Текст книги "Под куполом Римана"

Наш двор отгорожен от улицы высокими деревянными воротами с калиткой. Из калитки на уровне моих плеч свисает огромная железная чека. Чтобы войти, мне нужно взять это холодное кольцо обеими руками и, повернув его, со всей силы толкнуть калитку. Ворота же всё время закрыты. Их открывают разве что, когда привозят на зиму дрова. Как-то я участвовал в рубке дров, вернее, сам не рубил – мне было ещё мало лет, но, стоя на прогалине, ломал ветки у срубленных берёз на веники для бани. Сарай пристроен в конце крутого спуска, и машина не может к нему подъехать, поэтому дрова выгружают в верхней части двора, около погреба, пропахшего креозотом (этот запах напоминает о существовании неподалёку железнодорожных путей). Потом дедушка и папа рубят берёзовые чурки на поленья и сносят их в сарай и сени на хранение до зимы.

Сарай расположен как раз напротив дверей в квартиру Окамовых. К лету последняя поленница дров в сарае исчезает, и в нём можно играть и даже кидать в стены ножичек. Здесь приятно пахнет старыми опилками и берестой. В солнечный день пространство сарая (вы сказали «рая» или мне послышалось?) разрезается пучками света, которые мерцающими хрупкими веерами проникают сквозь щели. В сарае хранится чёрный ящик патефона и пластинки на 78 оборотов. Чтобы завести патефон, нужно несколько раз провернуть его рычаг, тогда диск с пластинкой начнёт вращаться.

В один из летних дней, разбирая в тени всякий хлам, я заинтересовался пластинкой с гербом Организации Объединённых Наций. К сожалению, игла на звукоснимателе была сломана. Мы с соседской девочкой Таней Окамовой просили её родителей поставить новую иглу, но они не откликнулись на нашу просьбу. Видимо, им было неинтересно слушать старые пластинки или они просто откладывали счастье на будущее. Но мы всё равно ставили и продолжаем ставить пластинки и просто крутим их и крутим, и патефон играет как новый.

 
В пыльном сарае стоит патефон.
Ручкой крутнёшь – и ворчит он: «О-о-он».
 

На спуске нашего двора лежат серые могильные плиты из песчаника с бороздами непонятных букв и слов. Плит всего пять, и покоятся они двумя ступеньками. Мы думаем, что эти плиты положил кто-то, чтобы они держали грунт. Как они оказались в нашем дворе и куда их увезли после того, как дома́ снесли, мне неизвестно, и уже никто не может рассказать об этом. Я немного умею читать, но на плитах другие буквы, не те, что в книжках. Возможно, старославянские. Здесь я часто играю с Таней Окамовой. Из одной расщелины между плитами пробивается лебеда.

Продолжу нанизывать бусинки памяти и, может статься, узнаю новое о себе, перебирая их, как чётки, которые гремят в душе.

Вот у меня в руках детский энтомологический сачок, и я бегаю с ним по всему двору за капустницами, траурницами и лимонницами. Вероятно, это звучит нескромно, но, как и Владимир Набоков, я поймал свою первую бабочку в шесть лет. Вот я держу красную пластмассовую ракету «Восток», подобную той, на которой в космос летал Гагарин за год до моего рождения. В неё нужно закачать насосом воду, и она довольно высоко взмывает над нашим двором, с шипением выбрасывая из своего сопла, как из горлышка бутылки «Советского шампанского», пенистую струю. Сосед Иван Катков облокотился на перила собственного крыльца, расположенного над квартирой Окамовых, и взирает на мою игру. Возможно, опасается, что ракета приземлится на его незащищённую голову или попадёт в одно из окон его жилища. Он что-то говорит моим родителям, и после этого мне больше не позволяют проводить испытания.

Моя память избирательна, однако работает она не по принципу избирательной урны. Меня никто не просит заучить своё детство в то время, пока я в нём живу, поэтому я запоминаю лишь то, что интересно и нужно мне самому. Например, то, что на первом этаже живёт Гена Буланцев, очень рослый парень. Про него говорят, будто он не помещается на кровати и на ночь рядом ставит табурет для своих ног или головы – зависит от того, в каком направлении ляжет. Но и это хорошо, есть за что зацепиться памяти. У бабы Вари, жены Ивана Каткова, нет одного пальца на руке – потеряла на ткацкой фабрике. Больше ничего про неё я не помню. Кажется, что она так и сидела все эти годы на скамейке на своём высоком крыльце.

Есть ещё разные интересные (полезные и не очень) предметы, можно попробовать поиграть в прятки и вспомнить, где они лежат, особенно если на них печать времени. Вы можете спросить, где валяются плоскогубцы. Я отвечу, что это очень простая задача. Этот инструмент с рыжими пятнами покоится в нижнем ящике резного шкафа в нашей жилой комнате. В этом же ящике много гвоздей разного достоинства, изогнутых так, что не найдёшь двух одинаковых. Сложнее всего отыскать в нашем дворе велосипед. Да не только нового, даже ржавого велосипеда не найдёшь. Есть лишь мечта о нём.

Ниже нашего двора – большой овраг, куда жители всех окрестных домов на нашей нечётной стороне улицы сбрасывают мусор и выливают нечистоты из помойных вёдер. Это делает наш двор ещё более неприступным и похожим на старинную крепость. Но не осока растёт на дне этого оврага. Предприимчивые соседи выращивают там картошку. Так что можно не удивляться, почему осенью здесь столь явственно ощущается запах пота. Через овраг бежит ручеёк и где-то там впадает в незамутнённую реку Лету (а может, у неё другое название). В самом овраге возвышается одинокий тополь. Мой дед как-то сказал, что много лет назад воткнул ветку, и вот выросло это чудесное древо. Мне всё ещё сложно поверить в такое.

Если, стоя на краю оврага, громко крикнуть «Эхо!», то оно и раздаётся. Не могу придумать другого слова, чтобы вот так гаркнуть на одном дыхании.

Для нас с Таней Окамовой овраг является источником разных бутылочек и пенициллиновых флаконов для нашей «аптеки». Ещё бытуют слухи, что кто-то из соседей нашёл в овраге размозжённый череп человека. Я тоже тайно мечтаю обнаружить под слоем глины какую-нибудь настоящую кость. А кроме того, мы с Таней собираем во рву цветное битое стекло и кусочки керамики с глазурью, чтобы делать клады. Это одно из самых увлекательных наших занятий. Нужно выкопать ямку, сложить в неё драгоценные осколки и закрыть всё это большим стеклом, тогда через него будут видны наши сокровища времён эллинской эпохи. А затем уже присыпать клад землёй. Труднее всего потом молчать и не выдавать место, где он зарыт.

 
Выкопаю ямку за плитой могильной,
Положу туда я камешек любимый,
А цветные стёклышки пусть
блестят на донышке —
Как в калейдоскопе и на зависть Тане.
Щепочками и берестою сверху перекрою.
Где сокровища мои? Тайны не открою.
 

К западу от нашего двора, около рва, через улицу лежит другой, не исследованный мною двор. Со стороны улицы ворота в него всегда закрыты. Пройти вдоль края оврага туда сложно из-за крутизны склона. Иногда у обрыва можно видеть девочку, мечтающую о полевых цветах. Возможно, она так же, как и я, ищет осколки для своего клада. Но однажды случилась беда. Девочка умерла. Говорят, что она поела какой-то ягоды и смерть наступила от приступа аппендицита. Может, это был немытый крыжовник, а может, волчья ягода или паслён. Паслён в изобилии растёт на краю нашего оврага, и его ягоды притягивают совершенством формы. На улице было много венков и цветов из крашеной жести. Я так и не познакомился с этой девочкой, не узнал её имени. Конечно, я бы мог потом спросить у соседей, как её зовут, или придумать ей имя. Но где теперь эти соседи, если даже улицы не существует (и мы ведь договорились, что я не буду сочинять того, чего не было).

Если от нашего дома идти по улице вверх в сторону водокачки, то там, на нашей же стороне, виднеется дом[1]1
  За 30 лет до описываемых событий в доме Юры жил тяжело больной поэт Николай Клюев. Друзьям он писал, что лето видит только с жалкого двора, когда его вытащат посидеть на вечерке у поленницы дров: «Давно не бывал в бане, она от моей избы далеко и дорога оврагами – мне не дойти… Здесь уже осень, холодно, грязь по хомут, за дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянёт их, от страшной общей лохани под рукомойником несёт тошным смрадом…» (1936)


[Закрыть], в котором живёт Юра Кубанцев со своими родителями и бабушкой. Родителей его я вижу редко. Как и мои, они обычно пропадают на работе. Их двор тоже обращён к нашему общему оврагу и тем самым объединяет нас. Юра немного старше меня, нельзя сказать, что мы очень дружны. Нам скучно в компании друг друга. Юра умеет петь и играть на аккордеоне, а не на мандолине, более близкой мне по звучанию и форме (я мечтаю, дорогой читатель, когда-нибудь, используя мандолинообразное весло, сплавиться по реке Лете). Но сейчас я порой прихожу к Юре в гости, и его бабушка обычно просит послушать, как он научился играть. Растягивая меха аккордеона, похожие на карту СССР, Юра поёт, чеканя слова:

«Хотят ли русские войны?.. Да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять солдаты падали в бою на землю горькую свою. Спросите вы у матерей…».

Я внимательно слушаю, представляю, как мой дедушка Андронит, папин отец, воевал в составе танковой пехоты. В атаке бежал с другими пехотинцами вслед за нашими танками и упал где-то далеко в бесконечной долине той звёздной войны, так как не был защищён бронёй… Танки идут дальше, оставляя глубокие горячие борозды в пыльной пустыне. Постепенно алая пыль рассеивается как туман, и можно увидеть Маленького принца, стоящего в этом далёком районе чужой планеты.

Через несколько лет Юра с родителями переедет в тот же микрорайон, где буду жить я. У него много оловянных солдатиков, иногда мы будем играть вместе.

Здесь самое время возвратиться к людям, которые живут в нашем дворе. В семье Окамовых две дочери: Мила и младшая Таня. Ещё во дворе порой появляется Нина, подруга Милы. Она самая красивая, и мне кажется, что она их сестра, но в разговор с ней я не вступаю. Таня старше меня только на два года. У неё чёрные миндалевидные глаза и точёные скулы. Хочется сказать, что я с ней дружу, но правильнее, думаю, будет сказать, что она со мной играет и позволяет мне играть с ней. Мы играем в дом, аптеку и магазин на могильных плитах, потому что они лежат ровно. У Тани есть настоящие весы, и на них мы взвешиваем разные «продукты». Например, древесные гнилушки у нас вместо копчёной рыбы. На противоположную чашу мы кладём гирьки. Танина мама работает в магазине, поэтому даёт нам ими поиграть.

Вечереет. Таня чертит острой палочкой на земле классики, и мы играем в них, бросая в эти пронумерованные квадраты осколок бутылочного стекла. Она всегда первая, но я всё равно рад с ней играть снова и снова.

 
Мне уже не уйти от сомненья
в этом хитром сплетенье души.
Лишь закрою глаза от боренья
в токе холода и в тиши.
Под покровом ночи и света
буду так я стоять на ветру.
 
 
Повторяя детства заветы,
и считалку я вспомню ту:
«На златом крыльце сидели:
царь, фрейлина, король, королина,
сапожник, портной…».
 

Я люблю наведываться в гости к Окамовым. За порогом – ступеньки вниз. Солнце в кухню почти не проникает, так как она полуподвальная. Окамовы часто топят в доме углём. Летом они выращивают помидоры, а осенью раскладывают всё ещё зелёные плоды в комоды, между рамами окон и, наверное, в другие места. Содержимое дальней комнаты, куда меня не пускают, формируется моим воображением, и временами во сне я хожу в сумерках по этому пространству. В нём окна с тюлевыми занавесками обращены к оврагу, и к ним вплотную приставлены тяжёлые стулья, а в помещении застыл полумрак. Потом я левитирую надо рвом и возвращаюсь назад в комнату.

У Окамовых живёт кот (а может, это кошка). Тане нравится искать в глазах у кота (кошки) гной, и если находит, то заботливо убирает чем-то. А ещё Таня сказала, что обожает лошадей. Попутно надо заметить, как однажды она обратила моё внимание на божьих коровок. В августе ветки черёмухи в нашем дворе покрываются паутиной, под которой копошится множество голых насекомых. Это тля, враг листьев. Оказывается, божьи коровки поедают тлю и приносят пользу. Я тоже хочу приносить пользу, убивая тех, кто причиняет вред. Вот бабочки-капустницы откладывают яйца, которые превращаются в гусениц, поедающих капусту. Мы с Таней ловим капустниц и отрываем им крылья.

Как-то раз, когда Мила, старшая сестра Тани, была у нас дома в гостях, я попросил, чтобы она легла ко мне в кроватку. Она, раздевшись, осталась в одной розовой комбинации и легла под одеяло рядом. От неё исходил чужой, но манящий запах. Над кроватью – гобелен с картины Васнецова «Три богатыря». Илья Муромец невозмутимо взирает из-под варежки вдаль. Я чувствую, как мама нависает над нами и говорит: «Ну ладно, хватит. Поиграли – и будет».

На краю нашего оврага, как на краю света, одиноко гнездится деревянный туалет. В паре двухэтажных домов нашего двора нет удобств, вот он и возвышается над обрывом. К сортиру ведёт дорожка, протоптанная издавна, и кажется, что навсегда. В один из летних дней в наш и соседские дворы, также расположенные вдоль этого огромного оврага, приходит женщина в пыльнике и посыпает порошком хлорной извести в туалете и в том месте склона, куда жильцы выливают нечистоты из помойных вёдер.

Моей маме страшно, что я могу провалиться в туалет и утонуть, поэтому я почти туда не захожу – мой горшок всегда у меня под кроватью. Зимой вокруг дыры в этом реструме из замёрзших фекалий образовываются сталагмиты. Сосед Иван Катков – а за глаза его в нашем дворе зовут просто Катком – угрюмо и самоотверженно скалывает эти наросты штыковой лопатой. Таня Окамова за спиной Катка крутит рукой ниже его пояса, как будто заводит машину. А почему Таня не испытывает к нему ни малейшего уважения? Это нам предстоит ещё изучить или спросить у Виктора Ерофеева, знатока русской души.

По рассказам моей мамы, Каток часто возился со мной, когда моя бабушка уходила в магазин. Сам я этого не помню, может быть, это было в слишком раннем возрасте. Те годы, о которых я рассказываю, тянулись долго, и Каток успел пожить и умереть. Когда он умер, мой дед пустился в пляс: «Пережил Катка, пережил Катка!». А радовался он, потому что…

За домом Окамовых, сразу у спуска к оврагу, густо разрослась конопля. В этом месте можно заглянуть к ним в окна, если залезть на завалинку, заполненную шлаком их печи. Хочется проверить, есть ли в комнате большие настенные часы с кукушкой, хотя окна всё равно занавешены. Конопля достаёт мне до плеч. В конце лета мы с Таней ломаем её стебли под корень (ломаются они с хрустом) и строим шалаш. Это как наш дом. Запах увядающей конопли до сих пор напоминает мне моё детство. Как бы мне хотелось провести ночь в этом шалаше, лежать там с маленьким фонариком, приманивая удивлённых ночных бабочек, и, устремив взор в темноту ночи, глазеть на звёзды и плакать от счастья и ожидания, вспоминая детство.

 
В том шалаше высоких трав зажгу светильник ночью тускло,
чтоб из оврага мотыльки на зов огня слетелись дружно.
И на заре в овраге том, косой работая высоко,
свободно шли те косари, срезая стебли той осоки.
Тогда падёт сквозь паутины тот прах серебряной росы,
он оживит ручей в долине и остановит ход косы.
 

За воротами нашего двора растёт такой огромный тополь, что я не могу обхватить его руками. Под деревом притулилась скамейка. На ней мои бабушка и дед часто сидят в летние вечера и поглядывают на семенящих мимо людей. Улица немощёная и даже не посыпана гравием. Я люблю играть под шелестящим тополем, срываю с дерева листик, кладу его на несжатый кулак и резко ударяю ладошкой другой руки – раздаётся хлопок разрывающегося листка.

Достаточно глубокий ров рассекает нашу улицу и делает невозможным сквозной проезд машин. Поэтому улица тихая. Должно быть, когда-то этот ров был соединён с оврагом, пролегающим за нашим и соседскими дворами, и чудился скрежет ржавой цепи подъёмного моста. Через ров проложен пешеходный деревянный мостик с перилами – прямо до Березиной бани. Дощатый настил прогибается при ходьбе. Из плах настила в некоторых местах торчат инквизиторские гвозди, и нужно соблюдать осторожность, чтобы не поранить ноги. Держаться за перила тоже опасно – можно занозить руки. Некоторые прохожие, боясь оступиться, пересекают ров по жидкой грязи, которая чавкает под ногами.

Я сижу под тополем и думаю о чём-то своём. По улице идут люди. Какой-то парень заходит в соседние дворы и спрашивает, не желает ли кто наточить ножи и ножницы. Вот стекольщик предлагает застеклить окна. Мне хочется, чтобы и стекольщик, и точильщик зашли к нам и сделали что-то полезное. Но мой дедушка удовлетворённо поясняет, что у нас всё наточено и стёкла целы. Может быть, те стекольщик и точильщик до сих пор блуждают по этой территории человеческих воспоминаний и несбывшихся надежд, ведь профессиональные привычки самые стойкие.

На углу нашей улицы и Октябрьской в небольшом овраге спряталась Березина баня. В ней мужские и женские дни чередуются. И хотя поезда иногда сталкиваются, если дорога не кольцевая и нарушено расписание, рельсы-пути проржавели, а быть может, стрелочник что-то напутал, но ещё никогда не было так, чтобы все мылись в один день. Поэтому одним вечером – назовём его чётным – можно, сидя на лавочке перед воротами нашего двора, видеть, как из бани вяло бредут только женщины с раскрасневшимися лицами и полотенцами вместо белых косыночек. В другой день – нечётный – по улице шагают одни мужчины с берёзовыми вениками под мышками и банными чемоданчиками, наполненными чем-то. В этой бане я тоже бывал, и даже не раз. Но однажды (рассказывать или нет?)… в общем, произошло вот что: я там был в женский день. Помню, как передо мной стояла женщина с отвислыми грудями и держала жестяной таз с водой и мочалкой. Других женщин память от меня скрывает – я тогда упал на скользком плиточном полу и чуть не потерял сознание.

Время от времени у меня отрастают волосы, и поэтому меня водят в парикмахерскую рядом с этой баней. Стричься здесь я не люблю, так как среди парикмахеров есть один с длинной бородой, и я ужасно не хочу, чтобы он меня стриг. Боюсь его, потому что он ещё и брадобрей. Я сам видел, как он брил мужчину опасной бритвой и у того на щеке выступали капельки крови.

От перекрёстка, на котором находится Березина баня, улица Октябрьская извиваясь спускается к церкви (улица на этом не кончается, как некоторые современные романы). В канун летнего Николина дня я иду со своими бабушкой и дедушкой через церковный двор. У выхода стоит нищенка в плотно повязанном тёмном платке. Она склонилась так, что лица не видно, держит перед собой сжатые лодочкой ладони, что-то шепчет. Её руки трясутся. Меня распирает любопытство узнать, что она говорит. Мы заходим в церковь, где запах восковых свечей и щепотью крестятся люди, но и это не помогает мне заглянуть в себя. Я всё так же продолжаю смотреть на мир широко раскрытыми глазами и задавать вопросы, дёргая бабушку за руку.

Однажды на нашу улицу приехал цирк мотоциклистов. Они установили бочку-исполин около мостика через ров – всё равно эта часть улицы непроезжая. Зрители с билетами поднимались по крутой лестнице на высокие подмостки у верхнего края этой полной адреналина бочки. Была давка. Я тоже проник сюда и, стоя на цыпочках, заворожённо наблюдал через край, как по внутренней вертикальной плоскости этой цилиндрической бездны на огромной скорости мчались бесстрашные мотоциклисты с завязанными глазами.

Наш дом расположен в десяти минутах ходьбы от Белого озера. Вокруг водоёма можно бродить по убитым тысячей ног дорожкам, ходить по ним вкруговую, как будто по краю гигантской чёрной дыры, притягивающей всё живое и даже свет. Когда-то здесь был фонтан, а на берегу стоял памятник Сталину. Сейчас вода в озере тёмная и тяжёлая и по её поверхности скользят жуки-водомеры. Одинокие рыболовы выуживают последнюю рыбу для своих кошек. На ветвях плакучих ив, растущих вдоль берега, сидят стайками воробьи, а по дорожкам скачут сороки и клюют пустые окурки и шелуху семечек подсолнуха.

На озере днём и вечером часто купаются люди. Иногда тонут. Один раз на берегу истошно кричала женщина по своему утопшему ребёнку. Это был не единственный случай. Каждый год на озере происходит подобное, и в нашем дворе кто-то кричит: «Водолазы приехали!» Мы всей компанией бежим глазеть, как они погружаются в воду, ищут утопленника…

В те годы на берегу озера громоздился деревянный кинотеатр. В нём показывали «Фантомаса», который казался мне очень страшным фильмом. Я прикрывал лицо рукой и сквозь пальцы лорнировал сцену, в которой Луи де Фюнес в ужасе кричал: «Помогите! В моей комнате повешенный! На помощь!».

Когда-нибудь кинотеатр будет снесён, и на этом месте установят каменного космонавта, чтобы время стремилось вспять. И действительно, вот по синей глади воды плывёт, как призрак, чёрный лебедь и видит своё отражение и полное тайн небо. Это та же птица, думаю я, вспоминая чёрного лебедя на таёжном озере. Река Лета впадает и вытекает из озера. Она никогда не иссякнет.

 
Быстрое течение рождает полынью,
где можно зачерпнуть живую воду,
и бережно нести её к далёкому жилью
на поскрипывающем коромысле
под защитой молчаливой луны
и в твою угоду,
и без всякой задней мысли,
зная, что будет успокоение,
стремление и томление,
напряжение и вдохновение,
возникновение и спасение.
 

Мне часто попадают в глаза соринки. Хорошо ещё, если моя мама бывает дома, когда это случается. Она слюнявит кончик носового платка и вытаскивает соринку или былинку. Один раз соринка (а может, это была былинка) попала мне в глаз, когда мама была на работе, а баба Феня не смогла мне помочь. Она повезла меня на телеграфнотелефонную станцию в центр города, где мама работала экономистом. Мы ехали, и я всю дорогу плакал. Одна цыганка в автобусе протянула мне конфету, которую я тут же положил в рот. Бабушка испугалась (наверное, подумала, что меня могут сглазить) и велела мне выплюнуть конфету (а может, это был померанец), что я и сделал немедленно.

После долгото-долгого пути мы наконец доехали и прошли под каменной аркой во внутренний двор, ведущий к маминой работе. Я очутился в центре комнаты, где за столами сидели тёти в очках. Ко мне подошла мама, сказала «Ну-ка», наслюнявила кончик носового платка и вытащила моё «бревно» из глаза. В комнату вошёл Герасим Дмитриевич и усмехнулся. Он тогда был начальником над почтовыми голубями. Я спросил: «А где здесь телеграф?».

Мой дед работает грузчиком в райпотребсоюзе (если бы наш город имел вид женской груди, то это место как раз располагалось бы на её сосце). Когда приходит время ему возвращаться домой, моя бабушка садится у единственного обращённого на улицу окна и ждёт. На улице смеркается, и я пристраиваюсь рядом у подоконника. «Вот дед идёт», – подскакивает со стула баба Феня, когда с горки к нашей калитке спускается, нетвёрдо ступая, мой пьяненький дедушка. Вскоре становится слышно, как он тяжело шагает по ступенькам. Наконец дед переступает порог избы, и бабушка быстро подвигает ему нашу маленькую скамейку. Присев, дед с трудом снимает свои потёртые, гвоздями подкованные кирзовые сапоги. Потом неторопливо разматывает с запревших ног потные портянки (я никогда не носил таких). Ноги могут наконец дышать. Баба Феня тихо и протяжно: «Ва-а-а-н-я». В ответ дед понарошку блеет бараном и, показывая язык, корчит рожу.

В долгие зимние вечера бабушка с улыбкой перебирает овечью шерсть из кудели, прядёт нить или вяжет носки и рукавицы. Лицо светится добротой. А ещё она любит чистоту в доме и моет полы, ползая на коленях с мокрой тряпкой и соскребая ногтями соринки, прилипшие к бугристым полевым доскам. Пока она моет, я, поджав ноги, сижу на лавке. Чтобы не выносить мусор из дома, она сжигает всё в печи.

Больше всего на свете бабушка боится переписи населения. Когда это происходит (было это на моей памяти в 1970 году), она убегает из дому.

Как это ни удивительно, мои самые дальние путешествия за пределы нашего двора и улицы – в Украину, в Луганск, – я совершил с моей бабушкой. Отчётливо помню, как в одну из поездок я потерялся. Мы ехали втроём. Со мной были моя бабушка и дядя Олег (я зову его дядя Калека). В мраморном пантеоне Казанского вокзала мы ждали поезда. Бабушка заснула, а я не заметил, как дядя Олег куда-то ушёл. Но я думал, что он рядом, и побрёл за мужчиной, очень похожим на него – высоким и лысоватым. Шёл я за ним долго по каким-то бесконечным подземным переходам, думая, конечно, что это мой дядя. Наконец, мой проводник подошёл к автомату с газированной водой, опустил монету и наполнил стакан шипучим напитком. Я приблизился к нему и попросил попить. Он обернулся. Когда я увидел его удивлённое и даже перекошенное лицо, то сразу очнулся (не исключаю, что я спал с открытыми глазами, и это был мой лунатизм). Мужчина ушёл, а я остался один среди чужих людей-шестидесятников в центре зала и заплакал. Это был или Ярославский, или Ленинградский вокзал. Меня привели в детскую комнату милиции. Я сказал, что пришёл с Казанского вокзала, и какая-то женщина (не в милицейской форме) вызвалась отвести меня обратно и попросила у служащих меня не оформлять.

Когда мы вернулись на Казанский вокзал, моя бабушка уже проснулась и нервно бегала по огромному залу.

 
Твоё лицо в серебряном овале твоей улыбки и прямых волос
мне вновь привиделось в мерцающем вокзале
средь суеты и непокорных слёз…
 

Иногда под действием какого-то внутреннего порыва я обвиваю шею бабушки и целую её в морщинистую щёку. Дед подшучивает, покашливая и покуривая самокрутку у приоткрытой печи: «Как облезьяны прямо», а папа с иронией вопрошает: «А в армию тоже с бабой пойдёшь?» Иногда он подсмеивается над именем моей бабушки, но я не понимаю почему.

На улице вечереет, и сумрак наполняет нашу комнату. Соседка с первого этажа, баба Лина, часто забегает к нам по вечерам. Вот и сегодня она сидит с нами и пьёт чай, рассказывая жуткие истории про каких-то невиданных зверей. Эти кровожадные, похожие на диплодоков, огромные звери выше нашего двухэтажного дома. Мне мерещится, что они живут где-то рядом и в любой момент могут заглянуть к нам в окно. Жители окрестных улиц (а кроме нашей есть ещё соседские улицы – Кривая и Белая) любят сочинять всякие истории и передают их из уст в уста. Пищей для мифов им служат фильмы, а в это время в кинотеатре на Белом озере показывают «Миллион лет до нашей эры». Я не могу отделить реальность от былины, и мне становится страшно в наступившей тишине.

На Масленицу бабушка печёт блины. Я люблю блины, и моя мама тоже их любит. Она часто говорит слова «блин» и «бляха». Я тоже так говорю: «Мама, хочу бляху». Мы всей семьёй сидим за столом и едим блины. Дед громко икает. Вспомнив Пушкина, я восклицаю: «Ты что, дед, блины объелся?». Спрашиваю у него, почему он лысый. Дед отвечает, что бабка на его голове блины пекла. Понимаю, что это шутка, но ответ на свой вопрос так и не получаю. Интересно, а можно ли получить ответ на любой вопрос?..

Мне нравятся разные запахи и вкусы, которые другим могут показаться не очень-то. Что может быть вкуснее рыбьего жира, если мама подаёт его в столовой ложке над корочкой чёрного, чуть подсоленного хлеба! Иногда бабушка стряпает пироги с луком и яйцами или пареной калиной. Каждое лето дед приносит из леса эту ягоду. Мы её перебираем, а бабушка наполняет калиной чугунок и, чуть присыпав сверху сахаром, ставит на ночь в духовку печи. Калина томится или парится (выбор у неё уже небольшой) до утра, издавая чудный аромат. А вот сернистый и едкий запах жжёной резины стал казаться мне отвратительным после того, как мою соску бросили в печь. С тех пор я не могу пить молоко из прозрачного стакана. Если очень нужно, то пью из кружки большими глотками, брезгливо закрывая глаза и мечтая о новых археологических раскопках в овраге.

У каждого в нашей семье есть пара валенок. Зимой валенки (пимы) быстро изнашиваются, наверное, потому, что мы носим их до самого лета и редко пользуемся калошами. Я даже не помню, чтобы калоши стояли в нашей чистой комнате. Для подшивки валенок нужна дратва. Дратву мой дед делает сам, распуская негодный пожарный шланг. Суровую нить из этого шланга он протаскивает несколько раз через кусок гудрона, делая нить ещё суровее. Я внимательно слежу за его работой. Для ремонта он вырезает из голенища старого валенка кусок войлока по форме пятки или носка. Потом последовательно прокалывает шилом новый войлок вместе с прохудившейся подошвой и прошивает всё дратвой по краю заплаты. В конце работы острым ножом подравнивает заплату по размеру подошвы.

Дед часто сидит у печки и курит табак. Сначала он, конечно, скручивает прямоугольные кусочки газеты, засыпает в них махорку из своего промасленного кисета и слюной склеивает их в трубочки. Только потом курит одну самокрутку за другой, выпуская дым в приоткрытую дверку печи. Как пассивный курильщик, я весь пропитываюсь куревом и, когда на выходные приезжаю к родителям в их жилище (пока я не чувствую его своим) в новом микрорайоне, то от моей одежды сильно пахнет табаком.

В один из дней папа подарил мне игрушечную машинку с ракетой (возможно, прототип будущего «Бука»). Если ракетой сжать пружинку, то она с большой скоростью может вылететь с платформы. Я стал искать себе цель, и папа мне подсказал. Когда мой дед в очередной раз сел у печи, я принялся стрелять по его руке с дымящейся самокруткой из этого «Бука». Дед терпел, терпел, а потом вытащил из штанов ремень и начал гоняться за мной вокруг стола, брызгая слюной. Я сильно испугался и заплакал.

Когда мой дед кем-то недоволен, он в сердцах ворчит: «Варнак какой, а!» или «Малолетка!». У него только начальное образование, и он может читать лишь по слогам.

Вечером я иногда прошу деда рассказать сказку, и он всегда рассказывает по-своему одну и ту же, про медведя-инвалида. У него нет одной лапы, вместо неё – деревянный протез, который медведь сам себе выстругал из липы. Недавно я узнал, что эта сказка называется «Скирлы».

Перед тем как ехать на охоту, дед осторожно вставляет капсюли в картонные патроны своей двустволки, а дробь и порох засыпает в гильзы позднее, уже в своей деревне Ми-лоновке. Случается, когда кроме меня в доме нет свидетелей, он начинает играть как маленький, показывает забавные вещи. Углубление капсюля залепляет хлебным мякишем и вставляет в него острый конец ножа. Держа нож вертикально за рукоятку двумя пальцами, дед протягивает руку и расслабляет пальцы. Нож падает на металлический лист, прибитый к полу под дверцей печи. Капсюль с треском взрывается, разбрызгивая искры. Дед в азарте начинает бегать по комнате и придумывает новую игру. Вместо ножа он берёт заострённый гвоздь, приматывает к нему большое гусиное перо (бабушка использует его, чтобы смазывать маслом пироги), осторожно втыкает гвоздь в хлебный мякиш в капсюле и, стоя в дверном проёме, бросает этот метательный снаряд через всю комнату. Капсюль взрывается где-то между подоконником и комодом. Потом всё повторяет опять. Как скромный ученик, я сижу на лавке и заворожённо наблюдаю за этой игрой.

Дед воевал на фронте, и у него остались два шрама от осколочных ранений: один на плече, а другой на голове. Из-за врождённого птоза левый глаз его всегда немного с прищуром. Но мне он говорит, что это из-за того, что много целился из винтовки. Про войну никогда не рассказывает, а только тяжело вздыхает: «Ох, внучок, внучок…», так ни разу и не начав своего рассказа.