Текст книги "Философский детектив"

Глава 6
Уличные прозрения.

Несмотря на всё существующее разнообразие мест и положений для сна, которые уже вне зависимости от своего занимаемого места и положения в обществе занимают те или иные лица, всё-таки самой главной основой для хорошего сна служит привычность той вашей, скорее всего домашней обстановки для сна, олицетворяющей собой покой и спокойствие, которая этим присутственным условием способствует вашей расслабленности и позволяет засыпающему, достигнуть нужного уровня погружения в сон, в результате чего, он в достаточной степени и получает для себя релаксирующий отдых. Ну, а ежели ваша обычная обстановка для сна, претерпевает даже самые незначительные видоизменения, то не нужно обращаться за предсказаниями к Дельфийскому оракулу, чтобы предположить факт появления у вас дискомфорта.

Так и для Диогена, несмотря на стоящую прекрасную погоду и его, хоть и пагубной, но всё же предусмотрительности, где он чрезмерно, даже для себя, злоупотребил на празднике вина, чему всё-таки есть своё объяснение (полученный им стресс от того полётного зрелища, приведшего к его разрушительному, как для бочки, так и для его головы падению), в общем, это обстоятельство употребления, должно было смягчить, как его душу, так и его привычные к возлежаниям в бочке или где-нибудь рядом на парапете бока. Правда, теперь его бокам, после потери этого его движимого имущества для своего сна, предстояло познакомиться с жесткостью каменных ступеней, где Диогену сегодня и пришлось приложить свою голову.

А ведь Диогену было не впервой засыпать в таком положении, на ступеньках лестницы, где сбоку от неё, на небольшом угловом пространстве, помещалась его бочка, до которой у него, не всегда хватало сил дойти. А что поделать, раз иногда житейская мудрость так переполняет нас, что мы, обессилев от тяжести осознания бренности бытия, в зависимости от своего внутреннего благоустройства, приходим каждый к своему итогу, и уперевшись в эту невидимую для себя стену, осознав бесполезность дальнейших боданий с неизбежностью, тут же на месте и падаем в бездну сна. В чём частенько был замечен и Диоген, следовавший правилу: «И хотя жизнь лотерея, то если бы знал, где упал, то всё равно бы соломки не постелил». Ну, а на всяческие отпущенные шутки и смех в свой адрес, всегда не спеша, только приподымая голову отвечал:

– Вы я смотрю, пытаетесь меня поднять на смех. А я вот, всё никак не поднимусь.

И всё бы нечего, но на этот раз отсутствие бочки, которая всегда мысленно присутствовала и оберегала разум Диогена от него самого, всё же не давало покоя, столь подготовленному к этому присутствующему обстоятельству Диогену. Отчего он, чувствуя внутренний дискомфорт, всю ночь крутился, переваливался с одной лестничной ступени на другую, чем вызывал некоторое беспокойство у местных собак, которые всегда трепетно относились к нему, как к единственному человеку, испытывающему неподдельную заинтересованность к их беспризорной жизни. И если каменность ступеней, всё же ещё как-то укладывалась в сознании Диогена, то та безрассудность, с которой поднимался или спускался, по этому лестничному проходу всякий запоздавший люд, скорее всего, сволочь, раз совершенно не смотрит себе под ноги, а содрав носы к верху, ступает на всё что плохо лежит, однозначно выводила его из себя.

– Смотри, куда прёшь! – сквозь сон возмущенно заорал Диоген, на чью вытянутую руку на этот раз, не только в очередной раз наступили, но к тому же, судя по давлению на неё, так и не собираются убирать свою ногу с руки Диогена, которую он, как не пытался, так и не сумел отдёрнуть.

– Сам лучше смотри, на кого орёшь. – Ответ этого рукоотдавливателя, хоть и не был столь резок, но низкая тембральность голоса говорящего, заставляла задуматься над его словами, которыми он, скорее всего, не разбрасывался за просто так. Что, наверное, не стало новостью для Диогена, который, наконец-то, приоткрыв свои глаза, посмотрел на этого, оперевшегося своей выставленной вперед ногой на его руку незнакомца, чью голову, в каких-то только им известных целях, покрывала накидка, так что его лицо, только при очень близком приближении становилось доступным для его узнавания. Ну, а чем Диоген был обязан такой его открытости к нему, то это трудно сказать, но судя по такому пренебрежению со стороны незнакомца к личной собственности Диогена, как его руки, можно сказать, что тому такая открытость, этого не совсем для него незнакомца, была не слишком-то по душе.

– Чего надо? – всё-таки Диоген не был бы им, если бы неумел ответить.

– Что, плохо спиться? – незнакомец видимо тот ещё гад, раз видя такое малосносное положение Диогена, ещё издевается над этим. На что Диоген, конечно же, мог бы не только ответить, но и послать того куда подальше, но он не любит спешить, видя в этом издевательском подтрунивании, скрытый для себя подтекст, связанный со скоропостижным разрушением его жилища. И он, после того, как, наконец-то, с силой выдергивает свою руку из под его ноги, присаживается на ступеньку, и внимательно всмотревшись в лицо ухмыляющегося незнакомца, демонстративно сплёвывает, затем рукавом вытирает свои губы, и вооружившись презрением в глазах, бросает тому вызов:

– Так это, твоя работа.

– Ха-ха. – Усмехнулся незнакомец. – Ты же знаешь, что я прагматик и поэтому не стану пространственно, как Сократ заявлять: «я знаю, что ничего не знаю», правда добавлю, что мне нравится вторая часть изречения: «но многие не знают и этого». Так вот, я скажу просто, ты же сам всё поминаешь и знаешь. Да и к тому же, без жизненных испытаний, разве можно прийти к истинному пониманию жизни.– Незнакомец всё с той же улыбкой смотрит на Диогена, для которого всё сказанное незнакомцем, в общем-то, уже давно укладывалось в свою понятливую схему. Но, тем не менее, Диоген видимо, ещё не полностью разорвавший связей с бренностью мира, и испытывая определенную связь со своей бочкой, не мог, вот так спокойно пережить её разрушение, что и вызвало в нём подъём таких кровожадных, будоражащих сознание чувств. Незнакомец же, не дождавшись от забыченно глядевшего на него Диогена, хоть какого-то ответа, несколько смерив тон, заявил ему:

– Слушай, мы же договаривались, а ты опять отсебятил на этой промо-акции.

Ну, а на это замечание незнакомца, Диоген, для которого личный комфорт имел второстепенное значение, когда как, всё что касалось того, что относилось к философскому отражению его умозрений, конечно, не могло его оставить равнодушным, и он услышав эту косвенность утверждений в его недомыслии, уже не усидел, подскочил на ноги и размахивая руками, заявил тому:

– Эпатаж, как нельзя лучше способствует запоминаемости.

– Ну, после вчерашнего, я в этом не сомневаюсь. Вот только перед тобой стояла задача прорекламировать мои светильники, чей свет озаряет не просто пространство, но и несёт свет благоденствия во всякую заплутавшую в темноте душу. А ты, что показал этим своим «Ищу человека!», кроме своего тщеславия, где кроме тебя и человека не сыскать. А? – незнакомец, видимо, когда дело касалось его насущного, не испытывал столь большой выдержки, как при разговорах о чужой собственности, и в конце речи сорвавшись на приподнятость тембра голоса, даже чуть было не удержался оттого, чтобы схватить Диогена и вытрясти из этой собаки всю его бога-душу.

– Может оно, хотя только частично и так, но в полисе о светильниках уже заговорили. – Диоген, заметив эти метания в душе и голове незнакомца, хоть и был привычен ко всякому не благоустройству, но всё-таки не слишком приветствовал того, чтобы кто-то с помощью кулаков, наметил привести к беспорядку, как его внешнее физиогномическое, так и его внутренне мысленное благоустройство.

– Мне нужна монетизация, а не пустобрёх. – Вид незнакомца выказывает непонимание такой простой истины, лежащей на поверхности, до которой, как оказывается, не всякий глубокий ум может еще дойти.

– Дай мне только время и ты станешь монополистом на этом рынке технологий. – Диоген всё-таки умеет, найдя нужные слова, достучаться до самого бесчувственного сердца, которое, видимо, носил у себя в груди этот незнакомец, который внимательно взглянул на Диогена, немного подумал и спросил того:

– Под этим своим дай, ты подразумеваешь новую бочку?

– Ты, очень догадлив. – Усмехнулся в ответ Диоген.

– А разве что-то просить, соответствует твоим убеждениям.– Прищурившись, проговорил незнакомец. – Вон Платон, никогда не просит.

– Почему Платон не просит. Он просит. – Диоген тоже умеет, прищурив глаз говорить. – Платон просит, только голову близко склонив так, чтобы его не слышали другие.

– Ну, а почему тебе нужна именно бочка? – спросил незнакомец.

– Сферичность бочки, создает вокруг меня пространство дальновидности, что позволяет мне заглянуть во вселенную мыслеобразования, что и даёт мне право заявить о том, что я существую. – Диоген, почувствовав податливость на уступки незнакомца, начал того давить своей заумностью рассуждений.

– Какая ещё сферичность. – Засмеялся в ответ незнакомец. – Внутренняя пропитка бочки, со своих дурманящим, ну а для тебя мозговправляющим действием, вот единственное, что прельщает тебя. – Голос незнакомца, когда он переходит на смех, становится до тошноты противным, отчего Диоген, почувствовав позывы, схватился за живот и вовремя сумев согнуться с перил лестницы, обдал своим внутренним содержимым всю низ лежащую местность. После чего, он, получив определенную здравость мысли, повернулся обратно лицом к лицу к незнакомцу, который скривив часть видимой физиономии, брезгливо смотрел на него.

– Так что, когда мне ждать замены? – Диоген, почувствовав прилив сил, задался насущным для себя вопросом.

– Можно, конечно, сегодня подкатить. – Теперь уже серьезно ответил ему незнакомец. – Но прежде чем дать добро, я хочу услышать от тебя положительный ответ на ряд имеющихся у меня условий.

– А для одной бочки, не слишком ли много церемоний. – Всё-таки Диоген начал идти на попятную, раз начал обговаривать эти предварительности.

– Ты меня удивляешь. – Процедил в ответ Диогену и вправду удивлённый незнакомец.

– Я сам себе иногда удивляюсь. – Диоген хоть и не любит признавать свои ошибки, как в данном случае, эту свою до невыслушанную поспешность, он всё-таки, таким завуалированным способом, отдаёт должное своему недомыслию (что и говорить, а без бочки, он уже не тот самый Синопский, а всего лишь какой-нибудь Диоген Лаэртский).

– Ну, тогда слушай. – Незнакомец, дабы его слова, предназначенные одному лицу, а именно Диогену, не отпочковались и не занеслись в чужие уши, где они методом деления клеток или слов на слога, следом с быстротой красноречия носителя этих ушей, распространились по всем домашним и казённым очагам полиса, не смотря на вонь изо рта Диогена, приблизился к нему вплотную и принялся излагать тому свою предлагаемую условность, не выполнив которую, тому, скорее всего, не удастся увидеть бочку, как своих ушей. Хотя здесь имела место и другая мотивированность, которая будет со всей своей обстоятельностью применена к Диогену, если тот решит, не в ту степь своевольничать, то оттягивание его ушей до степени выхода его глаз из орбит, вполне возможно, в данном прискорбном случае, позволит Диогену воочию увидеть свои длинные уши.

Но пока Диоген использовал в непосредственных целях свои, нормального размера уши, совсем недалеко от этого места словесных событий, прямо за аркой, служащей западным входом на городскую площадь, где недалеко от неё возлежал, помещался, сидел, пел, сквернословил, а сейчас слушал Диоген, выбравший очень удобное для себя место на площади, рядом с одним из входов сюда, затаилась пара ушей и даже глаз, для которых весь этот разговор Диогена и незнакомца был очень интересен. Но в виду того, что те не слишком сильно кипятились и вследствие чего, редко говорили на повышенных тонах, то им, для того чтобы что-то расслышать, приходилось как можно сильно вытягивать свои уши, которые без всяких там внешних воздействий, уже только одной силой желания, стали наращивать свои размеры.

– Ну что там? – Леандр отодвинутый своим товарищем по оружию Леонидом, устав от неизвестности, которую несёт эта недосягаемость до них звука разговора Диогена и их хорошего знакомца, которого они, не имея на его счёт никаких иллюзий, решили слегка тайно подстраховать, нетерпеливо спрашивает того.

– Вот же подлец. Чтобы мы не услышали, что-то ему на ухо чешет. – Со своей стороны Леонид, от досады автоматически схватив рукоятку меча, сыплет тихими проклятиями в адрес их знакомца без иллюзий, который этой своей конспирацией испытывает их терпение.

– Тогда может, как только он уйдет, потрясем Диогена на счёт того, чего он там ему говорил. – Что и говорить, злость всегда безрассудна и затмив собой глаза, сбивает с разумного пути всякого, в кои сейчас записался Леандр, из головы которого напрочь вылетело то, что их целью было незаметно быть в курсе дел, где была сделана ставка на без рассудочное своеволие Диогена, а не на их, тоже частенько, в приступе гнева, проскальзывающее, если не тупоумие, то, как минимум, не здравомыслие. И хотя Леонид заметил эту вызванную горячностью Леандра оплошность, он всё-таки, во избежание ненужных, с применением колюще-режущих инструментов эксцессов, не стал акцентировать на этом внимание, а только лишь прижав палец ко рту, напомнил о режиме тишины.

– Клянусь псом! – донесшаяся до ушей спартиатов громкая фраза, высказанная Диогеном, заставила их на время остудить свой пыл и вновь занять позицию внимательных подслушивателей, коим им видимо, не то что не престало быть, но и в некотором роде не вязалось с их принципами, где нет месту всякому наушничеству. Что, естественно, не могло долго продолжаться и Леандр, вновь заскрипев зубами, процедил прямо в ухо Леониду:

– Сил моих больше нет, терпеть это издевательство над нашей честью.

– Леандр, терпи, как это мы терпели, стоя плечо к плечу при битвах с противником. – Леонид, положив свою руку на плечо Леандра, пытается того успокоить, что сделать весьма сложно, при наличии у того взрывного характера.

– Я ему сейчас, как собаке голову оторву. – Леандр хоть и горит всяким своим кровожадным желанием, но всё же пока что, держит себя в руках, в связи с чем видимо и пытается обосновать свои превентивные меры: «Какого хрена, он там опять начал шептать?». И, наверное, Леонид, сумел бы что-нибудь ободряющее сказать ему в ответ, если бы успел это сделать до появления с другой стороны площади двух шумных прохожих, которые могли быть, как жаворонками, поднявшимися чуть ли ни свет, ни заря, для того чтобы вдохнуть в себя, пока что не затуманенный мыслями граждан общественный воздух или же, в той же вероятностной степени, оказаться потерявшимися во времени гуляками, которые ещё не успели дойти до нужной кондиции и поэтому ещё не пытались ложиться спать.

– Что я свершил? И в чём согрешил? И чего не исполнил? – Остановившись на пороге арки восточного крыла входа на площадь, Эмпедокл во всё горло разразился этим пифагорейским заклинанием, с коим они всякий раз входя в дом, освещали его покой. Правда, городская площадь, в некотором роде совершенно не была схожа с жилищем, но видимо Эмпедокл, находящийся в некотором специфическом настроении, после всех этих полуночных блужданий по полису в сопровождении Парадокса, отягощённый своей и частично Парадокса усталостью, скорей всего, этот арочный переход на площадь и принял за желаемый вход в какую-нибудь спальную обитель и поэтому, как и положено всякому верному ученику школы Пифагорейцев, освятил свой вход этими тремя вопросами, которыми обязан задаваться при входе в дом всякий пифагореец.

– Э, Парадокс, где ты? – но всё же Эмпедокла, как и всякого мыслителя, посетило своё сомнение, и он не спеша пересечь этот арочный порог, решил более основательно подойти к этому своему переходу, для чего собственно и разразился этим дополнительным вопросом в сторону Парадокса, от которого уже долгое время не было слышно никаких звуков. Что, в общем-то, было неудивительно, если сравнить их физические возможности, в которых Эмпедокл, с трёхкратным преимуществом лидировал перед ним.

И хотя Парадокс, в некотором роде, уже потерял возможность здраво мыслить и иногда, по мере его отвлеченности всякими каменными выступами, пробовал прикладываться своей головой к этим, как он пытался пробурчать, холодным компрессам для его головы, чему со своей стороны не давал возможности сделать Эмпедокл, крайне нуждающийся в напарнике, он, тем не менее, ещё твердо стоял на ногах, уперевшись своей головой в нишу каменной стены, которая своей фигурностью прощелин, как нельзя лучше подходила для физиономии Парадокса.

– Ты чего это там замыслил? – заметив такое странное положение тела Парадокса в пространстве, задался вопросом Эмпедокл, видевший во всём свою вселенскую осмысленность, и поэтому не могущий безучастно смотреть на такие стеночные воззрения своего товарища, который, возможно, таким удивительно странным способом, мог зреть свою мысль или же, что ревностно для ученого, видеть иное пространственное измерение. Но видимо Парадокс, так сильно был погружен в свои мысли, что слова для него не могли достучаться, когда как, хорошая оплеуха или лучше подзатыльник, вполне способствовали к приведению его в чувства, чем и воспользовался Эмпедокл, вложивший всю свою разумность в свой кулак и обрушив его сбоку в плечо Парадокса, вынес того из этого замурованного в нишу забвения.

– Что это сейчас было? – перехваченный второй заботливой рукой Эмпедокла, задался вопросом Парадокс, который своим непонимающим видом выразил надежду на то, что это было направленного действия землетрясение, которое по воле богов действовало ограниченно только на него. В чём, конечно же, был свой здравый смысл, но Эмпедокл, выступивший в роли карающего меча богов, решил, что хвастовство ему не к лицу и пропустив мимо ушей этот вопрос Парадокса, поддав ему пинка, пропустил того вперед через арочные ворота.

– Ну и что ты видишь? – Войдя вслед за Парадоксом на городскую площадь, Эмпедокл остановившись и, посмотрев на неё взглядом первого видения, в чём надо заметить, была своя крупица правды (в таком невероятном состоянии, в это раннее время, он ещё не разу не смотрел на эту пустынную площадь), задался этим сакраментальным вопросом.

– А я разве, должен что-то увидеть? – Парадокс, видимо, начал понемногу сдавать, раз начал своими необдуманными вопросами, заставлять сомневаться в себе аналитически мыслящего Эмпедокла, для которого такая незрячесть Парадокса, как ножом по его рассчитывающей на него мысли.

– Да как же ты не можешь не заметить эту практикологию, которую несёт в себе эта площадь, на которой можно не только дать волю своей аналитической мысли, но и воочию, без масштабирования, лицезреть это совершенство углов, линий и фигур. – Эмпедокл увлекшись этими фигурными видами, которые несла в себе площадь, даже забыл обо всем. Ведь ему, для того чтобы что-то увидеть, требовалась своя вообразительная сноровка, которой у Эмпедокла было хоть отбавляй, когда как у Парадокса, этого однозначно приземленного человека, его фантазия находилась в данный момент на около нулевом рубеже.

И Парадокс, видимо, учтя это затруднительное для изучения геометрии площади обстоятельство, для удобства своего обозрения, привлёк не только все свои силы, но и даже самого себя, а именно присев на колени и оперевшись руками об землю, опустил вперёд голову так низко, что казалось (цинично настроенным пессимистам, очень далеким от науки), что она соприкасается с землей, что, конечно же, было не так и что бы там не заявляли те первоскобочные, что он, таким образом, погрузился в сон, Парадокс однозначно, таким гравитационно-целевым способом, изучал все возможности по изучению этой площадной фигуры. А поизучать было что, и в первую очередь, как само собой разумеющееся, им на глаза бросился круг, который они и обнаружили, округляя свои глаза.

Правда, для всех наблюдающих за ними со стороны циников, которых по их же мнению, природа, скорей всего, обделила хорошей фигурой, что и было ими воспринято, как дискриминация по окружному принципу, этот их ассоциирующий круг, виделся, как самая последняя законченная фигура (– Конченная фигура, – гневно закричат пессимисты с энергией «ци»). Хотя, разве этих циников, со своим углом зрения на мир (угол цинизма, пока что не рассматривается геометрией, но если привести определенные аналогии, то его определяющая соразмерность при внешней остроте видимости и наблюдения, в итогом исчислении, каким-то образом всегда упирается в свою тупизну), разве можно в чём-то, несоответствующему их убеждениям, убедить. Так что для них:

«Круг, этот символ бесконечности, будет определенно порочным кругом, а центр круга – пупом земли.

Радиус круга – короткость или длинность чьих-то рук.

Хорда – мера допустимости, пересечение интересов.

Окружность – сфера или область влияния (в зависимости от округа рассмотрения их заявок)».

В общем, у этих носителей энергии «ци», имеется в наличии свой геометрический инструментарий, с которым они и осуществляют свои замеры, отмеры и вымеры по жизни. Так что, тут нечему удивляться, что они, приметив определенную расположенность Парадокса ко сну, исходя своего угла видения и применяемого инструмента, и сделали свой аналитический вывод, когда как Эмпедокл, имевший ко всему собственный подход, не обращая внимания на Парадокса, но при этом, чувствуя его живейшее участие в нём, принялся к теоретическому обоснованию своего видения этой площади.

– Геометрия со своей фигурностью, это подлинное отражение мудрости природы, когда как арифметика, хотя она тоже отражение той же мудрости, но только уже с человеком во главе. – С каждым своим высказанным словом, Эмпедокл всё больше воодушевлялся, и даже в своих глазах начал понемногу трезветь, что, конечно же, было только его субъективная видимость, на которую, в общем-то, со стороны было довольно страшно смотреть.

Ну а пока он так занят, то можно отвлечься от него и заглянуть в то время, когда появление дубинщиков и внесло свои положительные коррективы в их, уже ставшее критическим, положение на театральной площади. Ну а как только появление дубинщиков, внесло свои коррективы в дальнейшее развитие боя, то Эмпедокл сумел-таки взять в свои руки павшего от подлого удара противника Парадокса, и вместе с ним укрылся в одном попавшимся им на пути, относительно безлюдном подворье.

Ну, а там Эмпедокл обнаружил двух пьянчуг, которые, переусердствовав с вином, прижавшись друг к дружке починали плоды ими выпитого. При этом, их усердие было несколько несоизмеримым с теми запасами вина, которое они приготовились чрезмерить, пропуская через себя так, что к удовольствию Эмпедокла и к поправке здоровья Парадокса, им было чем заживить свои раны, полученные в отстаивании своей точки зрения на совершенства мира, существования которых, для некоторых особ, всегда не есть факт бездоказательный, для чего (доказательства) собственно и приходится прикладывать ваши усилия.

Ну, а когда здоровье было поправлено и дискуссионность требовала от собеседников расширить рамки своей умственной приложности, да и к тому же вино закончилось, Эмпедокл и Парадокс, не утруждая привести себя в благочинному или хотя бы благочистому порядку, в таком, со следами разбитости на лице и кровоподтеками на других, разорванных участках тела и выдвинулись из этого подворного захолустья туда, куда глаза глядят. Ну, а глядели они, как и следовало ждать от философически настроенного знатока наук, только в себя, что, в общем-то, не помешало им в дороге. И они, не сбившись с пути (очень трудно сбиться с курса, если он не отягощен последовательностью, а преследует только хаотичность мыслей и идей), правда, пообтерев собой все изгороди вдоль их пути, таким замысловатым образом и очутились на городской площади, где их и ждала эта площадная открытость.

– Да.. – Эмпедокл протяжно выдохнул и с самозабвением уставился на свою созерцательность прошлого, где он и получил этот, на всю последующую жизнь, задор любви ко всем этим геометрическим фигурам. Главным составляющим которых, по его мнению, был угол, с коим он воочию и познакомился с самого детства, где он благодаря своему неудержимому от бед характеру, редко вылизал из разного вида углов.

Ну, а когда времени до осточертения много, то для натур деятельных, в отличие от умеющих ко всему адаптироваться и слившись с углом, с открытыми глазами проспать всё время наказания, это стойкое время не может, вот так просто простояться. И здесь Эмпедокл, можно сказать, с головой окунулся в эту угловую исчислимость, пытаясь сопоставить и отклассифицировать, все эти объекты его, когда переднего, а когда заднего приложения. Ведь наряду с точными числовыми значениями, каждый угол нёс в себе философский подтекст. И его родители, сами того не осознавая, действовали в согласии с той системой, где каждому проступку, в зависимости от его тяжести соответствовал свой определенный угол. И хотя по большей степени, все углы их дома были прямоугольные, всё-таки каждый из них определял меру вашей проявленной настойчивости в преодолении всех этих родительских запретов. Ну, а прямолинейность наказания, с отправкой в свой прямоугольный угол, как нельзя лучше соответствовала правилу неотвратимости и соответствию погрешимости наказания.

И если углы стен дома, своей угловатостью, не позволяли отойди от существующих прямолинейных стандартов, то дворовые постройки, не были столь зависимы от архитектурного и разумного мнения общества, и своим построением, часто давали волю фантазии безалаберности строителя, который может быть мечтал о чём-то великом, а тут ложи себе какие-то прямые углы. Нет уж, а этого вы, не то что видели, а уж точно не видели. После чего на белый свет, ведь строители заканчивали всё это строительство впопыхах в темноте, где там же сразу же и обмыли, ну и само собой, получили то, что и получили. За что, конечно же, самого строителя, этого родителя, который только и знает, что только поучать, не мешало бы поставить в этот, получившийся тупиковый угол. На что, уже было хотел, не своевременно, под руку похмельному родителю, указать маленький Эмпедокл, засмеявшийся при виде этой постройки. После чего, тут же получил подзатыльник, и сразу же был отправлен в этот тупой угол, притираться к нему.

Ну, а когда ты, определенно несправедливо пострадал и находишься в этом, верно назвали тупом, тупом, тупом угле, то и мысли твои соответствуют названию места пребывания, откуда на всех смотрит этот, полный этого названия взгляд. И хотя развернутость этого угла, несёт в себе ряд преимуществ перед всеми другими (острые – сдавливали плечи, хотя прямые, всё же укрепляли мышцы спины), позволяли откинувшись, вытянуть вперёд ноги и таким образом, надсмехаться над этими надсмотрщиками, но, тем не менее, сама несправедливость наказания столь сильно ранила, что Эмпедокл можно сказать, лучше бы выбрал для себя самый острый угол, чем заново пережить эту память несправедливости и оказаться в этом тупике. Но Эмпедоклу на этот раз не удалось долго простоять в этом своём тупике, из которого его вывел звук голоса, приближающего откуда-то с нижнего, ведущего на площадь ответвления улицы.

– Лаясь постыдно. Всё, что сумел суеслов Эмпедокл, обернул наизнанку. Ставя основы, которым самим потребны основы. – В каждый свой шаг, чётко выдавал эту стихотворность, идущий впереди весьма немаленькой группы людей их вожак Тимон, который был очень не незнаком Эмпедоклу. А этот Тимон, был очень ярым, до степени фанатизма приверженцем учений Евклида, отталкиваясь на которые, он и соизмерял свою и всякую чужую параллельность его жизни.

– Да-да, это мне совершенно параллельно. Понятно тебе. —Эта его присказка, уже завоевала своё почётное место в ряду со многими другими замечательными выражениями.

– Мне нельзя служить в армии. У меня плоскостопие. – А это ещё один пример практичности и предусмотрительности этого острослова Тимона, умеющего из всего извлекать пользу и как он заявлял, его нельзя загнать даже в самый тупиковый угол, из которого он не смог бы провести биссектрису и извлечь из него для себя свой градус. Из чего можно было сделать вывод, что и шутки его, тоже были по большей части плоские. Правда, при всём при этом качественном и продуманном подходе к жизни Тимона, его подход к созданиям, обладающим специфическим взглядом на жизнь, через призму женского взгляда, как-то не слишком заладился.

Ведь, как всем известно, что путь к сердцу девушки лежит только через одну, весёлую плоскость понимания твоих намерений, которые Тимон, хоть как-то и изъявляет, но отсутствие в его шутках 3D воображения, заставляет девушек задумываться. А уж этого категорически допускать нельзя при первых проявлениях взаимной тяги друг к другу, которая споткнувшись об эту серьезную задумчивость, приходит к пониманию того, что раз на этом этапе ваших отношений её ждёт несусветная скука, то, что же говорить о дальнейшем. Ну и вследствие чего, Тимон и получал свой от ворот поворот, который соответствовал развёрнутому углу равному 180%, по направлению которого и направлялся кипевший от злости Тимон, который от всех этих своих неудач, становился всё более ожесточим на мир и он, закостенев в своём одном мнении, теперь не щадил никого, кто вставал на его пути пересечений.

– Да неужели, это Тимон Гераклорожденный. – Заявил Эмпедокл, развернувшись в сторону приближающегося события во главе Тимона, что есть силы вдавил свои ноги в землю и, сложив свои руки крест накрест на груди, усмехнулся всей этой событийности.

– А ты, что-то имеешь против этого?! —Заявил Тимон, не заметивший за Эмпедоклом позывного желания дать дёру отсюда, в связи с чем, решив не спешить с неизбежным и переломным для Эмпедокла и для его лицевых и других костей событием, остановился вместе со своей решимостью и людской поддержкой в пяти шагах от него, для того чтобы в полной мере насладиться своим подавляющим всякое неповиновение преимуществом.

– Я то? Да, наверное, ничего. Чего не скажешь о Геракле, скорее всего, не ожидавшего такого подвоха со стороны своих самоназванных потомков. – Судя по переполненными дерзостью словам Эмпедокла, он решил принять неизбежное, и раз в скором времени, его сломанная челюсть не позволит ему в полной мере воздать должное неприятелю, то пока есть возможность, то надо выговориться.

– Да ты, я смотрю, себя-то считаешь Зевсорожденным, раз возомнил себя бессмертным. – Тимон хоть уже и кипит от ярости, но требования к вожаку не позволяют ему, достойно не ответив языком слов, сразу же броситься и вбить тому, эту всю им высказанную дерзость, обратно вместе с кровью ему в рот.