Текст книги "Zwergenlied"

Игорь Прососов
Zwergenlied

 
Не знаю, чей он примет вид,
Людей в пути дурача,
Кого в ночи приворожит
Фонарь его бродячий…
 

Р. Киплинг. «Пак с Холмов»

Велика и обширна Священная Римская империя! Многочисленны и добродетельны подданные ее, обильны зерном амбары, доблестны рыцари.

А в самом сердце империи торчит перстом из плоской, как стол, равнины гора, покрытая редколесьем. Над ней вздымает высокие стены замок Вартбург, чье название ни один адепт Веселой Науки не произносит без придыхания, твердыня культуры, поэзии и литературы в наш пошлый век, променявший право первородства на чечевичную похлебку будней.

Итак, цель моя была проста – добраться до Вартбурга, принять участие в поэтическом турнире[1]1
  Автор в курсе, что современная историография испытывает определенные сомнения по поводу того, проводился ли в Вартбурге хотя бы один турнир миннезингеров. То же относится к «рудокопам Шварцвальда» и прочим встречающимся в тексте анахронизмам, кои остаются целиком на его, автора, совести.


[Закрыть] и всенепременно утереть нос завистникам и пустомелям, кои во множестве неприличном придерживались плана, до отвращения схожего.

Не было в те дни школяра, вечного студента, рыцаря, трубадура или повесы, не плетущегося к Вартбургу, в гордыне и наглости замыслив то же, что и я.

Наивные!

В любом случае у меня было преимущество – добытая еще в Кольмаре вороная. История с ней несомненно чересчур длинна, дабы приводить ее на этих страницах. Достаточно сказать, что в деле были замешаны: черная кошка, некий склонный к мздоимству стражник, веревочная лестница и полбочонка отменного масла.

Не важно. Преимущество повело себя по-свински, охромев где-то между Шварцвальдом и «нигде», притом второй пункт, подозреваю, был куда ближе первого. Пришлось вести животное в поводу, поминутно костеря и его, и стражника с кошкой, и выкинутые на ветер денежки.

На счастье, я учуял препаскудную вонь, понял, что она означает, – и не прогадал: прямо за поворотом дороги скрывалась скверного облика корчма.

Смердела она, прямо скажем, не фиалками. Запах честно и откровенно говорил: в богоспасаемом заведении, чья побуревшая крыша неведомым образом удерживалась поверх гнилых стен и перекрытий, каша прогорклая, а вино кислое.

Препоручив кобылу служке, меланхоличному деревенскому дурачку, велел привести лекаря – в смутной надежде, что если тварь и не удастся поставить на ноги, то, быть может, хотя бы получится сдать на колбасу селянам за пару пфеннигов.

Сам же направился внутрь, в смутной надежде ошибиться.

Надежда, как и принято в ее племени, оказалась дешевой курвой.

Получив у корчмаря – угрюмого хитрована со следами порока на лице – кружку пива, отдававшего капустой, и горшок капусты, напоминавшей вкусом скорее пиво, я притулился в уголке.

Нельзя сказать, что заведение ломилось от посетителей. Скучал над пустой похлебкой нищенствующий монах, за другим столом парочка рудокопов с близлежащей шахты угрюмо и методично обчищали в кости проезжего швейцарца, чей яркий берет загадочно мерцал в полумраке общей залы, справляясь с освещением, пожалуй, получше тусклых светильников.

Вечерело. Приперся из соседней деревушки лекарь, вернее – травник вида подозрительного и пройдошистого, разочаровав меня до озверения: выходило, что застрял я в этой дыре основательнейшим образом, до исцеления кобылы, кое обязано было произойти естественным образом, то бишь волею Господней, то бишь то ли да, то ли нет, то ли как выпадет снег, но на следующей неделе – верней всего. Что же до продажи зверюги – способных на такую покупку в округе никак не наблюдалось, равно как и идиотов, готовых сменять здоровую лошадь на больную, пусть и с доплатой.

В последнем мошенник уверял меня со всей основательностью, помянув для респектабельности Авиценну и Эскулапа.

С грустью проводив взглядом сельского грамотея, уносившего в кошеле значительную часть остававшихся у меня средств, и без того небольших, предался я греху уныния со всей доступной мне страстью.

Бросить столь ценное имущество не поднималась рука. От мысли пропустить воспетое в легендах состязание щемило сердце.

Тем временем корчма окончательно опустела. Умчался, бормоча проклятия, швейцарец, проигравшийся, но не сокрушенный; уплелся нетвердой походкой монах: очевидно, устав его, каким бы ни был он суровым, не предусматривал тех строгостей в умерщвлении плоти, кои с готовностью предоставляло наше ветхое пристанище; грустно и надрывно блевал на дворе один из рудокопов.

Дождь барабанил по крыше, а ветер так выл в трубе, будто вознамерился сдуть трактир, – что тот волк из сказки.

Оставшийся внутри рудокоп – вызывающе рыжий коренастый тип с охальной улыбочкой на устах – приглашающе махнул мне рукой и показал на недопитый кувшин с пивом.

Господа! Дамы! Что отличает истинного бурша, преуспевшего в науках и сдавшего экзамены по двум веселым искусствам – фехтованию и употреблению пива, от зеленого фукса или невоспитанного селянина?

Я отвечу честно и откровенно: понятливость и любовь к ближнему, исключительно эти два столь редких в наши дни качества!

Иными словами, я подсел, не заставляя упрашивать себя дважды. Налил, пожелал угощавшему всяческого здоровья и преуспеяния – любовь к ближнему! – и выпил кружечку одним глотком.

Рудокоп вовсе не собирался от меня отставать и немедленно сравнял счет.

Помолчали.

– Ну, сударь бурш! – говорит он после третьей кружки, то бишь мига этак через два. – Пить вы горазды! Да и повеселиться небось умеете?.. Откуда путь держите?

– Да и вы, – отвечаю, – сударь рудокоп, не промах. Зовут меня Тиль, путь держу не «откуда», а куда ноги ведут, а ведут в Вартбург. Вы же…

– Мыслю, – прислушался тут мой собеседник к продолжавшимся страданиям брата по цеху за оконцем, – мыслю, что Отто определенно не сладил.

– Не сладил, – согласился я. – Почтим его мрачную долю, да минует она нас вовек.

– Стало быть, – говорит рудокоп, – пиво тут определенно дрянь. Взгляните-ка, что у меня тут припасено!

И в самом деле, припас был достоин всяческого уважения, в коем плане я и высказался. Редко встретишь пяток бутылок отменного анжуйского, достойных самого базилевса Византии, в сумке простого рудокопа.

Впрочем, никогда не приходилось мне шарить по сумкам простых рудокопов, так что, быть может, это в порядке вещей, а я что-то упустил в жизни.

– Стало быть, клянусь дубом, терном и ясенем, – продолжал мой собеседник основательно, – вечер только начинается. Вижу ваше удивление. Вино это мы в шахтах у кобольдов крадем, но тсс!.. Вы в кости играете, Тиль?

– Играю, да и про кобольдов мне, магистру семи вольных искусств, послушать интересно. Только играть-то играю, да не вашими. Улавливаете, сударь… как вас, не припомню?

– Дуб, ясень и терновник! Вот теперь вижу, сударь бурш, – наш вы человек! Играем вашими, а то можем у корчмаря взять. Ух и повеселимся мы! А зовут меня Ротэхюгель.

И пошла потеха.

Помню, как затаскивали корчмареву корову – животное покладистое, исхудавшее до состояния скелета и с легкой безысходностью в слезящихся глазах – на крышу трактира. Помню, как пошли в деревню шалить – и стучались в дома к девкам, отчего-то не возмущенным нашей наглостью, а хихикающим.

Помню, как деревенские погнали нас вон, – и преследовали до какого-то пруда.

Многое помню, а еще более того – позабыл, да и ладно.

И, конечно же, была игра. Иногда говорят – изредка даже обо мне, что человек играет как дьявол – так вот, Ротэхюгель проигрывал как ангел.

Как это? А вот представьте играющего как дьявол – только наоборот.

Когда бы ни выдавалась ему возможность проиграть – он бросал на кон сколько только мог. Стоило появиться шансу выиграть – он начинал ставить помалу, но все равно выкидывал одни единицы.

И все это с прибауточками, улыбками и такой детской радостью, будто и не было для него большего счастья в жизни, чем смотреть, как его серебро оседает сначала в моем кошеле, а после и в карманах – изрядно раздувшихся, надо отметить.

Наконец, проиграв последнюю монету и одарив меня ослепительной улыбочкой, Ротэхюгель приуныл.

Ненадолго, как выяснилось. Полез в суму с видом заговорщицки бесшабашным и извлек некий завернутый в тряпицу предмет.

– Тиль! – говорит он проникновенно. – Вижу, ты человек бывалый, более того – благородный.

Понимаю – вот сейчас точно пришло время последней ставки.

– За то, что я деньги все потерял, – доверительно говорит, – хозяйка меня заругает да скалкой побьет, только беда не в том. Не в первый раз. Я ведь еще и деньги мастера моего ставил. А он гро-озный! Не погуби, дай отыграться. А я… цверга поставлю.

– Кого-кого? – Думаю, ослышался.

Он тряпицу разворачивает – а там в квадратной бутыли стекла темного и в самом деле цверг сидит, дремлет: седоватый, бородатый, сварливый на вид до ужаса – ну точно, цверг, да и только! Обок его наковальня да верстачок малые приспособлены. Стенки бутыли изнутри все полочками да шкафчиками увешаны – и как только держатся?

– Мы его, – говорит Ротэхюгель, – в жиле серебряной нашли. Это сейчас он квелый, а вообще – живехонький. Ругается ругательски.

– Друг, – отвечаю я, – ругаться я и сам горазд. На что мне этот пропуск на костер? Вот что. Человек ты добрый, так что держи свои денежки и не переживай. Подними лучше кружку доброго пивка за мою победу в Вартбурге при случае.

– Нет, – говорит он. – Без подарка я тебя точно тогда не отпущу. Бери цверга. Он историй знает – море. И про меч Велунда, и как Сигурд кладом овладел, и что с того вышло… Такому, как ты, этакий помощник завсегда пригодится. А еще он мелочи всякие ковать умеет. Бери, в общем.

И так он меня убеждал, и такой я был пьяный, что согласился.

Распрощались. Он до дому поплелся, а я на лавку завалился, суму под голову приспособив.

Проснулся впотьмах, как от грома небесного. Одной рукой за кинжал схватился, другой за лютню. Нет, все в порядке. Вроде ругается кто-то. Прислушался – из сумы голос. Ну точно, цверг безобразит. Достаю бутылку, разворачиваю.

– Придурок! – орет цверг. – За тобой инквизиторы уже идут, вот околицу деревенскую миновали, к корчме скачут.

– Что? – красноречив я со сна.

– Что сказано, балда! Думаешь, куда Ротэхюгель пошел на ночь глядя? Люди доброты не прощают, ты же его носом во все егойные пакости ткнул. А так – и тебе отомстит, и премию за донос получит. Тут неподалеку в монастыре самое доминиканское гнездо.

– Буду я, – бормочу, – чертям всяким верить.

– Балда! А еще образованный! Я цверг, дух элементальный, принцип созидания и творческой мысли, а не эти там… Между прочим, многие наши крестились. Даже святые были – пусть не цверги, а Ши островные, которые еще эльфами зовутся. – Цверг не на шутку разобиделся, аж перекрестился вызывающе. – Да с кем я говорю? В окошко, дурень, глянь!

Посмотрел – и впрямь. Спешиваются. Кто именно – не разобрать, но и доспехи, и рясы видны в сумерках вполне отчетливо.

– Проклятье! – рычу.

– Черный ход! С кухни! – кричит цверг из бутылки, а сам что-то на верстачок кидает и молоточком серебряным обстукивает.

Я, понятное дело, совету внял незамедлительно. Вбежал на кухню, миновал сени, распугав кур, – и оказался на дворе, аккурат на задах конюшни.

Где-то пел петух. Грустно мычала с крыши подъедавшая проросший там кустик корова, так с вечера и оставшаяся на верхотуре.

Ворвался в конюшню – а коняга-то одна, моя вороная.

– Проклятье!

– Что еще? – вопросил цверг злобно.

– Кобыла хромает, не уйти!

– А на это я подковки сготовил. Вытащи пробку – так лошадку подкую, что до самой Татарии домчимся! Да что ты телишься, олух, или выбор у тебя есть? Вот что, коли ты человек знающий, клянусь именем своим – Пак – и железом хладным быть тебе помощником, изготавливать все, что пожелаешь, и на душу твою не посягать.

Я кое-как успокоил дыхание, хотя голоса инквизиторов в корчме и на дворе этому вовсе не способствовали. Вроде правильно тут все, только…

– Человек я действительно знающий. Трижды клянись, иначе не считается у вас.

Цверг рожу премерзкую скорчил, но добавил скороговоркой:

– Клянусь, клянусь.

Сорвал я сургуч – а что делать было? Вихрем вылетел Пак наружу, метнулся к лошадиным ногам с подковами вполне приличного размера – и как отковал-то в бутылке? – забренькал молоточком, и была работа готова вмиг.

Оседлал я лошадь, вскочил на нее, дал шпоры, пролетел северным ветром по двору – прямо мимо остолбеневших псов Господних – и был таков.

У первого же перекрестка Пак велел придержать лошадку. Спрыгнул в придорожную пыль, сделал что-то с все тем же молоточком, клещами и кусочком проволоки – и прыгнул обратно в бутылку.

– Ходу, придурошный! – завопил он.

Рассвело уже давно. Вороная стояла на вершине холма, с которого открывался отличный вид на всю окрестность.

Я развлекался презабавным зрелищем – доминиканцы со своей стражей нарезали круги вокруг корчмы, тщательно читая собственные следы – и сами того не понимали.

Даже хмурые морщины на угрюмой роже цверга разгладились, когда он бросил взгляд на этих умор. Впрочем, надолго они его не заняли. Теперь он по собственному почину возился в бутылке, прилаживая на верстачке и обкусывая кусачками, кажется, упряжь. На наковальне лежали заготовки для шпор.

Я удовлетворенно улыбнулся. Если с его подковами мы доскачем до Татарии, то что же будет, когда он закончит изготовление всей экипировки?

* * *

Упряжи от цверга я не дождался. Он не предлагал, я не просил. Больно занят был. Гнал кобылу по лесным дорогам и тропинкам, останавливаясь, чтобы забыться кратким лихорадочным сном на постоялых дворах – и с рассветом пуститься в путь.

Кто-то – быть может, судьба – будто вскарабкался мне на закорки, подстегивал, давал шенкеля, рвал удила на каждом перекрестке, заставляя следовать к ведомой одному лишь ему цели.

Добраться до Вартбурга я больше не чаял, твердо убежденный: подлец Ротэхюгель знал о моих планах и наверняка поделился ими со святыми отцами. Ребята они по-своему неплохие, но уж очень суровые. Ждать христианского всепрощения от них после выходки в лесной корчме – наивно.

По той же причине я распрощался с лютней, «забыв» ее в одном из придорожных трактиров, и приложил все усилия, чтобы превратиться из бурша и менестреля в обычного путешествующего обедневшего дворянчика – третьего или четвертого сына рыцаря, коим, я, в общем-то, и являлся.

Лютни было жалко до слез, душа охладела, рассудок помутился.

На долю мне оставались лишь бешеная скачка, непрестанное ворчание цверга и приказы незримого форейтора.

В сознание я пришел посреди какой-то сельской пасторали. На ближайшем холме виднелась, с позволения сказать, «крепость» местного владетеля – захудалая, она отличалась от жавшихся к ней крестьянских лачуг разве что тем, что была выстроена из серого камня, имела башенку и давно пересохший ров, где квакали лягушки.

Что-то оборвалось внутри, заставив наконец успокоиться. Разве что взгляд мой иногда затуманивался, а голову стискивало словно тисками. В остальном я был в порядке.

Цверг никак не комментировал мое помрачение. Его счастье: попробовал бы – непременно полетел в своей бутылке в ближайшую канаву.

Я поехал к селению, лелея надежду снять комнату на постоялом дворе, а далее, быть может, попроситься на службу к владельцу замка. Кем бы он ни был, никто не станет искать среди его воинов бродячего школяра.

На следующее утро, одевшись в чистое и оставив цверга скучать в комнате, я отправился исполнять задуманное.

Свора кошек скребла на душе, полк пьяных швейцарских наемников маршировал по моей будущей могиле, а взор будто проваливался в какой-то туннель.

Мне, вольной пташке, вовсе не хотелось брать в руки оружие и нести высокую рыцарскую службу, охраняя баронских овец от людей его соседей – таких же бравых воинов из-под забора, как и я.

В таком мрачном настроении я взгромоздился на вычищенную по торжественному случаю клячу и похоронным аллюром пустил ее к воротам крепости, у которых стояла давно забытая телега бондаря.

И тут фортуна не преминула выкинуть очередное коленце, наглядно показав, зачем гнала меня в эту дыру столь немилосердно.

По порядку: ворота замка распахнулись; из оных ворот выехала на сером жеребце черноволосая девушка, краше которой я в жизни не видал и не увижу, – очевидно, дочь хозяина этих земель; едущий обок ее суровый воин с щербатой ухмылкой на покрытым оспинами лице – один из рыцарей или армигеров ее отца – казался рядом с ней всего лишь юным пажом; телега бондаря хрипнула, фыркнула – и бочки покатились в грязь; лошадь девушки, в свою очередь, хрипнула, фыркнула – и понесла, оставляя дядьку на куда худшем скакуне далеко позади.

Не забуду, как скакала девушка – уверенно сидящая в дамском седле, без тени испуга, лишь с миной пренебрежительной гордости на бледном лице взиравшая округ; как развевалось ее платье цвета морской волны, как блестели ножны италийского стилета на поясе!

Но полно. Гонимый вечным как мир законом сердца – спасать и защищать прекрасную даму, я пустился в погоню.

Вовремя.

Дело начинало пахнуть кисло – жеребец поводил задом, ржал, поминутно норовил встать на дыбы и скинуть свою прекрасную ношу. Я почти что видел, как лихорадочно сжимаются пальцы девушки на луке, как благородная белизна кожи на ее лице уступает мертвенной бледности.

Будьте благословенны, подковы цверга! Здоровья тебе, мастер! Я догнал наездницу и перехватил поводья в самый последний момент.

Чуть отдышавшись, барышня, не потерявшая замечательного самообладания, заявила:

– Благодарю вас за эту маленькую любезность, господин… – она выразительно запнулась.

– Фон Уйлен, – мгновенно придумал я имя, вспомнив своего легендарного тезку. – Вашему батюшке определенно следует лучше подбирать тех, кому он доверяет свои сокровища. Этот серый – плут каких поискать, вздумал скрыться с награбленным.

– Господин фон Уйлен. – Она словно попробовала имя на язык. – Хмм. Уверена, господин отец вас достойно наградит. Что же до выбора тех, кому доверяют сокровища, – неужто вы претендуете на должность сего мошенника?

Я расхохотался и уверил ее, что отнюдь нет, впрочем, предложить меч ее отцу я действительно намерен, но если нужды в этом не возникнет, могу и под седлом походить.

Она улыбнулась весело и самоуверенно, будто не сомневалась, что говорю всерьез.

Так нас и застал ее щербатый Цербер, наконец-то нагнавший хозяйку.

На прощание она холодно заявила:

– Мы еще наверняка увидимся, господин фон Уйлен. – Она махнула мне рукой. – Мое имя – Лаура.

И вот они уехали. Я же, осоловелый, понимал лишь одно…

* * *

– Пленен! Обезоружен! – с этими словами я рухнул на койку в нашей комнате на постоялом дворе.

Цверг, выбравшийся в мое отсутствие из бутылки, подросший и примостившийся мастерить что-то за столиком, хмыкнул. Странно – в его голосе мне послышалось одобрение впервые за недели нашего знакомства.

– Она такая… Холодная и в то же время огнем обжигает, – путано объясняю я.

– Ну вот, – ворчит цверг. – Чуть что – сразу за бабами гоняться! Балда ты. Что хозяйчик местный?

– Зануда и профан! – ответствую я. – Но цвета свои дал. Хотя какая посредственность, ты и не представляешь! Зато вот дочка его…

– Дочка? Дочка – это хорошо, – задумчиво отмечает цверг. – Влюбился, значит?

– Я – пленен!..

– Слышал уже. Любовь – дело хорошее… – И тут паскудный такой огонек загорелся в глазах цверга, что я сразу понял – быть потехе.

– Так ведь как ей меня полюбить, ежели она на меня свысока смотрит? Пак, мне не в койку ее затащить надо, это любой бурш умеет, мне другое…

– Вот достойная работа! – Пак аж подпрыгнул. – Отковать любовь! Вечную! Нерушимую! Всепобеждающую! Но тут особый материал надобен, никак не обойтись…

– Это какой? – с интересом осведомляюсь. – Церковные облатки и кровь младенца?

– В гузно их себе запихни, сколько раз говорить – не демон я! Нет! Мне нужны ее смех, слеза и капля крови. То же – и от тебя. Остальное найдется.

* * *

Миновала неделя в замке. Так уж вышло, что меня потребовали в телохранители, – видать, пришлись по нраву мои способности по части ловли лошадей. Батюшка барон – вот образец наивной добродетели! – не возразил дочери. Отчего-то он был уверен, что с моей стороны ей ничего не грозит.

Отставленный рыцарь Готфрид – тот самый щербатый и с оспинами – вздохнул с облегчением и отправился наводить порядок на границах лена, где уже давно творился образцовый бардак.

Мой смелый план, смею заявить со всей скромностью, продвигался великолепно, в очередной раз демонстрируя преимущества классического образования над сельской серостью.

Иначе говоря – добыть две субстанции из трех удалось с великой ловкостью. Лаура, знаете ли, любила прогулки, как конные, так и пешие, на которых мне неизменно приходилось изображать из себя няньку.

Улучить момент, когда она слегка поранится, и промокнуть ранку платом – что может быть проще?

Поймать и завернуть в тот же платок немного ее смеха оказалось еще легче. Девушка была сама по себе не грустная, к тому же – уж что-что, а любой бурш от пшекских до франкских земель наделен тайным знанием самых свежих шуток – происходящим от того корня, что мы прекрасно помним шутки старые и замечаем, когда те забываются.

Цверг, правда, забраковал первые шесть или семь доставленных образчиков, поименовав их, цитирую: «Снисходительным хихиканьем из христианского милосердия к балде-рассказчику».

Но он просто завидовал и капризничал, уж в этом будьте покойны.

И вот сижу я на парапете гордой крепостной стены высотой этак с три локтя, окрестность обозреваю и думу горькую думаю.

Пальцами струны перебираю. Не утерпел – стащил лютню в замке. Коли рыцарь на лютне играет, это его еще разыскиваемым миннезингером не делает. Мало ли дворян тренькать умеет и себя рыцарями-поэтами обзывает? Правильно, много, если не все. Подозрительно было бы как раз, коли не бренчал.

А почему дума горькая? Да потому что, во-первых, непонятно, как слезы добыть. Нет, людей до слез я доводил не раз, в том числе и высоким искусством музицирования, коего быдло уразуметь никоим образом не способно и оттого сравнивало с вещами, о которых нормальный человек не то что знать – и подумать не сумеет. Что, кстати, в очередной раз говорит о дикости и необузданности нрава нашего простонародья и, к великому прискорбию, некоторых представителей образованных слоев социума.

Но дело даже не в этом. Все мои приемчики подходили прекрасно для того, чтобы оскорбить, расстроить и вообще испортить отношения, а вовсе не для общения с барышнями, на которых имеешь виды. Тут и цверг не поможет – придется тикать, спасаясь от орды готовых встать на защиту чести прекрасной дамы мужланов.

Если его идея всепобеждающей вечной любви – слезинка, оброненная постфактум на мою могилу, может намотать себе подобные мыслишки на шею заместо веревки и повеситься на них. Отказываюсь принимать участие! Особенно на правах жертвы.

Во-вторых, невесело мне и по иной причине. Лаура оказалась, несмотря на известную холодность манер, такой солнечной, веселой, радостной… Ловить ее на какие-то чары временами начинало казаться последней подлостью. Хуже – нечестной игрой.

Я, конечно, дал себе мысленный подзатыльник, но сомнения остались и тихо ворчали где-то на дне желудка, измученного местной диетой, – местная кухарка явно считала капусту с недожаренным мясом под слабое пиво эталоном воинского питания. В чем-то она несомненно была права – мысли о смерти в бою приобретали странную привлекательность после каждого обеда.

Третьей и последней причиной моего дурного настроения являлся факт, что сидеть на парапете с лютней и грустить – пошлее клише не придумать.

И вот, намыливаюсь я уже сие паскудное занятие прервать и немного пошалить – скажем, пробраться на кухню спереть что-нибудь более удобоваримое, чем недавняя кормежка, как на галерее возникает небесное видение.

Возникает, значит, и начинает слушать, а лицо такое мечтательное-мечтательное, глаза серые поволокой туманной подернуты. Будучи не последней сволочью, а по меньшей мере предпоследней, мужественно игнорирую бурчание измученного пуза и продолжаю терзать струны.

Миновало столько времени, сколько требуется набожному человеку, чтобы исполнить небольшую епитимью, – ну, скажем, за убийство. А что, с людьми, в том числе набожными, очень даже часто случается.

Надоедает мне это до чертиков, играть прекращаю.

– Пожалуйста, еще!.. – одним выдохом не просит – стонет Лаура.

Куда только ледок из голоса делся? Руки сложены молитвенно, на меня смотрит так, что отказать никак нельзя.

И вся эта трогательная сцена – на стенке крепостной, с видом на скотный двор и сортир, среди бела дня. Форменный балаган, а я в нем за шута.

Ну, раз уж играть, то и петь, а то совсем скучно. Подумав, таглиты из репертуара вычеркнул: не дошло у нас с ней дело до таглитов, не обо мне думать будет.

Спел: о служении Прекрасной Даме и сюзерену; разбавил шуточными, пикантными, что у франков подслушал да перевел; о любви – возвышенной и чистой – заливался соловьем.

Дама тает, глотка пересохла, пальцы на грифе даже не горят уже – не чувствую их, пальцев.

Ну, думаю, теперь можно и про крусаду выдать. Рыцарь уходит в поход во имя Христово, Прекрасная Дама ждет на башне, стоять, стене, срифмуем по ходу дела, не зная, дождется или нет, долг и любовь конфликтуют, но победит, конечно, любовь – и долг в долгу не останется, тоже победит, как иначе?

Вот и выйдет sapienti sat, как говаривали латиняне.

Только начинаю – девица в слезы. Я лютню отбрасываю и к ней – подаю платок, сам не понимаю ничего, но чую носом – так от стихов не плачут, даже от самых паршивых, даже в моем исполнении.

– Прошу, – говорю, пытаясь срочно припомнить правила куртуазии, – простить вашего слугу. Если я могу…

А она ко мне личико поднимает, слезинки искрами блестят, и говорит:

– Увы, не можете. И никто не может. Друг мой, ведь вы мне истинный друг, господин фон Уйлен, так что позвольте звать вас так…

– Тиль. Для вас я Тиль – всегда и везде.

– Тиль фон Уйлен… Забавно. Не обратила внимания. Почти что Тиль Уйленшпигель из сказки, – улыбнулась тут она.

– Вот видите, как хорошо! – ухмыляюсь в ответ как дурак. – Вот вы и не плачете, вот вы снова смеетесь.

– Так вот, Тиль, – сообщает она с той же улыбкой, а глаза грустные, что кот священника в Страстную субботу, – дело не в песне. Пойте, пойте ради Бога и ради меня, развейте здешнюю тоску хоть немного. Что до слез… Если бы тут были не вы, чего я не пожелала бы за все сокровища мира, а ваш именитый тезка, даже прославленный его ум не в силах был бы выручить меня.

– Не недооценивайте силы поэзии. Давайте вместе подумаем – глядишь, рыцарский сын окажется не глупее крестьянского, дело и сладит.

– Тут нечего исправлять или ладить, и это самое страшное. Вы друг мой и поэт и оттого вдвойне поймете меня – потому я изливаю душу вам, а не священнику. Видите ли, я предназначена. Помолвлена.

– Он, вне всякого сомнения, богат и высокороден, при этом свиреп, глуп, уродлив и не люб вам?

– Хуже. Он полон христианского смирения, остроумен, красив, – говорит она с мечтательной улыбкой. – Я его люблю больше жизни. Его портрет в медальоне на моей груди – навсегда. Впрочем, он действительно богат и принадлежит к достойному роду, с этим вы угадали.

Слушаю я ее, слушаю – и тут уже мои глаза начинают приобретать прискорбное сходство с гляделками вышеупомянутого животного, взирающего на приготовления к завтрашнему празднику в тоске и печали, потому как не про него скатерка стелется.

– Но если так… В чем же причина скорби, госпожа моя?

– Вы помните, какую песню пели, когда я заплакала? Вычеркните слова про крестовый поход – и вы расскажете мою историю. Долг воина священен. Мы ждали вестей о его возвращении месяц назад. Две недели… Теперь жду лишь я. Дороги войны столь же опасны, сколь поле боя, – это известно даже слабой женщине. Если он не вернется – не знаю, что сделаю. Что же вы молчите, почему хмуритесь, Тиль? Вам это не идет. Ваше сердце – золотое, если простая история столь тронула вас. Завтра будет завтра. Не будем о том. Закончите же лит, умоляю. Дождалась ли она его? Если дождалась – и у меня появится надежда.

Конечно, дождалась. Я не мастер импровизации, в оригинале концовка была кислой, как недельный суп с капустой, но в этот раз – пришлось превзойти самого себя.

Сыграл еще несколько песен.

Когда же меня отпустили – спустился во двор. Долго бился лбом о нужник, кляня себя последними словами.

Я не мог, не имел права рушить это чувство. Нет, я плохой христианин. Были у меня соперники живые и мертвые, часть из них защищали священные узы брака – и никогда не мучили меня угрызения совести, потому что любовь – священна.

Но именно по этой причине было бы последним скотством играть краплеными в этот раз. Более того – в этот конкретный момент «играть» вообще недопустимое свинство.

Не по отношению к безвестному сопернику, чтоб он там сгинул, а по отношению к девушке – чувственной, несчастной, в чем-то смешной.

В общем, смылся из замка в деревенский трактир и надрался. Вышел оттуда уже под вечер, походкой слегка зигзагообразной, но твердости не потерявшей – несмотря на норовивший то и дело подставить ножку меч, носить коий я не слишком привык.

Как она говорила? Завтра будет завтра.

Либо он не вернется – и когда грусть пройдет, друг Тиль не замедлит предпринять шаги. Либо вернется – и тогда рыцарь Тиль сойдется в честной схватке, что ведут не на мечах, пусть шансы помянутого Тиля и ничтожны.

Платок, хранивший искорки ее слез, соль крови и дуновение смеха, полетел в канаву. Не так обращаются со святынями. Но если святыня искушает тебя – лучше выбросить ее в грязь.

Выкинул – и будто с плеч гора свалилась. Вспомнил, что в отведенной мне комнатушке – небольшой кордегардии на верхнем этаже донжона, у самого входа в покои девицы – припрятана бутыль отменного пивка. Самое то, чтобы закончить вечер.

Шаг мой ускорился, а на морде засияла улыбка самого разухабистого толка.

Захожу в, не побоюсь этого слова, дом родной и первым делом вижу содом, гоморру, попрание и поругание.

Извольте заметить, цверг – опять выросший и из бутылки слинявший – сидит у стола и что-то серебряное молоточком обстукивает. Наверняка пакость замыслил, подлец.

Это ладно. К этому привык.

Но то, что на тюфяке – моем! – сидит пренаглейшего вида белка, скалясь во все бесчисленные резцы, и жрет, подлая, мое же заветное пивко – уж это, вы извините, ни в какие ворота не пролезет. Даже в новые, на которые баран пялится примерно так же, как я на этот разврат.

– Пожаловал наконец-то, – цверг ворчит. – Знакомься, это Ра-та-та-та-тоск!

– Рататоск?.. – выдавил из себя еле-еле.

– Нет. Ра-та-та-та-тоск! И с восклицанием – это важно. Сработаетесь. Он, знаешь, посредник. Мысль в эмпириях витает, а зубастик – он от нее к пошлому мирозданию шасть!.. Ладно, праздновать закончил, громила? Скалозуб, слиняй-кась отсюда, крыса бешеная. У нас тут с дылдой серьезный антирес намечается.