Текст книги "Другие люди"

Тургенев

Дверь в магазин открыта и подперта кирпичом – весна. Торговля так себе. Первый сиротливый скворец, опасаясь самого себя, тихонько подсвистывает на березе. В коричневом пропесоченном льду перед входом вытаяла лужа, грязь из нее редкие покупатели утра выходного дня тащат на сапогах внутрь. На те деньги, что после вас полы мыть – товара не купили! Вроде воскресенье, детей перестали любить, что ли? Зоя Степановна торгует игрушками и всякой домашней всячиной.

– Здравствуй, Лена!

В поселке почти все знают практически всех остальных. А как же? Зоя Степановна директор и собственник – осколок бывшей империи поселкового торга. Личность яркая и известная, восседает сегодня за кассовым аппаратом.

– Да-да, Лена, по выходным директор торгует сама! Все спят, а я работаю, – она любит общаться с покупателями.

– Как Андрюшка?

– Уже второй класс заканчивает!

– Второй?! Надо же, время-то летит! Тогда купи ему машинку, вот эту, инерционную, хорошо ведь учится?

– Учится хорошо, но мало играет. Некогда.

– Сама покатаешь, раз ему не надо… Машинки у мальчика просто должны быть, – разговор теряет финансовую составляющую.

Лена, воспитанная поселковыми родителями по поселковым понятиям, делает вид, что еще совершенно не собирается уходить, полки с товарами интересуют ее, а китайские игрушки – самые игрушечные в мире. Медленно переставляя ноги, ища пути отхода к дверям, заметила:

– Зоя Степановна, а дядя Коля на рыбалке снова? Уж и лед, наверное, ушел давно – куда-то все равно каждое утро ползут со своими ящиками…

– Конечно, на рыбалке. Где ж ему быть? – Зоя Степановна сделалась серьезной. В дверь по полу откуда-то из-за горизонта вполз тяжкий тревожный гудок. Серия гудков. Раз-два-три – и еще! – Так, Леночка, торговля закрыта!

Зоя Степановна быстро выпроводила Лену, взяла немного денег из кассы – все деньги. Скворец оборвал себя на полусвисте, напуганный уверенным грохотом дверной задвижки, – директор выкатила свой велосипед с черного хода.

Это гудок «Капитана Плахина». В поселке каждый знает его предназначение: ледокол бьет фарватер, ускоряя распадение льда и начало навигации. Проходит он весной и сейчас остановился чуть выше крепости Орешек, давая рыбакам время перебежать на сторону фарватера, ближайшую к поселку. Остался, не услышал, не добежал – считай, ты оказался в открытой Ладоге с широкими открытыми перспективами. И тебе нелегко.

Зоя Степановна едет совсем даже не степенно, как подобает – она несется по улице, торпедным катером разрезая колесами лужи! На берег. Коля! Мать твою, Коля! Что ж тебя носит по твоим чертовым рыбалкам, как же окуней твоих ежедневных ненавижу я! Редкие весенние рыбаки, успевшие перебежать фарватер, присаживаются тут же на его береговом краю, насверлив лунок. Ну и пусть не перспективное место – не домой же в такую рань к женам возвращаться! Рыбалка пуще неволи. А на последнем льду – пуще вообще чего угодно!

– Ребята, Колю не видели? Нет? И с утра не видели? – Зоя Степановна быстро просчитывает варианты, вглядываясь в ладожскую бесконечность. – Зараза какая, не мужик!

У причала на станции Петрокрепость дизель-электроход «Тургенев» сонно шевелит поршнями вечного двигателя в ожидании пассажиров с электрички. Переправа через Неву. Пятнадцать минут – и ты в городе Шлиссельбурге, что стоит на левом берегу, а хочешь – вылезай в крепости Орешек посмотреть на развалины.

– Петрович! Помогай, Петрович! – Зоя Степановна спешилась на причале, держа руку на груди и не давая той разорваться от быстрой езды. – Кольку… выручать… надо!.. Остался за «Плахиным».

– Зоя, мы тут работаем как бы. Куда выручать? Расписание у меня. Через пятнадцать минут – отдать швартовы. Зоя, ты уверена, что Николай на льду остался? Какого рожна его в такую жару на лед понесло? Не плачь ты, Степановна, доберется, не пацан уже, матерый!

– Гнида ты, Петрович!

– Ну почему я гнида, Зоя? Если бы я сам остался на льду? Да я в такую погоду в гараже бы с мужиками прятался от вас! Перестань, Зоя. Нельзя мне с линии уходить, пассажиров-то куда девать? Куда ты?

– Пассажиры, дорогие! Вон там в Ладоге на льдине сидит сейчас мой муж! Ледоход начался – сами понимаете, что случится! Не понимаете? Подождите на причале, зал ожидания ведь есть. Мы быстро. Прошу! Вас! Я! – Зоя Степановна вошла в распашные двери теплого салона к редким пока людям и, честно заплакав, уговорила всех покинуть судно.

– Петрович! Поехали! – отдала швартовы сама.

– Меня уволят, Степановна. Это же не ледокол. Это – спущено на воду в тысяча девятьсот тридцать девятом году! Хотя мне, несомненно, приятно быть раздавленным о тебя во льдах, – Петрович редко теряет бодрость духа.

Бесконечное невское течение тащит навстречу весенние рыхлые льды. Огромные поля, отпущенные Ладогой на свободу, трутся друг о друга и о корабль, рассыпаясь шугой и обрастая бородой крошева по краям. На них катаются чайки и вороны, бродя среди мусора, оставленного рыбаками длинной зимы. «Тургенев», бывшая «Olympia», склепанный до Зимней войны в Финляндии, упорно задымив трубой, полез в Ладогу – за Николаем. Зоя Степановна одной рукой держится зачем-то за латунную ручку штурвала, который, уворачиваясь от больших полей, бодро и бессистемно вращает Петрович – они учились в одной школе.

– Поддай еще! – возбужденная Зоя, насмотревшись старых фильмов, кричит в машинное отделение через переговорную трубу. – Давай, дорогой! Полный!

– Теперь телефон есть для этого, – смеется Петрович.

Пенсионер «Тургенев», кряхтя, припадая, сдавая назад и топчась на месте, мнет ледяное крошево напротив Орешка. Медленно и натужно продвигаясь вперед, провожаемый тревожными глазами оставшихся пассажиров. Раза два его так кренит тяжелыми полями, что Зоя Степановна отпускает неверный штурвал и хватается за надежное плечо Петровича. Оно и правда крепкое, Зоя не раз танцевала с ним на школьных вечеринках. Могла бы и замуж за него выйти, много их тогда вокруг вертелось. Но всем хороший Петрович из-за редких волос носил кличку «Лысый» и у него пахло изо рта. А Николай, наоборот, «Сэм». «Дядя Сэм». Как-то так, в общем.

Клепаное железо бьется со льдом. Дым из трубы – черным столбом. Машина – самый полный. «Плахин» давно пропал из вида, надежно и буднично ломая поля, ползущие теперь навстречу. Эх, Зоя, как же ты мне нравилась! И теперь тоже…

– Мужики, смотрите, Петрович уже на летнюю рыбалку пошел, а мы тут! Петрович! Пет-ро-ви-ич! – у лодочных сараев рыбаки в замызганных фуфайках выпивают на берегу за окончание зимнего сезона. Хорошо в этом году окуня погоняли! Вволю.

Николай, разлив по чашкам оставшиеся полбутылки, поднял свою в сторону Ладоги. Пошептал что-то свое секретное, выпил, остатки плеснув на лед, к удаче. Рукавом отер уже пьяненький рот.

– Спасибо тебе, озеро! Привет тебе, Петрович!

Тараканиха

Мишка-то, сосед, забегает, к себе зовет. Кричит почти. Ой, Татьяна, только скорее! Я, не понимая ничего, в платок да за ним. Света в тот день не было ни у кого – снега за ночь выпало по манды, видать деревины повалило на провода где-то по линии. За ним в след скочу, валенками через верх черпаю.

Жена, говорит, рожает! В райцентр повезли ее на «буханке» леспромхозовской в обед. Я-то видела, как отъезжали. Заранее хотели: чтоб в палату лечь, да чтоб без спешки потом. А там говорят – рано, нечего тут лежать, поезжайте домой и через недельку обратно. К нам. Туда семьдесят километров, обратно еще. Вот и натрясли. Началось.

Сама-то я четверых уже к тому времени родила. Веру, Настю, Ирку. Ирка хорошая у меня получилась девка – красивая, художница, мультфильмы даже сама рисует – сейчас в компьютере покажу. И Ваську родила младшего – он в Североморске сейчас, с семьей к сестре старшей поближе перебрался. Где он тут? Вот! Мультфильм-то, гляди. Ирка с мужем вместе их рисуют, хорошо живут, в Петрозаводске. Так вот, я-то своих тогда родила, а тут что – посреди деревни в темноте, да бабами без врача.

В сени выгнаны трое мальцов, пальто на все пуговицы застегнуты. В темноте строем, но не плачут. Тихо ждут два погодка, да помладше чуть один – все носами холодными шмыгают. Мишка путний у нее мужик-то, вода на печи поставлена. В переднюю вваливаюсь, а она стоит враскорячку над тазом огромным. Оцинкованный такой с ручками, ну такой, знаешь, раньше были? В стенку одной, да в вешалку с одеждой другой.

– Ой, – говорит. – Татьяна, рожаю!

Не надо, говорю, рожать. Поехали в райцентр, как мы тут с тобой при двух керосинках управимся. Боязно, не очень-то я готова. Не пробовала принимать. Воет она и давай рожать-то сразу, как я пришла. Как ждала меня, так что куда уж тут. Подскочила, давай ребеночка-то принимать – показался уже. Та орет, на меня оперлась. Здоровая такая, тяжелая – я-то, видишь, пушинка по сравнению с ней. Ребеночка ловлю над тазом, сгорбилась, а та на меня навалилась всем телом. Обмякла вся, как маленький в руки выпал, а Мишка ножницы скоренько принес, пуповину я отстригла.

Так и стою: в руках ребеночек, а сверху эта лежит. Забирай свою, кричу, пуповину же еще перетягивать! Мне ж не удержать – сейчас в таз все упадем. И по попе ребеночка нахлопала, и нахлопала, и по бокам. Девочка зарычала – хорошо, справились, значится! Укухтала ее в тряпицу да платок свой, и в дальнюю отнесла на кровать. Тут как раз подоспела Нина – она медсестрой раньше работала. Та давай у девочки слизь отсасывать из носа и изо рта. Вот так: отсасывает губами в себя, да на пол сплевывает. Отсасывает – сплевывает. Вот так в углы комнаты плюет-то. Получилось, маленькая громко рычит.

Ту положили в большой на диван, Мишка помог. Хороший мужик у нее, говорю же, не пугливый. Положили – ей еще послед рожать. Та лежит, сил нет. А надо. С Ниной помогаем, что там надо делать – все делаем. Я сама на ферме молочной двадцать лет за коровами, да своих держала три. Так-то знаю. Что, да откуда родиться должно. Послед разложили на простынь чистую, смотрим его, перекладываем туда-сюда, все ли, что надо тут. Все ли родили? Вроде все! Вот так повитухой я стала.

А девочке той уж двадцать один годик. Вон она, Ленка моя, по деревне красавицей ходит, скоро замуж.

Мы-то сами Паезеровы все. Пайозеро знаешь? Нерестовые наши верхние озера. Вот мы все оттуда, с того места Паезеровы и есть.

Тараканихой меня в Каршево величать стали. Из-за мужа. Павел мой мелконький такой был – вот как ты. Но справный мужик! Хороший. Как дети пошли, там и усы стал носить как у Буденного. Вот и прозвали его – Таракан. Я, стало быть при нем, Тараканиха, а как же еще. Ничего, жить не мешало. Знаешь, как мы познакомились? Ух, как мы познакомились. Ты историю об этом напиши.

В Петрозаводск я поехала учиться. Куда уж нам из лесу дальше-то. На оркестровый, дирижером народными инструментами. А на другой бы мне и не взлезть. Как заканчивать – очень мне захотелось по распределению в Сегежу попасть. Там тетка моя жила с семьей, да и в городе как раз стройки начались большие. Людей новых много, молодежи. Что мне в том Пайозере делать среди пяти дворов.

Как выучилась, мне тогда и говорят – никакой Сегежи, в Каршево поедешь завклубом. Не хотела я в Каршево, но раз направили, то поехала с чемоданом своим да книгами. Помнишь ведь, раньше не много с начальством наспоришь. В район прибыла за назначением и устройством. В Пудож. Городом-то его назвать сложно было как тогда, так и сейчас – за столько лет от самого рождения в нем ничего не поменялось. В культурный комитет пришла, а они предлагают остаться у них, в районе, мол, оркестр народных инструментов есть, а дирижера – нет. Не хочу, не лежит душа. Уж лучше в деревню Каршево, хотя, чем же лучше, не знаю пока. Отправили ночку подумать хорошенько. У брата заночевала, он на чердаке комнату с товарищем снимал – они вместе на одну кровать легли, я на другую. Думаю. Не сплю. Ночь думаю. Не останусь в Пудоже! Да, и в Каршево целым завклубом, а здесь – дирижером народными инструментами. В рожки гудеть всю жизнь и на соседнем чердаке постоем стоять у кого-нибудь.

И не осталась, в Каршево поехала. Деревня, но четыре фермы на тысячу голов и клуб из старой церкви переделанный. Маковки только снесены. Стою возле клуба этого, как в старых фильмах, красивая, чемодан, пара связок книг и нот. Идти пока некуда, а внутрь не попасть, оказывается, намедни кто-то украл из подсобки электрогитары и их сейчас милиция разыскивает, поэтому внутрь нельзя. Нашлись гитары за пару дней у местных лоботрясов, а клуб оказался аж на одиннадцать печек! Две на сцене, две в зале, по одной в сенях, гардеробной, кабинете завклуба. И на втором этаже еще. Истопницей девчонка молодая работала, я ей помогала даже – попробуй столько дров перетаскать, да воды на уборку наносить и нагреть. Из народных инструментов – три найденные электрогитары.

Танцы тогда под радиолу были, не как сейчас. Пластинки какие были, а что-то с собой привезла. Полный зал по субботам – топить не надо, как душно и жарко. Стала к ночи радиолу и пластинки наверх сносить в кладовку. Парень подходит помочь. Говорит, давайте выношу все. Что ж давай, красивый парень-то, сразу и не заприметила среди остальных. Носит-носит, да и признается вдруг.

А знаешь, я ведь сюда к тебе приехал. Из Сегежи. Прочитал в республиканском «Комсомольце», что выпуск случился на оркестровом. Фотография твоя и еще двух подруг – у всех красные дипломы по окончании учебы. И что направлена ты на работу сюда, в Каршево. Снялся – и вот он я! Тут. Выходи за меня замуж. Ловкий какой!

Думаю поперву, с чего бы торопиться-то с ответом своим? Все успею – меня не в порогах несет. А он настойчивый такой оказался. Вот этот мой Павлуша-то, смотри, фотография наша с ним. Мелконький – как ты. И ведь что интересно, не было у меня никакого красного диплома, какая-то опечатка в «Комсомольце» том оказалась, а в Сегежу ту я сама очень собиралась, когда-то бы и там с ним точно могли встретиться, если бы все-таки поехала. А если бы осталась в Пудоже на оркестре – то не нашлись бы вовек. Судьба!

Так в Каршево и остались. И коров наших всех трех пастухи звали Таракановы коровы. Норовистые они такие, всегда стороной от стада возвращались к дому. Детей Тараканчиками не звали. Вот как-то сразу так повелось – не звали. Дети ладные у меня, себя правильно поставить всегда могут.

День как-то жаркий был, июля начало, думаю. На окна расставила ландушки в банках томиться. На солнышко, упревали чтоб. Ландушки? Не знаешь – это мякушки морошковые перезрелые. Те, что уже корзиной из леса не унесешь – соком сквозь дранку вытекут. Они красненькие почти, такие же как ягодки на ландышах. Ну, это у вас там по-другому называют, а у нас – ландушки, привыкли мы так.

Сама намоталась на болоте. В баню с озера воды натаскала, стопила значит, лежу в доме. Внук старший пошел париться. Ноги вытянутые гудят, а дверь в сенях хлоп-хлоп. Вставать лень, думаю, ветер, наверное. Хлоп-хлоп.

Хотя какой-такой ветер – жарища, марево. Вот опять. Может, Витька-алкаш в сенях лазает, наглядывает что-нибудь украсть? Или брат троюродный пришел курить просить – что ж тогда не заходит. Стесняется, что ли? Хлоп. Встала, хоть и не хочется совершенно. Пошла глядеть – никого. Странно, снова привалилась под телевизором.

Хлоп-хлоп. Да что ж это такое-то! Выскочила за дверь – никого. Дай, думаю к бане схожу, внук, может, питья не взял с собой. А и тихо в бане-то. Зову. Тихо! Стучу, никто не отвечает. В дверь вваливаюсь, а внук на полу валяется пена изо рта.

Не дышит, в мыле весь, скользкий – не ухватить. Здоровый уже парняга. Не по силам мне, но волоку на улицу за руку, а то и чуть не перекатывая. На мостки выкатила, а делать-то что! И коленом в грудь давлю, и по бокам бью, как могу, только не дышит. Перевалила, как получилось через колено, по спине молочу, что есть силы. Пена капает и изо рта, и мыльная с тела. Крехнул тут он, да вдохнул воздуха-то, потом еще! Давай, милый, кричу, давай!

Синий камень, наверное, в баню-то попал. В каменку, не дождались пока выстоится хорошенько, угар уляжется.

А в дверь мне, наверное, наш ангел-хранитель хлопал. Точно он, не иначе! Тот еще с Пайозера, который за нами всю-то жизнь доглядывает.

…Мнебывнебо

Ветер перевернул на встречный с моря. С прогнозом, выходит, ошиблись. Зарядами ударил снег. Вприглядку лететь стало невозможно и пилот Василий напрягся в приборы. Мезень пройдена уже давно. Не дозаправились – топлива обратно не хватит. И вперед не хватит. Василий быстро принял решение – не бороться в лоб с ветром, а взять сильно правее, обойти фронт, подыскивая одновременно место для возможной посадки. И уже загорелась лампочка резерва топлива, и впереди ведь есть подходящее по размеру озеро. Вот оно – но шквалом гидросамолетик бросило к прибрежным деревьям, моторчик не вытянул пропеллером и разрушенное, ставшее однокрылым суденышко, свалилось в ледяную воду в полусотне метров от берега. Спасти удалось только пассажира Виктора Станиславовича, нож на поясе ремня и зажигалку, которая оказалась в кармане, но не работала, отсырев. Сапоги утопил – не выплыть в них. Утонуло все, а плавать туда-сюда пятьдесят метров, и нырять там, на глубине, к самолету – нет возможности и сил. Самоубийство!

Стуча зубами и всем остальным телом под незаходящим теперь июньским солнцем, которое ярко, но без тепла растолкало стену мокрого снега, Василий на белых от холода ногах собирал любые дрова. Виктор Станиславович лежал сырым кульком на тощем лапнике, который смог наломать Василий с худых елей. Лежал и скулил. Он теперь всегда скулил. Постоянно проклиная день, в который познакомился с Кириллом. Ягод после зимы на мху почти не осталось – неурожайным был прошлый год, а остатки весной подобрали птица, да зверовая мелочь. Кое-как просушив зажигалку, развели голодный костер. Помощь не приходила – никто не знал, что самолет перед падением настолько сильно свалился с курса. На пятый день ослабевший Виктор Станиславович навалился всем телом на еще более обессилившего напарника, который выдохся окончательно и заболел, спасая обоих. Ножом он отрезал затихшему Василию ногу и сунул ее в угли костра.

Поверя в пришедшие силы, Виктор Станиславович стал продвигаться вниз по течению речки, вытекавшей из озера. Тогда, будучи живым, Василий говорил, что река обязательно приведет к людям. Но она почему-то не приводила. Никаких людей, только вот лютый зверь уже второй день преследует. Так и бежит сзади или сидит поодаль. Порою ветерок, дующий с его стороны, приносит жуткую вонь существа. Отогнал, бросив камень.

Зверь отскочил опасливо, сегодня уже не очень боясь. В этот раз опять отскочил, но упрямым охотником дождался своего часа завтра.

* * *

Бывший летчик авиаотряда «Север» Василий Петрович. При послужном списке, налете в тысячи тысяч часов и загорелой от собственного перегара морде. Руки его никогда не разжаты полностью – огромные мужичьи конечности, всегда держались за условный штурвал. Утром и днем – за настоящий, вечером – за стакан. Поэтому фактический налет у рук выше на порядок, чем в послужном списке Василия. Лопатообразные, отмороженные не раз, они прочно приделаны к обычному, острому на язык мужичку, подвижному, скорее субтильному, чем среднего роста. Товарищи в авиаотряде ценили его за отчаянность, надежность в любых условиях и мастерство. Мастер поднимал борт с полосы почти вертикально, а к земле шел – падающим на добычу канюком.

Но не уберегли сам отряд, трижды проведя слияния и однажды поглощение между чем-то и кем-то. Василия на втором слиянии отторгло и списало за ненадобностью. Сложный запой. Закрытый, но со смещением души. Летать – это все, что он умел делать, и не в силах оторваться от земли, принялся запускать голову в небо напитками. Напитками дома, у старых друзей по работе, у магазинов и ларьков, на скамейке сквера вдоль улицы Тимме, где порою так и оставался спать за всеобщей ненадобностью. Когда было лето. Здесь тоже бывает лето. Короткое.

С приходом зимы, он пробовал устроиться в аэропорт «Талаги». Кем-нибудь, хоть механиком. Но старые кадровики, не раз накладывавшие на него взыскания за употребление, имели длинную и какую-то недобрую память. На скамейке спать стало холодно и не на что. Жена покинула Василия давно. Она – приземленная очень оказалась – устала ждать постоянных возвращений тела мужа с Каниного Носа и души из пивнушки, что у ж/д вокзала. Как-то раз собралась малочисленными немодными вещами, пока он был в большом рейсе «по кругу», написала записку, так, мол, и так, Вася, и все. Долго не задерживаясь, дома появились грязные носки и трусы по всем углам, паутины на потолке и занавесках, немытые окна и полная раковина посуды, точнее – вся посуда в раковине навсегда. Тараканы не прижились. Сначала было заходили, но существовать в таких условиях отказались решительно. Не согласны!

Архангельский «Водник» в прошлые выходные на выезде отодрал «Енисей». Не смотрел по телевизору – то ли забыл, то ли не смог просто. В эту субботу гоняют мяч дома в ранге лидеров. Василия позвали на матч мужики из отряда. Встретил их, когда в Соломбале на стадионе у завода «Красная Кузница» помогал за бутылку лед заливать. На этом катке он сам раньше любил в «хоккейках» с прямым лезвием, да кривой клюшечкой застрелить плетеного мяча в девятину ворот. Эх, где теперь-то – раньше, когда дыхание ровное, да на пульсе сорок восемь ударов!? Мысли несмело роятся вокруг… Василий запыхался с лопатой, взмокнув похмельной спиной.

– Василий Петрович! Что, старое вспомнил? В профессиональную команду атакующим центром записался? – окрик с тротуара за решеткой.

– О, здорово мужики! Куда курс прокладываете? За билетами? А что, у нас играют? Слышь, мне сейчас никак, возьмите билетик, отдам потом. Ну, потом… Витька, а дай-ка командиру экипажа закурить. Можно две? Короче, у входа на стадион встретимся. Федор, Ирине мой пламенный, а она все еще под Пресли жарит?

– Только со мной!

– Ну и дура! Гы-ы…

Архангельск всегда любил свой «Водник». Команду по русскому хоккею с мячом. Более чтить было некого и не за что. «Водник» – символ! «Водник» – гордость! Даже когда гордиться вроде и нечем. Василий, согрев себя изнутри белой, а снаружи полушубком и старыми, но добротными унтами, с четвертого ряда трибуны ором требует забитого мяча. Друзья протягивают стаканчик, затем еще, а следом – замечательную идею!

– Василий Петрович, а ты Кирилла помнишь, из отдела снабжения? Вот. Его тоже «ушли», почти следом за тобой, так он задумал богатых рыбаков забрасывать воздухом в сторону Тимана, да на семужьи речки за Мезень.

– Ну, и?

– Два самолетика покупает. Гидроплана. Слышал, пилотов подыскивает. Безбашенные – как ты, очень подошли бы ему! Гы-ы…

Василий поднялся на восток. На двухместном «Катране». Первый рабочий вылет.

Кирилла он нашел быстро, Архангельск – город небольшой. Две улицы параллельно реке, одна перпендикулярно. Три дня выгуливался перед назначенной по телефону встречей. В баню сходил для верности. Но встретили его так, как будто он наоборот вывалялся в луже. Лично с Кириллом они не были знакомы, но справки будущий работодатель явно навел. Портрет Василия, судя по непростым вопросам, написал себе исчерпывающий.

– Василий, вы по-прежнему изволите?

– Кирилл… как вас по батюшке? Да, Александрович. Вышло все изволение мое, летать надо. Тут я, как чужая птица киви, по городу лазаю. Боле желания не имеем…

Рядом, на втором и единственном пассажирском сиденье, жирно сопел мордатый Клиент – Виктор Станиславович. Самолетик от его веса постоянно тянуло завалиться вправо. Какой-то старый товарищ Кирилла из столиц. Получил право первого полета за помощь в приобретении гидропланов. Сопел и утирал холодный пот, который обильно посетил его от напряжения. Василию вся эта история с карликовой «летучкой» тоже не очень нравилась, но, встав на крыло, он оказался там, куда так давно стремился – в небе. Виктор Станиславович же ранее был только на московском «Седьмом небе». Ресторан гордился видом, картинка из окон также вращалась, но здесь, в самолете, у нее это выходило менее надежно – она еще и раскачивалась во всех направлениях. После взлета Виктор Станиславович старался смотреть не по сторонам, а на приборную доску, где успокаивающе, маленькими психотерапевтами, покачивались неизвестностью стрелочки. Вместе с ними и Василий, уверенно управляясь со штурвалом, помогал не умереть ему от первородного страха. Перед неведомым – Виктор Станиславович в воздушных судах летал исключительно первым классом, где ничто не вибрирует – ни стюардессы, ни поверхность дорогого шампанского брют в бокале. На всякий случай час назад они опрокинули с Кириллом бутылочку виски, как бы за встречу и удачу.

За парой жестких кресел поместилось немного вещей Василия, и все – московского гостя. Тот никак не хотел расставаться ни с чем из того, что ему насоветовали взять друзья – члены какого-то столичного рыболовного суперклуба. Виктор собрался на рыбалку второй раз в жизни. В первый его привезли на Тимирязевские пруды, где сытым и неподготовленным горожанам вручают удочку, вареную креветку для наживки и стопроцентную возможность поймать раскормленную, как свинью, форель. Креветку могут насадить, если сам не в силах. Он не поймал – пили много. Теперь ему предстояло самому, вот этим руками изловить настоящую дикую семгу. Гигантскую семгу-бойца, а может даже и арктического аристократа – гольца. Ради этого и накатывающей волнами на таких далеких теперь интернет-сайтах его будущей славы он и сидит тут с трясущимися руками и фотоаппаратом на груди. Тиманский Кряж – ждет! С пилотом пока говорить не хочется – в горле першит. Да и кто он такой – ханыга какой-то? Осмелел, сделав из окна парочку фото природы на память.

Василий знает маршрут наизусть. Может по бумажной карте и «вприглядку» в лобовое стекло – хоть до Нарьян-Мара, хоть до самой Амдермы. Авиация малая, подробный штурманский план – излишество. Мезень прошли – широкие разливы и староречья, дома, деревянные двухэтажки, да пара древних молчащих труб лесозавода. Подсаживаться на дозаправку не стали, ветер почти по курсу – попутный, топлива до места хватит еще и останется. До Волонги, что бежит, петляя, с Тимана в Чешскую губу, сразу под Канин Нос. Не раз Василий с мужиками был на этой рыбной реке. Чем выше по течению заберешься – тем больше числом и крупнее телом рыба! Все там известно – всего-то пятьсот километров от Архангельска. Для летчика – почти нисколько.

Василий с Виктором Станиславовичем совершили мягкую посадку на длинном неглубоком озерце у реки. Там, куда зимой вертолетом Кирилл забросил комфортабельный жилой блок и топливо в бочках для дозаправки. Гостю все понравилось. Он пил коньяки да виски без меры, неумело бросал дорогую снасть в невысокую для этого года воду реки, с каждым днем делая это все ловчее. Печеный на углях килограммовый хариус. Бутерброды с «семгой-пятиминуткой», просолившейся на следующее же утро. Незаходящее почти солнце. И лето, со страхом показывающееся июнем изо мха на вечной мерзлоте только на пару часов – в самый разгар дня, чтобы напомнить о себе проснувшимся комарам, да согреться хоть чуть людям. Витя, которым он теперь стал, не мог нарадоваться на своего проводника Васю, иногда, из прилива набегающих чувств, наливая ему дорогого напитка. Громкие звонки по спутниковому телефону друзьям и Кириллу. Эйфория свободы!

Спустя две недели, в условленный срок, они в Архангельске. Пока еще Витя обнял Васю на прощание, протянул покрасневшими от двухнедельного холода пальцами с забитыми святой грязью ногтями свою позолоченную визитку. С номером, где все цифры одинаковы. Забил в свой телефон номер Василия. Звонил ему потом пару раз. Один с благодарностью, все еще возбужденно, почти сразу после возвращения в Москву, а второй – через три месяца из ресторана, чтобы Василий подтвердил всему пьяному честному сообществу по громкой связи наличие полярных подвигов в жизни Виктора Станиславовича.

Василий подтвердил.

Василий подтвердил. Но сам никогда не звонил по «золотому» номеру Виктора Станиславовича. Незачем.

У Кирилла он проработал только один сезон. Ему бы летать, а не толстопятых угодливо за руку по рекам гулять-кормить. Третий звонок из Москвы не нашел его через год. Виктор Станиславович, соблюдя этикет, подождал пять-шесть гудков и нажал отбой. Сработало взрывное устройство под днищем его Майбаха и тот оторвался от земли невысоко.

А Василий то ли трубку потерял, то ли себя самого где-то на скамейках в сквере вдоль улицы Тимме или в квартире с паутиной, но без тараканов.