Текст книги "Метро 2033: Последний поход"

Глава 2
Письма с неба

– Эй, черти, Лерку не видели? – поинтересовался заглянувший на камбуз Батон. – У Тахомы ее нет. Все палубы уже обшарил.

– Не-а, – отозвался скобливший плиту Треска, который после смерти Бориса Игнатьевича негласно стал главным коком. – Свалила она куда-то. Халтурит твоя пигалица, браток. Вон, пол недомытый. Что, авторитет растерял?

– Увянь.

– Она, наверное, к Отшельнику пошла, – сказал перебиравший у сушилки вилки и ножи Паштет, окрестивший так обитавшего в антарктическом храме настоятеля. – Библию с собой взяла, я видел.

– Давно? – нахмурился Батон.

– С полчаса где-то, – закатив глаза, прикинул Паштет.

– Ладно. Спасибо. И поглядывайте за ножами да крышками от консервов, а то еще порежет себя, чего доброго. Голова у нее сейчас что угодно выкинуть может.

– Угу. Как скажешь, начальник.

Опять.

Переживавший за девчонку Батон стал замечать, что Лера все чаще наведывалась к священнику. И даже как будто сознательно начала сторониться общения со своим наставником, вяло поддерживая разговоры и на расспросы отвечая невнятными односложными фразами.

Да и сама девушка, искавшая успокоения от пережитых невзгод в беседах с отцом Михаилом, со временем начала тянуться к одинокому священнику не только как к духовному наставнику. Она чувствовала, как внутри еле уловимо поднимается что-то еще.

Отец Михаил читал переживания и мысли потянувшейся к нему девушки, как в раскрытой книге, все больше и больше располагая к себе «прихожанку». Он много расспрашивал о жизни Леры в Пионерском убежище после войны, о местных нравах, об обычаях и условиях, в которых приходилось существовать горстке выживших под Калининградом.

Он был добрый, спокойный и какой-то… домашний. Или это ощущение у Леры вызывали многочисленные иконы на стенах, напоминавшие о келье юродивого Птаха в Пионерском убежище. Лера не могла точно сказать. Но знала одно: с момента, как она впервые переступила порог храма, ее тянуло сюда все сильнее.

Да и рассказывать священник умел совсем не так, как это делал Батон – вечно хмурый, ершистый или попросту пьяный в дым. Что-то было в нем. Нечто новое. Что-то по-настоящему человеческое, что Лера не могла как следует разобрать, но начинала понемногу тянуться к этому необычному мужчине.

Сорокалетний отец Михаил, в прошлом чилиец Мигель, принял православие уже после Катастрофы и был крещен русским батюшкой, который умер через несколько лет после войны. Он рассказал Лере, что церковь Святой Троицы была первой православной церковью в Антарктике, построенной еще до Катастрофы на острове Ватерлоо недалеко от российской станции «Беллинсгаузен». А затем, после Катастрофы, ее с невероятным трудом перенесли к «Новолазаревской».

– Чили, – как-то, потягивая горячий чай из кружки, нахмурилась Лера. – Какое странное слово. А что это?

– Это место, откуда я родом, – с грустью вздохнул настоятель, поставил свою кружку на плитку, кочергой отодвинул заглушку и поворошил заискрившие угли. – Было когда-то такое государство на юго-западе Южной Америки. Слово «Чили» на одном древнем языке означало «холодный» или «предел».

– Холодный! – оживилась девушка. – Прямо как здесь?

– Да нет же, нет, – тихо засмеялся отец Михаил. Достал с одной из полок увесистую книгу, полистал и, развернув, положил Лере на колени. – Это совсем другая страна. Там не бывает снега. Вот, смотри.

Книга оказалась старым Атласом мира. Такие она видела в кабинете погибшего капитана Лобачева в Убежище. У Леры снова кольнуло сердце.

– Это, – настоятель повел пальцем по пожелтевшей от времени бумаге, – одно из двух государств Южной Америки, имеющих… имевших выход к Атлантическому океану, по которому вы приплыли сюда и, как я слышал, встретились по пути с гигантским чудовищем.

– Ага, – согласно кивнула Лера. – Огромный, почти с лодку! Щупальца гигантские, глаза – во-от такие! Куча глаз! А еще там были светящиеся медузы, меня даже выкинуло за борт, и я чуть не умерла от переохлаждения, а еще один из тех поляков, что плыли с нами…

Лера запнулась на полуслове, сообразив, что слишком разоткровенничалась, и поспешила сделать большой глоток, прикрыв краем чашки глаза.

Взяв с ее колен атлас, настоятель закрыл его и аккуратно поставил на место.

– Да уж, повидала ты на своем пути. И как все в конце обернулось…

– Вы не представляете…

– И давай уже на «ты», к чему все эти расшаркивания, – Михаил оглядел погруженное в полумрак ветхое помещение церкви, в котором они были одни. – Сейчас-то уже чего. Сколько нас таких, сыновей божиих, на земле осталось. Несколько тысяч? Пара десятков? Эх…

– А вы… ты бы не хотел вернуться домой? – допив пряный травяной отвар и вытерев губы тыльной стороной ладони, осторожно спросила Лера. – Или хотя бы посмотреть, что там осталось? Может быть, кто-то выжил?

– Да что там могло остаться, – отмахнулся священник, и девушка впервые уловила в его голосе жесткие нотки. – Пепел, разрушение, боль. Все порушили, стерли с планеты начисто. Нет больше ничего, Лера. Больше ничего нет. И надежды нет. Некуда плыть.

– А бог на небе? Как же он?

– А что он. Бог, – устало проговорил мужчина. – Бог всегда здесь. – Он указал на свое сердце. – Вот только ничем не может уже помочь. А небо… Небо только и делает, что плачет радиоактивным дождем. А ведь когда-то давно оно было ванильным, чистым, мягким, спокойным и таким прекрасным, когда солнце садилось за горизонт.

– Но ведь мы же приплыли, – робко вставила девушка. – Вдруг и в вашей стране кто-то есть. Я вот хоть узнала судьбу родителей. Так легче. Хоть и тяжело на душе. А у тебя есть… была семья?

– Нет там никого, Лера, – Михаил отвернулся от собеседницы. – Руины, пыль да призраки. А теперь и здесь ничего. Ваша лодка – чудо. Но уже никому не нужное. Поздно. Слишком поздно.

Он помолчал и, ссутулившись, тихо закончил:

– Зря вы приплыли. Ничего нет, а снова кровь.

Лицо девушки дернулось, словно от пощечины.

– Мы не хотели, ты же знаешь.

– Никто не хотел.

Посмотрев на пустую кружку, Лера поставила ее на печь рядом с кружкой священника.

– Знаешь, за годы, проведенные здесь… Вроде живешь, а остального мира как бы и не существует. А теперь его и вправду нет. Каково это?

– Это страшно, – почти прошептала девушка.

– Страшно, – повторил Михаил. – Какая-то часть тебя просто умирает, и все. А ты даже не сразу догадываешься, почему.

– Как… как вы узнали? – спросила Лера и сама испугалась вопроса.

– Ловили обрывки передач. Связь полностью оборвалась на вторые сутки. А потом тишина. Неделю. Месяц. Год за годом, двадцать лет. Молчание и больше ничего.

Сплетя пальцы, Лера с такой силой сдавила руки коленями, что заныли кисти.

– Больше ничего.

– Я знаю, что такое одиночество, Мигель.

– Нет, Лера. Не знаешь.

– Послушай, если это из-за семьи…

Договорить не решилась, и так заранее зная, что оказалась права.

– Я не хотела.

– Можешь сейчас уйти? Пожалуйста.

Священник впервые за все время их знакомства попросил оставить его одного. Помявшись, но проглотив душившие ее слова, Лера встала и, взяв шапку, тихонько направилась к выходу. Выходит, у него была семья, которой не удалось пережить Апокалипсис, и она по неосторожности пробудила хрупкие воспоминания вновь. Девушка почувствовала себя виноватой. Хотя за что теперь им было винить себя? За боль, которую пронесешь с собой до могилы? За утраченное счастье, которое теперь являлось всего лишь словом?

Нет. Виноватыми должны были чувствовать себя другие. Палачи, которых уже давным-давно не существовало.

– Постой!

Дойдя до двери, Лера остановилась и обернулась. Догнавший ее Мигель протянул девушке небольшой сверток в ветхой тряпице.

– Вот. Возьми.

– Что это?

– Это принадлежало твоей матери. Она часто приходила сюда.

– А что внутри? – у Леры дрогнуло сердце.

– Не открывал. Она все время молилась. Наверное, за тебя. Ступай.

Вернувшись на место, священник, снова поникнув, сел перед печкой, и, глядя на мечущийся за перегородкой огонь, неторопливо зашуршал четками.

Молясь.

За кого? Для чего?

Один. Столько лет проведший вдали от мира, которого больше нет. Человек, для которого не тронутая войной, чистая от радиации земля стала земным адом.

– Прости, – прошептала Лера и закрыла за собой дверь.

Вернувшись на лодку и заперевшись в каюте, она стянула куртку, не сводя глаз с лежащего на застеленной койке свертка, который с любопытством обнюхивала мышь. Что же там? Вещи, воспоминания, слезы? Очередная боль прошлого? Чего такого могла оставить мама в одинокой церквушке на краю света. Кому?

Усевшись на одеяло и заправив за ухо выбившуюся прядку волос, Лера осторожно взяла переданную Мигелем вещь и положила к себе на колени. Ну же, смелей. Не зря ведь отец Михаил хранил это у себя столько лет…

Наконец Лера потянула за бечевку и развернула сверток.

Несколько пожелтевших от времени тетрадных листов в линеечку. Такой знакомый аккуратный почерк, чем-то похожий на ее собственный, местами чуть заваленный, – видимо, дрожала рука. И короткие строчки, столбиком, одна под другой… Лера вчиталась, чуть шевеля губами.

 
Красный солнца луч едва виден из-за туч,
Баю-бай, мой лисенок, засыпай.
Носик хвостиком прикрой, не достанет волк ночной,
В колыбельке ты лежишь, тихо носиком сопишь.
Баю-бай, баю-бай…
 

Колыбельные.

Для нее.

Письма с неба.

В некоторых местах слова были нечитаемы из-за пятен, размазывавших чернила. Силящаяся разобрать строчки Лера поняла, что это за пятна, когда обнаружила, что плачет. Отложив листок, она уперлась локтями в колени и уронила в ладони лицо.

Мама! Мамочка… Несмотря на весь ужас войны, на отсутствие какой-либо информации о том, жива ли Лера вообще, материнское сердце томилось, спешило поздравить с днем рождения, пело колыбельные своей кровиночке, прекрасно зная, что никогда уже ее не увидит.

Дурак Мигель! Зачем! Ну зачем он это сделал? Зачем разбередил и так не заживающую, полную страдания и лоскутов воспоминаний рану! Наверняка все посмотрел, потом завязал назад и прикинулся, что ничего не знает.

Конечно же, это было не так. Она знала.

Равно как знала, что боль не отпустит уже никогда.

Возвращаться в храм не хотелось, хотя Мигель был тут совершенно ни при чем. Никто уже был ни при чем.

Баю-бай.

Баю-бай…

* * *

Но пока лодка оставалась запертой во льдах, владеющий русским настоятель продолжал подолгу беседовать с Лерой, рассказывая о своей жизни до войны, и даже понемногу стал учить любопытную девушку испанским словам и фразам.

Так что теперь, помимо английского, она понемногу практиковалась в испанском, избрав себе в жертвы Паштета с Треской, которые в свободную (как всегда, сугубо по их личному мнению) минуту по обыкновению забились на камбуз и резались в домино вместо того, чтобы помогать Лере стряпать нехитрый ужин из свежевыловленной «рыбы антарктических льдов».

Тем не менее, неразлучная парочка и в этот раз против собственной воли сумела поднять Лере невеселое настроение.

– Может, вы все-таки бросите валять дурака и поможете? – не выдержав, поинтересовалась Лера, отирая пот со лба кулаком, в котором держала нож для разделки. – Тахоме нездоровится, так я что теперь, на всех мужиков одна готовить должна, что ли?

– Давай-давай. Швидше. Мы ее ловили, значит, тебе – чистить, хе, – невозмутимо парировал Треска, делая очередной ход. – Не впервой, не развалишься. Да смотри, не перевари, как вчера.

– Ага! Не проворонь, – присоединился к приятелю Паштет. – Чужой труд уважать надо. К тому же у нее ни чешуи, ни запаха, ни костей, сплошное филе. Режь себе да режь.

Как узнала Лера, этого хека окрестили «ледяным» за абсолютно белую кровь. Взяв из таза очередную склизкую рыбину, она точным движениями отрезала ей плавники и голову, выпотрошила брюшину и промыла.

– Истину глаголешь, чувак. Не зря же мы все утро зады в резинке морозили.

– Lo sentó! Almuerzo en veinte minutos![9]9
  Чего расселись! Обед через двадцать минут! (исп.)


[Закрыть] – отложив на доску нож, неожиданно громко рявкнула девушка.

– Чего ты там лопочешь, пигалица, – не отрываясь от игры, бросил через плечо Паштет и не глядя звонко треснул потертой костяшкой о стол. – А ннн-аа тебе!

– Рыба[10]10
  «Рыбой» называют ситуацию, при которой все игроки имеют костяшки на руках, но не имеют возможности ходить. Подобная ситуация возможна тогда, когда на стол выложены все шесть (не считая дубля) костяшек с одинаковым значением и оба конца цепи замыкают кости с этим же значением.


[Закрыть]… – разглядев костяшку, Треска разочарованно оскалил гнилые зубы. – Бли-и-ин.

– Ну, извините, – развел руками Паштет. – Сам не ожидал.

– Да шут с тобой, – отвернулся от ничьей Треска. – Говорено сколько раз было – только в шапке снаружи ходить.

– Знаю, – не оборачиваясь, беззлобно огрызнулась девчонка. – Просто надоело все. К черту пошло.

Вдруг, ловко подбросив, она поймала опасно крутанувшийся нож за ручку и с гулким стуком воткнула его в брызнувшую рыбьей слизью разделочную доску.

Парочка насмешников попритихла.

То-то, пусть не забывают, что она – охотница. Смежив веки, Лера медленно выдохнула через губы.

– Знать-то знаешь. Ан вон, видать, последнюю извилину в котелке-то и отморозила, – недовольно поморщившись, заключил Треска, явно не впечатленный показом. Или попросту его не заметивший.

– Mallrats más animado! De lo contrario irнa que aquн es usted![11]11
  Живее, лоботрясы! Иначе я вам тут такое устрою! (исп.)


[Закрыть]– еще больше злобно веселясь от того, что повара ни черта не понимали, прикрикнула Лера, для виду с разворота замахнувшись на приятелей половником, вынутым из бурлящей кастрюли с доходящей ухой.

Да что с ней такое? Ведет себя, как тринадцатилетняя девчонка. Бросается на всех, кусает, огрызается, как подросток. Сопротивляется неизвестно чему, лишь бы только отстоять себя. Оставить за собой последнее слово.

Просто боль была не физической. Она рвалась из глубины души. Противоречивые чувства путались, только сильнее раздражая Леру.

А ведь, как ни крути, застывшие у стола мужики были ее друзьями. Они столько вместе перенесли, добираясь сюда. Неожиданно девушке томительно захотелось одиночества.

Переменившись в лице, Лера опустила половник, с которого на недомытый пол неторопливо закапал бульон.

– Слушай, а может, действительно поможем, – неуверенно предложил Паштет, сгребая к себе костяшки домино и с тревогой косясь на девушку.

– Эт еще почему? – откинувшись на стуле и скрестив руки, с напускной невозмутимостью недовольно цыкнул зубом Треска.

– А вдруг она… заболела, короче. Ну, простудилась там, от… Тахомы, – предположил Паштет. – И бред у нее сейчас. Вот и порет ахинею всякую. Смотри, белая вся.

– Ха!

Но Паштет все больше укреплялся в своей теории.

– Прикинь, если Батон узнает, что мы ее больную на камбузе гоняли, – понизив голос, чтобы не слышала девушка, испуганно сказал он. – Он же из нас калачей только так настрогает.

Уперев руки в боки, Лера с явным удовольствием наблюдала, как самодовольную гримасу Трески быстро сменяет растерянность. Такого поворота повар явно не ожидал.

– Заболела… – неуверенно протянул он и потер ладонью вислую небритую шею, словно уже ощутил на ней стальную хватку охотника на мутантов. «Да уж, такие мужики, как Батон, жопой лом напополам ломают», – подумал Треска, а вслух добавил: – От Тахомы, говоришь?

– То-то и оно, – поддакнул Паштет.

– Ладно уж, идем-идем, бесноватая, – подозрительно хмурясь, набычился Треска. Отодвинув Леру плечом, он вытащил из доски нож и принялся ловко свежевать остатки рыбы. – Дуй вон, остальным скажи, что скоро готово будет.

– Сию минуту! – сунув тряпку и половник Паштету, Лера пулей вылетела с камбуза.

– Лиса Патрикеевна, блин, – проворчал вслед Треска, кидая в дымящуюся кастрюлю новую порцию нарезанного филе. – Ведь каждый раз обведет, и как с гуся вода.

* * *

Тем временем приготовления к вылазке на «Лев Поликарпов» шли полным ходом. И немудрено – ведь каждому из членов команды хотелось поскорее убраться с чужой мертвой земли.

Вернувшиеся с руин разрушенной русской станции американцы приволокли на санях пару ящиков хоть и обгоревшего, но еще сносного инвентаря. Нашлись и несколько почерневших папок с документацией по «Льву Поликарпову» и характеристиками русских ученых. Последние Батон предусмотрительно отсортировал, чтобы те ненароком не попались на глаза Лере. Эти знания сейчас девушке нужны были меньше всего.

Под руководством Ворошилова на складе обнаружилось альпинистское снаряжение, которое сейчас деловито распределяли по лодкам Савельев и Паштет.

Для вылазки отобрали самых выносливых из уцелевших членов команды «Грозного» и «Новолазаревской»: Тараса, Батона, американцев, Савельева и неразлучных поваров. Несмотря на возникшую между ним и Тарасом неприязнь, Ворошилов тоже вызвался: мол, лишние руки не помешают. Да и вряд ли кто-то сверху любезно спустит им трап – навыки альпиниста пригодятся. Старпом на это заявление только хмуро промолчал.

– Ты действительно рассчитываешь что-то найти на посудине русских? – поинтересовался Макмиллан, пока они с Мичиганом в полутемном техническом отсеке «Грозного» аккуратно распределяли по рюкзакам необходимые инструменты, отобранные Зэфом. – Я ни черта не смыслю в механике, но вот тебе мое слово, старина: это пустая затея.

– А почему бы и нет, бро. Лодка и корабль – оба военные, – чернокожий гигант привычными движениями неторопливо оборачивал промасленной тряпицей большие кусачки. – Надо на месте поглядеть, чего догадки строить.

– Ставлю шляпу, что наша прогулка будет бесполезной, – хмыкнул техасец, засовывая в пузатый брезентовый рюкзак очередной набор отверток.

– Посмотрим, бро, посмотрим. Главное, чтобы на обратном пути груженые лодки не подвели.

– Так надеешься раздобыть что-то полезное? Фонари взял?

– В той сумке.

– Угу. А не боишься напороться на своих любимых духов? – иронично поддел суеверного приятеля американец. – Настоящий корабль-призрак! Уверен, то еще местечко. Как думаешь, призраки русских страшнее фрицев?

– Опять ты за свое. Да, боюсь. Но у нас нет другого выхода. Я почти смирился с тем, что буду до конца дней морозить зад в этой проклятой дыре. Но если есть хоть какой-то, пусть маленький, но шанс двинуть отсюда… – Мичиган передал приятелю завернутые кусачки и, округлив глаза, с многозначительной миной ткнул большим пальцем себе в грудь. – Я готов рискнуть.

– Понимаю, – засовывая протянутый инструмент в рюкзак, со вздохом кивнул напарник. – Но у меня все равно о-очень плохое предчувствие от этой затеи.

Спустившись по украшенному гирляндами сосулек трапу, Лера подошла к Батону, который с пирса наблюдал, как Савельев и Паштет проверяют связанные между собой и уже частично загруженные лодки.

– Дядя Миша, я тоже хочу, – после небольшой паузы тихо попросилась она, встав чуть позади него.

Погруженный в свои мысли охотник даже вздрогнул от неожиданности и, повернувшись, удивленно оглядел напарницу. Девушка была в полной экипировке, волосы собраны в хвост. «Бизон» на плече и никаких признаков Чучундры. Из-под шапки решительно смотрят светящиеся знакомым азартом зеленые глаза. Значит, не шутит.

Эх, лисенок.

– С чего удумала?

– Сколько можно на одном месте сидеть! Или я вам уже не помощница?

– А где твоя Чипушила?

– Ее зовут Чучундра.

Шутка не прошла.

– Помощница-то помощница, но там опасно может быть. Одному черту известно, что за двадцать лет могло произойти. Мы и так рискуем, но делать нечего, не помирать ведь прикажешь в этом холодильнике.

– Но вы же со мной, – Лера похлопала по оттопыренным карманам разгрузки. – Я готова. Все необходимое собрала: нож, дополнительные рожки.

Батон мельком переглянулся с возящимся у головной лодки Тарасом, заметившим подошедшую девушку. Поймав вопросительный взгляд, старпом отрицательно помотал головой.

– Сиди-ка ты лучше на «Грозном», дочка, – снова повернулся к Лере охотник. – Кстати, как самочувствие?

– Нормально, – та нетерпеливо отмахнулась.

– А Чуча?

– Я хочу с вами, и я не боюсь! – Лера с вызовом вскинула подбородок.

Как же она хорошеет, когда храбрится. У Батона дрогнули уголки губ, но он только сильнее нахмурился. Глаза-то по-прежнему красные и опухшие. Плакала? Плакала.

С одной стороны, встряска ей сейчас не помешала бы, хоть от грустных мыслей отвлечется. Но от вылазки на таинственное, двадцать лет назад брошенное судно веяло смутным чувством непонятной тревоги. А интуиции закаленный годами охотник давно привык доверять.

– Не сомневаюсь. Но ты сейчас только место в лодке будешь занимать, а на «Поликарпове», если дело выгорит, нужны крепкие мужики. Механизмы тяжелые таскать придется.

– Во-во! Нечего у нас под ногами мельтешить, – ворчливо поддержал охотника проходивший мимо Треска, ссутулившийся под весом связанных в толстые бухты веревок с позвякивающими «кошками» на концах. – Пущай дома сидит, со своей старушенцией уху варит, хех. А то, чую, мы на той посудине такой аппетит нагуляем, мама не горюй. И смотри, лиса, бардак на камбузе устроишь – уши надеру.

– А ну-ка, иди, куда шел! – ядовито отозвалась Лера и, шагнув вперед, замахнулась кулачком.

– Ой-ой-ой! Фурия прям, страшусь-страшусь! – хихикнул Треска и на ходу поправил ношу, невозмутимо направляясь к одной из покачивающихся лодок. – Брысь отсюда!

– Все, марш на «Грозный», – строго скомандовал Батон.

– Но дядя Миша… – ссутулившись, Лера сделала последнюю, слабую попытку возразить.

– Никаких «но». Мое слово крайнее. Марш! На твоем месте я бы попробовал хоть немного поспать.

– Бли-ин, – разочарованно буркнула девушка и неохотно поплелась по трапу обратно на лодку, мимо двух спускавшихся навстречу американцев, навьюченных рюкзаками.

– Ну что, мужики, все готовы? – выбравшийся из лодки Тарас оглядел выстроившийся на пирсе полукругом отряд из восьми человек. – Тогда выдвигаемся.

Дождавшись, когда связанные между собой лодки отойдут на значительное расстояние, Лера поднялась по трапу обратно на борт.

* * *

Дверь с лязгом отворилась наружу, и по последней бетонной ступеньке зашелестела струящаяся ручейками ржавчина. Сколько лет к ветхому металлу не прикасались человеческие руки без защитных перчаток, Лера не знала.

Продолжая надавливать, сильнее отворяя дверь, она зажмурилась, когда в расширившемся проеме сквозь клубящуюся пыль мелькнул смазанный диск заходящего солнца, тонкий луч которого алым лезвием хищно скользнул по щеке.

Легкую прохладу подземелья стал теснить удушливый воздух остывающей поверхности.

Вот уже двадцать лет, как предоставленный сам себе незнакомый город спал беспробудным сном. Не чувствуя страха, Лера вышла из подвального помещения разрушенной взрывом многоэтажки на небольшой, заросший бульвар, сквозь растрескавшийся асфальт которого резво пробивалась вьющаяся лиловая поросль.

Лера не чувствовала страха или растерянности, скорее, ею владело любопытство. Залитые алым багрянцем пустующие дома и автостоянки, разграбленные ларьки и супермаркеты, в которые больше никто и никогда не придет, и видимое сквозь мельтешащую радиоактивную пыль кроваво-красное небо над головой. Пейзаж больше походил на сюрреалистичную сказку, чем на рукотворный кошмар, созданный человеком.

Вокруг царило радиоактивное лето. Но ведь на самом деле должна быть зима, разве не так?..

Девушку не пугало незнакомое место и тот факт, что она не знала, каким непостижимым образом перенеслась сюда с лодки. Значит, так было нужно.

Город не был похож на родной Пионерск и явно превосходил его по размерам. Продолжая оглядываться, Лера пошла вперед, словно находилась на экскурсии. Звонкое цокание босоножек тонуло в чернеющих оконных глазницах нависавших над головой домов.

На девушке было только короткое нежно-розовое платье с кружевной лентой на талии, то самое, в котором она была сфотографирована с родителями на единственном сбереженном снимке незадолго до начала войны. Только теперь детский наряд был чудесным образом впору взрослой девушке. Налетавший сухой ветер шевелил волосы, густой рыжей волной ниспадавшие на обнаженные лопатки.

Но как она могла нарушить все меры безопасности и выйти на зараженную поверхность вечером, без оружия и химзащиты, нарушив сразу дюжину неписаных правил любого охотника или матерого выживальщика?! Почему с ней нет дяди Миши? Кто, в конце концов, ее отпустил?

Ведь все вокруг Леры буквально сочилось радиацией! Новый порыв ветра колыхнул тюлевый подол платья, едва прикрывавший коленки.

Вот в стороне Лера заметила переливающуюся голубоватым свечением лужайку безымянных цветов, точь-в-точь как в окрестностях Пионерска, у маяка. Один из таких красавцев незадолго до отплытия «Ивана Грозного» подарил ей на день рождения дядя Миша.

«На ромашку или розу вроде не похож. Вот и гадай теперь, кто. Цветочек аленький!» – так сказал тогда ее дед.

Впереди показалась заброшенная автостоянка, где еще оставались автомобили, мшистыми глыбами вросшие в землю. Неожиданно из-за одной из них показалась высокая фигура, которая, сделав несколько шагов, замерла и, словно в приветствии, пошатываясь, подняла над головой руку.

Остановившаяся Лера козырьком приложила ладонь к глазам и пригляделась.

Дядя Миша!

Ура! Вот теперь-то все точно будет в полном порядке. Ведь только с ним Лера по-настоящему ощущала себя в безопасности. Воспитавший в ней охотницу человек был не просто наставником, а заступником и отцом.

Чувствуя, как сильнее колотится сердце, Лера ускорила шаг.

Опустив руку, дядя Миша тоже пошел навстречу, неуклюже обойдя огрызок парковочного шлагбаума с облупившейся черно-желтой «зеброй» и лопнувшей аварийной мигалкой. Что-то в его походке показалось Лере странным, но она не сбавила шаг.

– Дядя Миша! – подойдя к охотнику, радостно воскликнула девушка.

– Не… ди… уда… – хрипло проговорил Батон, и из уголков его рта с утробным бульканьем побежали алые струйки крови.

Радость сменилась испугом.

– Вы ранены?!

– Не… ди… уда… – снова повторил Батон, невидящим взглядом смотря куда-то на улицу позади Леры.

Не ходи туда – наконец, сумела разобрать вконец растерявшаяся Лера. Но куда? Куда не следовало ходить?

– Куда, куда мне не стоит ходить? О чем вы говорите? – тут только Лера заметила, что в руке дядя Миша крепко сжимал стеклянную емкость, одну из тех, что хранились в немецких контейнерах для транспортировки вируса. – Дядя Миша, что с вами случилось? Вы ранены…

Внутри Батона что-то громко хрустнуло, он запрокинул голову и, сломав в кулаке брызнувшую стеклом емкость с вирусом, издал рык, который вряд ли был по силам человеческим связкам. Его могучая грудь вспучилась, тельняшка разорвалась, и из грудины, ломая ребра, вылезло окровавленное существо со скалящимися мордами Паштета и Трески.

– А-ла-ла, а-ла-ла, – с бульканьем захлебываясь льющейся кровью, ехидно пропела плешивая голова Трески. – Появилась го-ло-ва-а-а!

Слева от девушки на застонавший корпус джипа упруго запрыгнул Ежи в своей конечной стадии мутации.

– Не бойся, доченька, я с тобой, – прорычало существо голосом блаженного Птаха.

– Не-е-ет! – отчаянно закричала Лера, потянув руку за плечо, но привычно висящего «Бизона» там не было.

По ушам резко ударил леденящий душу вой невидимых баззеров противовоздушной тревоги, эхом заметавшийся по дворам, а алое небо уже чертили дугообразные топливные следы, тянущиеся за мерцающими звездочками приближающихся боеголовок. Окружавшие ее чудовища хором завыли.

Лера попятилась прочь от Батона, и что-то тут же схватило ее за лодыжку, в том самом месте, где на коже остался спиралевидный точечный след от злополучного укуса мутанта-Матери еще в Пионерске, до отплытия лодки.

Посмотрев вниз, девушка увидела высунувшуюся из земли голову метеоролога Савельева, чьи глаза вращались в глазницах, а лицо бугрилось и растекалось, словно тающий воск.

Из раскрытого рта тянулся длинный шипастый язык, пачкавший кожу Леры липкой паутинообразной слюной. Обезумевшая от ужаса девушка попыталась стряхнуть его, но он неожиданно вывалился из раззявленных челюстей. Голова Савельева с чавканьем взорвалась, до колен испачкав ноги Леры кроваво-сероватыми сгустками.

Прижав кулачки ко рту, девушка громко завыла, наблюдая, как из развороченной массы, откуда пульсирующими толчками на асфальт вытекала бурая кровь, с клокотанием поднимается ее собственное облепленное извивающимися червями лицо…

Лера попятилась прямо на грузно навалившегося Василя, который сбил ее с ног и перевернул лицом к себе. Крепко держа девушку за волосы, он принялся ножом отпиливать ее ухо, второй парой рук срывая с брыкающихся бедер джинсы, рвущиеся на кровавые лоскуты…

Лера закричала и рванулась, скидывая на пол одеяло, и до смерти перепугала мышь, спавшую в ботинке. Потревоженный зверек с громким писком отбежал в дальний конец каюты, недовольно поджав хвост.

– Прости меня, Чученька, – непослушными губами пробормотала Лера, убирая с лица склеенные испариной волосы. – Ради бога прости. Я не хотела тебя пугать.

Девушку бил сильный озноб. Сколько, ну сколько еще это может продолжаться? Она не в силах больше бороться с не желающими отступать кошмарами. Не помогало даже снотворное, которое с помощью Савельева все-таки удалось раздобыть в медпункте. Наоборот, с каждым днем становилось все хуже.

За что ей все это?

Сколько сейчас времени? Сколько она проспала? Поджав ноги и прижавшись пылающим лбом к дрожащим коленкам, Лера зарыдала.

– Я не могу больше так. Пожалуйста, отпустите меня.

С каждым разом кошмары становились все более страшными, кровавыми и жестокими. Настолько реальными, что Лера боялась ложиться спать. На выручку приходила лишь усталость от тревог и пережитых лишений последних дней. Да беседы с отцом Михаилом, которые становились все чаще. Только от них на душе у девушки на какое-то время восстанавливался хрупкий покой.

 
В колыбельке ты лежишь, тихо носиком сопишь.
Баю-бай, баю-бай…
 

– Мамочка. Где же вы все?!

Размазав по лицу слезы, кое-как натянув прилипшую к телу тельняшку и джинсы, Лера нетвердой походкой выбралась из каюты, спустилась по трапу и, то и дело задевая головой змеящиеся по стенкам трубопроводы, заторопилась в санузел, чувствуя подступающую дурноту. Едва она, упав на колени, успела откинуть крышку гальюна, как ее безжалостно вывернуло желчью. Подождав, пока пройдет спазм, трясущаяся Лера поднялась, опираясь рукой о стенку, но из-за судороги не смогла справиться с системой клапанов слива фановой воды – босая нога то и дело соскальзывала с педали спуска.

– Да пошла ты к чертовой матери! – из последних сил надавив, Лера наконец смогла включить зашумевший слив.

Опустив крышку, она села на унитаз, уперев пылающее лицо в сжатые кулаки. В родном Пионерске думали, что живут в аду, но они ничего не знали.

Настоящий ад был здесь. В белом, орошенном кровью бесконечном плену, жадно высасывавшем из жалких остатков человеческой расы разум и души. От очередного осознания того, что все их невероятные усилия были напрасны, что все жизни, которые им пришлось потерять, и лишения, которые пришлось перенести на пути к Антарктике, оказались всего лишь пшиком, иллюзией, внутри Леры вновь заклокотала чудовищная бессильная злоба, от которой замутило и потемнело в глазах.