Текст книги "Философский детектив"

– Я скажу так, некоторые из лиц склонных к сожалениям. Ты, наверное, догадываешься о ком это я? – Демосфен пристально посмотрел на секретаря, где в нём обнаружил требуемое глубокомыслие и выражение задумчивости на лице, отчего пришёл к выводу, что тот, скорее всего, мысленно перебирает список этих проклятых лиц и, Демосфен, удовлетворившись увиденным, продолжил:

– Они, подобными, не то что мифами, а сказками, подготавливает почву, так сказать, готовят к открытию для себя окна возможностей, этот телепортал, где всякое желаемое, можно будет выдать за действительное и тем самым добиться для себя привилегированного положения.

Демосфен, как и всякий успешный и значимый, как минимум для себя политик, умел заглядывать в будущее, так что наличие в его обиходе таких заумных слов, как «телепортал», не должно никого смущать. Этим, наверное, и объясняется тот факт, что многих выдающихся политических деятелей и в особенности политэкономистов, недооцененных при их жизни, но очень, невзирая на запущенную подобными деятелями присказку: «О мёртвых, либо хорошо, либо ничего», с большой матерной буквы оцененных после неё, совершенно не понимают их современники, для которых эти все их словесные мудрствования даже кажутся каким-то бредом. «Чё он опять там нахер наплёл». – Даже самые верные соратники, зачастую не находили хоть какой-то толики разумности в высказываниях своего премьер-видного единомышленника, который в очередной раз так загнул, что, наверное, и сам ничего не понял из того, что сказал.

Когда как на самом деле, они просто умеют заглядывать в будущее и, вытаскивая оттуда повседневные для будущего слова, определенно забываясь от этого успеха, так совсем несвоевременно используют их. И из-за этого порочного круга, так и нет пророка в своем отечестве. Так что, можно сказать, что Демосфен определенно видел то, о чём говорил и, зная обиходную мудрость «всему своё время», пытался предотвратить физическое появление или материализацию всех этих пользовательских, нестерпимых для не достигших уровня понимания всего этого толерантного состояния души слов.

– Всё это политика, так что запомни. Нет никакого Гермафродита и точка. – Взгляд Демосфена всё столь же грозен, на что секретарь, умудрённый опытом, не спешит что-то отвечать, чего от него собственно не требуется, и только покачивая головой, всё также смотрит вглубь себя.

– Говоришь, рядом с ним было обнаружено послание? – закончив первую мысль, перевёл тему разговора Демосфен, который всё-таки что-то для себя понял, из всего до этого сказанного секретарем. Который, между тем, гад такой, не удосуживается отвечать, как того следовало, а теперь только лишь кивает в ответ.

– Ну и что за послание? – Демосфен просто поражается, почему ему ещё приходиться дополнять свой вопрос, который уже в себе подразумевал это дополнение. На что секретарь, теперь уже не смог ограничиться просто киванием, да и Морзе, даже ещё не был в перспективах, так что ему не оставалось ничего другого делать, как раскрыв рот, выдать требуемую информацию.

– Что я понял, прекрасно. Чего не понял, наверное, тоже. – Выданное секретарем вслух, вновь заставило Демосфена удивившись, сдавить складки на лбу, что надо заметить, ведёт к преждевременному появлению лобовых морщин (что поделать, такова участь всех думающих людей, которые в своих складках лба, несут в мир огромный груз мудрости).

– Мудрёно. – Только и нашёлся, что ответить Демосфен на это.

– А-га и несколько даже длинновато. – Секретарь всё-таки, несколько бестактен, раз забежав вперед батьки, уже начинает анализировать эту надпись. Что, конечно, не могло пройти мимо ушей Демосфена, чей взгляд наполнился суровостью, но внезапная возникшая в его голове мысль, вдруг разогнала эти сгущающиеся над головой секретаря тучи и Демосфен, как все великие мужи Эллады, обладавший большой рассеянностью, дабы не забыть эту озарившую его мысль, сразу же выдал её в свет.

– Если нет краткости в изречениях, то первое, что можно сказать, так это то, что он не латин. – Выдав эту истину, Демосфен, не смотря на то, что он в своих умозрениях вознесся к небесам, всё-таки бросил свой взгляд на секретаря. Ну а его реакция на этот раз была должной его ожиданиям, и секретарь, поразившись такой проницательности Демосфена, хоть и не рассыпался в должных комплиментах, но по его горящему и внимающему ему взгляду, было видно всё его потрясение, которое он испытал, услышав эту непреложность.

– И что вы ещё скажите? – секретарь не смог сдержаться и можно сказать, уже требовал новой порции откровений (в его вопрошающем предложении, уж очень явно не хватало обращения типа мастер, что на заре цивилизации, пока что ещё не вошло в обиход. Что, со временем, будет учтено последующими поколениями и взято на вооружение, правда, в основном приверженцами восточного пути или дао развития человечества).

– Так, раз он умеет писать, то он не безграмотен. – Демосфен своей логичностью рассуждений, просто сбивает секретаря с мысли, которая даже при самом ревностном неприятии этих заявлений Демосфена, не могла бы ничего существенно ему возразить.

– Ну, а раз он не безграмотен, то он однозначно гражданин Эллады. – Демосфен, следуя своей логической цепочке, не требует на неё ответов от секретаря, видимого благоговения которого перед Демосфеном, будет достаточно, с чем тот и продолжает своё умозрительное расследование. – В своем послании, этот преступник определенно претендует на мудрость, которая, как все знают в Элладе, преподается….– Демосфен внимательно посмотрел на секретаря, который поняв этот взгляд, добавил требуемое от него окончание: «Академиях Платона».

– А вот тут то, для нас уже открывается своё широкое поле для деятельности. – Демосфен проговорив, плотоядно облизнулся при виде рожи этого, не желающего делиться с ним электоратом Платона, к которому он явится с повесткой на допрос, а уж потом посмотрим, кто из нас больший умник.

– Вы это о чём? – не умеющий заглядывать в чужие мысли, а также видеть дальше своего собственного носа, секретарь на этот раз, своим недопониманием не вывел из себя Демосфена, а в некотором роде, вызвал в нём одобрение его тупизму, который в дозированных объемах обязательно должен присутствовать у каждого хорошего секретаря. Чем, наверное, Фабулус и пленил сердца архонтов, не любящих, как и всякий из людей, кого-то более умного, чем ты – наипоследнейший дурак. Или наипервейший? Что требует для себя обстоятельного рассудительного размышления. Ведь, если ты наипоследнейший дурак, то это, вообще, что собственно значит? Твою дурость или умность. Ну, а если ты наипервейший, то опять же встаёт этот же умозрительный вопрос. Хотя, если ты выбился в первейшие ряды, то это уже что-то значит. И выходит, что в данном вопросе, надо отталкиваться от этой числовой очередности, где всё-таки именно место красит и определяет человека и его дурость.

– Ну, ты же знаешь всех этих наших академических мудрецов. Стоит только должным образом подойти к делу, то тут уж, они так расстараются в обелении друг друга, что только и успевай запоминать, кто кого и чего, и так далее. К тому же, плюс ко всему и нашему преступнику, мы, даже не стараясь, обнаружим все тайные залежи мудрости наших академиков (Не зря же академию назвали так, в честь местности носящей название Академа, которая в свою очередь, получила свое имя в честь этого героя Академа, который и прославился лишь тем, что указал братьям Кастору и Полидевку место, где была укрыта их сестра Елена, похищенная Тесеем. В общем, одно слово стукач, что ожидаемо услышать и от этих продолжателей, если не его дела, то носящих его имя деятелей), найдём то, что уже не надеялись найти, обязательно раскроем несколько подготовленных заговоров с их активными членами, ну и главное, получим свои практические доказательства, любимому мною изречению: «всё тайное когда-нибудь становится явным». – Демосфен замолчал и, оскалившись, многозначительно посмотрел на секретаря, чья любовная связь с Клариссой будет скоро им раскрыта, и это дело всего лишь времени.

– Это, конечно, верно, но судя по поэтичности, так и сквозящей в этом послании, нельзя снимать со счёта и наши поэтические круги, в которых не в пример мыслителям, кипят страсти и бушует экспрессия. – Секретарь к раздражению Демосфена, вновь взялся, не только за своё использование непонятных для него слов, но и к тому же дерзнул на своё собственное мнение, идущее вразрез с его собственным. Что, конечно же, недопустимо, но между тем, Демосфен, по этой не сдержанности секретаря, понял для себя то, что этот Фабулус правильно воспринял его деморализующий взгляд, и этим своим дерзновенным выпадом, попытался сбить его с главной парализующей его сознание ревностной мысли. Отчего Демосфен, всё больше испытывающий трепет к своему проницательному уму, усмехнулся над этой наивностью Фабулуса, с его натужными попытками избежать неотвратимого рока, и преисполненный нисхождения к этой ничтожности, заявил:

– Ну, раз ты такой умный, так и займись этими поклонниками Мельпомены. Да и насчёт надписи, надо о ней должно позаботиться.

– Серьезно? – К удивлению Демосфена, секретарь, явно тайный театрал, определенно воодушевился этим его поручением. На что, ему, конечно же, сразу хотелось заявить что-нибудь наперекор, но архонту ничего в голову не пришло и поэтому пришлось повториться, правда, только утверждающе, за секретарем:

– Серьезно. – И как только Демосфен, этим своим ответом уполномочил секретаря на действия, то тот, по всей видимости, сразу потерял свой интерес к своему нахождению здесь (который, в общем-то, присутствовал только в стадии служебной необходимости), что и вылилось к потере выразительности его лицевых мышц, которые слившись в одну безучастную массу, теперь представляли из себя безликую маску, с которой разве захочется общаться.

Так и Демосфен, бросив ещё несколько своих уничижительных замечаний на счёт секретаря, на которые тому было до одного места, и не почувствовал в себе удовлетворения, тем самым, посчитав продолжение дальнейшего разговора пустым делом, ещё раз бросил свой запоминающийся взгляд на секретаря, и получив от того блок с дополнительной информацией о менее значимых происшествиях, как очередных стычках между фанатскими группировками сторонников Евклида и Архимеда, а также последующими задержаниями нескольких зачинщиков драк и других нарушителей общественного порядка, отправил-таки Фабулуса во свои восвояси.

– Ну, давай, придурок. – Внутренний Фабулус, разительно сильно отличался от своего внешнего благопристойного Фабулуса, имея не только не сдержанный язык, готовый поносить всех и вся, но и такие мысли, от которых, пожалуй, узнай вы о них, то ваш внутренний мир бы содрогнулся, узрев эту откровенность, которую когда-нибудь назовут апокалипсисом. Так что, не было ничего удивительного в том, что внутренний Фабулус, побуждаемый своей характерностью, таким нелицеприятным для Демосфена образом, попрощался с ним.

Впрочем, внутренний Фабулус, как он считал, а на это была масса своих побуждающих причин, где одной из самых главных, значилась оплошность Демосфена, так и не спросившего о принадлежности самого трупа, который, как уже выяснил («Поэтичность послания, всяко должна была вести к этому кружку трагиков», – озарила Фабулуса мысль, приведшая его в эти театральные места) Фабулус, был когда-то начинающим сочинителем, который, как опять же всё уже разнюхал Фабулус, был отвергнут Софоклом. «Посмотрим», – Фабулус, так многозначительно посмотрел внутрь себя, что если бы Демосфен, увидел этот его взгляд, то, пожалуй бы, даже вздрогнул.

– Достал уже, придурок. – Бросил в спину удаляющемуся Фабулусу слово Демосфен, который своим тождественным с Фабулусом идентифицированием самого секретаря, в чём виделась их схожесть умонастроений и даже определенная общность характеров. Хотя, возможно, всему виной, стало своё правило жизни, гласящее: «с кем поведешься, от того и наберёшься», а чего не жалко, так это всякой дурости, которую в первую очередь и хапают дорвавшиеся до бесплатного… однозначно сыра, соответственно находящегося в своем естественном местонахождении (на самом деле, это очень глубокая мысль).

После чего Демосфен, подуставший от этого общения с секретарем, сплюнул в лохань и уже было хотел потянуться, как внезапно озарившая (почему-то все эти внезапные озарения приводят к обратному эффекту, к потемнению в душе и глазах) голову Демосфена памятливая и испугавшая его мысль, как и было предначертано выше в скобках, омрачило его душу, заставив вырваться наружу эмоциональный выкрик:

– Антиоха!

После чего Демосфен в растерянности зачем-то посмотрел по сторонам, видимо стараясь где-то в углу обнаружить эту, имеющуюся хорошо прятаться Антиоху, и не обнаружив её, снова грохнулся на своё ложе.

«А где же Антиоха?» – потирая лоб, спросил себя Демосфен, который видимо опять приняв свой лоб за лампу Алладина, таким образом, пытался решить для себя эту загадку.

«А часом он, опять вчера не взялся за своё, и кнутом и своим пьяным примером, случаем не принялся воспитывать свою приёмную дочь Антиоху». – Мысли одна за другой, морщинами начали бороздить его взмокший от этих тягостных раздумий лоб.

«А собственно, какого…». – Мысленно ударил себя в грудь Демосфен, обнаружив, во-первых, свою оплошность в поиске Антиохи здесь у себя, а не у неё в комнате, где ей и должно быть, и во-вторых, кто это ещё там (по достоверным источникам, это Кларисса), посмел оспаривать его право вести себя в своем доме, как ему на то будет угодно и заблагорассудиться. И если он пожелал кнутом согреть кого-то, то значит, так и надобно.

«Эта Кларисса, у меня дождётся». – Демосфен, хватаясь руками за невидимый кнут, в страстном, постпохмельном своём желании наказать супругу, заодно чуть не прикусил себе язык. А ведь Кларисса, глядишь, своим таким поведением, связанным с её долгим отсутствием, действительно дождется того, что её архонт возьмёт и найдёт для себя другой объект для наказания.

– Антиоха! – Демосфен, устав находиться в этой тихой неизвестности, заорал, что есть мочи, в результате чего, своим горловым безумством и разбудил саму Антиоху, которая, как вообще и следовало ожидать от примерной девушки, находилась в этот уже не очень ранний час, у себя в комнате, на кровати. И хотя внешняя её примерность поведения, не вызывала сомнений, то как раз отсутствие порядка в её голове, было тем беспримерным фактом, с которым она сталкивалась впервые. И хотя на этот раз, что уже само по себе несколько странно звучит, ну, в общем, на этот раз, Антиоха очнулась там, где ей и следовало это сделать.

Хотя опять же, если следовать логике и случившейся ситуативностью с ней, то ей следовало очнуться не здесь у себя дома, а там, где она находилась, прежде чем не получила вслед за Гением свою порцию внимательности, от так любящих, не покладая своих рук трудиться, дубинщиков. Из чего всего получается некоторая парадоксальность, где её общественное примерное «следовало», реализуемое в действительности (нахождение Антиохи у себя дома), входит в своё противоречие с беспримерным «следовало», с этой нереализованной подразумеваемой последовательностью действий, и Антиоха, получив удар по голове и впав в без сознание, следуя логике, должна была находиться где-то там, не далеко от этого свершившегося факта.

Между тем, Антиоха, очнувшись от этого крика и приподнявшись с кровати, с определенным недоумением и не совсем точным пониманием того, где она находится, своим взглядом обвела вокруг себя комнату и убедившись в знакомости помещения, также одновременно убедилась в том, что она совершенно не понимает того, как она оказалась здесь. А ведь действительно, это было не первое его пробуждение после того уличного удара по голове, который возможно и повлиял на эту её самоидентификацию в разных по времени и пространстве местах. Так, в первое своё глубоко-вечернее время пробуждения, Антиоха очнулась на каком-то постоялом дворе, не слишком аккуратно приложенной к каменной ограде, ограждающей этот двор с улицей, и через которую (ограду), всего вероятней, правда не непонятно с какой заметающей следы целью, её и перекинули сюда.

Очнувшись, Антиоха пощупала себя на предмет осязательных ощущений и, убедившись в том, что дубинщики превысили свои должностные полномочия только в одном физическом аспекте действий, отчего её голова, не то что болела, а в определенной степени, испытывая дискомфорт, находилась не на месте, попыталась понять, где же она всё-таки находится. Для чего она и предприняла попытку приподняться на свои, ослабленные ударом по голове ноги, (тело, как цельный организм всегда реакционен на любое вмешательство из вне).

И хотя вокруг было довольно темно, Луна устав от невнимания к себе, укрылась за набежавшими тучками и тем самым предоставила всем этим влюбленным в своих поисках вожделенных губ, полагаться только на самих себя, всё-таки Антиоха, видимо побывав в своём без сознании, в ещё большей мрачной темноте, тем самым смогла адаптироваться к этой, уже не столь беспросветной темноте.

Так она, нащупав это физическое выражение беззаботности и даже некоторой расхлябанности хозяина этого двора, выражающееся в виде недостроенных провалов в стене, тут же очень удачно использовала в своих перелазных целях этот хозяйский недочёт. После чего Антиоха, оказавшись на безлюдной улице, дабы своим видом не вносить диссонанс в этот безлюдный вид улочек, прижавшись к одной из более близкой к ней стенке, испытывая некоторое волнение, не спешащим, а главное очень тихим шагом, побрела вдоль стены вперёд.

И кто знает, если она сама точно этого не знает, сколько она бы ещё шла, и вообще, где и сколько она прошла, если бы на одном из поворотов до её ушей недонеслись отголоски очень знакомого голоса.

– Тогда, ступай за мной. – Прозвучавший, обращенный к кому-то очень знакомый для Антиохи голос, заставил её застыть на месте и прислушаться к тому, о чём там говорят.

– Я иду за тобой, о двуликий… – донёсшийся до Антиохи ответный голос, следуя вслед за своим носителем, начал удаляться от Антиохи, что вынудило эту весьма любопытную особу выглянуть из-за угла и, не обнаружив там никого, проследовать за шумом, неспешно удаляющихся шагов, и ведущих в один из мрачных проулков полиса. И если её путь до этого нового поворота, ничем примечательным не ознаменовался, то стоило ей заглянуть за угол, как перед ней предстала, в общем-то, не слишком понятная картина.

А что она могла разобрать, когда свет Луны закрытой облаками, не был столь освещающе мил, да и те, замеченные ею фигуры, находясь к ней спиной, не проявляя к ней никакой расположенности, занимались чем-то отвлеченно от всех только этим, непонятно что своим. Отчего любопытная Антиоха, крайне отрицательно относящаяся к тому, когда к ней стоят спиной и не принимают её в расчёт, видимо, потеряв свою рассудительность и вместе с ней осторожность, слишком усердно приложилась к углу ограды. Отчего часть ограды, опять же благодаря проявленному халатному не усердию в плане строительства этой ограды рабочих, не выдержала этой её прижимистости и, отломившись, своим шумом раскрыла местонахождение Антиохи.

На что те, очень занятые до этого личности, чего на этот раз уже не слишком хотела сама Антиоха, быстро отреагировали, развернувшись своими лицами в сторону этой нарушительницы тишины. Ну а она, в свою очередь узрела, что там на самом деле происходит, и кто за всеми этими спинами скрывался и теперь смотрит на Антиоху. На что Антиоха, видимо, ещё должным образом не придя в себя, находясь в ослабленном физическом состоянии, не выдерживает этого нового психологического удара, и с истошным криком падает в свой очередной обморок.

И вот теперь, когда перед Антиохой, со скоростью мысли, всё это пролетает перед глазами, где её последнее, не очень чёткое видение, не то что вылетело или стерлось подчистую из памяти, а скорей всего, было прикрыто психологической защитой, которая не позволяла ей вспомнить то, ею увиденное, что и вызвало этот её психологический с обмороком шок и вследствие чего, предстало перед ней в виде калейдоскопа домыслов. Так что естественной реакцией на это, было её уже осознанное недоумение, которое она под звуки криков Демосфена, уже перешедшего с её личности на другую: «Кларисса». – И выдавила на своём лице.

– Мамочки. – Только что и могла сказать Антиоха, как и любая девушка не совсем здравомыслящего девичьего возраста, оказавшаяся, пока что не в том положении, в котором уже ничего нельзя будет сделать (не то что нельзя, а скорее поздно), а в том, когда премудрости зигзагов судьбы, вносят в её жизнь свои недоступные её пониманию сдвиги. Но и ей, в общем-то, понятно, что никакая мамочка ей уже не поможет, так что поэтому, ожидаемо на смену этому эмоциональному выплеску, конечно, несколько тише, чем там за стеной выдавал из себя архонт, пришло своё время упоминаний всяких жителей Тартара, с кем, как оказывается по утру, все имеют много общих и родственных связей. Ну, а как только Антиоха извергла из себя всю эту нечисть, и тем самым образом, духовно очистила себя, для неё настало время более осмысленного подхода, но пока что только к себе (от себя и вместе с собой, она из-за общей слабости, пока что никуда двигаться не могла).

– Это было наяву или же мне привиделось? – внезапный наскок формации воспоминания, вызвал в Антиохе приступ интуитивного страха, зиждущегося на том ею увиденном фрагменте, который она одновременно хотела и боялась вспомнить.

– Да нет, не может быть. – Антиоха своей уверенностью сказанного, попыталась подавить всю призрачность начавших приподымать свою голову догадок, о которых она сама лишь только догадывалась, не имея чёткого представления о том, что они в себе несут, но при этом, точно осознавая, что это, что-то очень слишком страшное, о чём лучше будет не слышать и не знать.

– Блин, а что же случилось с Гением? – Как громом среди ясного неба, оглушило эту эгоистичную и самолюбивую, совершенно забывшую эти глаза напротив, Антиоху, которая вместо того чтобы с первым лучиком света задаться единственным вопросом: «А как там он. Не слишком много позволял себе поспать», – вместо всего этого, всё утро занималась лишь только собой. Ну, а если ты собираешься всю свою дальнейшую жизнь провести не наедине с самой с собой, а с тем подходящим парнем, то, наверное, нужно не только самой не спать, даже будучи в обмороке, но и просыпаясь по утрам, задаваться вопросом не только о себе любимой и неотразимой, но и иногда посматривать на тех, кто есть или может быть рядом с тобой.

– Кларисса, чёрт бы тебя побрал! —Дом архонта вновь оглашается этим призывом личной привязанности Демосфена к своей супруге, без которой он, не то что жить комфортно не может, но и не может найти запасы вина, без употребления которого, он пожалуй, уже не переживет этого утра.