Текст книги "Любовь в эпоху инопланетян"

Ты опять нервничаешь? – Глупо нервничать по пустякам! Как я заметил? – Стекла стали подрагивать в оконных рамах от рассерженного ветра, вылетающего из Твоих невидимых губ, а из крана на кухне стали покапывать Твои слезы.

Сейчас Ты – сама Меланхолия! Вокруг меня кромешный мрак. Экран компьютера мерцает. Твой поцелуй лег на губах. Ты существуешь как живая! Кровь полыхает на лице. Защиты нет и дрожь легка.

Я в заколдованном кольце. И Ты во мне, как Смерть сладка! Ко мне опять приходил психиатр.

Этот сукин сын почему-то уверен, что я страдаю шизофренией. Просто в прошлый раз я случайно проболтался ему, что часто слышу в себе Твой голос, и теперь эта гадина пытается раскрыть во мне природу нашего с Тобой безумия, чтобы я провел остаток, быть может, самых лучших своих дней в клинике для душевнобольных.

Пал Палыч, так величают этого чертова специалиста, говорит, что раз я до начала болезни считался относительно нормальным человеком, то очень велик шанс на благополучный исход моего заболевания.

Представляешь, эта скотина нарекла Тебя болезнью, и никакой-нибудь, а шизофренией.

Пал Палыч уверяет меня, что мне в клинике будет намного лучше, поскольку там гораздо легче прогнозировать и оценивать мое состояние.

Однако, без моего личного согласия, меня, мол, никто туда не затащит, а поэтому он предлагает оформить от меня личное заявление о необходимости моей госпитализации! Представляешь, какие есть идиоты! И ничего удивительно, если большую часть своей жизни они проводят среди психов!

Тут уж поневоле волком завоешь!

Затем Пал Палыч предложил мне попринимать какие-то таблетки и оставил сразу три пачки, но я после его ухода сразу же спустил их в унитаз. Правда, кое-что, что он говорил, я все же запомнил. Пал Палыч, например, заметил, что известный психиатр Курт Шнайдер определил массу симптомов при шизофрении, назвав их «симптомами первого ранга».

Пал Палыч перечислил множество этих симптомов, но мне почему-то врезались в память только «слуховые галлюцинации, при которых «голоса» проговаривают мысли больного вслух, слуховые галлюцинации, при которых «голоса» комментируют действия пациента и тактильные галлюцинации, когда пациент ощущает прикосновение чего-то постороннего, а также «изымание» мыслей из головы больного.

И так получается, что все мои действия осуществляются под Твоим контролем, автоматически, т. е. симптомы Шнайдера совпадают с моими ощущениями. Когда я все это услышал, мне стало немного не по себе.

В конце концов, можно любому нормальному человеку приписать шизофрению, что, впрочем, и делалось при тоталитарном режиме.

А потом, даже если и ощущать Твой голос, твои мысли и чувства как бред, придающий моей земной жизни какой-то особый, «скрытый» смысл, то зачем тогда вообще жить?! Разве не так, Люба?!

Разве Твой голос это бред моего больного разума, а сам я параноидальный шизофреник?! Так бы и хватил этого Пал Палыча чем-нибудь тяжелым по башке! Но не могу, увы! А то он тогда точно приложит все свои силы, чтоб запрятать меня в психушку! А так, я с Тобой, родная!

Поскорее бы приезжала Люка, тогда может мы вместе бы уехали с ней в Австралию, а там бы Ты снова появилась из Люки, вошла бы ее нежным телом в мою плоть и кровь, и все бы вернулось на круги своя!

Последняя моя неделя прошла как-то странно!

В понедельник я нарушил правила движения и вдребезги разбил свой «седан» «Ситроен» о фонарный столб, хорошо еще не задавил выбежавшую на дорогу старушку, да и подушка безопасности сберегла мою никчемную жизнь.

В этот же день я сильно напился и нашел себе объект №7 в привокзальном ресторане, который находился совсем неподалеку от места происшествия. По телефону в полицию, я успел сообщить, что у меня только что угнали машину, а поскольку меня никто не видел, то все было в ажуре.

Объект №7 являла собою очень импульсивную и непредсказуемую женщину, а, судя по ее изрядно испорченной внешности, она была очень неразборчива в половых связях. Однако мне так захотелось напиться, и провалиться в любую бездну, и так раствориться в любом живом лице, что я тут же откушав с ней два литра водки, пригласил ее к себе домой, но дома я неожиданно расплакался, вспомнив Тебя, и стал выгонять №7.

Она руками схватилась за бронзовую ручку входной двери, и мне с большим трудом удалось оторвать ее руку от ручки и выбросить ее порочное тело на лестничную площадку.

Затем я провалился в глубокий сон, а под утро, проснувшись, обнаружил №7 спокойно храпящей возле моей кровати.

Во сне она крепко обняла ножку кровати, будто для нее она представляла какую-то безумную ценность, а потом Твой голос мне велел раздеть эту женщину и обмыть ее в ванной в горячей воде как ребенка с моим любимым «Бабушкиным»шампунем из пшеницы с овсом.

Даже спросонья №7 жестоко сопротивлялась, но Твоя воля заключенная в моих руках, в моих пальцах и во всех нервных окончаниях была непреклонной.

Опустив ее в ванну и набрав горячей воды, я, как заведенная в холодной реальности кукла, с тупым равнодушием тер мочалкой с шампунем ее уродливое порочное тело, и думал о том, что Твоя воля, Твое желание иногда бывает просто непредсказуемым, как впрочем, и сама моя жизнь, в которой мне почему-то все время достаются самые ужасные роли.

Насухо вытерев №7 и обернув ее своим байковым халатом, я усадил ее за стол и насильно, так как она не хотела и сопротивлялась, поил ее чаем, хотя она просила водки. Также против ее воли я пихал ей в рот хлеб с маслом и земляничным вареньем. После завтрака я привязал ее веревкой к кровати, как повелела Ты.

Я понял, наконец, Твою блаженную мысль, Ты с моей помощью решила излечить эту женщину от алкоголизма, и на протяжении многих дней отрезвить ее разум, рассудок настолько, чтобы она смогла наконец почувствовать в себе, как и в своей никчемной жизни хоть какую-то великую цель.

Первое время №7 кричала до хрипоты, а я заглушал ее крики музыкой Вивальди, которую крутил на ноутбуке, дабы не только заглушить №7, но заполнить ее душу прекрасной гармонией, какой разливалась мелодия Вивальди.

Для усиления звука, пришлось подключить мощные бэковские колонки, отчего вся комната дрожала и вибрировала словно во время землетрясения.

Через некоторое время я догадался заковать №7 в самодельные наручники и привязать на замок цепью к батарее.

Поскольку ее речь большей частью носила бессмысленный и бессвязный характер, то я приучил ее каждый день по слогам повторять Твое имя, таким образом я приобщил №7 к Твоему Культу.

В центре комнаты, где жила, ела и испражнялась в горшок №7 я соорудил из кресла алтарь, сначала покрыв его белой простыней и водрузив на сиденье Твой портрет, который я писал ночью по памяти цветными фломастерами.

Теперь №7 должна была поклоняться Твоему облику, пусть немного и измененному мной, что она исправно делала каждый божий день, не забывая по моей указке зажигать стоящие по окружности поминальные свечи, бенгальские огоньки и курительные ароматные палочки.

Так вот постепенно я понял, что Ты от меня хотела, Ты хотела, чтоб я никогда Тебя не забывал и поклонялся Тебе всю свою жизнь, все равно моя жизнь была без Тебя дерьмовым соотношением прозы к сухой действительности, которую я лишь изредка поливал своей грустной влагой или животными слезами и всхлипами №7, из задницы которой я все-таки сумел высечь кожанным ремнем искры, чтобы прочувствовать собственную скорбь по Тебе с помощью этого чужого почти обесчеловеченного создания.

Это Твой голос, милая, в №7, звал меня в свой-мой портрет, и я исчезал в нем от всех мирских соблазнов, я рыдал вместе с №7, овладевая ей исключительно, чтобы вспомнить Твое волшебное лоно.

Лоно №7 было более широкое и влажное чем у Тебя, но оно наполняло меня иногда такой немыслимой гордостью за одно лишь то, что я сумел с ее помощью, а главным образом с помощью Твоего голоса, звучащего – орущего в ней и совсем немного говорящего во мне, превратить свою жизнь в чудовищный фарс, ибо всего через месяц я обрюхатил таки №7, и решил если будет девочка, назвать ее Твоим Именем, и поклоняться уже не твоему мертвому и холодному портрету, а Твоему живому подобию, ибо все вы женщины – суки, и поэтому так все очень схожи между собой!

А еще через 8 месяцев родилась Ты, т. е. Твое живое подобие! Как я плакал, ползая на коленях перед Твоими крошечным созданием, хваля Бога за то, что он вернул мне Тебя в ней, в жалкой особи порочной нашей связи с безумно-отрешенной и лишенной воли №7.

Вскоре мне уже не понадобилось держать №7 на цепи, ибо ее любовь к Тебе, мое драгоценное создание, была такой безумной, что она уже машинально глотала пищу в свой рот, и все чаще подставляя сосок своей громадной груди Тебе, Мое Божество!

Боясь отойти от Твоей кроватки, она мочилась, как и Ты, мое волшебное дитя, только Ты это делало по своему неразумению, от страха перед совокуплением, а №7 исключительно по своему безумству.

Кажется, она боялась, что кто-то украдет Тебя у нее, и тогда она, №7 опять будет шататься по привокзальным ресторанам, но сейчас ей этого уже не хотелось, сейчас она была другой, неожиданно прекрасной и загадочной, как всякая кормящая мамаша…

Постепенно я обрел Тебя в ней, т. е. в них, в моих святых – в Матери и в Ее прекрасном Ребенке, и мир снизошел на мою бедную Душу, и понял я, что все здесь происходит от Великой Любви и не менее Светлой Печали, и теперь просил Бога об одном, чтобы он нас всех свел в одном Едином Царстве, и чтоб мы все вместе, объединенные Теплом Его Живой Любви и Светом искренней Печали, осуществили все мечты свои и бесконечно их осуществляли!

Магическая женщина

Мне никогда не нравилось сливаться с интерьерами темных комнат или ночных пейзажей, украдкой идти на цыпочках по незнакомым местам и хватать чужие вещи, присваивая их в тот же миг, не испытывая при этом никакого страха или стыда…

И если иногда я страшно нервничал, дрожа как суслик, под наркозом, и весь покрывался холодной испариной, то лишь на какую-то секунду, потому что рядом со мною была она, женщина, которая одним движением своих магических глаз околдовывала меня и делала ручным, послушным зверьком…

– Складывай, – сказала она и протянула мне сумку…

Дотронувшись до нее, я опять перестал верить существующей реальности… Вещи, как ненужный дурман, обволакивали меня, но она звала…

Ее обворожительный голос был слышен за тысячу верст…

Она просто наслаждалась своей властью надо мной, как и над теми же беззащитными вещами, которые мы с ней крали…

В это время я сходил с ума и овладевал ею здесь же, в незнакомом здании, словно похищенной мной вещью…

Она ощущала почти то же самое, водя своим нежным языком по моим дрожащим векам… Блаженная усталость не знала стыда под тонкими пальцами двух воров-любовников… Так продолжалась целая Вечность…

В самое темное время полуночи чувствуешь себя здесь заживо схваченным и проглоченным… Ее дыра, словно бездна, с пугающим всхлипом возвещала мой собственный конец… Молодой, красивый наездник на скачущей лошади в лунных изгибах волос на ее лобке, завоеванный солнцем…

Краденое лежало сзади в пыли… Кругом следы отпечатков и тайного страха… Стыда за себя, без которого нет и тебя…

Потом мы едва оторвались друг от друга и очнулись… Внизу выла сирена… Несколько милицейских машин стояло перед входом в здание…

Кучка невидимого народа, совещаясь о нашей поимке…

Вещи сразу же стали не нужным хламом, как и все остальное…

Она еще пыталась бежать по коридору с двумя сумками, но я ее остановил, я как механические часы, заведенные собственным боем, сумел уже заранее создать картину нашего побега…

– С той стороны пожарная лестница и овраг, – крикнул я и, схватив ее за руку, точно выверенным шагом побежал направо по коридору…

Внизу уже гремела чья-то обувь по лестницам и раздавались тревожные крики… Окно не открывалось, пришлось стекло разбивать ногой…

Свежий ветер растрепал наши волосы…

Я первый повис на пожарной лестнице, протягивая ей руку…

– Я боюсь, – прошептала она.

Тогда я без слов потянул ее на себя, и она повисла на мне как ребенок…

Еще немного, и мы оба рухнули бы вниз…

– Еще чуть-чуть, и мы бы свалились, – сказал я.

Потом мы спускались… Она все время держалась за меня, а не за лестницу, одними ногами нащупывая железные прутья…

С этой стороны здание ничем не освещалось и погружалось вместе с темнотой в овраг… Фасад здания как бы завис над глубоким оврагом…

Наконец, последняя ступенька, ведущая в глухую и безбрежную темноту…

– Прыгай, – сказал я.

– Я боюсь, – ответила она.

Тогда я обхватил ее и, резко оторвавшись от лестницы, прыгнул вместе с ней…

– Ой! – вскрикнул я, – о, Боже, я сломал себе ногу…

– Ты лежи, а я обязательно приду за тобой, я скоро, – это последнее, что услышал я от нее…

Меня взяли по-глупому… Нашли как скулящего щенка в бурьяне..

Боль была нестерпимой – открытый перелом… Хотя это ненадолго отдалило меня от серого и унылого мира тюрьмы…

На суд она так и не пришла, видно, испугалась…

Судья торопливо зачитал приговор, на меня одели наручники, потом мне что-то сказали конвойные и повели, а за спиной осталась она, моя магическая волшебная женщина, и три года, таких красочных и милых года такой искренней и пылкой по-юному жизни…

Побег

Дождь помогал нашему побегу… Мы бежали сломя голову, не обращая внимание даже на мясо, выдираемое из наших тел колючей проволокой…

Солнце еще не вышло из-за горизонта, когда мы уже покинули зону…

Самый молодой из нас, Слон, радостно пожимал всем руки, хотя мы еще окончательно не почувствовали свободы…

Старый Ешка тревожно молчал и постоянно щурился… Годы проведенные на урановых рудниках превратили его в полуслепого крота…

Овчарка пущенная по нашему следу была тут же убита стальным полотном от сварки и заботливо схвачена за лапы, и унесена нами в лес…

Мы прошли не одно болото и только к полудню расположились на берегу какой-то лесной речушки, и сразу же развели костер, и освежевав собаку, как следует изжарили в ее на углях…

Наспех проглоченная и не до конца прожаренная, она все же распространила по всему телу то самое драгоценное тепло и блаженство, какое я уже не ощущал несколько лет… Правда, собаки хватило ненадолго и уже к вечеру мы были опять голодны… Дикие звери, как назло не ловились…

Огромные полчища комаров густым покрывалом ложились на наши тела и даже сквозь промокшую от пота ткань жалили нас нещадно своими кровососущими иглами…

Слон уже гнусно стонал и все уже откровенно презирали его за навязчивую и ничем прикрытую слабость, в которой боялись признаться сами себе…

Через неделю лютого голода мы стали тянуть жребий…

Никто не хотел умирать, но все мы страшно хотели жрать…

Жребий достался Слону… Он так сильно испугался, что тут же побежал от нас по трясучему болоту, пока не провалился в него и полностью не завяз, исчезая в его бездонной хляби с безумными криками…

Мы же с глубочайшим сожалением раздумывали о нашей драгоценной пропаже…

Ночью я проснулся от внезапного шороха с потрескиванием старых лежалых сучьев… Кто-то явно и хитро крался ко мне, держа в руках все то же самое стальное полотно от сварки…

Я тихо уполз со своего места под густую ель, а потом вскочил и побежал…

Дикие крики огласили темную чащу… Вскоре я был уже далеко…

Страх сделал меня легким оленем… Я перепрыгивал с кочки на кочку, совершенно не ощущая своего веса…

Потом я полз уже на брюхе по мшистым дрожащим бугоркам, сквозь которые рос один только болотный мирт да багульник…

Через несколько дней я все же сумел добраться до железнодорожной станции и сел в товарняк…

По пути вагоны часто проверяли и мне приходилось зарываться то в песок, то в уголь, но было лето и было тепло…

Ближе к осени я добрался до дома и меня тут же арестовали…

Мать от радости, увидев меня, умерла, а за побег мне добавили еще два года…

Оказавшись снова на зоне, я узнал, что, не поймав меня, они съели старого Ешку, а потом, когда их тоже арестовали и доставили на зону, то их всех до одного убили свои же…

Но меня опять почему-то тянет на побег, скоро будет лето, а душа всегда рвется на свободу, и ее не остановит ничто, никакие страхи, быть убитым или съеденным как Ешка…

Психическая атака 13

«Рече безумен в сердце своем: несть Бог»

13 Псалом Давида

Мамзель Туринов добралась наконец до места, где обнаженные тела вытряхиваются наружу.

Каждый невозможный беспокойник залпом осушал ее раскрытые уста и мимоходом рассказывал ей про какие-то вечные содрагания, которые вываливаются прямо из неба и с шумом проносятся по всем человеческим красотам.

От таких рассказов мамзель Туринов падала в обморок и с глухим воплем следовала в давно истерзанную ее страстным любовником постель.

Любовник Емс натирал свое бледное тело гусиным салом и не дождавшись из потусторонней прогулки мамзель Туринов, бежал соглашаться с кем-нибудь выпить.

На этот случай у него всегда посреди цветочной клумбы лежал охающий Ешка. Ешка мгновенно из огромного плаща доставал бутылку русской водки и с сердечным замиранием благородно выливал ее в острозубую пасть Емса.

Иногда Ешка с каким-то внеземным урчанием облизывал сочащееся гусиным салом тело Емса и сразу же валился обратно в клумбу разглядывать свои невероятные сны.

В его снах часто бегал таинственный нравственник и глубинный мудросеятель Псевдолог Заточившийся, который скакал по всем головам как неизвестно откуда взявшийся резвый старичок, злободневно мелькая во всех отражениях, Ешки и сурово призывая его отречься от собственного эгоизма, на что Ешка просыпался и долго ворочался в клумбе, пока опять не засыпал и не проваливался в цепкие объятия Псевдолога Заточившегося, который на этот раз не просто призывал его на душевный подвиг, а уже сам нелепыми галлюцинациями вроде нервного Емса одиноко торчащего из резко очерченного тела мамзель Туринов и торжественно нашептывавшего 13 псалом Давида.

– Внегда возратит Господь пленение людей своих, – голосит дрожаший Емс и хватается как за поводья за рыжие волосы мамзель Туринов, которая лежала с екдва приоткрытыми глазами, и ни о чем не думала.

– Любящий неправду, – любит себя, – рычал в глаза Ешки незатихаюший Псевдолог Заточившийся и тут же забрасывал его сонное размякшее тело в постель мамзель Туринов, откуда Емс часто сбегал дрессировать в поле кузнечиков.

Он учил их прыгать со своих приподнятых ладоней назад в траву, и при этом так широко улыбался, что можно было подумать, что еще немного и он научит их плавать. Было поздно, когда Перьев выпал из окна, опять, как вчера, Перьев любил выпадать из окна, поскольку всегда чувствовал у себя в душе необыкновенный праздник.

В это время от думал, что он – птица, а может даже что-то и полегче ее, главным для него было поддержать у всех мнение, что он летает. Ведь каждый его полет мог вызывать улыбку у всех, кто был в это время грустен и уныл.

Люди заходили в него и выходили обратно, но что-то главное всегда оставалось и принадлежало только ему, Перьеву как тишина души, как ветер крылатых надежд, убивающий всякие постыдные помыслы, а их у Перьева было много как самой плоти, ибо всякое, «ить» требует себя воплотить, поэтому Перьев и залетал словно ангел небесный, порою предлагая себя как утешительное украшение опять же всякой согрешившей твари.

Мамзель Туринов укрощала свою дерзкую страсть подобно дикой тигрице, зубами она рвала подушку с одеялом под несчастным Емсом, которого посетила детская болезнь – старческое уныние вместе с желанием совокупиться с самим собой. Псевдолог тщательно рассматривал сквозь замочные скважины все их мятежное неприличие и сам становился стыдливо обнаженным предметом, чья округлость угадывалась не только в его сильно развитой голове, но и все другие конечности выступали как самые греховные орудия размножения.

И нагнулась ось неба, и выбежал оттуда заяц, и проскочил он сквозь дерево и выпал оттуда голым камнем, и родился вместо всего этого Псевдолог, чья интуиция нашла себе символ во всем земном облике, но облако растаяло и стал Псевдолог жить только во сне спокойно и никому ненужного Ешки.

Ешка готов был жестоко биться за правду, но совершенство его благоразумия всегда лежало ненужным хламом в клумбе и сожительствовало исключительно с цветами.

Цветы хихикали на Ешку и часто расстраивали и без того его хищное воображение.

– А что если я пуп Земли, – думал Ешка, и с наслаждением зарывался в землю, и там, среди прелых листьев и червей он чувствовал себя вправе вести эстетический спор хоть с самим Господом Богом.

Однако невоздержанный Емс часто будил Ешку, и доставал из него персонально закрепленный за ним алкоголь.

В это время Ешка должен был заливать алкоголь в ненасытную пасть Емса и рассказывать ему очень неприличные анекдоты, подобострастно хохотать и закатывать к небу глаза.

– А вы никогда не чувствовали себя пустым. – говорил вдруг Емс и мгновенно засыпал в ногах у Ешки.

– Неприлично думать обо всех прилично, – говорил Псевдолог Ешке и на его глазах страстно сжимал беззащитное тело спяшего Емса.

– За что вы его? – пугался Ешка, и становился от страха на четвереньки.

– За возбуждение души моей, – кричал исступленный Псевдолог и тут же молча уходил, удовлетворенно зажимая в своей осанистой руке вырванный клок волос постанывающего во сне Емса.

Было ясно, что надо было чему-то учиться, хотя бы в силу своего лично истребления, поэтому поэт эР выходил ночью из дома и становился на край самого крутого обрыва, где он любил дышать бурями, отлетая в область Неведомого.

Где-то там на чистом кладбище, вокруг которого так часто прячется безрадостный мусор, и где трудно во что-то верить и все время тянет смотреть на часы, меж разбросанных спиралей цветов и разбитых фонариков бродит грустная Эль и смотрит на искрящийся дождь бенгальских огней давно улетевшей зимы…

– Даруй мне чистую совесть, – шепчет она на свежую могилу и осеняет себя перстом, облеченным в крестное знамение.

Небо заболело и осунулось холодными тучами.

Кто-то неизвестный весь светился солнечным воздухом, чтобы поддержать его у самой тьмы.

– Здравствуй, мой грешный сообщник, – сладострастно улыбнулась мамзель Туринов поэту эР, и тут же облизнула кончиком языка свой изящный профиль.

Поэт эР со вздохом созерцал ее вакхический номер и как будто совсем не свою, обманчивую внешность в зеркале, потом засмеялся, ощущая с тревогой собственную непристойность и пытаясь разогнать грусть, он стал опять читать свои стихи, пропадая между ног мамзель Туринов.

– О, как трудно понять твои лихо закрученные образы, – с томным блеском в глазах мамзель Туринов раскрывала поэту эР свое хищное отверстие.

– А что тебе вообще нравится?! Пробормотал поэт эР, обхватывая ее волосатые ноги.

– Вы меня не звали, – открыл ногой дверь хихикающий Емс.

В его руках блестел перочинннй ножик и все было ясно.

– Они умерли ради нас, – всхлипывал пронзительный Ешка, обнимая пьющего Емса.

– Ой, как я ненавижу себя! – кричал пьяный ЕмС, теребя Ешку за волосы.

– Этого и следовало ожидать, – хихикнул любознательный Псевдолог, выглядывая из-за кустов…

– Я не буду Вашей никогда, – кричала мамзель Туринов, отбрасывая от себя ногами пылкого Псевдолога.

Ешка еше раз обнял на прощание стыдливого Емса и пошел поить Машку.

Машка опять похотливо зачесалась рогами о большой круглый живот Ешки.

Везде пахло звериной шерстью и ужасно хотелось молока.

– Ме – ме – , ребеночек, – заблеяла Машка и повалила рассеянного Ешку на траву.

И долго терлась о него своей пушистой мордой как о козленочка.

Оторванная и случайно носящаяся по ветру былинка со странной неизбежностью залетела Ешке в нос и чихал он до слез долго и думал только о ней, оторванной и случайной, и чем, кем она была, пока не залетела ему в широкие ноздри.

Поэта эР опять измотала кромешная тьма. Он как часовой на посту стоял у окна и пил снотворное, которое ему не помогало.

Мамзель Туринов ничего напоследок ему не сказала, а пьяный Емс два раза ткнул ножом в сердце и даже не извинился.

– Никакой романтики, – тоскливо подумал поэт эР и безвольно упал в кровать.

Было по солнечному радостное утро, когда Ешка и Емс пришли проводить в последний путь позта эР. Мамзель Туринов закатывала куда-то далеко свои голубые глаза и вела за руку притихшего Псевдолога.

Перьев летел высоко над миром и ничего уже не видел.

Поэт эР задумчиво сидел, и мучительно долго писал свое поэтическое завещание.

Множество великовозрастных потомков топтались у его дверей и с тупым пристрастие прислушивались к его заключительным вэдохам.

Все было не так уж и плохо, только какой-то случайный негодяй все же забрался к поэту эР через слуховое окно и взял у него интервью.

После этого нетерпеливый Емс обдав всех собравшихся совершенно непонятным перегаром почти незаметно проскользкул в комнату, где еще несколько раз спокойно и молчаливо ткнул поэта эР ножом в сердтце, на что поэт эР только предательски закричал черт знает что такое и упав с кресла, улетел в иные миры, как сорванная ветром былинка…

Напуганный Емс побежал следом. В его глазах было наломано много дров и думать было вроде бы не о чем, хотя мамзель Туринов знала, что любая казнь заглушает творческий испуг – быть собой.

Вскоре поэту эР поставили прекрасный памятник из белого мрамора…

Однако простоял он недолго, какой-то сумасшедший террорист ужасно влюбленный в поэзию поэта эР, взорвал памятник, чтобы потомки не смогли запомнить его великого кумира, который никому не был нужен, и которому никто тоже был не нужен, но который все время что-то писал и учил других людей больше все ценить свое Одиночество, прошу прощения, что не Отечество.

Мамзель Туринов в последний раз проплакала на обломках памятника и от разбросанного праха поэта эР тут же на кладбише благополучно родила ребеночка, хотя никто не исключал того, что ребеночек все же появился от несчастного Емса, хотя вполне возможно, что его отцом был все же благополучно отлетевший туда поэт эР.

И все же у многих скопилась в мыслях надежда, что безвременно ушедший от нас поэт эР, так или иначе, со временем станет не только великим поэтом, но и символом всей нашей предполагаемой культуры, немного отодвинув в глубь прошлого уже слегка поднадоевшего и осточертевшего, но такого же великого поэта Пэ… Которому поэт эР тоже от скуки посвятил множество поэм и сонетов… Отрывок одного из них звучит приблизительно так

«Ты много видел мой таинственный отец, (имеется в виду отец ненастоящий, а чисто духовный)

Тебя, увы, никто почти не понял,

(у поэтов вообще сознание очень затемнено)

Иных миров посланец и певец,

(поэты часто ассоциируют провоцируют себя с певчими пичугами)

Промчался вихрем ты иль мимолетным огнем.

(мчаться в поэзии или гореть обыкновенная привычка вдохновенных особо)

Лишь мать мою стремительно ты поднял

(имеется в виду опять таки ненастоящая мать, а Природа-матушка)

В ту высь, которую никто из нас не знал,

(у поэтов просто темнота одна в голове)

Создав из чувств ее бездонный идеал,

(в поэтах часто встречается идеальная бездонность)

Ты из нее мой облик изваял…

(поэты вообще любят все время что-то лепить, поэтому на блатном языке их всех зовут как следователей лепилами)

К сожалению никто из людей так и не узнал, что рядом с ними живет и творит величайший словонаследник поэта эР, поскольку все свои стихи он отдавал только мне, и только на некоторое время, тайком, чтобы его тоже ненароком не убили, так как в России стало уже давно печальной традицией убивать своих великих поэтов, дабы потом их, как следует, возвеличить!

Может поэтому глядя изо всех сил на печальный пример своего опять таки ненастоящего, а духовного отца, он считает, что большинство великих людей уходит из этой бренной жизни опять-таки по причине своей же бессмысленной великости..

Так или иначе я проникся должным уважением к стихам никому неизвестного «сына» поэта эР, который также взял себе никому неизвестный псевдоним своего отца, для того, чтобы хоть иногда в ночной звездной мгле читать свои стихи таким проницательным и весьма одаренным людям как я…