Текст книги "Zевс"

II

Неведомая смерть.

Понятно, что она сама по себе есть загадка, и никто не знает, что там – за чертой, и каждый думает и думает об этом, втайне даже от себя… Но как странно обновляется эта загадка, когда и факт смерти окружен бесконечными вопросами – как, кто, отчего? – если еще сам факт ставится под сомнение…

Кирилл не однажды думал об этом.

Например, он подумал об этом, когда солнечным утром, прошившим подъезд через запыленные окна насквозь, опять опаздывал на работу. С ним приключилось нечто на лестнице. Спускаясь, он поначалу не обратил особого внимания на нескольких соседей, два-три человека, да едва знакомы – и едва кивнул. Его окликнули, когда уже пошел дальше.

– Простите… Вы ничего не чувствуете?

Кирилл медленно обернулся.

Какой широкий, волнующий вопрос.

– Ну… Запах?

В таких случаях (понятно, более бытовых) он отвечал обычно со смехом, что плохо различает запахи – из-за нехватки цинка в организме. Где-то это вычитал. Бывал бесполезен Яне, если оказывался в международных аэропортах и звонил из парфюмерных отделов дьюти-фри, потея, почти в панике… Сейчас решительно ничего не понимал. Но принюхался.

– А вы можете еще раз пройти мимо этой двери? Извините… Мы тут понять не можем…

Плохо соображая, что происходит, Кирилл все-таки вернулся, поднялся на полпролета, медленно спускался, неотрывно смотря на дверь с цифрой «шесть». Совершенно невзрачную дверь. Сколько раз пробегал не глядя. Сейчас за ней вставало что-то страшное.

– Не пойму, – разглагольствовал обстоятельный и какой-то очень семейный сосед. – Вроде, немного пахнет… Стучим – не открывает. Тут ведь старушка живет, восемьдесят семь лет ей, что ли… Может, в деревню уехала, летом она вообще оттуда не приезжает, а какое-нибудь мясо оставила на столе, и вот… тухнет… А может…

Кирилл настороженно смотрел под цифру «шесть»; ему казалось (как говорят в таких случаях – кожей чувствовал), что за ним наблюдают через глазок. Может быть, наблюдает сама смерть. Играется. Пока не вызвали участкового и не выкурили ее из квартиры – искать другое временное убежище.

– Нет, не чувствую… Извините.

И Кирилл почти побежал.

Он хорошо помнил, когда впервые подумал о «неведомой смерти»: Света. Света. История Светы. Когда, с расширенными от ужаса глазами, наблюдал за феноменом смерти «ВКонтакте». Когда на твоих глазах разворачивается мрачная пляска неизвестности. Открываешь «Новости». И ничего поначалу не можешь понять. Читаешь один статус, второй, третий и с нарастающей тревогой понимаешь – что-то случилось. Но эти статусы так траурно-возвышенны и оттого – так отвратительно неконкретны, что хочется материться. Конкретнее! Четче! Что случилось?.. Смерть разливается по френд-ленте как будто играет с тобою в прятки, и ты уже мечешься в панике по страницам, пишешь сообщения, пока не натыкаешься (здесь подойдет хорошее слово: напороться) на фото, спешно зачерненное по краям… И здесь ты узнаешь – кто. Первый тайм игры в прятки выигран. Или все-таки проигран?

Ведь Она продолжает водить.

Потом этого знания, ответа на первый вопрос «кто?» становится так много, что хочется его выблевать, вместе с трауром, который богато иллюстрирует всю твою френд-ленту, адреса-пароли-явки…

Кирилл спустился под землю недлинным эскалатором. К уже захлопывавшимся дверям не побежал, а шагал с достоинством, и спешащие обтекали его. Остановился, ожидая, и огни состава, идущего в противоположном направлении, бежали будто навстречу Кириллу в кафеле, играли с колоннами: как ложное солнце, прибывал ложный поезд метро.

Второй тайм игры в прятки: ты не можешь ответить на все остальные вопросы: как, когда, почему?.. О причинах смерти говорить неприлично. Даже когда неестественность этих причин (ведь молодость!..) прямо-таки бросается в глаза. Спросить? У кого?.. У близких друзей?.. Как-то нелепо лезть с расспросами, да даже и со слишком активным сочувствием. Ведь – молодость!.. – ей всегда сопутствует странное желание играть со смертью, видимо, оттого, что она должна быть далека. Близких друзей всегда легко угадать, и они тоже будто странно играют, все как один выставляя на аватарки совместные фото с…

И несколько дней отравлены: ты заходишь и заходишь на ту страницу в социальной сети, где все – фотки, ссылки, статусы… – застыло раз и навсегда, как мир букашек в янтаре. Будто есть потребность читать все новые и новые записи на стене, часто – нелепо пышные – и как раз от малознакомых; нелепые стихи. Потом забывается. И ты, бывает, вздрогнешь, увидев френда («официально», как аккаунт, он все еще жив), например, в списке именинников. И снова, обмирая, заходишь туда, читаешь новые возвышенные стенания… Страница, от которой навсегда утеряны ключи, болтается по морям, неуправляемая, как брошенная шхуна. А где-то через год автоматика закроет и ее, и если увидишь в списке френдов, то серым пятном уже. Это долгий-долгий взрыв звезды: от вспышки, ослепившей, отравившей и поглотившей всех, – до холодного и невзрачного «белого карлика» в финале.

Вглядываясь в свое отражение, бледное, непрорисованное, поверх которого шли буквы: «Не прислоняться» – и царапинами кинопленки бежал тоннель, Кирилл подумал, что больше всего его пугает… пожалуй… неконкретность. Неопределенность. Да. Он терялся, когда что-то начинало идти по сценарию, будто написанному кем-то другим, и с ним начинали играть, как с мышью, которая еще не видит кошку. Вот тот же Леша теперь играет. Объявился вдруг годы спустя и опять пропал, не звонит. Это нервировало, да. Да не то чтобы он ждал, нет. Но после того разговора (после той, с потными руками на руле, героической поездки) Кирилл как-то все время имел в виду: Леша должен позвонить. Какое-то дело. Чепуха, скорее всего (или денег хочет занять?), но это почему-то странно держало внимание.

Появился из ниоткуда и пропал. Так ведь не делается…

Выход на поверхность, на свет божий… До тихой набережной имени Академика Туполева ему шагать ровно двадцать минут.

Новые времена набегали на длинное здание хаотично, как волны, оставляя следы в виде островов пластиковых окон, разбросанных тут и там, как и батареи кондиционеров. А в остальном по-прежнему. Темные потеки по меленькой керамической плитке… Дисковый телефон в каморке охранника. IBM’ы второй серии. Такие компьютеры здесь действительно еще были. В подвале. Спускаясь изредка в комнату с ризографом, громко именуемую «типография», Кирилл проходил мимо этих руин человеческой мысли и пластмассы, доведенной до старческой желтизны.

А еще недавно, смешно сказать, срочно искали по всем этажам… пишущую машинку! Оказалось, что за отделом еще с восьмидесятых годов значилась эта машинка, которую необходимо было официально списать, иначе техслужба отказывалась, что ли, заправлять картриджи. Бегали. Нашли, какие-то античные развалины, с богатым и тяжелым блеском букв. Дотащили…

Михалыч и Татищев пили чай.

– Вот посмотри, – в таких случаях говорили они. И показывали на едва уловимо лунную поверхность чая: если сильно вглядываться, угадывалась тончайшая белая пенка, неравномерная, кое-где будто бы проступавшая кратерами.

– Такая заварка постоит, и бензиновая пленка будет.

Остававшаяся на ложках, на стенках чашек и вызывавшая бурю возмущения Михалыча, а особенно Татищева.

– Пьем всякую дрянь, – говорил один.

– Раньше в Москве такого не было, хорошая вода была в водопроводе, у меня был сосед из санэпиднадзора, мировой мужик, говорил, хорошая вода была в водопроводе, – говорил второй.

– Если в кране нет воды, – обязательно шутил первый.

Особенно болезненной становилась эта тема в те редкие дни сомнений, раздумий и тревог, когда руководство решало вновь закупать бутылированную воду и возвращало из подвала кулеры на этажи. Михалыч и Татищев пристрастно изучали кружки с чаем. И о ужас, если «лунная поверхность» обнаруживалась! Сколько торжества звучало в их победных, праведного гнева исполненных голосах.

– Опять обман, – почти радовался один. – Опять под видом артезианской воду из-под крана втюхивают!

– Да руководство с ними в доле, – горячился второй. – Это фирма жены брата сестры нашего генерального. Вы не знали?

Михалыч и Татищев пили чай. Михалыч и Татищев пили чай. Японский бог, Михалыч и Татищев постоянно пили чай!

Татищев на самом деле был, конечно, никаким не Татищевым, правильно его фамилия писалась как Тетишев. Но так оговорился однажды, читая с бумажки, сам Туполев-младший. Прошло лет двадцать… Все смеялись… Так и повелось. Михалыч же был как раз такой Михааалыч: красномордый, любитель париться в бане, выпить и похохмить; обладатель крашенной в камуфляж «Нивы» (таких немного в Москве), которую парковал на набережной, если приезжал на работу в выходной – по пустым дорогам. Еще он рассказывал про какую-то резиновую лодку, которую никто никогда не видел. По его словам, он спал в этой лодке посреди комнаты, когда ссорился с женой.

Сегодня Михалыч и Татищев смеялись над практикантами.

Эти мальчики пришли неделю назад из Бауманки, и не было ничего более нелепого, чем их прикид в тиши сонных кабинетов. Тот, который достался Кириллу, носил низкие джинсы, ширинка которых висела едва ли не до самых колен, что, может быть, позволено ладно скроенному афроамериканскому рэперу, но этому толстяку с проблемной фигурой просто противопоказано. Из-под ремня торчали вздувшиеся пузырем, словно напоказ, трусы. Эти трусы (то оранжевые, то вообще какие-то лиловые) лезли, как каша из кастрюли, лезли в самые глаза, и невозможно было не коситься с изумлением на них. Это был самый неудачный момент в тщательно продуманном облике Олега (так звали практиканта), потому что остальное: небесно-синие кеды на ногах, футболка со стебными картинками и испанскими надписями (привезенная, видимо, откуда-нибудь из Барселоны, потому что в Москве Кирилл таких не встречал), красная нитка в волосах, – все это было достойно. Его друзья, распределенные в соседние отделы, были примерно ему под стать. Работой никто себя особо не изводил; друзья из Бауманки часто собирались где-нибудь возле кустовой розы (никогда не цветшей, а впрочем, разросшейся так, что ее пришлось пересадить из ведра в общепитовский котел), и начиналось шоу-герлз для сурового поколения Татищевых.

Олег с друзьями, например, тащились от острых соусов, собирали крохотные яркие бутылочки чуть ли не изо всех «профильных» стран, притаскивали эти бутылочки в отдел, менялись, пробовали каплю на хлеб, дышали, дышали, зажевывали другим хлебом, потому что воду было пить нельзя, утирали слезы боли и восторга, чтобы попробовать новый соус и вновь задохнуться от счастья.

Они, например, говорили:

– А все-таки, какой острее, кайенский перец или тайский?

– Тайский, там от пятидесяти тысяч до ста, а у кайенского от тридцати до пятидесяти тысяч идет по шкале, по-моему.

– Я вот тоже слышал, но мне вот самому кажется, что кайенский почему-то острее…

– А Джастин привозил недавно Хабанеро, это ва-апще… Ты не пробовал, он тебе не давал?

«Господи, господи», – улыбался Кирилл про себя, слушая все эти бредни (один раз какой-то соус предложили попробовать и ему, из вежливости, он отказался). И обменивался ироничными взглядами с Михалычем. И… все это странно. Несколько лет такие вот, как Олег и его друзья, боготворили Кирилла – в те годы, когда он играл в одной из лучших КВНовских команд Казани, и, кстати, сам носил «конверсы»… Запомнилось, как он мир освещал этими «конверсами»: шагаешь по черному асфальту в ночи; сзади фары машины, белые резиновые подошвы здорово отсвечивают… А сейчас Кирилл даже не знал, как они к нему относятся – поколение младших братьев, тех, кого со смехом порой обзывают «хипстерами». Что он знает о них? До какого-то времени он вообще их не замечал. Подумаешь, шмотки, соусы. Потом они немного подросли, и вот, когда хочешь завести разговор, внезапно видишь в глазах – «отстань». Ты им уже неинтересен. Ты уже «мамонт», со своей наукой, со своими увлечениями… Ты смотришь на них в толпе у метро. Ты ухмыляешься – «племя младое, незнакомое» – и думаешь: «А может быть, и на самом деле незнакомое?»

– Посмотри на них, – говорит Михалыч. – Посмотри на их лица. Просто страх берет.

– Нормальные московские ребята, – жмет плечами Кирилл. – Просто выпендриваются друг перед другом, вот и все…

За «нормальными ребятами» (он все-таки испытывал остатки поколенческой солидарности, когда говорил так) наблюдал уже неделю, с любопытством, благо, Олег со товарищи любили обсудить свои дела, игнорируя всех вокруг, словно это была мебель, а не люди. Чаще всего они обсуждали будущий побег на море – на Казантип, куда уже были куплены плацкартные билеты, которые периодически извлекались из нарочито потертых сумок и сверялись с непонятной целью… По разговорам Кирилл улавливал (с какой-то почти уже завистью), что его юные коллеги забивают и на часть экзаменов ради крымского фестиваля; по разговорам же он уловил однажды, что и производственная практика теперь мешает их планам. Вожделенный отъезд на грязноватые пески Казантипа (знакомые Кириллу разве что по относительно безобидным и уж точно беззаботным порнороликам в стиле «гонзо») намечался на день раньше, чем заканчивалась (как оказалось) практика в «Туполеве». Не обращая ни на кого внимания, Олег и его приятели озабоченно спорили, что же делать – менять билеты?.. Это было проблемно, не столько даже из-за денег, сколько из-за дефицита дешевых плацкартов в Крым. Даже заранее удалось купить лишь «боковушки» у туалетов, да еще и в разных вагонах; теперь сдвинешь даты – и случится катастрофа, словно вагоны сошли с рельс… И Олег начал канючить. Он очень смешно канючил.

– А что надо сделать, чтобы практику закрыли раньше? Такие обстоятельства… – мялся он, будто кто-то здесь еще не слышал об этих обстоятельствах. Слава богу, хоть про какую-нибудь болезнь бабушки не догадался присочинить. Было бы противно. А пока – просто смешно.

Несмешно, конечно, что та работа, которую они здесь делали, не интересовала их, будущих инженеров (все-таки Бауманка!), ни капли. А чего они ожидали?.. Что их сразу посадят за конструирование новых машин?.. Конечно, нет. Конечно, из стальных шкафов на них вывалили ворох полуистерзанной документации, и начались спринтерские забеги в подвал, в техслужбу – оцифровывать. И пришлось им, чихая, разбираться – что, зачем, к чему… А как иначе? А иначе – кто что подскажет? – если одни ушли кто куда, а чаще на пенсию, другие – в мир иной… из тех, кто когда-то все это делал… Олег, разбирая все эти бумажки, кальки и альбомы, принимал кислый вид. Кирилл пытался его приструнить:

– А ты думаешь, как все это должно выглядеть?.. Когда все чертежи, лежащие перед тобой в течение дня, используются и ты периодически бегаешь еще в другие отделы, на почту – отправляешь, и так далее… Посмотрел бы я, как ты в конце рабочего дня ставишь все это аккуратно на место в шкафы, по шифрам, по алфавиту и как быстро тебе это надоест. Тем более когда сроки горят, кадров не хватает…

Верил ли Олег – непонятно. Уныло кивал. Навьюченный папками, с пузырем меланжевых трусов где-то на чрезмерной пояснице, спускался. Кирилл провожал его взглядом и испытывал смешанные чувства. Конечно, все это правда. И, конечно, правда только отчасти. Ну, откровенно говоря: когда проектами долго никто не занимается, в каком состоянии – физическом – им еще быть?.. Заказать свежую копию, поменять листочек – пустячное дело. Но на него надо пятнадцать-двадцать минут: пройти долгими стеклянистыми коридорами, в торжественных проемах которых гнездятся макеты самолетов (за торжественность отвечал чуть полинявший, но все же алый шелк, сваленный на заднем плане в эффектные груды). А еще – лестницы. Но кто-то ведь должен заказывать эту копию, ходить с ней, стоять у громоздких и лучистых аппаратов. Если проект давно бесхозный, то кто всем этим станет заниматься?

Но все же Кириллу было даже чуточку обидно. Мучительно, всем объемом легких ощущая бесполезность этой пыльной механической работы, осознавал он бесполезность бытия. Вот шкафы. Вот проекты. Оставленные от безденежья, сиротливые, но когда на них дадут-таки немного денег, окажется, что заниматься ими некому. Каждому, кто придет однажды (скоро) к этим папкам, придется начинать с нуля. Потому что не будет опыта, специальных знаний, да и посоветоваться будет не с кем. Тех, кто досконально в этом разбирается, удержали бы и лишней десяткой в месяц – хотя бы… Сколько сил и средств уйдет потом, чтобы вот какой-нибудь Олег заново изобретал велосипед?..

В первые дни практики у Кирилла с Олегом состоялся неожиданно серьезный разговор. Посмеиваясь над этим клоуном, весело переглядываясь с коллегами – ну, попугаев прислали, – Кирилл даже не ожидал, что на его вполне дежурные вопросы (вроде: а почему ты выбрал нас для практики? – ведь большая часть студентов наивно маскировала истинную причину: набережная Туполева лежала в двух шагах от Бауманки, удобно, рядом), прозвучат серьезные, даже печальные ответы. Олег говорил, что думал. А он, судя по всему, действительно думал. Кирилл растерялся. Откровенность оказалась лучшим оружием против иронических интонаций. Они заговорили об этом в буфете, рядом с электросамоварами, полными какао; Олег мало ел, налегал на кисель прямо-таки химического оттенка.

– Я пришел к вам потому, что у вас можно научиться тем технологиям, которые слабо дают в университете, – как по писаному, начал Олег, стараясь не ставить локти в затертые, но все же жирно блестящие острова пролитого кем-то супа. – Но работать здесь в будущем, откровенно говоря, не хочу. Сколько ежегодно выпускается «туполевских» машин? Пять? Десять? Это против пятисот «Боингов» и «Эйрбасов»…

– Ну ты загнул, – засмеялся Кирилл, чуть уязвленно (он не сразу понял, обижаться ему за родные пенаты или нет). – «Боинги»… Где Америка, и где мы…

– Ну хотя бы КБ Сухого, – совершенно добил его Олег. И, главное, ни тени смущения. Как лошадь покупает. Смотрит в зубы. – Там сейчас крутятся огромные деньги, закупается оборудование, собираются специалисты… У них умное руководство и не старое. Железная дисциплина. Балласт уволили, проектов мало, работают быстро, четко. Там можно рассчитывать на нормальную инженерную работу. А не на уроки черчения.

Теперь Кирилл уже не смеялся. Со смятением рассматривал эту неведомую (экзотической раскраски) птицу. Во-первых, разговоры такого рода вообще не было принято вести в здешнем буфете, да еще и не понижая толком голос – с нахальной глухотой единственного выжившего на земле; а во-вторых… Главное – во-вторых. Все остальное чепуха. Кирилл не ожидал, что в этих молокососах могут зреть такие мысли. Ты дельный человек, они – перезревшие тинейджеры, которые все никак не вырастут; однажды просто скажут – «отвали». Ты больше не нужен. Каменный век. Тебя резко переросли. Но это они так считают.

Раздумывая об этом, Кирилл даже не подготовил «линию защиты» и начал судорожно плести что-то – о том, что на «Сухом» никогда не умели и не научатся делать гражданские машины («Но они выиграли конкурс на постройку ближнемагистрального самолета. А у вас масса проектов, по которым распаляются все деньги, да и денег толком нет», – железно отчеканил Олег); о том, что вот-вот их всех сольют в объединенную корпорацию, так что – есть ли смысл метаться, если все окажутся в одной… корзине.

Солнце буйствовало в никелированном баке с кипятком.

– Ну вот видишь, – тонко улыбнулся Олег. – Значит, и спорить нет смысла.

«Скотина», – тонко улыбнулся Кирилл. Как надо было реагировать на этот разговор, он так и не понял; в конце концов, на откровенность вызвал он сам, обижаться было бы глупее всего. И вот теперь он наблюдал, как эти дикари устроили какие-то безумные пляски под мобильник у самого у розового куста, одеревеневшего от старости. Скакали кеды цвета чистого голубого неба. Скакали трусы цвета долгого заката над Майами. Что-то выкрикивали практиканты. Ржали. Дурачились. Зрелище малоприятное. Михалыч покрутил пальцем у виска. Татищев, рассматривая эти дикарские сценки, то поглаживал пегую бородку, то вывинчивал волос из носа, как лампу из люстры. А этим и дела до них не было. «Придурки», – посмеивался Кирилл, почти уже беззлобно.

Юноша и юноша танцуют, и весь мир надевает карнавальные маски. Молодость танцует при свете звезд у подножия Олимпа, полосы света ложатся на извивающиеся тела, и бойцы становятся в круг, стыдливо прячут за спины ржавые мечи и ухмыляются недоверчиво… Ребята танцуют, и ничего им больше не надо сейчас. Танцуйте, пока вам двадцать! – мог бы выкрикнуть Кирилл, и выкрикнул бы, если б – не оборвался концерт мобильника, практиканты не брызнули в разные стороны, как кошки с крыши, а разогнавший их Татищев – торжествующий, довольный – не вывалил сырую старую заварку под розовый куст.