Текст книги "Спартаковские исповеди. Блеск 50-х и 90-х, эстетика 80-х, крах нулевых, чудо-2017"

– Да ладно, подумаешь…

– Левый защитник, шестнадцать-семнадцать лет, что ты торгуешься?

Раз ему Тимофеич сказал, второй. Потом Никита говорит:

– Тимофеич, ну что ты все нахваливаешь – он хоть способный?

– Нет, – отвечает Дементьев. – Он не способный, он талантливый!

Вот такое он обо мне говорил, а сам из меня, наоборот, душу вынимал на тренировках: «Играй проще! Что ты делаешь?!» Как будто я одним из худших был. Хотя, повторяю, там всего трем людям зарплаты платили, и в том числе мне.

Как-то, уже в «Спартаке», Дементьев меня за руку поймал, когда я курил. И, видимо, не только меня и не только за курение. А как я мог не закурить, если жил с тремя курящими? Невозможно было в комнату войти! Рейнгольд и компания ко мне все приставали: «Ну давай, попробуй! Чуть-чуть!» Вот так и попробовал. Зато выпивки, кроме фужера шампанского на Новый год, для меня не существовало, и все это знали. Я отпрашивался у Симоняна в институт, говорил, что приеду к одиннадцати. Он разрешал: мол, ничего страшного, этот ни грамма по дороге не примет.

Что такое режим – знал хорошо, потому что родители у меня спортсмены, мастера спорта, выпускники института физкультуры. Мать даже была чемпионкой РСФСР по фехтованию, а потом перешла в гимнастику. А отец входил в сборную СССР, когда современное пятиборье только появилось.

А когда меня поймали на курении, устроили общее собрание – «основа» и дубль вместе в одной комнате в Тарасовке. Тимофеич встает и говорит о дублерах:

– Да вот, у нас молодые и играть-то как следует не умеют, а курят и по девкам шляются!

Эмоциональную, словом, выдал речь. Симонян повернулся к Старостину:

– Николай Петрович, а вы что скажете?

А Старостин подумал-подумал и вдруг как махнет рукой:

– Херня! Мой брат Андрей дымил как паровоз и бегал как лошадь!

С тех пор Симонян знал, что мы с Рейнгольдом курим, но никаких гонений на нас за это не устраивал. Вернее, потом уже говорил, чтобы мы в комнатах не курили, а если на улице, то отходить подальше, чтобы молодежь с нас пример не брала. Считаю, что это правильная позиция. Правда, Никиту Палыча мы слушались не всегда – иногда тихонечко выходили покурить на балкончик, иногда на крылечко. Но обычно старались действительно отойти подальше от жилого корпуса.

О Старостине можно рассказывать бесконечно. Историю с «Динамо» и прибитой мухой все знают. Кстати, бело-голубые тогда повыше нас в таблице шли, и игра была очень важной. А был еще вот какой случай. Прилетаем в Адлер, у Юры Гаврилова – большая спортивная сумка. Объявляют посадку, мы стоим со Старостиным. И тут Гаврила сумку берет, а у него там бутылки – звяк! Все ждут, что будет.

А Николай Петрович говорит:

– Гаврила, ты смотри, вымпела не разбей!

Как-то мы его «травили» в автобусе – неужели он за всю свою жизнь ни разу не выпил? Ведь столько было побед в чемпионатах, в Кубках!

– Нет, выпил, – признался он. – На собственной свадьбе в меня вкатили бокал пива.

А в Ловчева, по-моему, так ничего еще и не вкатили.

Денег в «Спартаке» давали меньше, чем в провинциальных клубах, потому что доплат не было. Старостин к этому не стремился, да и ребята тоже. А зачем нам доплаты? В Италию съездили один раз – и эквивалент всей годовой доплаты «Шахтера» привез. На перепродаже кофт, шмоток, мохера, которого в Союзе и близко не было… Где брать мохер в Париже, нам, помню, подсказали танцоры ансамбля Игоря Моисеева, с которыми мы оказались в одной гостинице.

Мохер – это был примитив, но самое выгодное. Рокфеллер бы в гробу перевернулся от такой прибыли! Там на доллар мы покупали пять мотков, а здесь «загоняли» каждый моток по двадцатке. Тратим доллар – получаем сто рублей! При том что официальный курс доллара тогда составлял копейки.

А «Шахтер» и большинство других клубов за границу очень редко ездили, тогда как «Спартак» – больше всех. И это была заслуга Николая Петровича.

Любимая фраза Старостина была: «Глас народа – глас божий!» У нас был тренерский совет, на котором Симонян, Исаев, Старостин и опытные игроки состав обсуждали. Точнее, те немногие позиции, которые вызывали сомнения. И вот, помню, игра серьезная, и обсуждается вопрос, кого ставить – Булгакова или Кокарева. Мы все, пять человек, за Кокарева. А Старостин уперся: мол, надо ставить Булгакова, есть в нем изюминка. Поставили все-таки Кокарева, зато Мишу после этого прозвали «Изюм».

Однажды я поехал с «Динамо» на матчи в Америку. В 1972-м была Олимпиада в Мюнхене, и в сборную забрали пять динамовцев. Компенсировали потери тремя игроками «Спартака» – Дарвиным, Папаевым (к которому у Старостина, кстати, была просто чумовая любовь, обожание, он был для него игроком номер один!) и мной. А нам чего отказываться – поездка-то в капстрану, престижная. Эдвард Кеннеди, сенатор, нас тогда принимал!

В Шереметьево ехали с Николаем Петровичем. И тот наставлял:

– Что бы они ни делали, что бы ни говорили – ты молчи. Ведь знаю: если что-то будет не так, ты терпеть не будешь. Но это тебе не «Спартак». На месяц закрой рот. Я же эту систему очень хорошо изучил. Правда, в заключении.

Мне быстро стало ясно, насколько же там все по-другому. Обед. Закончили есть, и вдруг Олег Долматов сказал, что хочет молока. Я засобирался в магазин, но Олег сказал, что нельзя ни в коем случае. Только через доктора.

Врач, услышав просьбу, заорал:

– Какого тебе еще молока? Не положено! Я меню составил – и все, больше ничего!

Я за голову схватился. Из «Спартака» такого доктора выгнали бы пинками под зад, чтобы не командовал. Игрок же не виски или вина просит, а молока – так почему же нельзя? Но в «Динамо» была такая дисциплина, можно сказать – палочная. И в том числе все питание шло исключительно через врача. Со мной-то никто так не обращался – все знали, что Бесков у меня в детстве был тренером. Но в самой динамовской атмосфере было неуютно.

Недаром Старостины назвали команду «Спартаком». Как и восставший гладиатор, она должна была быть командой-вольнодумцем. На этом ее дух и зиждился, и Николай Петрович всячески это поощрял.

А сегодня атмосфера в клубе такая, что игроки только о контрактах своих думают. Таких личностей, как тот же Дасаев, который мог высказать руководству все, что считал нужным, в последние годы в «Спартаке» не видно. И то, что в клубе должно быть единоначалие, что у игроков нет права открыто высказывать свое мнение – это ошибочная позиция.

По крайней мере, для «Спартака».

* * *

Бесков меня многому научил. Благодаря его усилиям я терпеть не могу разгильдяйства в футболе – не дай бог, мятые трусы или нечищеные бутсы! Кстати, он уже тогда, в ФШМ, матчи с трибуны смотрел. Кроме тех случаев, естественно, когда на стадионе, кроме лавочки для запасных, ничего нет. Как на «Трудовых резервах».

Он объяснял нам, что с трибуны лучше видит игру, тактику. Идет атака левым краем, а где в это время игроки правой зоны, что делают? Или почему игрок отдал пас влево, а не вправо? Ни один телеповтор не даст точной картины, а со скамейки этого не увидишь. Только с трибуны.

В динамовскую веру Константин Иванович меня обратить не пытался, знал, что я за «Спартак» болею. И не замечал я, чтобы у него, как некоторые говорят, такая уж антипатия к «Спартаку» тогда была.

Но унизить человека Бесков мог запросто. Женя Ловчев-то в «Динамо» именно от Бескова ушел. Самым любимым словом у Константина Ивановича было «бездарный», причем он прямо в лицо говорил: бездарный игрок, бездарный пас.

Однажды я услышал подобное даже в свой адрес. Играл за ФШМ с «Динамо», решил кого-то обвести у своего углового флажка. Мог спокойно отдать, но решил пофорсить. Финт не получился, у меня отобрали мяч, навесили и забили гол. И я от Бескова в перерыве услышал…

Потом месяц не спал. Константин Иванович не извинился – он всегда прав. Зато это стало уроком на всю жизнь. Понял: да чтобы я теперь «водился» в районе своих ворот – ни за что в жизни!

Поработать с Бесковым мне довелось и после окончания карьеры игрока – в сборной. В 1980-м он меня туда в качестве одного из помощников пригласил, а в 1982-м, когда после чемпионата мира его сняли, мы расстались. Помню, уже в Испании спросил его, зачем он пригласил помощниками Лобановского и Ахалкаци. Он лишь махнул рукой:

– Я устал с ними бороться. Пусть будет как будет.

Прежде чем взять меня, Бесков вызвал в Новогорск и спросил:

– Как игрока я тебя знаю, видел, а вот какой ты тренер?

И начал расспросы – о физподготовке, тактике и всем остальном. В итоге объявил, что берет меня на месяц испытательного срока. А в следующем месяце у нас была поездка в Италию, и я предложил себя на роль переводчика, сказав, что лучше на вакантное место лишнего игрока пригласить. После того сбора об испытательном сроке речи больше не заходило.

Языки я учил, еще когда играл. В 1970 году поступил на вечернее отделение иняза. Первые два курса был английский, а дальше на выбор. И я взял итальянский. Три года, два раза в неделю, когда был свободным от игр и сборов, Симонян меня в институт отпускал. Английский мне нравился еще в школе, а итальянский начал изучать благодаря музыке. Слушал песни, получал удовольствие и думал: «Как же будет здорово, если я их и понимать буду!» Плюс еще и «Спартак» в Италию каждый год ездил.

Ребята мне говорили, тот же Рейнгольд:

– Ну что ты вечно занимаешься, пойдем с нами в картишки поиграем!

Или на танцы в тарасовском клубе звали. А я им отвечал:

– Дурачье, вы не понимаете – это мой капитал на всю оставшуюся жизнь! При любом правительстве, при любой власти, в любой стране – этого у меня никто уже не отнимет, а только поможет!

И действительно – помогло. Сколько раз я не только со «Спартаком», но и с тем же «Локомотивом» на сборы ездил, переводил! Наша дружба с Юрой Семиным, кстати, еще в «Спартаке» зародилась, где он два первых гола команды в истории ее участия в еврокубков забил – в ворота ОФК из Белграда.

Помню, его в конце сезона-1965 взяли из Орла. Потренировались в Тарасовке, а на следующий день «Спартак» в Израиль вылетал. Говорю ему:

– Завтра автобус в аэропорт в 6.30 утра из «Метрополя».

Семин, восемнадцатилетний, приуныл:

– А как же я? Я же не в городе живу, а здесь, в Тарасовке. Первая электричка только в шесть идет, не успею.

Я сказал, чтобы он не волновался, и пригласил его к себе домой переночевать. Ведь холостым тогда еще был. Переночевал Юра на раскладушке, и поехали. Так наша дружба и зародилась. Прозвище «Шило» в его адрес мне зря приписывают – его народ придумал. Какой-то болельщик сказал: «Он играет как шило, протыкает всех!» И привилось…

А увлечение мое иностранными языками руководство наше спартаковское воспринимало нормально. Симонян вообще ни слова по этому поводу не говорил: надо – значит, надо. А вот Старостин интересовался:

– А не помешает тебе это? Ты ведь тем самым от футбола отвлекаешься.

– Нет-нет, Николай Петрович, я никогда ни одной тренировки не пропущу, тем более игры, просто мне этого очень хочется!

– Ну, раз хочется, занимайся.

А мною еще двигало и желание выделиться. Представьте, делегация едет, двадцать пять человек – и никто, кроме меня, не может объясниться. Разве плохо?

Но вернусь к Бескову. Где-то писали, что он меня якобы из помощников по сборной отодвинул потому, что я одевался лучше него. Ерунда, не было такого. Как пригласил он меня в 1980-м, так я и был рядом до его отставки. Хотя Старостин мне действительно говорил: «Не дай бог тебе выглядеть лучше, чем Бесков». Я, может, и выглядел лучше, но каких-то последствий этого не чувствовал.

Не соглашусь с теми, кто называет его самодуром, говорит, что слова поперек ему сказать нельзя было. Просто Константин Иванович разгильдяйства не любил, равнодушия, плохого отношения к делу. А если человек старался, он и право на ошибку имел. Если не бояться, то можно с ним было и спорить, и доказывать что-то – как мы с Володей Федотовым, к примеру.

Помню, говорю ему:

– Константин Иванович, я же вторую сборную СССР полтора года тренировал, вы бы хоть сели со мной, побеседовали – дал бы вам характеристику на каждого игрока.

– Ты меня еще учить будешь, – заворчал.

Но потом я посоветовал ему вызвать молодого Сулаквелидзе, которого Бесков тогда как следует не знал, и Константин Иванович в него на первой же тренировке влюбился.

А вот в «Спартак» он меня помощником не приглашал. Да и сам я не рвался. Работал в Спорткомитете, обеспечивал выезды сборной и судьям, коммерческие турне клубам, сам ездил с ними. Словом, работы море. И возвращаться к тренерской работе желания уже не было. В любом случае роль в моей судьбе Бесков сыграл большую. И положительную.

Не жалею о том, что как игрок до его прихода в «Спартак» всего год недотянул. Потому что к тому времени в Высшую школу тренеров пошел учиться. Уже был в возрасте, а Бесков строил новую команду, и вряд ли я был бы ему очень уж интересен как игрок. А вот за то, что помощником в олимпийскую сборную пригласил – спасибо. Это было интересное время.

Жаль только, золото не взяли…

* * *

Не согласен с теми, кто говорит, что Симонян был мягким тренером. Он тоже мог потребовать – о-го-го! И голос поднять, и на следующую игру основного футболиста не поставить. Все мог. Другое дело, что Никиту Палыча игроки любили. И я бился не только за «Спартак», но и лично за него.

Недавно на каком-то юбилее он сам у меня спросил:

– Геша, а ты вспомнишь – хоть раз у нас с тобой какая-то размолвка была?

– Не помню.

– И я тоже не помню.

Видимо, особо не за что ему ругать меня было…

И слова на установке или в перерыве Симонян мог найти такие, что игрок всегда раскрывался. То же самое скажу, кстати, и про Бескова. У него почти все – ну, девять-десять из одиннадцати игроков – на любой матч выходили как на последнюю игру в жизни. Так настроит, к каждому подход найдет! Они с Симоняном, конечно, очень разные тренеры были, но вот это их объединяло.

Помню смешной случай. Как-то в Париже оказались в одной гостинице, «Порт де Версаль», с танцорами ансамбля Моисеева. Нам надо на тренировку, им – на репетицию. Выходят Симонян с Моисеевым. Разговаривают – и вдруг как засмеются!

Оказалось, Симонян говорит Моисееву:

– Игорь Александрович, как у вас все отлажено, все отработано – каких же трудов все это вам стоит?!

А тот в ответ:

– Что вы, Никита Палыч, а я, наоборот, своим говорю, ругаю их: «Вы, беременные коровы! Посмотрите на футболистов – сейчас снег, грязь, а они идут и пашут. Их бьют, толкают, колотят, в отличие от вас, а как они дело свое делают, какие голы забивают!»

Уходя в «Арарат», Симонян в Тарасовке накрыл стол команде. Без спиртного, естественно. Попрощались все очень по-доброму. И спартаковцы за «Арарат» в следующем сезоне здорово «прибаливали», и когда ереванцы выиграли чемпионат, мы все его поздравили. И телеграммой, и потом лично.

А вот о Гуляеве ничего доброго вспомнить не могу. Мы не раз спрашивали Старостина – ну как он может такого ограниченного, откровенно говоря, человека в «Спартаке» держать. А Николай Петрович отвечал:

– Зато он – ух! Как мул – упрется, обязательно добьется своего и сделает результат.

Николай Алексеевич, на футбольном сленге говоря, фартовый был. Везло ему просто. У Качалина работал вторым – Олимпиаду в 1956-м выиграли. В «Спартаке» 1950-х ему с поколением фантастически повезло, их и тренировать особо не надо было. Я пришел в команду и в 1966-м видел собственными глазами. Да что видел – сам участвовал! Мы с Гуляевым такие игры вытягивали! По всем статьям проигрываем, соперник все штанги обстучал, одна наша контратака, хлоп – и 1:0. Везунчик!

В конце 1966-го едем в поезде из Вены, проиграли в еврокубке. Это был один из тех редких случаев, когда при Гуляеве не повезло. В Москве 0:0 сыграли, на выезде – 0:1. А у меня моментище был просто чумовой. Не то чтобы очень простой – надо было пробить с лета. Но не на силу, а на исполнение. А я всю злость вложил и как в штангу дал!

И вот в поезде едем мы и обсуждаем игру с комментатором Владиславом Семеновым. Он говорит:

– Ну как же ты в том эпизоде не забил? Ладно молодые ребята, но ты-то – такой мастер, игрок сборной!

А я отшучиваюсь:

– Владислав, представляешь, а если бы я забил? Мы бы дальше прошли, и тренера бы оставили. А так не забил – и его снимут.

Он мне всячески дает понять: замолчи, мол. Я выглянул из купе, а Гуляев стоял прямо у дверей и весь разговор слышал. Чувства юмора у Николая Алексеевича не было, и не думаю, что он это расценил как шутку. Тем более что вскоре как раз произошла его отставка, когда было сказано: «Лучше потерять одного тренера, чем шесть игроков основного состава».

Но все-таки наши пути с Гуляевым в «Спартаке» еще пересеклись, и именно из-за него я закончил карьеру. В 1975-м он меня совсем не ставил – я всего восемь игр провел, хотя в предыдущем сезоне играл стабильно. Сам я проситься и ныть не собирался – не мой стиль. Только ребятам говорил:

– Ну что же это – неужели я хуже Букиевских, которых он ставит?

И в конце концов пришел к Старостину:

– С меня хватит. Ухожу.

Тем более что с 1 сентября того года планировалось открыть ВШТ. Николай Петрович ответил:

– Ну смотри. Главное, чтобы ты был устроен.

А в Высшей школе тренеров сохраняли зарплату – конечно, без премиальных, то есть 260 рублей. Правда, открыли ее только в апреле следующего года, но наряду с Прокопенко, Садыриным, Федотовым, Малофеевым я стал одним из первых ее выпускников.

А Старостина в конце 1975-го убрали, меня в команде уже не было, так что об этом ничего рассказать не могу. Жаль только, не знал, что совсем ненамного от рекорда Нетто по числу проведенных за «Спартак» матчей не дотягиваю, тогда бы остался и доиграл сезон, а не ушел посередине. Я даже не в курсе был. В ту пору был всего один статистик – Константин Есенин, но он не подсказал. С другой стороны, хотя бы 1976-й с вылетом из высшей лиги на мне не «висит».

Если мы уж заговорили о тренерах, то у Крутикова и не могло получиться. Истинные старые спартаковцы либо перешли в тренерский штаб, как Гиля Хусаинов, либо доигрывали, либо их и не было уже. Того же Осянина Крутиков центральным защитником поставил, но его скорость-то давно ушла. А о Гиле болельщикам только и оставалось, что вспоминать с ностальгией. Как его любили! Во-первых, маленьких всегда любят. Во-вторых, он «пахал» по-настоящему. В-третьих, забивал очень важные мячи. И в 1960-х спартаковский болельщик, наверное, никого не любил больше, чем его.

А тут талантами уровня Хусаинова уже не пахло. Разве что Ловчев, у которого и со скоростью, и с самоотдачей все по-прежнему было в порядке. Но Крутиков набрал в команду какую-то провинцию из первой или второй лиг. Думал, наверное, что сможет их подготовить, сделать из них игроков сборной. Но в большинстве своем это было не то. А игрок он когда-то действительно был замечательный. Чемпион Европы все-таки.

Почему назначили именно его, не знаю. Это не мы решали – горком партии. А Крутиков был членом КПСС. Я же в партию никогда не вступал. Не было желания.

Сейчас на встречах или турнирах ветеранов здороваемся, общаемся. Ну, вылетел «Спартак» с ним, ну, не вышло у него как у тренера. Теперь, спустя столько лет, не разговаривать с человеком из-за этого, что ли? Хотя мне не нравилось, что он еще в бытность игроком вел кампанию против Старостина, испытывал к нему какую-то неприязнь. И на 1976-й это тоже перенеслось.

* * *

Коль скоро мы говорим о тренерах «Спартака», то не раз в своей жизни уже после окончания карьеры я пересекался с Олегом Романцевым. Сначала во второй сборной СССР, которую мне по какому-то невероятному стечению обстоятельств доверили возглавить. Говорил Симоняну и Валентину Николаеву, чтобы даже не дергались, потому что я беспартийный и разведенный, а с такими «вводными» – без шансов. Но каким-то образом они меня все-таки «пробили».

И Романцев был у меня капитаном второй сборной. На моих глазах, во время турне по Америке, он заработал травму, которая положила начало его многолетним бедам со спиной. Минуты за две до конца игры – никого рядом не было! – он, видимо, просто оступился, и произошло смещение позвонков.

Увезли на «Скорой», и когда мы приехали в больницу, Олег лежал на доске без движения – и так до конца поездки. И после каждой игры я привозил ему туда премиальные – 500 долларов, как и всем. Романцев сначала не хотел брать, потому что, дескать, не играл. Но я сказал:

– Ты член коллектива, и если бы не сломался, играл бы обязательно.

Только тогда он взял деньги. Может, с тех пор – а было это в 1979 году – у нас сложились теплые отношения.

В 1996-м я поехал в штабе Романцева на чемпионат Европы в Англию, причем получилось это абсолютно случайно. Им в делегацию переводчиком назначили какого-то корреспондента, но он подхватил серьезное воспаление легких. А я оказался рядом и попросил Иваныча меня взять.

– Да с удовольствием! – согласился он.

В клуб Олег Иванович до поры меня не приглашал, но я бы и не пошел. Поскольку работал в то время в итальянской рекламной фирме – так распорядилась судьба. И зарабатывал там две тысячи долларов в месяц – в начале девяностых это были фантастические деньги. В Спорткомитете получал двести, и когда пришел к Колоскову и Тукманову писать заявление об уходе, они меня обняли и расцеловали, узнав, какая у меня будет зарплата.

А уже в 2001-м произошла довольно странная история. Неожиданно позвонил Романцев. Они заканчивали сезон матчем Лиги чемпионов во Франции с «Лионом». Олег сказал, что хочет пригласить меня в тренерский штаб, и я с радостью ответил согласием. Отдал трудовую книжку, оформился, работаю помощником, никаких претензий нет.

Вдруг однажды звонит Шикунов и просит зайти в клуб – меня и Юру Дарвина, тренировавшего вратарей. Заходим, а он говорит:

– Ребята, принято решение освободить вас из команды.

– Иваныч знает об этом? – спрашиваю.

Шикунов ответил – да, мол, знает. И я тут же написал заявление по собственному желанию. Словом, как неожиданно меня в «Спартак» взяли, так же неожиданно через девять месяцев и освободили.

Почему – не знаю. С Романцевым потом долго не мог пересечься, а когда состыковались, он сказал, что это и для него оказалось неожиданностью. Стало понятно, что кто-то выше там решает подобные вещи, от него уже не все зависит.

Считаю, хорошо, что он помогал Карпину в роли тренера-консультанта. Тренер же не семи пядей во лбу, всего не увидит. А такой опытный человек, как Олег, незамыленным взглядом разглядит и объяснит. Мы с Романцевым всегда рады встрече. Последний раз, увидевшись, обнялись и расцеловались. У нас очень добрые отношения. Кстати, еще при Романцеве клуб мне положил пенсию – 5800 рублей.

* * *

Сейчас футбол, конечно, совсем другой – и атмосфера вокруг него тоже. Помню, в 1962-м весь двор провожал меня на домашний матч с киевским «Динамо». И советовали они мне… «убить» Лобановского. Даже результат им был неважен – только «убей» этого рыжего гада! И я, заведенный такими напутствиями, уже на пятой минуте «ошпарил» его прилично.

Больше, правда, каких-то особо жестких столкновений не было – он понял, что от меня лучше держаться подальше. Когда они улетали, я подошел к нему и признался в дворовом напутствии. Он только рукой махнул:

– Да брось ты, ничего страшного.

И мы пожали друг другу руки. Потому что грязно, сзади я никогда не бил.

Вообще, меня ребята со двора на все сборы провожали и говорили:

– Попробуй только зазнайся! Мы тебе таких навешаем, если нос задерешь или играть за «Спартак» плохо будешь!

А учитывая, что за «Спартак», как я уже говорил, болел весь наш двор на Бережковской набережной, эти угрозы вполне могли возыметь действие. И после поражений не самые приятные разговоры во дворе были, и никуда от них было не деться. Зато и чувства реальности мы никогда не теряли. Нынешние же ребята после матчей сразу по машинам, за компьютеры… Живое общение исчезло, и как его восстановить – не представляю.

В знаменитом матче в Ташкенте, когда мы при 0:2 переломили ход игры, выиграли, и с этого начался наш чемпионский рывок, я участвовал. Вышел на замену во втором тайме. Сорок градусов, играть невозможно. Но хозяева и сами рухнули, хоть и привычные. Уже несколько лет спустя после игры разговаривал с ними, и они жаловались:

– Вам-то что – приехали и уехали, а мы каждый день в этой жаре играем, и привыкнуть к ней невозможно…

Мы тогда пересилили себя, Рейнгольд сравнял счет, Хусаинов забил победный – и после того до конца сезона у нас было всего две ничьи.

В конце сезона-1969 произошла занятная история. 10 ноября у нас была последняя игра чемпионата – с ЦСКА. А киевляне шли на втором месте, отставая совсем на чуть-чуть и имея игру в запасе, и если бы мы проиграли, то Киев мог стать чемпионом.

Перед игрой встречаемся с Альбертом Шестерневым. Я ему:

– Алик, неужели вы будете биться? Это считай, что вы за Киев сыграете.

– Да нет, конечно, лучше, чтобы вы выиграли!

– А нам надо выигрывать.

– Получится так получится, ничего мы отдавать не будем. Единственное, если вы выиграете и Старостин пойдет квартиры выбивать – может он за меня словечко замолвить, чтобы мне тоже квартиру выделили?

Потом была совершенно нормальная игра, никакого «договорняка», и Шестернев выглядел отлично. Выиграли мы с трудом, 1:0, Коля Осянин забил свой очередной мяч.

Еще одна замечательная история связана у меня со Львом Ивановичем Яшиным. Незадолго до того Бесков первый раз взял меня в первую сборную – тогда я был в олимпийской. После тренировок принято было оставаться и «подтягивать» слабые места – у кого удар, у кого еще что-то. А я бил Леве пенальти. Спрашивал у него, и куда он «по заказу» просил, туда и бил. Штук двадцать после каждой тренировки пробивал. Ничего страшного: обед на сборах от нас никуда не убежит.

И вот «Спартак» играет с «Динамо» в полуфинале Кубка. Рейнгольда сбивают, причем до штрафной, сантиметров за восемьдесят точно, а может, и за целый метр. Судья дает пенальти. Правда, к тому времени уже вели 1:0, Амбарцумян забил. Сто три тысячи народу на трибуне. Понимал ли, что пенальти «липовый»? Понимал, конечно. Но говорить ничего не стал и отказываться бить – тоже. В результате мы и «Динамо» тогда прошли, а в финале – «Шахтер». И Кубок выиграли.

Обычно пенальти у нас Севидов бил. Разводил мяч и любого вратаря по разным углам, но Юрка не играл – дисквалификация. И я предложил себя. А мы тогда в «Спартаке» вывели правило, согласно которому пенальти бьют холостяки. Почему-то считалось, что у них более устойчивая психика, к тому же, если не забьешь, жена пилить не будет. Мы сами это придумали.

Ставлю мяч на «точку». Яшин вот-вот должен был «Золотой мяч» получить. У меня мелькают такие мысли: передо мной – лучший вратарь мира, а я кто такой? Начинающий защитник. Хотя мы с ним на «ты» были, и он меня звал «молодой». Ну не забью – что с меня взять?

Разбегаюсь – и показываю, что буду бить в правый нижний, а в последний момент как завернул в левый верхний! А Яшин кинулся туда, куда я вначале показал – поверил, что туда и буду бить. Он-то думал, что я простачок, как на тренировке сборной – куда показал, туда и пробью. И, когда Яшин завалился в другой угол, у меня вырвалось:

– Куда ж ты, Вася?

Почему Вася? А тогда песня была популярная – «Мой Вася», и мы друг другу часто говорили: «Вася, ты куда?»[5]5
  Участники и свидетели этого эпизода приводят разные варианты того, что именно крикнул Логофет Яшину – от «Куда ж ты, Вася!» до «Тащи, рабочий!». Доверимся Логофету.


[Закрыть] Лев Иванович, конечно, разозлился. Во-первых, пенальти незаслуженный, плюс еще я «накормил» его, отправив мяч в другой угол. Яшин выбил мяч в направлении нас, но попал не в меня, а в Рожкова.

Извинений с моей стороны не последовало, но потом мы встретились в сборной, и я ему осторожно:

– Лева, ты на меня не обижаешься?

– Да ну брось ты! Все, проехали! Проиграли так проиграли.

* * *

История с Севидовым – это кошмар какой-то. Нашел же кого сбить – академика Рябчикова, разработчика топлива для ракет! Помню, в нашем доме на Савеловском жил и Леша Корнеев, а его двоюродный брат работал таксистом. Сижу спокойно дома, и вдруг прибегает жена этого парня и говорит:

– Геша, езжай скорее в Центральное ГАИ – Севид человека сбил!

Я не поверил:

– Таня, знаешь, сколько раз меня уже за изнасилование «сажали»? Это все слухи.

Но она сказала, что муж только что приехал и сам видел, как на Котельнической все это произошло. Поехал на проспект Мира и только подъезжаю, как Юрок выходит. Без наручников. Лицо чуть в крови, видимо, стеклом поцарапало. Сказал, что сбил человека – ехал быстро, а тот стал метаться туда-сюда.

Составив протокол, его отпустили, взяв подписку о невыезде, и он на тренировку в Тарасовку поехал. Суд был в феврале или марте. Мы-то не знали, какую шишку он сбил, нам только потом сказали. Как говорится – судьба.

Как-то ехал в аэропорт Внуково, и меня тормозит лейтенант милиции. И просит куда-то по пути довезти. Говорит, что ему знакомо мое лицо – не футболист ли я? И не мой ли друг Севидов человека сбил? Да, говорю. Тогда он сказал, что его друг был охранником этого Рябчикова, и после аварии его сразу же разжаловали из капитанов в рядовые и выгнали с работы. Бывают же такие совпадения…

Тот милиционер рассказал мне, что академик пошел в кинотеатр «Ударник» с охранником, а после кино сказал, что прокатится на кораблике. «Чайку» отпустил и прокатился. Охранник был с ним, перешел улицу нормально, а тот стал метаться. Я на суде присутствовал, тяжко было. Меня тоже опрашивали, но я-то уже после случившегося приехал.

Присутствовал только на одном заседании, потом уехал в Самарканд на сборы и из телеграммы от знакомых узнал, что дали Юрке десять лет общего режима… нет, строгого. В итоге он отсидел меньше, отпустили.

Мы с ним не переписывались. Старостин всем нам сказал:

– Не рекомендую ни посылки отправлять, ни письма, а то вы можете лишиться выезда…

Время-то было советское, и дело составили чуть ли не политическое – государственный человек погиб. Общаться начали сразу после того, как он вышел. Севидов понимал ситуацию и ни на кого обиды не держал.

Вскоре после случившегося с Юрой убрали Симоняна со Старостиным. Авария случилась в октябре, а сняли их в конце сезона. Для них это стало шоком, они не ожидали. Вызвали куда надо и предложили написать заявление по собственному желанию.

* * *

Как в 1971 году удалось забить на последней минуте в финале Кубка с ростовским СКА – это отдельная история. Мне было двадцать девять, я отправляю первую жену с сестрой на курорт в Палангу. И один готовлюсь к матчу. Со стопроцентной концентрацией, ни грамма! Сижу вечером под иконами, которые были у меня на старой квартире, и думаю: «Скоро уже тридцать, надо какой-то яркий след в футболе оставить…»

Обычно я на все игры ездил на машине из Тарасовки. Симонян, помню, только мне и Маслаченко разрешал ездить на машинах до Лужников. А тут решил поехать, как все, на электричке. Наступает день игры, подхожу к кассам, покупаю за два рубля билет. Смотрю, на перроне стоят и ждут поезда несколько наших молодых ребят, и буквально все трясутся. У одного от страха синяя морда, у другого – красная. Подхожу и спрашиваю: