Текст книги "Прародина русов"

4.2. Индоевропейская горная лексика

Итак, согласно мнению Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова «такая разветвленная горная лексика» индоевропейцев состоит из (1) *p^[h]er(k^[h]o)u-, (2) *Hk”^o(e/o)r-, (3) *k^[h]el-, (4) *(o)nt”– *mn_ot^[h]-, итого из четырех слов. Разберемся.

1) «Связь общеиндоевропейского имени “бога грома” *p^[h]er(k^[h]o)u-n- и “горного дуба”, “дубового леса на горе”, “горы”, “скалы” *p^[h]er(k^[h]o)u- легко объясняется древнейшими представлениями о “молнии”, поражающей мощные дубы на вершинах гор. Такие представления должны были отражать постоянно наблюдаемые явления в высокогорных районах обитания древних индоевропейских племен» [1, с. 615].

Как нам представляется, в высокогорных районах на вершинах гор лежат вечные снега (или хотя бы альпийские луга) и парят гордые орлы. А если вершины гор поросли дубовым лесом, то это не очень высокие горы. А может быть, просто холмы. Или небольшие холмики. Да и на равнине молнии часто бьют в высокие дубы, и это были постоянно наблюдаемые явления. Насчет же “горного дуба”, “дубового леса на горе” – снова привет от ёжиков.

На предыдущей странице этой же книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова есть такое замечание: «Основа *p^[h]er(k^[h]o)u– в индоевропейском выражает значение “дуб”, “лес”, но никогда не обозначает “древесины”» [1, с. 614]. Оказывается, основное значение основы *p^[h]er(k^[h]o)u– не столько “гора”, “скала”, сколько “дуб”, “лес”.

2) Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов восстанавливают общеиндоевропейское слово для “горы”, “вершины” как чередующуюся основу *Hek”^or- / *Hke”^or- / *Hk”^or-. Но в приведенных ими примерах из разных и.-е. языков значения “вершина” приведены 2 раза, “вершина горы, скалы” – 1 раз, “верх, верхний” – 3 раза, “начало, первый, ранний” – 3 раза, “гора” – 3 раза, “камень, скала” – 1 раз, “лес” – 4 раза, “дерево” – 1 раз, “холм, возвышенность” – 2 раза, “верхний край” – 1 раз [1, с. 665–666]. Очевидно, что первоначальное значение корня – вовсе не «скала», а просто «верх» (“начало, первый, ранний”), и, в частности, «поросшая лесом возвышенность», «лесистый холм».

3) «В индоевропейском можно постулировать еще одно слово в значении “горы”, “возвышенности”, образованное от корня *k^[h]el-» [1, с. 669]. Как видим, и здесь речь идет не столько о высоких горах, сколько о возвышенностях.

4) «Реконструируют «древнюю индоевропейскую праформу *ont”-/*nt- в значении “горы”, “скалы”, “камня”. (…) В тех же периферийных диалектах обнаруживается еще одна индоевропейская основа *m(e)n-t^[h]– в значении “горы”, “возвышенности”. С тем же индоевропейским корнем *men– в значении “возвышаться”, “выделяться” связана, очевидно, основа *mono– “шея”. К типологии сходных переносов значений ср. грузинское ked-i “шея”, “горный хребет”»[1, с. 666]. В русском языке есть прямой аналог такого значения – слово «грива» в значении «гряда холмов». Как видим, и эта основа не обязательно означает гору, а часто просто “камень”. Сравним, как в России часто называли Уральские горы «Камень» или «Каменный пояс». Во всяком случае, ничего специально высокогорного в этом слове тоже нет.

При внимательном прочтении книги Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова можно обнаружить еще одно, пятое «горное» слово: «Употребление основы *b^[h]erĝ^[h]– в атрибутивном значении “высокий” в сочетании с названием “горы” приводит в ряде случаев к выражению производными от этой основы значения собственно “горы”» [1, с. 669]. И это слово тоже ничего не говорит о горном ландшафте.

Как мы убедились, ни одно из приведенных слов не имеет определенного значения, связанного с высокогорным ландшафтом. Скорее можно реконструировать картину лесистых возвышенностей.

Более чем вольная трактовка Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым лингвистических фактов особенно ярко проявляется в следующем пассаже: «Характерно, что в «Ригведе» общеиндоевропейские слова в значении “гора”, “скала” parvata-, giri-, adri- означают в то же самое время и “тучу”, “облако”. В старолатышском ритуале вызывания дождя во время засухи к древнему богу горы Перкуну обращаются с молитвой на холмах в густых рощах [51, с. 9]. Сочетание значений “горы” и “облака”, “тучи” в одном слове объясняется особенностями конкретного ландшафта (“высокие горы, достигающие облаков”)» [1, с. 667].

Поразительно, что исчерпывающее объяснение семантической связи между понятиями “гора”, “туча” И “дуб” изложено в самом тексте Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова. С точки зрения наших предков было вполне логично в случае засухи обращаться с молитвами о дожде именно с высоких холмов (куда часто били молнии, особенно в дубы). И этого объяснения достаточно, о чем и свидетельствует старолатышский ритуал вызывания дождя. При этом самим холмам совершенно не обязательно «достигать облаков». Главное, что с этих холмов вызывают дождь. Эта жизненно важная магическая связь гор (лесистых холмов) с тучами и дождем как раз и послужила причиной подобной семантической связи.

Все это еще более очевидно, если почитать другие тексты В. В. Иванова и В. Н. Топорова, на которых сослались Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов, говоря о «древнем боге горы Перкуне»: «Перун, в славянской мифологии бог грозы (грома). (…) Характерной чертой мифов и ритуалов, связанных с Перуном, является их соотнесение с дубами и дубовыми рощами и с возвышенностями, на которых ставили в древности идолы Перуна. (…) Связь Перуна с горами и дубовыми рощами восходит к индоевропейскому периоду. Главным оружием Перуна были камни и стрелы, а также топоры, являвшиеся, как и стрелы, предметами языческого культа» [52]. «Дупло дерева и камень – атрибуты Перкунаса. (…) По некоторым представлениям, молнии испускаются небесными жерновами (ср. общий индоевропейский корень *mel для балтийских слов со значением “молния”, “молот”, “молотьба”)» [53, с. 304].

Сравним эти последние замечания о связи Перуна с камнями и о небесных каменных жерновах с тезисом Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова: «Существенной особенностью древних индоевропейских представлений о “горе” и “скале” является огромная высота “гор”, возвышающихся до небес. С этим должно быть связано возникновение общеиндоевропейского образа “каменного неба”. В индоевропейском само слово “камень” означает также и “небо”, мыслимое как “каменный свод”: ср. авестийское asman– “камень”, “небо”» [1, с. 667]. Как видим, гораздо более очевидная и распространенная среди специалистов концепция «небесных каменных жерновов» здесь не была учтена. Этимологическая связь между понятиями «небо» и «камень» у индоевропейцев вообще никак не связана с высокогорным пейзажем.

Итак, в индоевропейской лексике реально не сохранилось ни одного в прямом смысле «высокогорного» слова.

Однако самое интересное – то, что, по крайней мере, три из пяти «горных» индоевропейских слов сохранили свое значение еще из ностратической эпохи. Ностратическое происхождение, т. е. общее для народов индоевропейской, уральской, алтайской, дравидской, картвельской и даже афразийской (семито-хамитской) языковых семей, имеют такие слова, как 1) *bherĝh– / bhreĝh– “высокий” (*b^[h]erĝ^[h]-) – от ностратического berg/i/ “высокий”; 2) слово в значении “горы”, “возвышенности”, образованное от корня *k^[h]el-, вероятно, связано с и.-е. *hel-“с той стороны”, что вместе с семито-хамитским ^сl- в значении “переваливать через гору, подниматься, вершина” и алтайским ālá “переваливать через гору” восходит к ностратическому Ҁal′Λ “переваливать (через гору)”. 3) Основу *Hek”^or– / *Hke”^or– / *Hk”^or-, В. М. Иллич-Свитыч реконструировал как слова *ker- “скала, камень” и *ƙer- “рог; голова, вершина”. Оба этих восходят к ностратическим, соответственно KarΛ “скала, крутая возвышенность” и KErʌ “рог” [131, с. 177, 274, 340, 350]. Так что три из пяти «горных» слов отражают горный ландшафт еще на ностратической прародине, т. е. 12–13 тыс. лет назад [136, с. 14].

Но зададим себе вопрос: а что, рассмотренные пять «горных» слов в индоевропейской лексике – это действительно было бы очень много? Ведь здесь уже упоминалось, что слово «жара» есть и в языке эскимосов. А как обстоят дела с горной лексикой в современных языках? Возьмем для примера один из словарей [54]:

гор/’а mägi (ka ülek.); сн’ежная ~’а lumemägi, урож’енец гор mägilane, верш’ина ~’ы mäetipp, у подн’ожия ~’ы mäe jalamil, взбир’аться н’а гору mäkke ronima, идт’и в г’ору ülesmäge minema (ka ülek.), идт’и п’од гору allamäge minema ülek.΅ alla käima, кат’аться С ~’ы mäest alla laskma холм küngas, kink; мог’ильный ~ (haua)kääbas, лес’истый ~ metsane mäekink скал’а kalju; подв’одная ~ veealune kalju, allveekalju, ~ вр’овень с вод’ой salakalju, курч’авые ск’алы geol. silekaljustik верш’ина ~ гор’ы tipp, hari, latv; тipp — вершина, макушка, оконечность, верх, верхушка, пик; hari — щетка, вершина, разгар, сметка, гребень, хребет, пик; latv — верхушка, вершина плат’о platoo, lava, lavamaa наг’орье mägismaa г’орный хребет (1) mäeahelik, (2) mäeselg, mäehari, водоразд’ельный ~ hüdr. Veelahkmeseljandik перев’ал 3. (mäe)kuru, mäestikulävi; г’орный ~ mäekuru;

ущ’елье kuristik; lõhang, lõhandik рек/’а jõgi; м’елкая ~’а madal jõgi, г’орная ~’а mägijõgi, mäestikujõgi, равн’инная ~’а tasandikujõgi,

ледн’ик (jää)liustik, gletšer; г’орный ~ mägiliustik, mäeliustik, материк’овый ~ mandrijää, вис’ячий ~ rippliustik, дол’инный ~ oruliustik, к’аровый ~ orvandiliustik вал’ун (ränd)rahn; munakas, raudkivi, põllukivi;

‘осыпь rusukalle, nõlvarusu лав’ина laviin (ka ülek.), lumeveere; сн’ежная ~ lumelaviin, – veere,

дол’ина org; г’орная ~ mäestikuorg, речн’ая ~ jõeorg п’астбище karjamaa; г’орное ~ mägikarjamaa, з’имнее ~ talikarjamaa, отг’онное ~ kaugkarjamaa, долгоср’очное ~ püsikarjamaa

Как видим, в этом языке есть разветвленная горная лексика: три разных слова для обозначения понятия «вершина горы» (tipp, hari, latv), три разных слова для обозначения понятия «ущелье» (kuristik, lõhang, lõhandik), три разных слова для обозначения понятия «горный хребет» (mäeahelik, mäeselg, mäehari), два разных слова для обозначения понятия «горная река» (mägijõgi, mäestikujõgi) и два разных слова для обозначения понятия «горный ледник» (mägiliustik, mäeliustik).

Речь идет о языке эстонцев. А ведь всем известно, что это люди настолько же горячие, насколько исключительно высокогорные: «Только ¹/₁₀ территории Эстонии лежит выше 100 м над уровнем моря. (…) Противоположна северной, равнинной Эстонии живописная южная, всхолмленная часть республики. Небольшие возвышенности эстонцы называют здесь горами» [43, с. 20–21]. Причем на протяжении последних двух тысяч лет предки эстонцев ни к каким горам (включая Уральские) ближе чем на тысячу километров не приближались. Как видим, в эстонском языке куда больше «горных» терминов, чем в древнем индоевропейском.

Таким образом, т. н. «аргумент горного ландшафта» есть ничем не подтвержденная спекуляция.

4.3. Горные ландшафты Восточной и Центральной Украины

Но для тех исследователей, кому по-прежнему чудится воинственный клич горных индоевропейцев (в перьях из крабов и мангустов), специально сообщим, что на территории среднестоговской культуры некие горы и во всяком случае горные ландшафты все же имелись.

Речь идет, в частности, о Донецком кряже. «Донецкий кряж представляет собой интересный природный феномен – лесостепной остров среди степных просторов. Благодаря возвышенному рельефу здесь выпадает больше осадков, чем на прилегающих равнинах, встречаются дубравы и боры» [43, с. 235]. Т. е., по сути дела, имеется присущая горным ландшафтам высотная поясность. Вот, кстати, еще одно объяснение, почему древние индоевропейцы связывали осадки с горами и дубовыми рощами.

При этом в ландшафте здесь действительно имеются горные элементы: «Донецкий кряж – возвышенность на юге Восточно-Европейской равнины на границе Украины и России. Простирается с северо-запада на юго-восток. Длина около 370 км, ширина от 50 км на востоке до 120 км на западе. Крутыми уступами (до 150–200 м) обрывается к долине Северского Донца. Сложен в основном толщами каменноугольных песчаников, известняков и сланцев. (…) Высшая точка 367 м (гора Могила-Мечетная). Для рельефа характерно сочетание волнистых междуречий и глубоко врезанных (до 100–150 м) речных долин. Местами поверхность междуречий усложняют останцовые купола, «могилы» (Саур-Могила), кряжи (Нагольный кряж). Интенсивно проявляется овражная эрозия, встречаются карстовые формы рельефа. (…) Местами сохранились участки лесов (дуб, ясень, клен)» [55].

То же можно сказать и о примыкающей к Донецкому кряжу Приазовской возвышенности: «Приазовская возвышенность характеризуется повсеместным обнажением кристаллических пород – гнейсов, магматитов, гранитов. Некоторые скальные останцы имеют вид куполообразных холмов (Токмак-Могила, Бельмак-Могила, Корсак-Могила), возвышающихся до 324 м над уровнем моря, другие образуют небольшие гряды (Каменные Могилы) [рис. 7]. (…) На западной гряде выделяется вершина, возвышающаяся над межгрядовой лощиной на 100 м. Поверхность обеих гряд сильно выветрена, их склоны испещрены глубокими трещинами, встречаются гроты и ниши» [56, с. 105–106].

Рис. 7. Приазовская возвышенность. Гряда Каменные Могилы [56, с. 108].

Еще одно подобное место – Каневские горы: «Хотя Каневские горы своими вершинами не возносятся в заоблачную высь, но над Днепром поднимаются на 130–160 метров. Они занимают восточную оконечность Приднепровской возвышенности, наибольшие отметки высоты которой несколько превышают 320 метров, но даже на подобных ее участках не встречаются горные пейзажи, подобные каневским. Каневские горы – явление уникальное не только на Приднепровской возвышенности, но и на всей огромной Восточно-Европейской равнине. (…) Складчатое и оригинальное надвижно-чешуйчатое строение горных слоев, частое залегание отложений младшего возраста под более древними, как бы подброшенными, интенсивное развитие сдвиговых и эрозионных процессов и наличие многочисленных стен-обрывов, известных под названием «кручи», удивительное кружево разновозрастных горных пород, залегающих на поверхности, дали основние ученым назвать этот район дислокацией. (…) Настоящий горный вид местности придает также ярко выраженная складчатость и грядистость поверхности, глубокая расчлененность ее овражно-балочной сетью, разветвленность которой на единицу площади и глубина врезания в древние горные породы – вероятно, наибольшие на Восточно-Европейской равнине [рис. 8]. Живописность Каневских гор обретает особую выразительность благодаря лесистости территории» [57, с. 14–15].

Рис. 8. Каневские горы [205, с. 32].

Между прочим, античные и средневековые географы тоже считали, что горы на юго-востоке Украины имеются: «В описании Европейской Сарматии Птолемей указывает ряд гор, в числе которых есть представляющие для нас интерес: 1) Горы Аланские, 62°30´ восточной долготы, 55° северной широты. 2) Горы Бодинские, 58° восточной долготы, 55° северной широты. Обе возвышенности размещены на Русской равнине между Днепром и Доном. Аланские горы находятся недалеко от угла Азовского моря и очень точно соответствуют Донецкому кряжу. Бодинские горы расположены дальше от Азовского моря и восточнее Аланских, т. е. на месте южной оконечности обширной Среднерусской возвышенности» [58, с. 166].

Следует также вспомнить об уже упоминавшейся индоевропейской «горной» гидронимии на территории среднестоговской культуры. Например: Кильтень, л. Великой Выси л. Синюхи л. Южного Буга явно происходит от и.-е. *kel– «гора» и суффикса *-t^[h]en– [1, с. 669, 248]. Очевидно, это название первоначально явно значило «Горная». И теперь это по-прежнему приток реки Великая Высь, которая, в свою очередь, сливается с рекой Горный Тикич. Расположены все три реки на Приднепровской возвышенности. Можно вспомнить также, что название реки Днепр (Данапр, Дніпро, Дніпер) можно вывести из корня *d^[h]en– “бежать”, “течь” + корень *p^[h]er– “скала”, “дуб” [1, с. 239, 614]. А Днепр не только омывает Каневские горы, он еще и пробивался через скалистые пороги. Название Ворскла (Ворскло, Ворскол), л. Днепра происходит от и.-е. *ŭer– «вода», маркера активного класса *-s– и *k^[h]ol– «возвышенность» [1, с. 882, 386, 866]. Коломак, л. Ворсклы л. Днепра – от и.-е. *k^[h]ol– «возвышенность» и *maHk^[h]– «длинный» [1, с. 866, 780]. Келеберда, л. Днепра, Кременчугский р-н – от и.-е. *k^[h]el– «гора, возвышенность» и *b^[h]er– «обрабатывать острым орудием» [1, с. 669, 884]. Берда — от того же *b^[h]er– с первичным значением “откос”, “обрыв” [105, с. 116–118]. Икорец на Среднерусской возвышенности – от и.-е. *ek”^or– «вершина, возвышенность» [1, с. 203]. Тут логично вспомнить еще одну цитату: «Небольшие возвышенности эстонцы называют здесь горами» [43, с. 20–21].

Итак, с горами все понятно. С равнинами дела обстоят интереснее: «Слово степь, укр. степ не имеет пока ни ясной этимологии, ни более или менее реконструированной праформы. …Бейли [216] производит степь вместе с осетинским (дигорским) t”æpæn “плоский, ровный”, иранским tap- “плоский” из общего индоевропейского *(s)tep- “быть плоским, ровным, низким”» [217, с. 39].

Общий вывод: т. н. «аргумент горного ландшафта» против Днепро-Донской концепции не может быть признан серьезным и научным. Общая индоевропейская лексика позволяет утверждать, что прародина индоевропейцев ни в коем случае не была высокогорной страной. Но там имелись холмы, в основном поросшие дубовым лесом, а также скалы. В целом природные условия индоевропейской прародины (насколько о них можно судить по языковым данным) соответствовали природным условиям Восточной Украины.

5. Археологические данные о прародине индоевропейцев

5.1. «Аргумент коня»

Материал предыдущей главы мог вызвать ощущение, что реконструкция индоевропейской лексики вообще не дает четких указаний на местоположение индоевропейской прародины. Но это не так. Лингвистические аргументы играют огромную роль в том случае, когда их можно сопоставить с данными археологии. И здесь есть замечательный, решающий лингвистический и культурно-исторический аргумент, полностью подтвержденный данными археологии. Это «аргумент коня».

«Сопоставление древних индоевропейских традиций, связанных с культом лошади и ее применением в транспорте и военном деле, позволяет реконструировать для общеиндоевропейской эпохи наличие домашней лошади *ek^[h]uos-, имевшей большое культовое значение (приношение коня в жертву, его связь с богами, в том числе божественными близнецами, и с Мировым деревом) и применявшейся уже как упряжное животное, которое впрягалось в колесные повозки и боевые колесницы. Лишь в позднейших традициях появляется широкое использование лошади для верховой езды в военном деле и на транспорте, тогда как для архаичного периода следует допустить лишь применение верховой езды с целью объезжания и укрощения коней, в том числе при одомашнивании диких животных. (…) Культурно-исторические и лингвистические данные, относящиеся к лошади и процессу ее доместикации, дают некоторые основания связать этот процесс с индоевропейским этносом, с племенами, говорившими на индоевропейских диалектах. Все известные древнейшие названия лошади в языках, в историческое время расположенных в ареалах возможной доместикации лошади, так или иначе увязываются с общеиндоевропейским названием “лошади” *ek^[h]uo-» [1, с. 556, 560]. Это значит, что именно древние индоевропейцы впервые в мире приручили коня.

«Названия коня в индоевропейских языках происходят от индоевропейской основы *ek^uuos-, которая в славянских языках в значении «коня» вроде бы отсутствует. Но, на наш взгляд, интересным может быть существование этой основы в значении «коня» в украинском языке: «кося» – лошадка, «коськати» – звать коня окриком, «кось-кось» – звать коня, «укоськати» – укротить, приручить коня и даже «косяк» – небольшой табун лошадей» [120, с. 36].

Рис. 9. Костяные псалии среднестоговской культуры [2, с. 138].

Теперь осталось проверить, где произошло приручение коня по данным археологии. Этот район и будет прародиной индоевропейцев. «Археологические данные (в частности, находки роговых псалий – деталей конской уздечки) [рис. 9], свидетельствуют об использовании среднестоговского коня для верховой езды, что целиком согласуется с выводами палеозоологов о решительном преобладании коня в домашнем стаде среднестоговской культуры. Среднестоговская культура, таким образом, выступает перед нами как среда, в которой состоялось приручение коня, приспособление его к верховой езде и впервые в Европе (в мире. – И. Р.) широкое использование его в хозяйстве. Земледелие, охота и собирательство в жизни населения среднестоговской культуры играли вспомогательную роль» [2, с. 137–139].

Этот вывод сейчас признан большинством исследователей. Так, В. Б. Ковалевская пишет: «Лошадь была впервые приручена в зоне обитания тарпанов в Северном Причерноморье в конце IV тысячелетия до н. э. (…) Происхождение и расселение индоевропейцев – одна из самых ярких и сложных страниц истории. Красной нитью здесь проходит идея о нерасторжимой связи между конем и ранними индоевропейцами. Действительно, слово «конь» – индоевропейского происхождения, что справедливо, в частности, для древнеиндийского, древнеиранского, греческого, фракийского, латинского, кельтского, германского и других языков. Это же относится к культу коня, названиям ряда элементов упряжи и т. д.» [61, с. 10, 29].

По мнению В. И. Бибиковой, бесспорны данные о том, что именно южнорусские степи явились родиной домашней лошади, и здесь коневодство развилось раньше и значительно интенсивнее, чем в других областях Старого Света [62]. На поселении Дереивка (культура Средний Стог) кости лошади составляют 63,3 % всех найденных костей животных. Здесь также были обнаружены древнейшие ритуальные захоронения коня [рис. 10] – череп и ноги двух жеребцов [63, с. 81]. Н. Я. Мерперт также подчеркивает, что кости домашней лошади доминируют в остеологическом материале ряда поселений среднестоговской культуры, а находки костяных псалиев позволяют предполагать начало освоения всадничества [69, с. 325].

Рис. 10. Ритуальное захоронение черепа коня и собак. Дереивка [2, с. 44].

Кажется, отсюда очевиден вывод о том, что центр происхождения и расселения индоевропейцев находится в Северном Причерноморье, на территории среднестоговской культуры, где и была приручена лошадь.

Собственно, такой вывод четко сформулирован и обоснован в образцовой монографии украинских археологов В. К. Кульбаки и В. Качура: «Территорию Украины, начиная со среднестоговского периода (вторая половина V тыс. до н. э.) можно считать первичным очагом индоевропейской цивилизации, где она и прошла свой путь от зарождения, расцвета и распространения по всей будущей индоевропейской ойкумене. Тут же были выработаны и усвоены все индоевропейские как идеологические, так и технико-экономические достижения. И прежде всего это касается как развития колесного транспорта, так и доместикации коня и зарождения и совершенствования методов его упряжи и управления. …О появлении первой в мире конской упряжи можно уверенно сказать относительно дереивского этапа Среднестоговской культуры периода последней четверти V тыс. до н. э. Первые же попытки доместикации коня древнейшими индоевропейскими племенами этой культуры относятся, вероятно, к середине V тыс. до н. э.» [120, с. 44, 37].

И на этом данную главу следовало бы завершить. Однако остается целый ряд острых археологических вопросов, которые необходимо прояснить. Сделаем это в виде защиты нескольких тезисов.