Текст книги "Мой убил этого мамонта"

Гостья

Ну да… Ну вот я все взял и бросил и принялся описывать все именно так, как оно и было!

Как опишу, так и опишу… А с чего это я, собственно говоря, так взвился?! Ну, была какая-то вертихвостка, ну назадавала своих вопросиков, попивая кофе и игристое винцо, ну тело сатанинское, ну умотала восвояси час назад…

Ого! Час едва прошел, а я уже и за перо схватился, урод. Ну, была и была, ушла и ушла…

«Лапушка, лапушечка»… Это из ее жаргона. Откуда этот жаргон она переняла, я знаю: в этом словесном потоке сам путался. Думаю, больше не увижу… Но и то неплохо, что среди свинцово-серого мира дождя, грязи, гнилой осклизлой листвы из ночи возник белый «мерседес» на фоне черной паутинной плетенки из вязовых веток, боярышника и, по-моему, лоха серебристого…

«Лох»… Теперь этим словом подростки обзывают заторможенных, то есть дураков без больничного диагноза. Но это меня не касается. Пока, по крайней мере…

Оставалось полста метров до места, где я сворачиваю к своей даче с основной трассы. Уж и расслабился. Три-четыре минуты, и я – в тепле родных пенатов. И вот тебе! Белый «мерседес» в кустах. И громкие речи, и ревущая из динамиков песня «Что такое осень – это небо…».

Компашка и компашка! Мало ли тут таких видывал. Местечко удобное. От центра пять минут езды, и на тебе – все для интимных удовольствий страждущей плоти: кусты, тьма, редкие авто, как будто вдали огни города, прохожих вообще не подразумевается.

Обычно такие пикнички пульсировали в сторонке, а тут – прямо поперек моего привычного пути! Только и подумал: «Хорошо, что от водки отказался, – живо соображаю, прекрасно ориентируюсь во времени и пространстве. От одного-другого, если что, отмахнусь, а остальные, будь их хоть сто, и не успеют понять – куда это я так сразу делся». А никуда! В овраг упал и умер!

То ли она ко мне метнулась, то ли я на нее наткнулся…

– Лапушка! Лапушка… Ты куда идешь?! (Белые сугробы волос, белая куртка, загребущие руки – еле увернулся).

– Домой иду!

– Но здесь нет домов! (Алые губы в поллица, алая мини-юбка… Краем глаза: в машине парень с девицей лижутся, еще парень и еще девица переругиваются, размахивая руками возле «мерседеса»).

– Смотрите! В какую даль! Пешком! Он идет домой! А где здесь дома?!

– А вон там, где на столбе горит фонарь.

– Но там не дома, там дачи!

– Да, конечно, извините… Пора мне…

– Лапушка, подожди, не уходи!

Я осторожно, как бы танцуя, обошел «Мерилин Монро» и через полторы минуты был у себя.

«А ведь возьмет и придет», – подумал я и понял, что хочу этого.

Так было поэтично, чувство такое, как тогда, за границей, в древней западной столице: дождь, ветер, вязь мокрых веток каких-то деревьев в узкой улочке, неожиданный за поворотом всполох огней бульвара, яркого и потому, наверное, так волнующего воображение!

Но вот теперь, когда я там, где и хотел быть, когда я могу заниматься тем, чем и хотел, внедрилось это: «Лапушка!» Не надо бы ничего этого…

Их там при «мерседесе» было пятеро. Она, наверное, волей случая оказалась лишней. В этой мокрой ночи при каких-то ее проблемах в мерседесовской компании вдруг возникает из тьмы некий (ха-ха!) «человек дождя»…

Я решил минут двадцать не включать свет – ну придет на тот фонарь на столбе, ну метнется туда-сюда, а ни в одном доме нет света. И уйдет в прежний поток своей жизни.

Просидел во тьме долго. Включил свет. К тому моменту уже знал, что хотел внезапного стука в окно, пусть и затемненное, но найденное по девичьему наитию, по дьявольской наводке, по тропе моей глупой гипнотической фантазии! Не довелось… Ну да и бог с ним, с этим случаем. Так подумалось и напрочь забылось. Увлекла толстая и умная книга.

Часа через полтора-два в окно забарабанили. Досада какая! Сосед по даче, электросварщик, всякий раз вот так ломится ко мне. Где-то кому-то что-нибудь сварит, его накачают водкой, и он домой не может уйти: с трубы падает, по которой мы коротким путем ходим на свои дачи.

Ладно бы приходил и спал. Но обычно от него нет никакого покоя полночи: то дай ему закурить раз десять, то выслушай уже в который раз о себе, что ты «неправильный мужик», что с ним самим не стоит ссориться, что он ни за что мне не простит его сгоревшего туалета.

Уже открывая защелку входной двери и машинально спрашивая «кто там?», почувствовал, что это не сварщик.

Ну да, на крыльце под дождем стояла та самая «лапушка».

– Ты один?

Господи, какое теперь это имело значение!

– Один… Тебя будут искать твои дружки.

– Не будут. Они уже в городе.

Вот она и пришла. И что дальше? Скорее всего – ничего. Какая жалость!

Не пришла бы, и тогда я мог бы фантазировать, воображать себе что-то несусветное, и, может быть, тогда бы родились стихи.

– У тебя такой домище! Покажешь?

Прошлась по второму этажу, заглянула на мансарду – на третий…

Уже потом, сидя у камина, просушивая свою пышную шевелюру, оценила:

– Это все потянет на хорошее состояние… А еще и банька?!

– Банька…

– Богатенький дядя. Ты женат?

С первых секунд она меня начала раздражать, но теперь, когда пригляделся, уже не воспринимал как равную, а на детей обижаться глупо.

– Женат, конечно. И не один раз. – По-следние слова – это уже кокетство, это уже рука помощи тонущей в озере полученных впечатлений.

– Понятно. В твоем возрасте одинокие или лежат в больницах, или пьянствуют.

Вот тут-то и можно было ей предложить уйти. Проводил бы до трассы, посадил на попутную.

– …Ты не обиделся? – она схватила меня за уши и чмокнула в нос.

– Не обиделся… Я тоже иногда пьянствую, иногда лежу в больнице.

– Ладно-ладно! Давай оставим это… Ты тут охраняешь свой дом? А как же твоя жена?

– Оставь ее. С ней все нормально.

– И с моим все нормально.

Господи! Она еще и замужем. Попалась кому-то роскошная сумасбродочка!

Собственно говоря, я уже притомился, не прочь бы и баиньки, уже подумывал о том, как бы ее спровадить утром пораньше, чтобы, не дай бог, сварщик или еще кто из соседей, если придут по своим делам, не увидел эту бело-алую «мадонну».

– Ты, наверное, думаешь: притащилась какая-то проститутка и морочит мозги…

«Ну-ну, говори-говори… Теперь тебе пора сказать, что твой муж такой и сякой».

– А у меня было всего три парня… Мама и сейчас считает, что я девственница.

«Хм, а что это она про мужа говорила?»

– А папа тоже так думает?

– У него другая семья. Но он богатенький. Нам неплохо подбрасывает. Давай выпьем?

Она подтянула к столу сумку, вынула игристое итальянское, плоскую бутылочку «Смирновской». Еще там был шоколад, какой-то паштет, сервелат.

Можно было бы отказаться и лечь спать, но не хотелось, чтобы она обозлилась и ушла. Кому нужен душевный дискомфорт? Провожать бы не пошел – устал, а мало ли что с ней могло случиться ночью там, в лесопосадках?! Думай потом, переживай.

Перешли на кухню.

– Слушай, а может, у тебя и нет никакой жены?

Она уселась мне на колени и обхватила за шею руками. Боже! Что она такое до этого пила?! Изо рта пахнуло чем-то прокисшим до рвотного чувства.

– Есть! Есть и любовница.

– И ты ее любишь?

– Кого?

– Любовницу.

– А «любишь» – это как?

– Ну, как-как! Не только с ней спишь, но и все остальное.

– Все остальное – пожалуй. А вот спать не сплю.

– А-а… Она тебя не любит.

– Почему же, по-своему любит, но этого не понимает.

– Придумываешь! Если кого любишь, с тем и спишь.

Поплескивая в стаканы винцо и водочку, пожевывая сервелатик, я излагал гостье теории о любви и ненависти между полами в нашей стране, именно в нашей, в которой чувствовал, размышлял, жил достаточно долго. Говорил об унижении государством человеческого достоинства, о том, что мужчина не в состоянии нормально обеспечивать семью, а женщина вынуждена быть мужеподобной…

Вот ей дались все эти высокие материи! Не знаю, в какой мере она меня слышала, скорее всего ни в какой, потому что продолжила свою мысль, как будто и не было моего долгого монолога:

– Если кого любишь, с тем и спишь!

– Ну-ну… Мысленно. Спина к спине. И в разных квартирах!

– Ты просто жлоб!

– А ты, надо подумать, сказочная принцесса!

– Не принцесса, но ты сам говорил только что, что женщина должна быть женщиной и нечего мужские дела на себя брать!

– Ну, это сказано вообще…

– А я тут у тебя – не вообще! Пригласи сюда мужика и беседуй с ним!

– Слушай, детка! Я тебя сюда за руку не вел…

– Еще б ты за руку вел! Если ты такой осторожный, то нечего было под фары лезть! Обошел бы нашу «тачку» стороной и спал бы себе спокойно…

Она разрыдалась. Картина была не из приятных: слезы, полосы косметики, испачканные тушью кулачки… Очень мощное оружие – слезы.

Я намочил полотенце, помог ей привести лицо в порядок. Облегченно вздыхая, на остаточном полувсхлипе сказала:

– А если это любовь с первого взгляда? Ты мне там показался под дождем таким мальчоночкой.

– Ничего-ничего, – продолжал я успокаивать, – первый взгляд прошел, с ним и любовь потихонечку отбыла восвояси. Давай-ка укладываться. У меня много завтра дел, надо рано встать.

– А-а… Как знаешь…

Уложил ее в каминной, а сам устроился на кухне и почти сразу же уснул.

Спустя какое-то время со словами «там я совсем околела» она залезла ко мне под одеяло. Подрагивала то ли от холода, то ли от похмелья, то ли это было нервное. Я замер, а она ворочалась, двигалась, прижималась короткими рывками, гладила мне грудь, живот.

– Ого! А я сначала подумала, что ты импотент.

– Импотент и есть. – Я крепко сжал ее кисть и медленно отвел от своего паха.

А в душе сумятица, мысль одна: если бы это была та, другая… ну и допустим, что это она и есть. Чуть было не опрокинул гостью на спину. Да что там врать! Опрокинул. Это было не тело, это был нежный огонь, кровь с молоком… что там еще… какие еще есть слова о таких соблазнительных телах?!

«А что будет завтра? Да! Как ты будешь завтра лгать и изворачиваться?» – то ли сам Бог послал эту мысль, то ли она всегда гнездилась где-то внутри меня.

В самое напряженное место вошла слабость. В тот же миг гостья резко повернулась и, уже лежа ко мне спиной, прошептала:

– Давай спать. Ничего не думай. Все равно ничего бы не вышло. Я бы тебя не пустила.

Спали мы или были в полудреме? Наверное, и спали тоже. Поднялся я, как подумалось, часов в девять утра. Посмотрел на часы и не поверил. Полдень. Ну вот! Опять все не как надо, торчать ей тут до самых сумерек. Не станешь же демонстрировать соседям это божье создание.

Оставив ее спать, вышел во двор. И вовремя. Ко мне направлялся сосед-сварщик. Отшучиваясь, извиваясь и пританцовывая, я договорился с ним о том, что за четыре бутылки водки его два мешка цемента перекочуют ко мне, но не сейчас, не сразу, чуть позже – завтра, в воскресенье, ровно в полдень. Водку я еще должен был купить.

Сосед растрогался и предложил мешки забрать тотчас же.

Носил цемент, копал в погребе яму – авось до воды дойду, и будет в доме собственный колодец.

Она свесилась в погреб и спросила:

– Что ты там делаешь?

– Яму.

– Для чего?

– Тебя убью и зарою.

С юмором у нее все было нормально, и через полчасика она сказала:

– Иди завтракать. Я пожарила картошку.

О эти короткие декабрьские дни! Только солнечные полосы света сквозь мельканье облаков гладили окна дома и стены комнаты – и уже сумеречно, тревожно. Тьма.

Тут бы, как я читал в сотнях книг, должно было возникнуть некое тонкое чувство, и наступающая ночь непременно должна была приготовить нам «буйство глаз и половодье чувств».

Она была хороша, она была потрясающа, но мне было не восемнадцать и даже не тридцать, чтобы броситься на то, что всего лишь ритмично мелькает и якобы пылает огнем неземным.

– Детка, давай-ка наконец соберемся с мыслями… Ты готова? Все выпито и все съедено (откуда эта цитата? Не во мне же родилось это дерьмо, эта поза!). Пора и честь знать (какую честь? Кому?).

Она поняла, но не согласилась.

– Мне очень плохо. Я тут немного полежу. Я тебе не помешаю…

И такая бледная. И такая несчастная. И такая беззащитная!

«Люблю тебя, вселенская игра! Ты изумляешь всяким предисловьем…» – это и что-то вроде этого выстраивалось в ритм и подыскивало рифмы.

Неужели я так захватывающе, так неотступно люблю себя, что вот теперь почти готов отдать на волю случая долгое, устоявшееся чувство к другой женщине?!

Гостья казалась в моей постели частью меня хотя бы уже потому, что была в моих мыслях доступна во всем. Она спала спокойно, доверчиво. Я, словно карандашом по ватману, водил пальцами по ее теплому телу, отмечая про себя: «Сустав тазобедренный, кость большая берцовая, копчик…». Засыпал. Просыпался, снова исследовал ее доверчивое тело. Нет, не доверчивое – спящее. Женские тела спят, пока не умрут в памяти. Потом, по неизвестным никому законам, они возрождаются, переходя на холсты, в скульптуру, в музыку…

Водил ладонью по изгибам ее красивого тела и составлял стихи, большая часть которых так и не попадет на бумагу.

Во мне возникало еще неосознанное желание по отношению к той, другой юной женщине, но я уже чувствовал, что оно далеко не возвышенное и, может быть, даже мстительное.

Я уже знал, что утром, когда пойду в город покупать водку для сварщика, уговорю гостью остаться до вечера, чтобы свести этих дев вместе.

…И здесь случился перерыв – несколько дней не брал авторучку. Вот сейчас укладываю на бумагу слова, а уверенности большой в том, что теперь это делать надо, у меня нет. Знаю, что составление слов в образы – это как любовь, если не приказание с небес. И такое, говорят, бывает…

Объясняется моя вялость просто: не успев дописать рассказ, я его разыграл в лицах для своей якобы любовницы.

Мы сидели в баре, пили кофе, говорили о ее сердечных делах. Ее волновала важная проблема: на самом ли деле любит ее тот парень, продавец автомобилей, которым она вот уже несколько месяцев так очарована?

Я мог бы в предыдущее ее увлечение актером, мускулистым и говорливым, внушить ей мысль о том, что поиск любви, потребность в ней – это поиск Бога в своей и в чужой душе, без которого сердца бесцельно парят над ужасающей бездной, вызывающей приступы тревоги, тоски, одиночества. Но это для нее покалишь слова.

Я рассказывал о моей гостье, она прихлебывала свой кофе без сахара и живо реагировала на повествование. Она не умеет управлять своей мимикой – и хорошо. Я как бы проверял на ней психологические ситуации неоконченного рассказа. Она напряглась, в глазах возникло подобие испуга или что-то вроде чувства не очень-то желаемой утраты, когда я стал описывать момент близости с моей гостьей. Появился соблазн солгать, красиво выдумать жаркие сцены любви, но ложь очень уж всегда утомляет…

Чем была вызвана такая ее реакция? Ревностью? Но о ее любви ко мне говорить не приходится. Чувством собственности? Мол, хоть и просто друг, но мой и только мой и нечего всяким там на чужое зариться?

Возможно, что ничего этого и не было, а интерес ее был вызван естественным любопытством к психологической ситуации, и у нее в душе возникали неизвестные мне сравнения с какими-то случаями из ее жизни.

Спустя пару дней намерен был дописать «Гостью», но прежде просто так позвонил своей «страдалице любви». Она не прочь была встретиться, хотя не очень на этом настаивала.

Но я уже достаточно хорошо ее знал и понял: что-то в ее настроениях сильно изменилось.

По дороге на дачу она протараторила о своей внезапной беде: парень водил ее за нос, скрывал, что женат. И узнала она об этом случайно, и не от него. Да, для искренней девушки, так ждущей ответного чувства, это было большим ударом.

Успокаивал, как мог. И сам, в свою очередь, испытывал некую растерянность – ни за что не мог предположить, что этот «железный ребенок» может плакать…

Как-кая неп-простая п-пропасть между нами! Впору рыдать и серебриться слезами во все лицо, если оно, конечно, таковым еще является. В этой жизни все так вовремя и не вовремя! Но… кто знает… Каждый, наверное, в самом деле получает по делам своим.

Разговоры ни о чем, огонь камина, мое искреннее сочувствие, серьезные предположения о ее возможных деловых контактах с моими компаньонами, мой совет не таить зла на того парня, массаж ее изящного тренированного тела, вид которого всякий раз выводит меня из эмоционального равновесия, – все это несколько успокоило, или нет – все это выбило ее из колеи неуверенности в себе. И теперь она где-то там, в городе, в каких-то своих делах, заботах, в прилипах и отлипах от продавца автомашин.

…Гостья спала или придурялась, но это было не столь важно. Я пощекотал ей ухо и сказал:

– Сейчас десять часов. Я приду в двенадцать. Никому не открывай.

– Конечно! Открою – не поймут. – Она сладко потянулась, хитровато на меня зыркнула и резко повернулась к стене, мол, проваливай.

Пока шел в город, ехал затем в трамвае, все никак не мог решить – позвонить или нет, рассказать ли ей о гостье, которая, наверное, была бы совсем не прочь с ней, якобы любовницей, познакомиться?

Решил не звонить. Все равно ничего не изменилось бы в отношении ко мне. А если и есть у нее какие-то чувства к своему «старшему большому другу», то они были бы оскорблены явлением ей хоть и мимолетной, но все-таки соперницы.

Я уж совсем опаздывал, трамвай задерживался. Телефон-автомат, куда бы я ни смотрел, так и лез в поле моего зрения. И странно – никто не звонил! Я достал жетон и набрал номер. Трубку взяла ее матушка. Услышал, как она крикнула дочери о моем звонке, как та тоже что-то в ответ прокричала…

– Она просила перезвонить минут через двадцать.

– Нет-нет, к сожалению… Передайте ей привет. – Я облегченно вздохнул.

Подходил мой трамвай, и времени оставалось впритык – на дорогу.

Сварщик уже кружил соколом в небесах и меня перехватил на раз. Пара фраз, передача бутылок – и вот я снова у себя.

Гостья все еще валялась в моей постели.

Мне ничего делать не хотелось, тем более рыть яму. Я разделся и улегся с ней рядом.

– И что ты себе надумал?

– Ничего…

– А что тогда улегся?

– Все-таки это моя кровать, а тебя тут как бы нет.

– Импотент и есть – вот ты кто!

Я мог бы ей сказать, что, как бы страстно ни желал женщину, ничего у меня с ней не выйдет, пока в сердце есть другая, что даже если и нет другой, то еще и нет особого желания заполучить какую-нибудь болезнь, и третье – никогда не знаешь: хочет или нет она на этот раз забеременеть. Ничего такого я ей не сказал, а выдавил какие-то звуки:

– Я устал. Я хочу отдохнуть.

– У тебя что-то случилось?

– Ничего.

– Нет, у тебя что-то случилось. Я это почувствовала сразу, как только ты вошел.

– Вот и славненько. А теперь помолчи, – сказал и зажмурил глаза.

Она что-то там пыталась сделать: водила сосками по моему лицу (красивая грудь, ничего не скажешь), прислоняясь всем телом, водила своим подрагивающим животом по моему. Я чувствовал, как, касаясь моей груди, твердели ее соски. Но в сердце было так холодно, что все ее живое тело не вызывало никаких чувств – ни страсти, ни омерзения. Я лежал и думал о беременностях и о венерических болезнях. Случись это лет десять назад… Не знаю…

Почувствовав тщетность своих усилий, она со стоном вздохнула, молча встала, оделась и ушла в каминную.

Через какое-то время вернулась и капризно протянула:

– Я хочу есть.

– Тушенка в тумбочке, картошка в погребе…

Она колдовала над будущим обедом, а я себе полеживал и думал над семью человеческими «хочу»: хочу есть, хочу спать, хочу здоровья, хочу любить, хочу здоровья близким, хочу признания окружающих, хочу быть в Боге. Говорят, что каждый хочет всего этого, но не с одинаковой силой и в разном возрасте по-разному. Какие «хочу» у гостьи уже есть и к каким «хочу» она стремится?

Все эти «хочу» у нее конечно же наличествуют, ведь не уродка там какая… Хочет секса и признания. А чего больше? Ну это ее проблемы…

О своих «хочу» я раздумывал вяло, без жесткого анализа, так как чувствовал, что в ясных вопросах, которые я мог бы поставить перед собой, таятся те ответы, которые надолго выводят из равновесия и заставляют совершать поступки, не скоро потом позволяющие вернуться к привычному ритму жизни…

К тому времени, как мы отобедали, уже стемнело. Можно было смело показывать гостью луне и звездам.

На трассе быстро подвернулась попутная. Прежде чем сесть в машину, гостья обняла меня за шею, крепко и долго поцеловала в губы.

– Фу, колючий!.. Ты такой большой дурак, такой надежный, аж страшно. Просча-ай, дурашечка!

…Теперь, после встречи с той, другой юной девой, я понял, для чего судьба привела ко мне гостью. Я вынужден был их сравнивать. При всей непохожести они стоили друг друга, как каждая женщина стоит любой другой. Их надо любить. Ни за что. Сойти с ума. Забыть обо всяких условностях, болезнях, беременностях. Угождать, прибрехивая и фантазируя.

Или же, напротив, надо презирать, иронизируя и жалея, что наверняка вызывает всегда в них болезненное любопытство. Они видят огонь, но продолжают на него лететь.

Я освободился. Я понял, что в моем сердце нет ни любви, ни презрения ни к одной из знакомых мне женщин. Они или часть того, что составляет «признание окружающих», или – свечи, выхватывающие поочередно из мрака долгий путь к Богу.

Недавно, выполняя поручение коллег по работе, зашел в «цветочный» салон искусственных растений, чтобы прикупить одной из наших именинниц букетик заморской лощеной красоты. За прилавком царила «Мерилин». Элегантна и приветлива, тьма советов и рекомендаций профессионалки по всучиванию нерастительной мертвечины бедным моим согражданам, пытающимся докарабкаться до эстетического чувства через мишуру подделок.

– О-о! Кого я вижу!

– Меня-меня…

– Ты еще там бываешь?

– Бываю.

– По выходным?

– Да.

– Заеду?

– Заезжай…