лучи. Словом, типичный средневековый город: уличного освещения не существовало, про канализацию и общественные бани отродясь не слыхивали. Козы, овцы и свиньи нередко паслись прямо в городской черте и находили на улицах обильную пищу, так как мусор, остатки еды и нечистоты выбрасывались прямо на улицу. Вследствие антисанитарного состояния часто вспыхивали эпидемии, смертность от которых была ужасающей. Пожары были неминуемым бедствием города, так как значительная часть зданий были деревянными и дома примыкали друг другу.

На красивой повозке, запряжённой двумя прекрасными белоснежными конями, с тканевым балдахином из вишнёвого цвета парчи, стоял двенадцатилетний мальчик Этьен, одетый в вошедший тогда в моду верхний кафтан «котарди» белого цвета с широкими рукавами, в руках он держал полутораметровый деревянный крест. Рядом – его помощники, два крепких монаха-францисканца, у одного из них в руках орифламма, стяг святого Дионисия, пропитанный, как считалось, кровью обезглавленного римлянами святого. Мэтью Пэрис, английский монах-бенедиктинец, хронист XIII века, сделал такое замечание об Этьене: «Стоило сверстникам увидеть его или услышать, как они в бесчисленном множестве следовали за ним, оказавшись в сетях дьявольских козней и распевая в подражание своему наставнику; они оставляли отцов и матерей, кормилиц и всех друзей своих, и, что самое удивительное, их не могли остановить ни засовы, ни уговоры родителей».

Возле повозки море разливанное из людей разных возрастов и социальных ступеней. Преобладали дети десяти-двенадцати лет, были и семи-восьмилетние. Все они были одеты в короткие штаны и простые холщовые рубахи, на груди которых самым примитивным образом были нашиты красные, зелёные или чёрные кресты, в качестве головного убора – берет. Девочки-подростки оделись как мальчики, чтобы никто не догадался. Богатые отпрыски почтенных семейств были с телохранителями и слугами, монахи-францисканцы не давали волнам людей опрокинуть друг друга, они же распространяли детские гимны на хорошем пергаменте. В толпе шныряли граждане разбойничьего вида и женщины с пониженной социальной ответственностью. Их объединяло одно: они внимали новому святому, видевшему самого Иисуса Христа! И было их тридцать тысяч человеческих душ!

Этьен – уже опытный оратор, в словах не путается и не противоречит сам себе, страстный проповедник – целый месяц он выбивает слезу из соотечественников, вводит их в религиозный экстаз и исступление. Дети тянут к нему руки, вырываясь из цепких объятий родителей, идут за ним, повторяя его имя всё громче и громче: «Этьен! Этьен! Этьен!» Религиозные, но не настолько, родители запирали любимых чад в чуланах, привязывали их верёвками в сараях, но послушные прежде дети, аки волки зубастые, перегрызали путы кожаные и, перемахнув забор высокий, убегали всё же из дома, смешавшись с такими же детьми-непослушниками в колоннах, идущих на зов своего кумира.

В своей проповедческой деятельности Этьен объехал почти всю Францию, вызывая восторги толпы и религиозный экстаз. В руках у юного пророка посох, одет в монашескую одежду покаяния, на ногах крепкие не деревянные, а кожаные башмаки, невдалеке монахи-францисканцы на лошадях зорко оценивают текущую обстановку. Возле «родного» аббатства святого Дионисия он произнёс такие слова:

– Мощи святого Дионисия хранятся среди злата и драгоценных камней, чтимые всеми паломниками-христианами.

А затем вопрошал:

– Такова ли судьба Гроба самого Господа, вседневно и всенощно оскверняемого неверными?

Дрожа всем телом, выхватывал свиток из-за пазухи и с горящими глазами и срывающимся от эмоций голосом-фальцетом восклицал:

– Вот оно, веление самого Христа королю! Король, преклони колени перед священным свитком и исполни волю Бога нашего!

После яркого театрализованного представления одного актёра, превратившись в саму кротость, шептал онемевшей от нахлынувших чувств разноликой толпе:

– В руках моих сила Иисусова, подходите, страждущие!

Из ниоткуда, как из воздуха, образовывалась очередь из юродивых, слепых, еле идущих и стонущих от боли людей. Этьен прикасался крестным знамением к каждому из них, и – о чудо! – слепые прозревали, хромые танцевали, бесноватые успокаивались и устыжались своего буйства.

– Чудо чудное! – кричали люди, видя эти исцеления, и падали ниц перед новым пророком.

Вернёмся в Вандом, на рыночную площадь, где экзальтированная толпа в своём большинстве юных мальчиков и девочек, держа в руках шпаргалки, скандирует:

– Этьен! Этьен! Этьен! Веди наши чистые души в Палестину! Хотим! Хотим! Хотим!

Этьен, вжившись в роль новоявленного пророка, поднял над головой маленькую ладонь.

– Я сказал королю: «Рыцарям и взрослым не удалось освободить Иерусалим, поскольку они шли туда с грязными помыслами. Мы – дети, и мы – чисты. Бог отступился от погрязших в грехах взрослых людей, зато раздвинет морские воды по пути к Святой земле перед чистыми душой детьми!» И ещё я сказал ему…

Этьен сделал паузу, обвёл мокрыми глазами море смотревших на него людей и сильным, срывающимся голосом произнёс:

– Мы, дети-крестоносцы, не нуждаемся в щитах, мечах и копьях, ибо наши души безгрешны и с нами сила любви Иисуса! Нам помогут ангелы с огненными мечами!

Толпа ответила ему одобрительным гулом. Затем на повозку забрался огромный монах-францисканец.

– Вот отрывок из буллы папы римского Иннокентия III, наместника Бога нашего на Земле: «Эти дети служат укором нам, взрослым: пока мы спим, они с радостью выступают за Святую землю».

Гул толпы становится оглушительным, детские голоса перекрывают «взрослый» шум, и разносится:

– Поход! Поход! Поход!

Где-то вдалеке появляется группа всадников, одежда которых выдаёт в них важных сановников. Они пробираются через малолетнюю в своём большинстве толпу и кричат:

– Берегись! Дорогу королевскому глашатаю!

Их нехотя пропускают, но смотрят во все глаза на одного из них, вынимающего из дорожной сумки свёрнутый пергамент. Глашатай, кинув беглый взгляд на детское войско, улыбнулся, затем нахмурился и стал читать:

– Эдикт (приказ) короля Франции Филиппа II Августа (rex Franciae) обязателен к исполнению с момента его оглашения.

«Властью, данной королю Франции над его народом, повелеваю:

– Незамедлительно прекратить собрания, шествия, выступления по поводу выдвижения в Священный город Иерусалим вследствие отсутствия монаршей воли в этом начинании.

– Родителям несмышлёных детей и отроков проявить родительское усердие и разобрать оных по домам, определив родительское наказание в виде десяти розог.

– Гражданской администрации городов (прево) принять меры воздействия на толпу в случае неповиновения эдикту короля Франции. Наиболее сопротивляющихся граждан заключить под стражу в городские тюрьмы без еды и питья сроком на двое суток.

– Католическим священникам, монахам орденов и прочим людям Святого Престола воздерживаться от общения с людьми, идущими в колоннах, и не подстрекать оных к противоправным действиям.

– Прево города Вандома после выдворения сторонников похода закрыть ворота города до восхода солнца утра следующего дня.

Король Франции Филипп II Август (rex Franciae), 24 июля 1212 года от Рождества Христова».

После оглашения эдикта толпа неодобрительно загудела и тонким детским голосом запищала:

– Не смейте нас трогать! Не идите против воли Христовой! Не будьте вместе с сарацинами!

Королевские всадники после оглашения приказа короля Франции Филиппа II с силой натянули поводья, кони, сделав резкое вращение, повинуясь воле человека, поскакали в сторону городских ворот. Люди короля не привели с собой усмиряющее толпу войско, король колебался применить жёсткие действия к малолетним участникам похода, да и папа Иннокентий III благоволил к ним. К тому же популярность Этьена уже была такова, что король не посмел препятствовать этому, опасаясь бунта. Посему Филипп II ограничился лишь своеобразным протоколом о намерениях, сделал то, что должен быть сделать, не более того. Король, как человек своего времени, тоже был склонен верить во всевозможные знамения и Божьи чудеса. Но Филипп был королём не захолустного маленького государства, он был прожжённым прагматиком, его здравый смысл противился участию в этой более чем сомнительной затее. Он хорошо знал о власти денег и мощи профессиональных армий, но сила того, что нельзя осязать и пощупать… Всерьёз рассчитывать на то, что неоднократно разбивавшие рыцарские армии Европы сарацины вдруг капитулируют перед безоружными детьми, было, мягко говоря, наивно. В итоге он обратился за советом в Парижский университет. Профессора этого учебного заведения проявили редкостное по тем временам благоразумие, постановив: детей нужно отправить по домам, ибо весь этот поход не Божья затея.

В толпе много раз прозвучало слово «сарацины», давайте кратко всё же расскажем об этом понятии, не в этимологическом смысле этого пугающего обывателя слова, а в историческом контексте. Происхождение слова остаётся неясным, но ещё римляне называли так жителей Аравийского полуострова, а затем оно стало означать всех мусульман. Крестоносцам было удобно употреблять общее название, поскольку они имели смутное представление о различиях в верованиях и происхождении многих народов Ближнего Востока. Многие светлые умы отождествляли сарацин со скифами: «То были скифы на северной стороне реки Нил, где потом Арабия Каменистая и Пустая, которые потом срацынь (сарацины) назывались». Помимо скифов сарацинами называли в то время и хазар – полукочевой тюркский народ, который ещё в середине VII века создал Хазарский каганат, Хазарию, первоначально возникшую в Нижнем Поволжье и восточной части Северного Кавказа. Дети-крестоносцы выкрикивали слово «сарацины», не имея ни малейшего представления, как и взрослые крестоносцы, об этих людях, для них это было слово, тождественное слову «враг».

Этьен, стоя на своей повозке, горящим взглядом обвёл обожествляющую его разноцветную, в крестовых нашивках, разноликую толпу и скомандовал:

– Дети мои, вперёд, на Иерусалим! Иисус дал мне знак! Пора!

Многотысячная толпа одобрительным гулом подтвердила своё согласие, послышался шум многочисленных повозок, все разом заговорили, и эта неуклюжая армия почитателей простого французского пастушка, с его нестабильной психикой и странным блеском безумных глаз, многотысячным потоком устремилась к выходу из города Вандома.

Впереди, на повозке с балдахином, как полагается, живой святой, взваливший на себя миссию римского папы, сам Этьен, в окружении двух огромных монахов-францисканцев. Этьен с торжественным лицом поднял деревянный крест перед собой, и все его последователи в разных по богатству убранства похожих повозках – обеспеченные дети с прислугой, видимо-невидимое количество пеших паломников-простолюдинов десяти-двенадцати лет, около двух тысяч детей семи-восьми лет, различный уголовный сброд – многоголосо шумели. Дети читали специальные гимны, написанные на пергаменте, которые роздали им монахи-францисканцы, и пели псалмы. Тридцатитысячное войско Христово, изогнувшись в своём численном величии, медленно покидало славный город Вандом, устремляясь навстречу невероятным рыцарским приключениям, благородным поступкам, а главное – благородной христианской миссии – освободить Гроб Господень от неверных сарацин! Воинствующие пилигримы были без оружия, даже примитивного, без продовольственного и питьевого запаса, в летней одежде и плохой обуви. Никто не думал об этом, ведь люди узнают об их духовном подвиге и дадут всё что нужно – мир не без добрых людей!

Конец колонны, как хвост громадной змеи, медленно выползал из города, последние повозки знатных пилигримов скрипели на мощённых булыжником ещё городских улицах, и несколько десятков совсем маленьких, семилетних детей запоздало догоняли торжественную процессию. За ними устремились их матери, которые, догнав-таки своих любимых чад, взвалили их на одно колено, спустили пониже потрёпанные штаны и широкой мозолистой ладонью, не по-женски стали шлёпать своих отпрысков. Хлопки о тощие ягодицы малолетних детей резонировали под сводами городских арок, и возмущённый плач, смешанный с невероятной обидой, огласил округу…

Иногда правильно и своевременно применённое насилие может круто поменять человеческую судьбу в лучшую сторону.

Глава 5.
Католическое заболевание детей Германии 1212 года. Начало крестового похода из города Кёльна

Слухи о крестовом походе чистых душой детей и подростков Франции достигли берегов величавого Рейна и зажгли в сердцах юных германцев ответный праведный огонь, освещающий путь в священную Палестину. Этот огонь имел различную духовную основу в этих двух соседних странах: во Франции призывали освободить Гроб Господень от сарацин, а в Германии взывали к мести за погибших в предыдущих походах крестоносцев. Идейным проповедником германской идеологии организации крестового похода являлся, по сути, двойник пастушка Этьена, десятилетний мальчуган из города Трира по имени Никлас. Он выиграл в своём проповедничестве у десятков таких детей и подростков, копировавших французского пастушка Этьена, благодаря своей уникальной способности говорить просто о сложном и возвышенном, находить слова, от которых у слушателей наворачивались праведные слёзы мщения за предыдущие неудачные крестовые походы.

Никлас был сыном сапожника и более всего на свете боялся своего родителя, который учил отпрыска тычками и тумаками и вконец испортил его неустойчивую детскую психику. Никлас часто плакал от бессилия и злобы на своего родителя, да и на мать тоже, которая была к его судьбе безучастна в силу своей слабохарактерности и божественного смирения перед тяжёлой женской судьбой. Никлас часто говорил сам с собой, не замечая никого вокруг, мог посадить шкодливую кошку на колени и рассказывать ей о прожитом дне, своих мыслях, давал характеристики соседским мальчишкам, часто поколачивавшим его, при этом мог безутешно плакать или громким голосом обещать им кары небесные. Его отец, пройдоха, случайно услышал разговор сына с кошкой и поразился тому, как складно говорит его сын. И откуда в нём столько ума только, не от его кулаков же, право. Мальчишка умел расставить в разговоре акценты, мог говорить жалобным голосом, делал многозначительные паузы, затем с жаром обрисовывал то или иное событие. При прослушивании тайных вечерних бесед сына с различными собеседниками – от кошки до тени на стене, его отец, назовём его Шойзаль, понял своим примитивным умишком, что всё, что говорит Никлас, он отчётливо представляет до мельчайших подробностей, аж до дрожи в коленях. Прямо наваждение какое-то. «Может, в учёбу его отдать? Большим человеком станет, если, конечно, умом не тронется», – думал Шойзаль и не мог ничего толкового придумать. Он имел связи с криминальным миром города, соседи его побаивались, молва приписывала ему связи, прости Господи, со сбытчиками краденого. А иначе откуда в доме простого сапожника корова и три свиньи?

Как-то ранним майским днём к сапожнику Шойзалю зашёл странствующий монах, который был в мягких кожаных тапочках, а под мышкой держал пару обуви на деревянной подошве с гвоздями, называемой «patini», в которых запрещалось заходить в церкви «во избежание стука» подошв.

– Мир дому вашему. – Зашедший монах перекрестился и подал Шойзалю потрёпанную обувь.

– Вижу, вижу, нужен гвоздь, и не один. Подошва, святой отец, уже на ладан дышит, работы много будет. Ты где же стоптал их, в каких краях бывал? Я работаю, а ты рассказывай. Хорошо расскажешь – меньше денег с тебя возьму.

– А у меня и денег нет, – сказал монах и увидел вопросительный взгляд сапожника. – У меня святая вода из Палестины есть. Как что задумаешь, окропи начинание этой водой, всё и исполнится. Если нет, давай обувь, к другому сапожнику пойду.

– Ладно уж… Только ради твоего святого сана сделаю свою работу. – И Шойзаль приступил к ремонту старых монашеских башмаков.

Монах сел неподалёку от сапожника, увидел его уверенные движения молотком, огляделся вокруг пытливым взглядом и начал свой рассказ:

– Во Франции появился святой, ребёнок совсем, имя не помню, лет десять-двенадцать ему, но речист… Говорит, что повстречался с самим Иисусом Христом, и тот дал ему завет – собирать под знамёна детей малых, ибо чисты они сердцем и пока ещё безгрешны, и двигаться в Палестину, освободить от сарацин Гроб Господень. Собирает он войско Христово со всей страны, дети из дому убегают, чтобы попасть к нему, и богатые, и бедные. Король хотел запретить этот поход, да, видно, сам папа наш, Иннокентий, патронирует это богоугодное дело, король пошумел да затих. Братья-францисканцы, только созданные в виде нищенствующего ордена, помогают организовать поход. Много появилось детей, которые то же самое проповедуют, что святой ребёнок, ведь всем охота заработать. А вы, наверное, и не знали об этом?

– Где уж нам знать подобное, мы же по городам не ходим, целый день работаем на одном месте. И новость у нас одна: есть нечего. Я вот что хотел спросить: жертвуют мальцу на этот самый поход или только душевно поддерживают?

– Жертвуют, и ещё как, – сказал монах и попросил воды.

Напившись, продолжил:

– Коляска у святого богатая, с балдахином. Одет сам как на большой праздник. Дети знатных французских семей голову перед ним склоняют, все его пожелания исполняются. Вернётся из похода – епископом станет, и все дары мира будут лежать у его ног.

Сапожник закончил нехитрую работу, посмотрел на свой труд, вытер обувь монаха от пыли рукавом рубахи и подал ему. Монах посмотрел работу, положил обувку в холщовую дорожную сумку, снял с шеи свинцовую фляжку для святой воды (ampullae) и подал её Шойзалю.

– Если с умом к делу подойти, можно выгоду отовсюду извлечь. Для этого смелость нужна и благословление святых отцов.

Шойзаль задумался, и странная улыбка озарила его непросвещённое лицо:

– Так благослови, пока здесь. Ты же духовное лицо.

Монах внимательно посмотрел на сапожника, увидел прошедшего мимо них и поздоровавшегося юнца и спросил:

– Сын? Понятно. Умён отрок?

– Говорит как пишет, но немного блаженный.

– Наклонись ко мне, что-то скажу, – тихо сказал монах.

Сапожник наклонился с приоткрытом ртом и ухом ощутил жаркое тошнотворное дыхание монаха. То, что сказал монах, повергло его в большое смятение, он застыл, как статуя, потом очнулся и спросил:

– Что для этого нужно?

– Немного денег в виде пожертвования на богоугодные дела, ну и за совет.

Шойзаль заметался по дому, его не было около минуты, затем он появился из запасного выхода и протянул странствующему монаху несколько геллерских пфеннигов. Тот с достоинством взял деньги и напоследок сказал:

– Кто не двигается, тот не живёт. Любая большая дорога начинается с маленького шага. Проповедовать надо у Гробницы Трёх Волхвов в Кёльне.

Монах вышел из дома сапожника, и остался только его странствующий дух, замешанный на дорожном поте давно не мытого тела.

Шойзаль долго сидел и о чём-то думал, затем, ударив себя по бёдрам руками, позвал:

– Никлас, где ты? Подойди ко мне, сынок. Быстрее же!

Испуганный Никлас, готовый заплакать, появился перед отцом, держа наготове руку от затрещины по голове.

– Значит, так, Никлас. Сейчас умоешься святой водой, которую монах мне за работу дал. И я хочу с тобой поговорить. С этого дня не бойся меня, держи голову высоко, говори горячо. Лохмотья свои скинешь. Я тебе куплю такую одежду, который ты никогда не видел. Цвета какого только?

– Белого, как облака, – ответил улыбающийся Никлас, и предчувствие великих перемен в его такой неказистой жизни дохнуло на него.

Он смиренно сел на стул и приготовился слушать своего отца – отъявленного негодяя, оправдывающего своё народное имя Scheusal («гадина»).

 
                                     * * *
 

Собор в Кёльне, самом сердце Германии, является его символом. Официально храм именуется Кафедральный собор Святых Петра и Марии и является резиденцией архиепископа Кёльна. Эта церковь способна вместить одновременно свыше 20 тысяч человек. Поразительной красоты готическое здание тянется к небу своими башнями-близнецами 157-метровой высоты. Они видны из любой точки города. В соборе находится главная его святыня – Ковчег Трёх Магов, или Святых Царей. Сам этот собор был задуман и построен именно как гигантская усыпальница Трёх Волхвов. В 1164 году Райнальд фон Дассель, архиепископ кёльнский, с триумфом ввёз реликвии в Кельн. Для них в течение десяти лет изготавливался специальный саркофаг из серебра, золота и драгоценных камней – рака Трёх Королей-Волхвов, которые первыми увидели свет Вифлеемской звезды и принесли дары младенцу Христу, – одна из самых драгоценных святынь христианства.

В середине июня перед соборной площадью этого чудо-храма на деревянном постаменте стоял мальчик десяти-двенадцати лет с одухотворённым лицом, в белом плаще с рукавами и капюшоном. В правой руке мальчик держал посох, навершие которого венчалось крестом в виде перевёрнутого якоря. Рядом с ним стоял монах-францисканец в обычном сером одеянии, перепоясанный кордельером – поясом из обычной верёвки. К постаменту потихоньку стекался различный люд, было много детей различных социальных слоёв. Дети, подростки, взрослые, няньки, телохранители, старцы, повозки, запряжённые клячами или статными жеребцами, – всё смешалось в людском море.

Оратора звали Никлас, он был величествен и спокоен, внушал публике абсолютное доверие и зрительно располагал к себе. Никлас поднял посох над головой и громко сказал:

– В сотый раз говорю вам, мои возлюбленные, мне во сне привиделся огромный светящийся крест, и неземной голос, от которого внутри всё похолодело, сказал мне: «Никлас, собирай детей и двигайся в Иерусалим!» Затем голос на чистом германском языке снова сказал мне: «Взрослые крестоносцы уже четыре раза бились с сарацинами за Гроб Господень, но уступали неверным снова и снова. Много отцов и братьев полегло в этой священной битве, и кто-то должен заменить их. Кто, если не вы, дети, с вашей чистой душой и ангельскими помыслами. Идите в Иерусалим безоружными, возьмите в дорогу только веру, и будет с вас довольно этого. Придёте к морю, и оно расступится перед войском Христовым, и пойдёте вы посуху до самого города Иерусалима в Палестине. Склонятся сарацины пред вами и отдадут вам Гроб Господень!»

Толпа молчала как заворожённая, тысячи детских лиц смотрели на юного пророка и в душе завидовали ему: «Он видел крест! Он слышал голос!» Величественный кёльнский собор тоже внимал Никласу, и его молчание было знаком согласия с его словами, или это так всем казалось? Этот подросток, очевидно, обладал всеми задатками харизматичного лидера, говорил с такой подкупающей искренностью, что тысячи людей летели, как мотыльки, на его зовущий свет. Никлас, несомненно, был отмечен ангельской печатью и сделался всеобщим любимцем.

Фанатичные германские дети стали кричать: «Никлас! Никлас! Никлас!» Налетевший ниоткуда сильный ветер взъерошил волосы на детских головках, но не выдул оттуда идею крестового похода, толпа сотворила себе кумира, и ничто не могло повернуть её мысли вспять. Преступники и падшие женщины, смешавшись с толпой, приветствовали Никласа и ждали своего часа за стенами города, где не будет контроля городских властей и у них развяжутся руки.

Никлас, подняв правую руку с посохом, твёрдым голосом произнёс:

– Я обращаюсь к вам, имеющим достаток, жертвуйте на детский крестовый поход, и ваше благочестие будет вечно жить в наших детских сердцах. Кто сколько сможет, только прежде загляните в своё сердце, ибо оно милостивее разума и готово многое отдать, так как бескорыстно по сути своей. Отцы и матери, не держите своих детей и отроков, у них впереди великая цель, и ваше согласие окупится сторицей со временем. Подходите сюда! Да не оскудеет рука дающего!

Один за другим подходили сторонники крестового похода и почитатели нового святого Никласа. Геллерские пфенниги обильной рекой потекли в мешок, края которого держал монах-францисканец. Он никогда не видел столько денег и только сейчас осознал воочию, что значит Вера, поселившаяся в сердцах людей. Не за хлеб, не за вино, не за драгоценности отдают последнее эти люди, а за Надежду, сестру Веры. А младшая сестра, Любовь, смягчает сердца чёрствых, и потакает бескорыстным. Велики и чудесны дела твои, Господи!

В толпе близко к постаменту стоял пройдоха Шойзаль, папаша новоявленного святого, смотрел, не отрывая взгляда, на наполняющийся пфеннигами холщовый мешок и мысленно облизывался. Осталось малое – запустить туда волосатую руку и взять как можно больше. Но монах слишком грозен, и взгляд у него какой-то недобрый, не христианский.

Мешок наполнился до краёв, монеты постукивали друг от друга, выбивая волшебный такт серебристой мелодии. Эта музыка сводила с ума всех негодяев и мерзавцев, собравшихся на площади, и они, как и папаша Шойзаль, мысленно облизывались при виде добровольных пожертвований. Затем к постаменту подъехали всадники-францисканцы в количестве шести человек, вооружённые короткими мечами. Их собрат, стоявший рядом с Никласом, снял с пояса верёвку, ловко перевязал ею мешок и отдал его всадникам. Один из них, самый старший, перекинул его поперёк седла, и вереница монахов бодро поскакала с площади в неизвестном направлении. Никлас вновь поднял посох над головой:

– Горожане, это наши братья по вере, монахи-францисканцы, поставленные самим папой помогать и защищать меня и всех нас. Они повезли деньги в безопасное место, но со временем они нам потребуются.

Толпа одобрительно загудела, и малолетний пророк объявил:

– Поход на Иерусалим окончательно будет в день, который я объявлю позже. А пока идите домой и молитесь о нашем походе.

Толпа нехотя стала расходиться, и к постаменту подошёл недовольный папаша Шойзаль.

– Где моя доля? – нетерпеливо и с раздражением спросил он сына и увидел суровые глаза монаха-телохранителя, который сказал ему:

– Твоя доля на небесах, ты, как пёс, снова и снова возвращаешься на блевотину свою. А ты заслужил её? Вот тебе, в последний раз. – И монах, озираясь, протянул ему мешочек с деньгами.

– – Почему так мало в этот раз? – взбеленился Шойзаль, но мешочек взял с крайне недовольным лицом. – Скажи ему, Никлас, сын мой.

Никлас посмотрел на отца и сказал:

– Ты теперь не имеешь власти надо мной, ибо я и сам себе не принадлежу. Говори со мной с почтением, а не то тебя выгонят из города. Больше на площадь не приходи, не позорь меня. Готовься к походу, ибо много ты здесь наговорил и наобещал, не жить тебе как прежде. Оставь меня, и не вздумай обидеть мать.

Монах-францисканец усилил беседу:

– Делай как тебе сказали. И помни: мы вездесущи и могущественны. Тебя терпят потому, что ты отец Никласа.

Шойзаль увидел удаляющуюся повозку с сыном, и ему стало не по себе, что редко с ним случалось. Он поднял полы платья и побежал до темноты домой.

 
                                     * * *
 

22 июня 1212 года на соборной площади города Кёльна, в богатой повозке, запряжённой двумя вороными конями, в окружении неизменных монахов-францисканцев, стоял сам Никлас, маленький проповедник из Трира, которого знали в лицо многие горожане германских городов и весей. Идея детского крестового похода в Палестину с миссией отмщения за своих родных, погибших в тех дальних краях за освобождение Гроба Господня, витала в воздухе и заставляла сильнее биться сердца детей и в гримасе сжимать зубы от переполняющих эмоций.

– Отомстим! В поход! Отомстим! В поход! – кричала разновозрастная толпа, в которой преобладали дети. На соборной площади собралось порядка двадцати пяти тысяч маленьких людей, многие из которых убежали из дома, не слушая никого и ничего. А слушали и внимали они только одному непререкаемому авторитету – великому Никласу.

Божественный ребёнок был одет в новый белый плащ уже с короткими рукавами и капюшоном красного цвета. На тщедушной груди Никласа был вышит щит, на котором красовался крест в форме буквы «тау», что почитается знаком святости и чудотворной силы. В ту пору многие знали, что точно такой же крест носит на своей одежде один из самых известных людей своего времени – Франциск из города Ассизи. Над головой Никлас из Трира поднял свой неизменный и уже легендарный посох.

– Дети мои возлюбленные, вот и настал тот час, когда мы должны доказать Богу свою решимость в достижении главной цели – отомстить за души убиенных крестоносцев, наших с вами дедов и отцов. У них не было той силы с собой, коей являемся мы – дети, а то бы справились с сарацинами легче лёгкого. Перед нашими чистыми душами города откроют ворота, накормят и напоят наше войско Христово, вода в море расступится, и пойдём мы аки посуху до самой Палестины, и склонятся головы сарацин перед нами безоружными. И восторжествуют правда и истина в мире, и не будет среди людей печали Христовой. Я – тот, кто воскрешён Богом, после того как мой отец убил меня за то, что я хотел украсть золотую чашу.

Никлас показал в толпе на небольшого с виду мужчину средних лет.

– Вот мой отец, я правду говорю!

Шойзаль не ожидал такого поворота от сына, упал на колени и прокричал:

– Святая правда! Каюсь до последних дней своих!

Толпа злобно зашипела, и кто-то бросил в Шойзаля булыжник.

Никлас вновь поднял посох над головой:

– Не троньте его! Он пойдёт с нами в крестовый поход и, пройдя посуху по дну моря, у Гроба Господня замолит свои мерзкие грехи. Да будет так!

В это самое накалившееся время на площадь выехали пять всадников и направились к повозке Никласа. Толпа неохотно расступалась перед ними, но напор всадников на сильных конях был велик и стремителен.

Всадник на коне с самым дорогим убранством вынул пергамент из дорожной сумки и стал громко читать: