Текст книги "А. Н. Островский «Гроза». Основное содержание. Анализ текста. Литературная критика. Сочинения"

Драма А. Н. Островского «Гроза» в русской критике

Д. И. Писарев, из ст. «Мотивы русской драмы»

<…> Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений;

там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкой со стороны Добролюбова; он увлекся симпатией к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского. <…>

Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. <…>

Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством – самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. <…>

Страстность, нежность, искренность – все это очень хорошие свойства, по крайней мере, все это очень красивые слова, а так как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует расширить. <…>

Эстетики подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этой задачей, однако лепту свою внесу. <…>

Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен в своей ограниченной сфере деятельности прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и расставляя по местам великих и сильных людей. <…>

Исторические личности и простые люди должны быть измеряемы дной меркой. В истории явление может быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то не светло, – на то не стоит совсем обращать внимания. <…>

Критик докажет вам, что только умный и развитой человек может оберегать себя и других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не может быть назван светлым явлением. <…> Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или меньшей степени, сознательно или невольно перерабатывает эту жизнь и приготовляет переход к лучшим условиям существования. <…> Так вот какие должны быть «лучи света» – не Катерине чета. <…>

Только в молодости человек может развернуть и воспитать те силы своего ума, которые потом будут служить ему в зрелом возрасте; что не развилось в молодости, то остается неразвитым на всю жизнь; следовательно, если молодость проводится под скорлупой, то и ум и воля человека остаются навсегда в положении заморенного зародыша; и наблюдателю, смотрящему со стороны на этот курятник, остается только изучать различные проявления человеческого уродства. <…> Так как жизнь не шевелит и не развивает ума, то человеческие способности глохнут как при воспитании палкой, так и при воспитании лаской. В первом случае получается тип, который я для краткости назову карликами, во втором – получаются также уроды, которых можно назвать вечными детьми. <…>

Когда человек страдает, он всегда делается трогательным; вокруг него разливается особенная мягкая прелесть, которая действует на вас с неотразимой силой; не сопротивляйтесь этому впечатлению, когда оно побуждает вас в сфере практической деятельности заступиться за несчастного или облегчить его страдание; но если вы в области теоретической мысли рассуждаете об общих причинах разных специфических страданий, то вы непременно должны относиться к страдальцам так же равнодушно, как и к мучителям, вы не должны сочувствовать ни Катерине, ни Кабанихе, потому что в противном случае в ваш анализ ворвется лирический элемент, который перепутает все ваше рассуждение. Вы должны считать светлым явлением только то, что в большей или меньшей степени может содействовать прекращению или облегчению страдания; а если вы расчувствуетесь, то вы назовете лучом света – или самую способность страдать, или ослиную кротость страдальца, или нелепые порывы его бессильного отчаяния, или вообще что-нибудь такое, что ни в каком случае не может образумить плотоядных карликов. <…> Я, со своей стороны, рискуя прогневать и читателя, и вас, замечу только, что вы принимаете синие пятна, называемые фонарями, за настоящее освещение.

Страдательные личности наших семейств, те личности, которым порывается посочувствовать наша критика, более или менее подходят под общий тип вечных детей, которых формирует ласковое воспитание нашей бестолковой жизни. Наш народ говорит, что «за битого двух небитых дают». <…> Пока в нашу жизнь не проникнет настоящий луч света, пока в массах народа не разовьется производительная деятельность, разнообразие занятий, довольство и образование, до тех пор битый непременно будет дороже двух небитых и до тех пор родители в простом быту постоянно будут принуждены бить своих детей для их же пользы. <…>

Я беру все, что пишется нашими хорошими писателями, – романы, драмы, комедии, что угодно, – я беру все это как сырые материалы, как образчики наших нравов; я стараюсь анализировать все эти разнообразные явления, я замечаю в них общие черты, я отыскиваю связь между причинами и следствиями и прихожу таким путем к тому заключению, что все наши треволнения и драматические коллизии обусловливаются исключительно слабостью нашей мысли и отсутствием самых необходимых знаний, то есть, говоря короче, глупостью и невежеством. <…>

Народ нуждается только в одной вещи, в которой заключаются уже все остальные блага человеческой жизни. Нуждается он в движении мысли, а это движение возбуждается и поддерживается приобретением знаний. Пусть общество не сбивается с этой прямой и единственной дороги к прогрессу, пусть не думает, что ему надо приобрести какие-нибудь добродетели, привить к себе какие-нибудь похвальные чувства, запастись тонкостью вкуса или вытвердить кодекс либеральных убеждений. Все это мыльные пузыри, все это дешевая подделка настоящего прогресса, все это болотные огоньки, заводящие нас в трясину возвышенного красноречия, все это беседы о честности зипуна и о необходимости почвы, и от всего этого мы не дождемся ни одного луча настоящего света. Только живая и самостоятельная деятельность мысли, только прочные и положительные знания обновляют жизнь, разгоняют темноту, уничтожают глупые пороки и глупые добродетели. <…>

И. А. Гончаров, из «Отзыва о драме «Гроза» Островского»

Не опасаясь обвинения в преувеличении, могу сказать по совести, что подобного произведения, как драмы, в нашей литературе не было. Она («Гроза») бесспорно занимает и, вероятно, долго будет занимать первое место по высоким классическим красотам. С какой бы стороны она ни была взята, – со стороны ли плана создания, или драматического движения, или, наконец, характеров, всюду запечатлена она силою творчества, тонкостью наблюдательности и изяществом отделки.

Прежде всего она поражает смелостью создания плана: увлечение нервной, страстной женщины и борьба с долгом, падение, раскаяние и тяжкое искупление вины, – все это исполнено живейшего драматического интереса и введено с необычайным искусством и знанием сердца. Рядом с этим автор создал другое типическое лицо, девушку, падающую сознательно и без борьбы, на которую тупая строгость и абсолютный деспотизм того семейного и общественного быта, среди которого она родилась и выросла, подействовали, как и ожидать следует, превратно, то есть повели ее веселым путем порока, с единственным, извлеченным из данного воспитания, правилом: лишь бы все было шито да крыто. Мастерское сопоставление этих двух главных лиц в драме, развитие их натур, законченность характеров – одни давали бы произведению г. Островского первое место в драматической литературе.

Но сила таланта повела автора дальше. В той же драматической раме улеглась широкая картина национального быта и нравов с беспримерною художественною полнотою и верностью. Всякое лицо в драме есть типический характер, выхваченный прямо из среды народной жизни, облитый ярким колоритом поэзии и художественной отделки, начиная с богатой вдовы Кабановой, в которой воплощен слепой, завещанный преданиями деспотизм, уродливое понимание долга и отсутствие всякой человечности, – до ханжи Феклуши. Автор дал целый, разнообразный мир живых, существующих на каждом шагу личностей.

Н. К. Михайловский, из ст. «А. Н. Островский» (отклик на смерть драматурга)

Восстанавливая в памяти длинный ряд героев и героинь Островского, невольно представляешь их себе снабженными либо волчьим ртом, либо лисьим хвостом, либо и тем и другим вместе. Психология насилия и обмана в их бытовой русской форме – этим исчерпывается содержание чуть ли не всех произведений Островского… надо удивляться той неистощимости творчества и той тонкости анализа, с которыми он строил свои чуть ли не бесчисленные комбинации волчьего рта и лисьего хвоста… Островский понимал, что насилие не есть признак или выражение внутренней силы, которой нет необходимости прибегать к подлому обману…

Высокий комический талант Островского и тонкое понимание психологии обмана и насилия давали ему возможность с необыкновенной жизненностью рисовать эти переходы, которые у всякого другого, даже большого писателя рисковали бы оказаться фальшивыми, делаными. Но ему не была чужда и глубоко трагическая струя. В числе его героев и героинь есть немало таких, которые изнемогают от плавания в безбрежном море наглого издевательства и подлой лжи, изнемогают и тонут в пьяном разгуле, как Любим Торцов («Бедность не порок»), в сумасшествии, как Кисельников («Пучина»), прямо в реке, как Катерина («Гроза»).

Язык Островского до конца дней его оставался образцовым русским языком, сильным метким, образным, и едва ли кто-нибудь из самых крупных наших писателей может с ним в этом отношении померяться.

Литературная деятельность Островского главным образом захватывает дореформенную Россию. Я говорю, конечно, не о времени, в которое написаны его произведения, а о его действующих лицах, не затронутых или почти не затронутых разнообразными сложными веяниями – хорошими и дурными, подлинными и фальшивыми, крупными и мелочными, – которые мы пережили в последнюю четверть века. Островский понимал, что к концу этой четверти века семейная драма, не осложненная всеми этими веяниями, не отразившая их на себе, как бы она ни была высока и многознаменательна в общем смысле, не может уже представить столь полную картину русской жизни. Но ориентироваться в этой сложной, запутанной сети он не мог (отнюдь, я думаю, не вследствие ослабления таланта). Он пробовал, искал, – где же теперь интересные и характерные формы насилия и обмана…

Как бы то ни было, но Островский десятки лет неустанно творил, неустанно делал великое, доброе дело;

и, помимо высокой художественной цены его произведений, всякий, испытавший на себе, что значат волчий рот и лисий хвост, – а мало ли таких, испытавших?! – скажет: мир праху твоему, борец за оскорбленную, попранную насилием и обманом душу человеческую!

В. Я. Лакшин, из ст. «Мудрость Островского»

Свои первые литературные опыты Островский начал дерзким и ироническим утверждением, что он открыл небывалую страну. Страна эта лежала у всех под носом – как раз напротив Кремля, по другую сторону Москвы-реки. Но для литературы, для читателей была она тогда и впрямь незнакомой, нетронутой землею.

Почти 50 пьес было написано Островским за его долгую литературную жизнь, и многие из них уходили корнями в родное Замоскворечье, этот особый мир, который, пожалуй, и представить трудновато нынешнему читателю.

Глухие длинные заборы, одноэтажные домики в пять окон с густыми садами и огородами, герань на подоконниках, а в окнах – чиновник с гитарой или купец в красной рубашке, пьющий чай «до третьей тоски»… Жизнь сонная, закисшая, со своими чудачествами, грубостью и предрассудками окружала Островского с той самой поры, как он начал помнить себя.

Здесь ставили на окна бутылки с наливкой, заготавливали впрок солонину, покупали годовые запасы рыбы, меду и капусты. Здесь степенно беседовали о своих плутнях за стаканом «пуншика» бородатые купцы, здесь их молодые жены и дочери выглядывали на улицу из-за коленкоровых занавесок, мечтая о «галантерейных» кавалерах. Здесь почта была великой редкостью, и солдата-инвалида, разносившего письма, пугались как нежданной беды. Здесь люди добродетельные чай пили с изюмом, экономя дорогой сахар. Здесь от всех болезней лечились банькой да полуштофом «ерофеича». <…>

Островского считали летописцем этой жизни, называли «Колумбом Замоскворечья». Но значение его комедий быстро переросло рамки правдивого бытописания. За лицами возникали типы, за бытовыми картинками – социальные и психологические явления. Молодой Островский стал наследником и соперником Гоголя в нарождавшейся русской драматургии…

Драма «Гроза» (1859), написанная в пору общественного подъема накануне Крестьянской реформы, как бы венчала первое десятилетие деятельности писателя, цикл его пьес о самодурах, начатый «Своими людьми…».

Воображение художника переносит нас в небольшой приволжский городок Калинов – с купеческими лабазами на главной улице, со старой церковью, куда ходят молиться благочестивые прихожане, с общественным садом над рекой, где по праздникам чинно гуляют обыватели, с посиделками на лавочках у тесовых ворот, за которыми остервенело лают цепные псы. Ритм жизни – медлительный, сонный, скучный, под стать тому томительно душному летнему дню, которым начинается действие пьесы.

Следя за драмой, исподволь завязывающейся на этом обыденном, скудном живыми красками фоне, вслушиваясь в реплики действующих лиц, мы скоро заметим, что два впечатления, два мотива в пьесе спорят, враждуют один с другим, создавая резкий художественный контраст. Вместе с Кулигиным мы восхищаемся красотой вида, открывающегося с высокого берега Волги, вдыхаем полной грудью свежий воздух с реки и различаем слабый аромат полевых цветов, долетающий с заволжских лугов… Где-то совсем близко существует мир природы, простора, приволья. А здесь, в городских домишках, – полутьма, затхлый дух купеческих комнат и за глухо запертыми дверями бушует самодурство, упоенное неограниченным своеволием, власть над зависимыми и «младшими».

Островский-«бытовик» тщательно живописует весь уклад замкнутого в четырех стенах патриархально-купеческого быта. Островский – драматический поэт – дает почувствовать красоту и притягательность другого мира – естественности, простора жизни, изначальной свободы.

Катерина высоко поднята над скучной размеренностью быта, грубыми нравами Калинова. «Попал я в городок», – желчно и беспомощно пробормочет Борис. И дело тут не в одних лицах «самодуров».

Дикой даже живописен в своем безобразии, безудержной наглости и пьянстве; Кабаниха и грозна и жалка в своей почти животной ревности к невестке, в попытках принудить всех строить жизнь по себе. Но главное – ощущение духоты, жуткой предгрозовой духоты города, так красиво раскинувшегося на волжском берегу.

«Идеальность» Катерины – не девичья идеальность наивной души. За нею горький опыт принуждения себя: жизнь с нелюбимым мужем, покорность злой свекрови, привыкание к брани, попрекам, высоким глухим заборам, запертым воротам, душным перинам, долгим семейным чаепитиям. Но тем острее и ослепительнее вспышки ее природного возвышенного отношения к жизни – тяга к красоте, к религиозному идеалу, к тому, что еще теплится в детских впечатлениях и чему нет ни цены, ни названия. Можно сказать, что пьеса эта о страхе и враждебном ему чувстве свободы.

Внезапное желание полететь, как птица, и воспоминание о столбе света в церкви, как будто облака ходят и поют ангелы, и память о безмятежной поре юности, когда она бегала «на ключок» и поливала цветы… Может, не так уж широки и внятны те понятия о красоте, какими питается сердце Катерины, но важна сама эта возможность души, ее незаполненный объем, ее тайная «валентность», неосуществленная способность многое вобрать в себя и соединить со многим. Ее экзальтированная религиозность, непогасшее желание духовной жизни – какое-то диво в мертвом городе Калинове, где надо всем страх, где всем людям – «гроза». Гроза в пьесе не только образ душевного переворота, но и страха; наказания, греха, родительского авторитета, людского суда. «Недели две надо мной никакой грозы не будет», – радуется, уезжая в Москву, Тихон.

Конечно, это лишь одна грань образа, и гроза в пьесе живет со всей натуральностью природного дива: движется тяжелыми облаками, сгущается недвижной духотой, разражается громом и молнией и освежающим дождем – и со всем этим в лад идет состояние подавленности, минуты ужаса принародного признания и потом трагическое освобождение, облегчение в душе Катерины.

Такой душевной одаренности и такой цельности, как у Катерины, одна награда – смерть. И любовь к Борису, честному, добропорядочному, но не способному ответить этой силе и яркости чувства, – путь к ее гибели. Да иначе и быть не может: свободное чувство обречено, за него уже готовится расплата. Что в том повинно: самодурные условия быта, традиционные понятия о «грехе» или экзистенциональное чувство вины?

Так или иначе, но трагизм «Грозы» глубок и подлинен. Островский-комедиограф доказал свое право считаться драматическим поэтом.

Библиография

1. «А. Н. Островский в воспоминаниях современников» – М., 1966

2. «А. Н. Островский в русской критике». Сб. ст., под ред. Г. И. Владыкина, М., 1953

3. «А. Н. Островский и русская литература», Кострома, 1976

4. «А. Н. Островский». Статьи и материалы. М., 1962

5. Журавлева А. И. «А. Н. Островский – комедиограф», М., 1981

6. Коган Л. Р., «Летопись жизни и творчества А. Н. Островского», М., 1953

7. Лакшин В. «А. Н. Островский», М., 1982

8. Лобанов М. П. «Островский», М., 1979

9. Лотман Л. М. «А. Н. Островский и русская драматургия его времени», М.-Л., 1961

10. Ревякин А. И. «“Гроза” А. Н. Островского». М., 1955

11. Ревякин А. И. «Искусство драматургии А. Н. Островского», М., 1974

12. Ревякин А. И. «Москва в жизни и творчестве А. Н. Островского», М., 1962

13. Холодов Е. «Драматург на все времена», М., 1975 14. Холодов Е. «Мастерство Островского», М., 1963

Примеры сочинений

Анализ финальной сцены драмы А.Н.Островского «Гроза»

Драма «Гроза» появилась в печати в 1860 году. Сюжет ее довольно прост. Главная героиня, Катерина Кабанова, не найдя отклика своим чувствам в муже, полюбила другого человека. Мучимая угрызениями совести, а также не желая лгать, она признается в своем поступке в церкви, всенародно. После этого жизнь ее становится настолько невыносимой, что она кончает жизнь самоубийством. Такова событийная канва произведения, при помощи которой автор раскрывает перед нами целую галерею типов. Здесь и купцы-самодуры (Дикой), и почтенные матери семесйтв – блюстительницы местных нравов (Кабаниха), и странницы-богомолки, рассказывающие небылицы, пользуясь темнотой и необразованностью народа (Феклуша), и доморощенные ученые-прожектеры (Кулигин) и др. Однако при всем разнообразии типов оказывается нетрудным заметить, что все они как бы распадаются на два лагеря, которые условно можно было бы назвать: «темное царство» и «жертвы темного царства».

«Темное царство» составляют люди, в чьих руках сосредоточена власть, те, кто может оказывать влияние на общественное мнение в городе Калинове. В первую очередь это Марфа Игнатьевна Кабанова, которую в городе уважают, считают образцом добродетели и хранительницей традиций. «Ханжа, – говорит о Кабановой Кулигин, – нищих оделяет, а домашних заела совсем…» И действительно, поведение Марфы Игнатьевны на людях во многом отличается от ее поведения дома, в быту. Вся семья живет в страхе перед ней. Тихон, совершенно подавленный властной матерью, живет одним только нехитрым желанием – вырваться, пусть и ненадолго, из дома и погулять всласть. Сестра Тихона, Варвара, также испытывает на себе все тяготы семейной обстановки. Однако, в отличие от Тихона, она обладает более твердым характером, и у нее хватает дерзости, пусть тайно, не подчиняться матери.

Последняя сцена драмы является своего рода кульминацией произведения, в которой противостояние между представителями «темного царства» и его жертвами максимально обострено. Не имеющие ни богатства, ни высокого социального статуса «жертвы» осмеливаются бросить вызов царящим в городе бесчеловечным порядкам.

Действие начинается тем, что домой возвращается Тихон и узнает про измену жены. Он, как сам признается Кулигину, готов простить Катерину, но одновременно понимает, что мать не позволит ему этого сделать. Воли противостоять Кабановой у Тихона нет. И хотя он побил Катерину (потому что «маменька приказала»), ему ее жалко.

Далее становится известно, что Катерина пропала из дому. Она появляется на берегу Волги, говорит, что не в силах так жить дальше, и бросается в воду с обрыва. Ее пытаются спасти, но безуспешно.

Смерть Катерины, полюбившей так, как могут любить только очень сильные натуры, в конце драмы закономерна – для нее нет иного выхода. Жизнь по законам «темного царства» для нее хуже смерти, смерть души страшнее гибели телесной. Ей не нужна такая жизнь, и она предпочитает с ней расстаться.

Противостояние между представителями «темного царства» и его жертвами достигает наивысшей точки именно в последней сцене, над телом мертвой Катерины. Кулигин, который раньше предпочитал не связываться ни с Диким, ни с Кабанихой, бросает в лицо последней: «Тело ее здесь, а душа теперь не ваша, она теперь перед судией, который милосерднее вас!» Тихон, совершенно забитый и задавленный властной матерью, также поднимает голос протеста: «Это вы ее убили, маменька!» Однако Кабанова быстро подавляет «бунт», обещая сыну «поговорить» с ним дома.

Протест Катерины не мог быть действенным, так как голос ее был одинок, и никто из ее окружения, из тех, кого также можно отнести к «жертвам» «темного царства», был не в силах не только ее поддержть, но даже понять до конца. Протест оказался саморазрушительным, но он был и есть свидетельство свободного выбора личности, не желающей мириться с законами, навязываемыми ей обществом, с ханжеской моралью и серостью повседневного быта.

Итак, в последней сцене драмы с особой силой отразилось противостояние между представителями «темного царства» и его жертвами. Обвинения, которые бросают Кулигин и Тихон в лицо тем, кто «правит бал» в городе Калинове, показывают наметившийся в обществе сдвиг, нарождающееся желания молодых людей жить в соответствии со своей совестью, а не с ханжеской, лицемерной моралью «отцов».

Образ Катерины в драме «Гроза»

А.Н.Островский, автор многочисленных пьес, поистине считается «певцом купеческого быта». Именно изображение мира московского и провинциального купечества второй половины XIX века, названного Добролюбовым в одной из статей «темным царством», стало главной темой творчества Островского.

Драма «Гроза» появилась в печати в 1860 году. Основу ее сюжета составляет рассказ о том, как главная героиня, Катерина Кабанова, не найдя отклика своим чувствам в муже, полюбила другого человека. Мучимая угрызениями совести, она в конце концов признается в своем поступке в церкви, всенародно. После этого жизнь ее становится настолько невыносимой, что она кончает жизнь самоубийством. Такова событийная канва произведения, при помощи которой автор раскрывает перед нами целую галерею типов. Здесь и купцы-самодуры (Дикой), и почтенные матери семейтв – блюстительницы местных нравов (Кабаниха), и странницы-богомолки, рассказывающие небылицы, пользуясь темнотой и необразованностью народа (Феклуша), и доморощенные ученые-прожектеры (Кулигин) и др. Однако при всем разнообразии типов оказывается нетрудным заметить, что все они как бы распадаются на два лагеря, которые условно можно было бы назвать: «темное царство» и «жертвы темного царства».

«Темное царство» составляют люди, в чьих руках сосредоточена власть, те, кто может оказывать влияние на общественное мнение в городе Калинове. В первую очередь это Марфа Игнатьевна Кабанова, которую в городе уважают, считают образцом добродетели и хранительницей традиций. «Ханжа, – говорит о Кабановой Кулигин, – нищих оделяет, а домашних заела совсем…» И действительно, поведение Марфы Игнатьевны на людях во многом отличается от ее поведения дома, в быту. Вся семья живет в страхе перед ней.

Самодуры «правят бал» в городе Калинове. Однако в этом вина не только представителей самого «темного царства», но в не меньшей степени и его «жертв». Ни один из тех, кто страдает от хамства и произвола, не отваживается на открытый протест. Тихон стремится всеми силами вырваться из дома, Борис, прекрасно понимая, что не получит никакого наследства, все же не решается на разрыв с дядей и продолжает «плыть по течению», он не может защитить свою любовь и лишь сетует: «Эх, кабы сила!», при этом не протестуя даже тогда, когда его «по делу» отправляют в Сибирь.

Даже Кулигин, человек вполне независимый, пасует перед Диким, предпочитая с ним не связываться. Мечты Кулигина о лучшей жизни и техническом прогрессе утопичны и беспомощны. Его фантазии хватает лишь на то, чтобы попытаться для общего блага установить громоотводы или солнечные часы на площади.

Таким образом, Катерина, полюбившая так, как могут любить только очень сильные и страстные натуры, оказывается в полном одиночестве. Никто не в силах ее защитить – ни муж, ни любимый человек, ни горожане, сочувствующие ей (Кулигин). Варвара предлагает Катерине не беспокоиться и жить, как прежде – лгать дома и при первой же возможности бегать на свидания к любимому человеку. Однако для Катерины это неприемлемо, так как она понимает, что ложью лишь разрушит свою душу, постепенно утратит способность искренне и бескорыстно любить. Ее набожность не имеет ничего общего с ханжеством Кабанихи, в своем «грехе» Катерина винит только себя, ни словом не упрекая Бориса, который не предпринимает никаких усилий, чтобы ей помочь. Несмотря на то, что Катерина никогда не заявляет о своей приверженности традициям народной жизни, ее органичная связь с народными «корнями» чрезвычайно сильна. Если связь Кабановой с народной стихией лишь внешняя (пытается заставить в голос рыдать Катерину перед соседями во время проводов мужа в краткосрочную поездку), то у Катерины эта связь глубинная, органичная. Катерина чувствует душой народную стихию, живет ею, что не имеет ничего общего с теми бессмысленными ритуалами, которые навязывает окружающим Кабаниха. Стараясь подчеркнуть это, автор вводит в ткань повествования богомолок-приживалок, олицетворяющих ложную народность «диких» и «кабаних». Рисуя же образ Катерины, Островский наделяет его истинно народными чертами – это и просторечные выражения, и мотивы народных песен (монолог «Отчего люди не летают…»), и церковно-житийные образы (сны Катерины, посещение церкви), и обращения к любимому («Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску…»).

Еще одной важной особенностью, которой Островский наделяет Катерину и других персонажей, противостоящих «самодурам», – это фантазия, способность мечтать. Катерина задается вопросом, «почему люди не летают», Кулигин мечтает построить для всего города солнечные часы и громоотвод. Но ни Кабанова, ни Дикой не мечтают. Место мечтаний у Кабанихи занимают бредни странниц-богомолок, а у Дикого – бесконечная ругань, по поводу и без повода.

Смерть Катерины в конце драмы закономерна – для нее нет иного выхода. Она не может присоединиться к тем, кто проповедует принципы «темного царства», стать одним из его сторонников, так как это означало бы перестать мечтать, вырвать с корнем из души все чистое, светлое. Она также не может смириться с подчиненным положением, присоединиться к «жертвам» «темного царства» – жить по принципу «лишь бы все шито да крыто было» и искать утешений на стороне. Вина Катерины – это вина не перед конкретным человеком или группой людей, но вина перед собой, перед своей душой за то, что она омрачила ее ложью. Понимая это, Катерина не винит никого, однако осознает она и то, что жить с неомраченной душой в «темном царстве» нельзя. Ей не нужна такая жизнь, и она предпочитает с ней расстаться – именно об этом говорят слова Кулигина, брошенные Кабановой над бездыханным телом Катерины: «Тело ее здесь, а душа теперь не ваша, она теперь перед судией, который милосерднее вас!»

Таким образом, протест Катерины – это протест против ханжеской и лицемерной морали общества, против лжи и пошлости чловеческих взаимоотношений. Протест оказался саморазрушительным, но он был и есть свидетельство свободного выбора личности, не желающей мириться с законами, навязываемыми ей обществом, с ханжеской моралью и серостью повседневного быта.