Текст книги "Фабрика ужаса. Страшные рассказы"

Мы выпили, забрали телефон и ушли.

Залезли в Петеров лексус.

Я включил мобильник Магдалены. Просмотрел протокол звонков. Обнаружил следы своих попыток дозвониться до моей любимой, звонки из полиции…

Магдалена вчера звонила по этому телефону только один раз – в зимний лагерь. В полдень. Сегодня не звонила никому.

Воры тоже никуда не звонили, видимо боялись, что их тут же вычислят.

Я сказал Петеру: «Слушай, получается… у Магдалены телефон сперли, а она его не заблокировала. Странно».

– Может, и не заметила пропажу. Или не до того было. Возможно все. Надо поискать автомобили с номерами нашего города.

– Пойдем в полицию?

– Закрыта небось… уже поздно…

– Что будем делать?

– Надо где-то переночевать…

– Где?

– Поищем гостиницу.

…

Медленно-медленно поехали по улицам «Горы святого Непомука». Как назло, на городок спустился густой туман. Почти ничего не было видно. Петер включил желтые фары.

В таком освещении убогие домишки представлялись брустверами и крепостными валами неизвестной крепости на вершине горы… Крепости, которую нам с Петером непременно нужно было найти.

Плутали, плутали…

Почти одновременно поняли, что не нужно нам было пить эту красную жидкость, эту проклятую «душу Чехии». Что-то было в ней не то. Даже очень не то.

Чем дольше мы плутали по улочкам «Горы», тем фантастичнее нам представлялась архитектура городка. Могу поклясться, я несколько раз видел жутковатый, похожий на огромного краба, силуэт «Святой Софии» в Стамбуле… Петеру чудился кёльнский собор (он был родом из Кёльна)…

Мне стало казаться, что в машине едет третий человек. Посмотрел на заднее сидение лексуса. В полупрозрачном куске мыла величиной с ванну находилась… нагая человеческая фигура. Это была Магдалена!

Я слышал, как ее мертвые фиолетовые губы шептали: «Зачем ты убил меня?»

Спросил Петера: «Ты слышишь ее шепот… шепот Магдалены?»

– Нет, со мной говорит моя мертвая мать. Просит вырыть ее из могилы. Говорит, что так соскучилась… я сейчас сойду с ума.

Заиграла музыка. Что-то японское.

Темные окна домов неожиданно осветились загадочным красноватым цветом. Во всех них были выставлены детские игрушки… куколки… машинки… Они были подсвечены изнутри…

В некоторых окнах, как в витринах, сидели маленькие дети… Они вздымали ручки и манили нас к себе.

Я сказал: «Ты видишь игрушки и деток?»

– Вижу.

– Хочешь?

– Хочу.

…

Не знаю, как… но мы вернулись в «Поцелуй Клеопатры».

Искали потайную дверь, но не нашли. Вошли в розовые ворота, попали в прихожую с огромной неоновой скульптурой на стене (из светящихся трубочек были слеплены довольно противные срамные губы… наверное все той же египетской царицы). Там, на покрытом парчой троне сидела женщина в голубоватом платье с немыслимым разрезом на жирной лоснящейся спине. На голове ее сверкала алмазная корона. Женщина пахла дорогими духами. На ногах ее были хрустальные туфельки на невероятно высоких каблуках.

– А где Марек?

– Пардон? Нет тут никакого Марека.

– Как нет, мы тут с ним полчаса назад разговаривали… в кабинете где Пресли… нам сказали, что он тут шеф. Он поил нас «душой Чехии»…

– Души у Чехии нет, уверяю вас, только тело. А шеф тут только я. Меня зовут госпожа Клеопатра, и я – хозяйка заведения. Добро пожаловать в рай, милые мальчики!

– Ааа…

– Проходите, господа, проходите скорее, в салон. Вы сегодня – единственные наши гости, мы ждали вас, мы не заставим вас жалеть, что вы пришли сюда… Скажите мне только одно, чтобы потом недоразумений не было – Клеопатра раскрыла свои огромные глаза и навострила мясистые уши, похожие на биде, – сколько вы хотите тут потратить… Мы хотели бы угостить вас особенными, свежими сладостями. Но это дорого, как и все прекрасное.

Клеопатра многозначительно помахала у меня перед носом раздетой детской куколкой.

Я не понял ее намеков… но в глазах быстрее меня соображающего Петера заметил волчий интерес… ответил Клеопатре за себя и за него… деньги у меня тогда еще водились.

Госпожа Клеопатра удовлетворенно кивнула.

Мы прошли в салон. Там нестерпимо пахло чем-то сладким. Пороком?

На стенах и на потолке сияли, иногда подмигивая, срамные неоновые губы. Красные, оранжевые, сиреневые… Штук сорок. Разных размеров.

Меня это испугало, а Петеру даже понравилось. Он процедил: «Этот монструозный гротеск, этот электрический секс-шок так интенсивен, он… как бы превозмогает саму вульгарность и становятся объектом современного искусства. Неоновые трубки холодны и ядовиты… но заряжены особой энергией…»

Петер любил пофилософствовать.

Госпожа Клеопатра хлопнула в ладоши и закричала неожиданно звонко: «Девочки, Хана, Лола, быстро сюда… и маленьких красавиц зовите, гости заждались…»

…

В салон вбежали несколько молодых проституток в бикини… за ними, явно стесняясь, вошли четыре голенькие босоногие девочки лет пяти-шести с заячьими ушками на опрятных головках.

Петер схватил одну из девочек, поднял ее и впился жадным поцелуем в ее алый ротик…

* * *

Около пяти Магдалена спустилась с четвертого этажа на лифте, в огромном зеркале которого было так удобно контролировать макияж и одежду, вышла на скользкую, заснеженную улицу и уже через несколько секунд впорхнула в Эдеку, обдавшую ее чувствительный саксонский нос целой гаммой запахов, некоторые из которых ей не понравились.

Магдалена поморщилась и начала искать бананы… не слишком спелые, не слишком незрелые, еще не желтые, но уже не зеленые…

Скептически осмотрела испанскую клубнику и голландские помидоры…

Положила в корзину пачку нежирного творога… кулек с изюмом… упаковку красной рыбы… и небольшую бутылочку яичного ликера.

И тут почувствовала спиной… что кто-то внимательно на нее смотрит.

Ей показалось, что взгляд этот прожигает в ней дыру. И тут же вспомнила, чей взгляд… единственный… был на это способен. Сердце ее упало и затрепетало. Она обернулась… и глазам своим не поверила…

Да, это был он… называвший себя в то далекое, баснословное время, Хосе Мартинесом. Все такой же высокий, стройный, подтянутый… только седой, с небольшими залысинами… и все с той же обворожительной «улыбкой гринго» на узком, породистом лице конкистадора.

Он? Действительно он? Вернулся с того света? Сколько лет прошло?

Нашла в себе силы взять себя в руки. Пошла к нему навстречу… как будто на цыпочках… но поскользнулась… и упала бы на пол, если бы он в последний момент не подхватил ее и не поставил на ноги.

Шептала: «Ты? Ты? Милый, родной, любимый…»

Он не отвечал ей, только гладил ее по голове и вытирал красивыми пальцами с ухоженными ногтями ее слезы…

…

Бросили тележку с продуктами в Эдеке…

Через десять минут сидели напротив друг друга за небольшим столиком с синеватой лампой в одном из центральных ресторанов города…

Магдалена не могла есть, только жадно смотрела на него… и пила белое вино маленькими глотками…

Она все еще не сумела осознать то, что исчезнувший двадцать три года назад в никарагуанских джунглях человек… самый-самый любимый… ненаглядный… ни с кем не сравнимый… тот, ради которого она была способна бросить детей, мужа и этого, нынешнего… русского, предать родину или кинуться в обрыв над речкой ее родного города, по краю которого они когда-то так любили прохаживаться… вернулся.

Вернулся к ней!

Что жизнь опять стала жизнью, а не последовательностью похожих друг на друга, как вызывающие изжогу апельсины из Эдеки, дней.

Что он тут, рядом, и она опять может смотреть в его прекрасные голубые глаза, слушать его теплый баритон и прижиматься щекой к его груди.

Как же это чудесно, что он не погиб тогда, не сгинул в этой бессмысленной бойне…

Хосе, не спеша, расправлялся с фрикасе из телятины с спаржей.

Он тоже был взволнован и рад… но, если бы Магдалена была в состоянии присмотреться к его лицу, она наверняка бы заметила лишние, недобрые тени на его висках и морщинки озабоченности на его лбу и в углах губ… поняла бы, что этому человеку что-то от нее надо. Не близости… нет, чего-то другого… И он мучается, потому что не знает, как наконец… перейти от всхлипов и восклицаний к делу, ради которого он и появился тут, в восточногерманском захолустье…

Скромность мешает мне описывать то, что происходило в следующие два часа между бывшими любовниками… но как раз в то время, когда наш уважаемый рассказчик пил свое эспрессо, вспоминал свой сон про волны, размышлял и строил версии пропажи Магдалены… голые и потные Магдалена и Хосе лежали, обнявшись, в уютном номере роскошного отеля в центре города К. и Хосе, с успехом удовлетворивший свое и ее страстные желания, настойчивым шепотом объяснял Магдалене, что же он от нее на самом деле хочет…

Она же, еще дрожащая и млеющая, плохо понимающая его слова… твердила механически: «Да, да, да, я поняла, я сделаю, я поеду, передам пакет…»

…

Все необходимые дела Хосе завершил еще до их прихода в отель.

Тяжелый пакет, который ни в коем случае не должен был находиться в его машине, вообще рядом с ним, был приготовлен двумя его сообщниками.

Мобильный телефон Магдалены Хосе потихоньку передал третьему сообщнику, едущему в Прагу. Он должен был его оставить в каком-нибудь населенном пункте на чешской территории, на видном месте.

Еще из ресторана Магдалена позвонила по тамошнему телефону секретарше своего шефа, с которой имела особые, доверительные, почти интимные отношения, и ласково попросила ее задним числом оформить ей отпуск на неделю, что та и сделала, рано утром следующего дня.

В кармане Хосе лежал билет на ночной чартерный рейс в Катманду… Его физическое присутствие в Германии могло только навредить проекту. Потому что он уже много лет находился в розыске. Как террорист и убийца. И приехал сюда всего на несколько дней, по подложным документам, сбрив усы, изменив прическу и слегка подтянув кожу на лице.

…

Прощаясь с Хосе… Магдалена плакала, а Хосе… пытливо смотрел ей в глаза и пытался понять, сделает ли она то, что он задумал.

В то время, когда Магдалена с пакетом в багажнике старенького пежо проезжала на автобане Лейпциг, наш рассказчик разговаривал с женщиной-полицейским в комнате 34.

Пежо Хосе угнал еще до встречи со своей бывшей возлюбленной… со стоянки, на которой машина стояла уже несколько недель… или лет… Заправил, сменил номера и оставил автомобиль на парковке отеля, в котором позже провел несколько сладких часов с Магдаленой.

Магдалена все еще не понимала, что делает… в какую трясину затянул ее Хосе. Цинично используя ее любовь…

Не понимала, что едет на краденой машине… что везет в багажнике мощную радиоуправляемую бомбу.

Поела и поспала несколько часов в машине в пригороде Гамбурга…

А около одиннадцати часов дня припарковалась недалеко от терминала Танго, в условленном месте, рядом с большим декоративным камнем.

К ней тут же подошли три молчаливых человека южного типа и забрали пакет из ее багажника. Положили его в аэропортовскую тележку и увезли.

После этого Магдалена, в точном соответствии с инструкцией, данной ей Хосе, запарковала машину в подземном гараже. И стала там, под землей, ждать своего воскресшего друга, который в это время уже подлетал к Катманду, чтобы вместе с ним улететь на остров в Карибском море…

Не хочу тянуть и потчевать читателя ненужными подробностями.

Магдалена не дождалась Хосе… ее труп с перерезанным горлом был найден в подсобном помещении рядом с гаражом. За час до этого в аэропорту прогремел взрыв, унесший жизни чуть ли не ста шестидесяти человек. Террорист-смертник привел в действие адскую машину в самом многолюдном месте четвертого терминала гамбургского аэропорта.

Труп Магдалены был обнаружен в то время, когда полиция прочесывала аэропорт в поисках других взрывных устройств террористов.

Полиция города К. довольно быстро отождествила убитую в Гамбурге женщину с той, которую искал этот нелепый русский эмигрант. Русского пытались найти, но безуспешно. Позже полицейские выяснили, что Антон и его друг Петер уехали в день взрыва в Чехию… где и исчезли бесследно после посещения бара и борделя в городке «Гора святого Непомука».

Через три недели они оба, впрочем, появились в городе К. Все это время они кочевали по притонам северо-восточной Чехии. Пили и блудили.

Потом у них деньги кончились.

Коломбо

Эта скверная история произошла с моим коллегой, художником, господином Зюссом, незаметным и тихим человеком, знатоком и собирателем старой немецкой графики и любителем природы Рудных гор.

Внешне Зюсс был так похож на актера Питера Фалька, исполнителя роли Коломбо, что его все и за глаза и в лицо звали Коломбо. И он на это не обижался. Как известно, Питер Фальк потерял еще в юности правый глаз и носил протез, а наш Коломбо был от рождения слегка косоглазым, что еще больше усиливало сходство с прославленным разоблачителем богатых и влиятельных убийц. Только характер у Зюсса был не такой, как у Коломбо, помягче, да и шевелюра подвела. Он был слегка лысоват, но фигура, черты лица, крабья походка… Даже его дурацкий автомобиль неизвестной мне марки напоминал машину киношного Коломбо – кабриолет Пежо пятидесятых годов.

Познакомился я с Зюссом на одном из ежегодных собраний саксонского Союза художников, дежурно скучном мероприятии не только в проклятом прошлом, на родине, за железным занавесом, но и в свободном мире. Во время мучительно долго длящегося финансового отчета нашего председателя Коломбо листал знакомую мне книгу Хартмута Бёме, посвященную критике различных интерпретаций знаменитой гравюры Дюрера «Меланхолия». После окончания доклада я подошел к нему и спросил, что он обо всем этом думает. Он сказал: «Тогда, в начале шестнадцатого века эта гравюра не вызывала вопросов даже у дураков, а сейчас умнейшие головы не могут понять, что же на ней изображено и что все это значит. Магический квадрат, полиэдр, ангелок, поддувало… Главная загадка “Меланхолии” именно в этом непонимании. В нас, а не в ней самой. Никакого тайного смысла эта гравюра не имеет».

Ответ этот мне очень понравился… мы разговорились.

Коломбо пригласил меня к себе в мастерскую, посмотреть его работы и коллекцию старинной графики. Я согласился. Сходил к нему, полюбовался на его цветастые ландшафты… на мой иронический вопрос – где же он видел подобные виды, не на Занзибаре ли, Коломбо не ответил, только смущенно потупился. Пригласил его к себе.

Друзьями мы так и не стали, но время от времени встречались на различных выставках и изредка перезванивались.

И вот, некоторое время назад наши общие знакомые сообщили мне, что Зюсс задержан полицией. Идет расследование. Обвинялся он вроде бы в развратных действиях по отношению к несовершеннолетней. А затем мне позвонил его адвокат, вальяжный циник, богач и известный в нашем кругу любитель современной графики, перед которым художники, внешне сохраняя маску недоступности и благородства, откровенно заискивали. Он попросил меня встретиться с ним и поговорить о задержанном, который «пребывает в крайне удрученном состоянии и нуждается в поддержке коллег».

Мы встретились в нашем артистическом кафе, украшенном африканской пластикой. Сидели за столиком под двумя огромными носорогами.

– Неужели он не может отбиться от такого абсурдного обвинения? Он скромный и порядочный человек!

– К сожалению, его обвинение переквалифицировали на более тяжкое – изнасилование и убийство малолетней, – с непонятным мне удовлетворением объяснил адвокат, нежно поглаживая рукав пиджака своего дорогого английского костюма из голубоватой шерсти, и добавил всезнающе, – может быть, вам удастся уговорить его рассказать следствию правду и показать, где он спрятал тело потерпевшей. Это упростило бы процесс и настроило бы суд на смягчение приговора. А если он и дальше будет запираться, твердить, что он невиновен и болтать на допросах всякую чушь – получит пожизненное, и я ничего для него не смогу сделать. Даже на его психическую лабильность не смогу опереться в защите… Потому что экспертиза сочла его дееспособным и отвечающим за свои действия.

– Вы так уверены, что он виновен?

– Я ни в чем никогда не уверен. Я трезво оцениваю шансы на защиту. Господин Зюсс не идет на контакт. Он обиделся на весь мир и забаррикадировался. У него нет ни алиби, ни хоть каких-нибудь доказательств того, что он не совершал преступления.

– Я думал, это не его забота, что следствие должно доказать его вину… а не он сам – свою невиновность.

– Формально это так, на деле – никому неохота разбираться в этой темной истории. Марать руки в детском окровавленном белье, испачканном чьей-то спермой. У следователя есть на руках улики… убедительные улики. Есть мотив – педофилия. Они проверили – ваш скромный и порядочный Коломбо не раз наслаждался в интернете детской порнографией. Другие участницы кружка подтвердили, что Зюсс часто обнимал предполагаемую жертву руками и уносил ее из студии, где они рисовали. Девочка пропала между двумя и тремя часами. А ваш дружок объявился в галерее – около восьми. Где же он всю вторую половину дня торчал? Прокурору есть на чем построить обвинение. А у меня нет ничего, кроме его россказней про то, что он потерял сознание в галерее, а очнулся на горе.

– А что если предполагаемая жертва жива?

– Это было бы чудесно. Ваш друг должен как-то помочь ее найти… хотя бы указать возможные направления поиска… дети болтают, когда рисуют… может быть, она рассказывала подружкам, что хочет сбежать из дома… из такого дома я бы тоже сбежал, отца нет, мать инвалид и алкоголичка живет с каким-то арабом, приторговывающим наркотой… уехать в Индию или пожить в подвале у дружка… хоть что-нибудь… а так… полицейские ее по-настоящему и не искали. А в машине вашего скромняги нашли кровь… ее кровь. Куда он ее увез, где зарыл? Или в заброшенную шахту бросил? Он их всех наперечёт знает.

– Ужасы какие!

– Именно.

…

На следующий день я отправился в построенную еще до войны тюрьму города К., которую до сих пор видел только из окна Административного суда западной Саксонии. Там мне пришлось заверять документы для продажи моей ленинградской квартиры. Мрачное здание с маленькими зарешеченными окошками и небольшая, поросшая травкой, площадка для прогулок. Тюрьма была окружена тремя стенами, металлической, каменной и еще одной металлической… на них потенциальных беглецов ждали оголенные электропровода и густые заросли колючей проволоки.

В окошках маячили угрюмые лица заключенных. Некоторые странно гримасничали и как будто кричали, но никакие звуки не доносились из мертвого дома.

…

Адвокат провел меня в тюремную пристройку… угрюмое двухэтажное здание без окон. Мы прошли по полутемным коридорам, напомнившим мне подвалы психиатрических клиник из фильмов ужасов, неприветливые охранники закрыли за нами несколько стальных зарешеченных дверей… как же они скрежетали и лязгали!

Вошли в унылую комнату, стены которой были выкрашены бледно-зеленой краской. Окна не было, вместо него на стене висело треснувшее зеркало в безвкусной рамке. Старое, пожелтевшее местами и как будто кривое. В середине комнаты стоял простой стол с тремя стульями.

Сели. Молча ждали. Наконец ввели несчастного Коломбо. Выглядел он неважно… руки тряслись, глаза бегали как мыши. Руки – в наручниках. Адвокат попросил сопровождающего его охранника в зеленой униформе снять с него наручники. Тот отказался. Адвокат не расстроился, произнес нараспев несколько общих успокоительных фраз, похлопал Зюсса по плечу, пожелал нам хорошего дня, оттряхнул пыль с рукавов пиджака, сверкнул глазами и энергично удалился.

Охранник сказал мне, что свидание не может длиться дольше часа, и ушел. Дверь за собой закрыл на ключ. Тяжелую железную дверь, тоже выкрашенную в бледно-зеленый цвет.

…

Мы сидели напротив друг друга. Коломбо обреченно смотрел в пол то выпучивая, то зажмуривая глаза, я заметил, что у него дрожат руки и губы.

Я был растерян, потому что не знал, как можно поддержать коллегу, обвиняемого в изнасиловании и убийстве ребенка.

Проклятая комната наводила тоску. В зеркале мелькали чьи-то деформированные лица. Похожие на портреты Ко-кошки и Дикса. Неужели это я или Зюсс?

– Тебя что, тут пытают?

– Нет, нет, что ты… Просто на меня все это действует удручающе… тюрьма, камера, одиночество. И обвинение. Я потихоньку теряю себя. Привычная реальность, мой живописный «занзибар», ускользнула. Я не могу мечтать. Если я закрываю глаза, вижу перед собой всю ту же камеру. Грязные стены, исписанные заключенными, зарешеченное окно, которое нельзя открыть, железную койку и унитаз. Это теперь мой мир. Это теперь я.

Голос у него был такой, как будто он его несколько часов назад сорвал в крике… Коломбо громко шептал, то и дело запинаясь, кашляя и судорожно всхлипывая.

– Я позвал тебя, потому что… мне никто не верит. Адвокат, следователи, прокурор… Скоро я и сам перестану верить себе. Даже друзья… все отвернулись… все осуждают… раз задержан – значит виноват. А ты – я чувствую… ты поверишь.

– Давай, друг. Говори. Я затем сюда и пришел, чтобы ты смог выговориться.

– Спасибо. Помнишь, я тебе с полгода назад рассказывал, что мне дали место в галерее Л.? Временный контракт. Там выставки, а с часу до пяти в студии при галерее – детский художественный кружок. Дети приходят обычно полвторого. А уходят полпятого. Рисуют, клеят, лепят…

Директор галереи, Андреас, ты его знаешь, ужасный придира и педант, провел со мной инструктаж. Самое главное, говорил, соблюдай правило: «Ни при каких обстоятельствах не дотрагиваться до ребенка. Это – табу. Даже если хочешь показать, как нарисовать цветок – не бери ребенка за руку. Не гладь по головке. Не хлопай по плечу. Упаси бог дотронуться до груди, лобка или попки. Помни, жильцы соседних домов и прохожие смотрят через окна на то, что у нас происходит, завидуют, злятся, сплетничают, фотографируют и постоянно пишут на нас доносы. Этим тупицам мерзко само наше существование. Тебя посадят, меня оштрафуют, а галерею закроют».

Я обещал Андреасу, что никогда не прикоснусь ни к одному ребенку.

Детей обычно приходило немного – от трех до десяти. Шумели они жутко… но что поделаешь… дети. Восьми, девяти и десятилетние девочки. Исключением была одна Линда, ей было то ли двенадцать, то ли тринадцать. Длинная как жердь, костлявая, сильная, властная и наглая. Из-за нее я тут.

– Она?

– Да… она. Поверь мне, я ее не насиловал и не убивал. Разве я на такое способен? Даже в мечтах такого никогда не делал. Эта Линда меня невзлюбила. С самого первого дня. Потому что я не позволял ей обижать других девочек и беситься. Линда рисовала спокойно только полчаса, иногда час или дольше. А потом – то ли у нее начинали нервы шалить, то ли черти в нее вселялись. Начинала обижать тех, кто послабее, кто не мог себя защитить. Отнимала краски и карандаши… портила рисунки… в волосы могла вцепиться или плюнуть в лицо. Однажды нарочно обварила горячим чаем руку крошке Люси, которой еще и восьми нет.

Бесилась как буйно помешанная. Плескала краску на стену. Лаяла, мяукала. Мастурбировала, не снимая брюк, стонала… приставала к другим девочкам. Дралась и кусалась… Несколько раз хватала меня за… И все это – нарочно, искусственно, холодно, с расчетом, без капли настоящего клинического безумия. Сознательно причиняла боль другим девочкам и пакостила в студии. После нее приходилось долго убираться, мыть, чистить.

Как же мне хотелось снять ей штаны и отхлестать ее по тощей заднице ремешком! Дать ее пару пощечин. Но я ее не трогал. Только ругал… орал… просил, умолял… даже полицию грозил вызвать. Никакого эффекта это не оказывало. Линда хохотала и строила мне рожи. Раскрывала пасть с огромными передними зубами и оттягивала пальцами веки.

Два месяца я терпел этот кошмар. Потом решил изменить свое поведение. И изменил. Как только Линда переставала рисовать и начинала проявлять агрессию, я хватал ее двумя руками, поднимал, нес к входной двери и вышвыривал из галереи. Разумеется, по возможности, не причиняя ей вреда. Она лягалась, бешено орала, но назад не просилась. Не пинала ногами дверь, окна камнями не била. Уходила куда-то. Когда я ее нес, мне казалось, что я несу огромного извивающегося удава.

Надо отдать ей должное, рисовала она лучше остальных девочек. Не только потому, что была старше других… а просто… у нее был врожденный талант. Ее рисунки и лепные фигурки я показывал на вернисажах гостям галереи. Хотя, если присмотреться – и в них можно было заметить ее агрессию и холодное безумие. На рисунке и в пластике – это интересно… добавляет выразительности, экспрессии, а в жизни…

Три недели назад мы лепили «охотника с собачкой в лесу».

Я своего охотника, собачку и два дерева вылепил еще дома. Получилось неплохо. Охотник был правда немного страшноват, с огромными усами и бровями, а собаку можно было перепутать с ланью. Ничего. Детям легче лепить, если у них перед носом – образец, готовая композиция.

Девочки мои увлеклись работой. И Линда – поначалу – тоже. Я отошел от них и открыл книгу. Минут сорок в галерее царил мир. Дети молча трудились, я читал. Благодать!

Но тут… у Линды опять начался припадок злобы. Она сплющила охотника Сузи. Затем сломала фигурки Люси. Бросила на пол мое творение и затоптала его ногами. Собачка отлетела в сторону и Люси ее подобрала. Линда отняла собачку у Люси и раздавила. Люси и Сузи заплакали. Я успокоил их, обещав восстановить их работы, и пошел по направлению к Линде, рыча, театрально вытянув вперед руки. Вроде как великан. Так я всегда делал, чтобы маленькие дети смеялись…

Линда, однако, мне не далась. Выбежала из студии. Я пошел за ней. А она… подбежала к первой же попавшейся картине Вилли, живопись которого мы тогда показывали в галерее, сорвала небольшой холст в подрамнике со стены и ловко бросила его в меня. Закрутила так, как закручивают летающую тарелку, фрисби. И попала мне в лоб.

Как будто тяжелым молотком ударила. Я потерял сознание. Произошло это примерно в полтретьего.

А в себя я пришел – не в галерее, а на вершине Лисьей горы. В Чижиковом лесу. Около семи! Смеркалось уже. Я сидел на полуразвалившейся лавочке и смотрел на город. В двух шагах от нашего знаменитого обрыва. Там, где каменоломня. Если бы я туда свалился, меня бы и не нашли никогда.

Как я попал на Лисью гору, понятия не имею. Не знаю, где и как провел четыре с половиной часа. Время это как будто вырезано из моей жизни.

Спустился с горы, нашел автобусную остановку… В автобусе все смотрели на меня как на сумасшедшего. Грязный… кровь на лбу и шишка.

Одна старушка предложила помощь. После она меня опознала.

Вышел в Зонненберге, ты эту остановку знаешь. Между бывшим кинотеатром Метрополис и домом, где в сороковых годах людоед жил.

Машина моя все еще стояла на парковке у Лидла. Я заметил, что одно из боковых стекол разбито. Не совсем, а как будто кто-то выбил из него камнем небольшой треугольник.

Дверь в галерею была заперта. Кто ее запер? Когда?

Ключи от галереи я всегда ношу на шее. Другие ключи – только у Андреаса. Значит – или я сам закрыл галерею или он. Больше некому.

Вошел. Вымыл лицо и руки. Осмотрел галерею. Все вроде в порядке. Только одна картина, та самая, валялась на полу. Я ее повесил на место… Заметил на паркете несколько пятен крови. Затер их мокрой тряпкой.

В студии – обычный хаос. Прибрался… Пропылесосил пол. Сел в кресло и мучительно напряг память… попытался вспомнить… что же произошло после того, как я отключился. Ничего не вспомнил.

Тут в галерею позвонили. Полиция! Оказывается, они уже тут были, но не стали ломать дверь и ушли.

Полицейские небрежно обыскали помещение, ничего не нашли… кроме того места, где я кровь затер… Светили синим светом, о чем-то между собой шептались, фотографировали… На улице, в нашем мусорном баке обнаружили какие-то тряпки. Осмотрели их и радостно закивали. Кровь. Задержали меня и отвезли в участок. Взяли у меня кровь на анализ. Допрашивали часа два, убеждали сознаться и рассказать, где я спрятал тело. А я не понимал, в чем я должен сознаться, какое тело… голова страшно болела. Я просил дать мне обезболивающего, но они не дали. Зачитали мне уже ночью какое-то постановление, заставили что-то подписать и привезли сюда.

С тех пор я разговаривал только с двумя следователями, адвокатом и вот сейчас говорю с тобой. Да, еще мама приезжала из Цвикау, привезла пирожные и теплое нижнее белье. На ночь меня приковывают к постели. Шнурки от ботинок забрали. Охранники обращаются со мной грубо, один сказал несколько дней назад: «Мы тебя сегодня ночью удавим, детоубийца. А потом повесим на полотенце… все подумают, что ты сам удавился».

В моей машине обнаружили следы крови. Крови Линды. Теперь мне – конец. Мне все равно. Я готов подписать любое признание. Но сам рассказывать ложь, как я насиловал, убивал и тело прятал – не буду. Следователи возили меня три раза по окрестностям, водили по Чижикову лесу в наручниках… спрашивали – не могу ли вспомнить, где тело зарыл. Грозили подвергнуть лечению электрошоком. Орали. Невыносимо все это. Я, кажется, помешался. Вижу в сумерки в камере какую-то рогатую морду. А по ночам ко мне в камеру приходит Линда.

– Послушай, Коломбо, я ведь не прокурор, я на твоей стороне. Передо мной комедию разыгрывать не надо.

– А я не разыгрываю комедию. Мне, как видишь, не до шуток. Пожизненное светит. Приходит. Каждую ночь. Если не веришь – лучше уходи.

– Верю, верю. Как так «приходит»? Через дверь что ли?

– Нет, прямо из стены входит в камеру. Как привидение. Но она не привидение, она настоящая.

– Так… входит в камеру через стену. Настоящая. А почему ты охранника не позвал?

– Я пытался, но она в воздух дунула, и я застыл как статуя. Не мог ни рукой, ни ногой пошевелить, ни словечка произнести…

– И что же она в твоей камере делает?

– Иногда – в синицу превращается и начинает по камере летать… а иногда раздевается и…

В этот момент в комнату вошел охранник и объявил тоном, не допускающим возражений: «Свидание закончено».

Меня препроводили к выходу.

…

Разумеется, я не поверил Коломбо.

Все то, что произошло с Коломбо до удара картиной по голове – скорее всего, было правдой. Мне приходилось работать с детьми, и я знаю, что в любом детском коллективе есть своя Линда. И то, что Коломбо очнулся вечером на Лисьей горе, – маловероятно, но возможно, чего не бывает!

Но появление Линды в тюремной камере… синица… все это было похоже на бред отчаявшегося человека.

Что же все-таки произошло после того, как Коломбо потерял сознание?

Откуда в мусорном баке появились тряпки со следами крови?

Кровь в автомобиле?

Трудно себе представить, что Коломбо зарезал девочку, а потом снял с нее одежду и, вместо того, чтобы избавиться от нее, бросил в мусорный бак, прекрасно зная, что ее там тут же найдут. Мог бы где-нибудь сжечь одежду или зарыть.