Текст книги "Журнал «Рассказы». Иная свобода"

Катерина Мухина. Хронатос

Шум. Шумно. Как же тут шумно. Ощущение, что каждая вещь в этом перегруженном техникой городе издает собственное гудение, тарахтение, жужжание, бряцание, пилинькание, стрекотание. Вставляю наушники, врубаю шумоподавление. Становится чуть легче. Жалею, что нет очков, которые хоть слегка уменьшили бы бесконечное мельтешение транспорта, неоновых вывесок и реклам, движение всевозможных роботосистем.

В подземке не лучше. От того метро, которое я видела в кино, остались разве что стены – но даже они обнесены слоем стекла, как музейные экспонаты. Они и есть музейные экспонаты. Я тоже здесь как музейный экспонат, но никто не обносит меня стеклом. Сверяюсь с геолокатором. Еще пятнадцать минут в этом подземном поезде, который и не поезд даже – металлический тубус, переливающийся рекламой и заполненный пассажирами, каждый из которых уткнулся в персональный экран. Каждый хочет, чтобы это поскорее закончилось, – оказаться уже дома, где так же залипать в экран. Интересно, почему вообще они оказались здесь, если у всего есть доставка на дом роботами-курьерами, почти вся работа – удаленная, а очки виртуальной реальности позволяют прогуляться по любому месту бесплатно и без необходимости выходить, ехать, находиться рядом с другими людьми.

Ныряю обратно в загазованный воздух, который не могут улучшить даже воздухоочистительные автоматы на каждом углу. Геолокатор показывает, что мне в одну из десятка стеклянных башен, которые выглядели бы абсолютно идентично, если бы их не покрасили во все цвета радуги. Нужный мне небоскреб – розовато-красного цвета, лососевого кажется, у меня плохо с определением оттенков. Лифт поднимает меня – по ощущениям, в заоблачную высь. Это не первый лифт в моей жизни, но один из немногих; они всегда вызывали во мне желание выйти и больше никогда не заходить в этот железный куб на тросах, который мелодичным голосом объявляет этаж. Мне на девяносто шестой. Я бы и рада подняться по лестнице, но они открываются только в случае чрезвычайной ситуации. Конечно, кому же в здравом уме придет в голову подниматься пешком на девяносто шестой? Мне. У меня чрезвычайная ситуация: я больше не могу находиться в этой зеркальной коробке, из каждого угла которой пялится моя же угрюмая физиономия. Как только заканчивается воздух, двери открываются под лаконичное «девяносто шестой этаж».

Тысяча-какой-то номер квартиры, который я даже не запоминаю – отдаюсь на волю геолокатору. Дверь открывается автоматически, когда я подхожу к ней. А, ну да, тут везде идентификация по чипу. Из глубины квартиры доносится голос хозяйки поднебесного жилья:

– Проходи, я сейчас, волосы досушу.

Внутри все слегка подсвечено потолочными лампами, пахнет сандалом. На удивление, я не воспринимаю это как атаку на обоняние – наоборот, даже чувствую расслабление от знакомого запаха. Сажусь на первое попавшееся кресло в комнате, которая выглядит как гостиная, где совсем недавно была неплохая вечеринка. На столиках стоят грязные бокалы, в некоторых еще переливается блестящая жидкость; на полу, прямо на розовом ковре, который притягивает мягкостью, валяется коробка из-под пиццы с недоеденным кусочком, рядом с ней расплылось красноватое пятно – кто-то промахнулся с местом назначения субстанции из бокала.

Я только собираюсь встать и подойти к панорамному окну – мы уже над облаками, под ними или вообще внутри них? – как появляется хозяйка квартиры, невозмутимо выцепляет засохшую пиццу и, жуя, предлагает:

– Тебе вина налить? У нас со вчерашнего вечера еще много осталось. Шампанское есть – красивущее, с блестками, хоть и невкусное.

Ошарашенно отвечаю:

– Два часа же еще только…

– Как будто это не повод выпить вина. Ладно, захочешь воды или чая – скажи. – Я качаю головой, она дожевывает пиццу, усаживается прямо на барную стойку и разглядывает меня так, будто я бабочка под стеклом. – Ну рассказывай, кузина, что тебя привело в наш негостеприимный город будущего из вашего уютного темпуса, где вы консервируете прошлое?

Мы, наверно, должны быть похожи, родственницы все-таки, но Ана выглядит как абсолютная противоположность. Голубые глаза против моих карих, хохолок черных волос против моего русого каре, даже нос у нее совершенно другой – красивый, похож на прямоугольный треугольник, какой-то даже слишком правильный. Из головы вылетают все мысли, пока меня изучают эти глаза – они похожи на люпины, мои любимые цветы, дома таких несколько клумб. Нахожусь:

– Ну, я пошла по материнским стопам, тоже занимаюсь антропологией прошлого, сюда приехала с исследовательскими целями, да я и никогда не выезжала из темпуса, хотелось другую жизнь посмотреть.

– Звучит как отмазка для мамы. – Смотрит на меня пристально, прищуривается, будто пытается найти ответ, которого даже я сама не знаю. – Ладно-ладно, не лезу, проехали. Расскажи тогда, как живется в вашем темпусе.

Пока я подбираю слова, Ана слезает с барной стойки и лениво начинает складывать грязные бокалы в посудомойку, опрокидывая в себя недопитые остатки со дна.

– Как живется? Как для вас – век назад, как для нас – сейчас. Мир ведь не так сильно изменился – ну, технологии развились, транспорт, интернет, чипы появились, у нас этого намного меньше. Темпоральные резервации ведь и стали создаваться, когда некоторые люди устали от современного темпа жизни. У нас спокойнее – намного спокойнее – и намного тише. Дома оборудованы всем необходимым, хотя кто-то предпочитает жить совсем как в старину: есть дома, где нужно самому печь растапливать, посуду мыть, еду готовить, убираться, там, траву подстригать, за цветами ухаживать. У людей двадцать первого века для такого были дачи, а мы для этого живем в темпусах, иногда выбираясь в обычный мир.

– Поверить не могу, как кому-то хочется мыть посуду руками. Я вот большие деньги отдала бы за робота, который загрузит все в посудомойку, вытащит и расставит, но их пока только лимитками выпускают, никак не успеваю купить.

Хмыкаю в ответ, думая, предложить ли ей помощь с бокалами, но она как раз убирает последние. Сейчас спросит, наверное. Все нетемпусовские спрашивают. Угадала: она щелкает кнопками на посудомойке, оборачивается и задает вопрос, который явно интересует ее еще с момента, как она узнала о моем существовании и согласилась на роль проводницы-помощницы немощной меня из темпуса, где время как будто застыло:

– А у вас правда нет хронатосов там?

– Правда.

– То есть вы не знаете, когда…

Со вздохом раздражения перебиваю:

– Да, мы действительно не знаем, когда умрем. Многие поэтому и переезжают в темпоральные резервации – чтобы соблазна не было. Рождаемся, живем и не знаем, какой день может стать последним. Не расписываем все будущее наперед, как вы, не живем под тикающим таймером.

– Тикающий таймер! – Ана взрывается. – Жить, как вы, – абсолютно безответственно и глупо, начинать что-то и даже не знать, успеешь ли ты закончить, разговаривать с кем-то и не знать, что вы говорите в последний раз. Спасибо, предпочитаю расписанное будущее, когда встречаешь смерть как заранее известный финал, а не как кирпич на голову.

Кирпич на голову. Как будто у вас тут где-то еще есть кирпичи, что за киношное выражение!

Язвлю в ответ:

– Можно подумать, вы и смерти не боитесь. Все у вас под контролем, даже она?

Ана собирается выдать что-то гневное, слишком сжимает бокал, он раскалывается на три части. Осколки падают на паркет, один застревает в руке Аны.

– Бинты есть? Или полотенца хотя бы? – почти кричу на нее, меня слишком пугает вид крови.

Ана кивает на какой-то из ящиков среди кухонного гарнитура. Борюсь с первым из них – ручки нет, и до меня не сразу доходит, что нужно просто надавить на него, чтобы он открылся. Мне везет – он и оказывается нужным, роюсь, выуживаю что-то похожее на бинты, с третьей попытки разворачиваю и стараюсь забинтовать Анину руку. Та стоит застывшей статуей. Так, это должно остановить кровь. Аккуратно собираю осколки с пола, надеясь, что меня саму сейчас не понадобится бинтовать – Ана явно с этим не справится, скидываю в раковину. Пытаюсь найти заботливый голос и тихо спрашиваю:

– Ты как?

– Н-нормально, можно было просто заживляющей мазью, она в ящике валяется.

– Ну извини, не привыкла оказывать первую помощь.

– Нет, нет, я просто сказала. Спасибо тебе.

Ожила вроде. Это хорошо – не придется возиться с раненой избалованной девочкой будущего, которая точно знает, что ты все делаешь неправильно, потому что родилась не в напичканном технологиями муравейнике.

Не отвечаю, подхожу к окну. Не угадала – до облаков далеко даже здесь, и города почти не видно из-за таких же высоток вокруг. Внизу проносятся аэрокаты и электрокары, блестящей гусеницей проползает надземный поезд.

– Ри, пойдешь со мной на вечеринку сегодня? – осторожно спрашивает. – Скорее даже сейчас.

– Сейчас?

– Клуб открыт круглые сутки, это в старом городе, заодно посмотришь его.

Зачем-то соглашаюсь. Все лучше, чем сидеть здесь одной, – и это если Ана не выгонит в отель.

– Только мне переодеться не во что.

– Забей, там нет дресс-кода, пускают в чем угодно, если у тебя есть пасс, а ты со мной, так что я буду твоим пассом.

– А твоя рука?

– Кровь уже остановилась, ты хорошо бинтуешь.

Почему-то рядом с Аной город не так сильно давит на меня шумом. Мы берем аэрокат на двоих, Ана ведет, я вцепляюсь в сидение. Оборачивается:

– Да расслабься ты, я не гоню, не упадешь.

Ага, расслабься, как будто я раньше ездила на таких штуках. Проходит совсем немного времени, и мы уже переезжаем мост, оставляя за собой стеклянные башни. В старом городе их нет, нет и надземки, даже электрокаров вокруг намного меньше. Нас обступают барочные здания старше нас на много веков. Вполне такая темпоральная резервация в самом центре царства технологий. Ана ведет уверенно, с геолокатором не сверяется, не раз ездила этим маршрутом.

Я теряюсь от красоты вокруг и понимаю, почему кто-то все еще предпочитает смотреть на реликвии прошлого вживую. Воздух, пахнущий водорослями, ветер в лицо, колончатые и барельефные дома, брусчатка под нами – все это не заменят очки виртуальной реальности, даже с самым высоким разрешением. Минуя несколько узорчатых мостов и их кружевных оградок, Ана завозит нас на узкую улочку. Паркует аэрокат, дальше пешком. Идем дворами известной ей дорогой, наконец подходим к шикарной парадной, Ана набирает какой-то длинный код на двери, та открывается. Внутри секьюрити проверяет Анин пасс, я прохожу как плюс один, нас пропускают в дымный коридор в фиолетовом свете ламп. Ана тащит меня за руку вперед, выводит в огромный зал, обставленный и отделанный, как настоящий дворец прошлых веков. О том, что это клуб, напоминает только полутьма, разрезаемая редким неоном, и электротехно из колонок, притворяющихся скульптурами. Ана сажает меня в одно из королевских кресел и убегает, пока я утопаю в бархате. Напротив – «Девятый вал» Айвазовского в полную величину. Мигающий неон не искажает цвета, наоборот, добавляет картине движения, преломляя волны, заставляя изгибаться и пениться так, будто они сейчас выльются на посетителей. Ана возвращается с двумя бокалами мерцающей жидкости – шампанское? вино? коктейль? – я машинально забираю один и подношу к губам. Это оказывается неожиданно вкусно – как если бы сахарная вата была напитком, никакого привкуса спирта, только легкие пузырьки щекочут губы.

– Прям как оригинал, – киваю на картину.

– Это он и есть. Выкупили из коллекции Русского музея, туда все равно уже никто не ходит. Здесь все картины – оригиналы. Скульптуры – тоже, не считая тех, в которые встроены колонки. Даже мебель антикварная, так что мы сейчас сидим на креслах, которым несколько веков. Говорила же – это очень элитный клуб.

Оглядываюсь по сторонам, пытаясь узнать другие картины. На всех – море, где-то бушующее, где-то спокойное, отражающее кромку заката на горизонте.

– Кажется, в этом зале только Айвазовский, – скучающе произносит Ана, хотя меня бы даже в тысячный раз заворожила каждая из картин. – Не знаю, чьи скульптуры, каких-то не слишком известных скульпторов эпохи модерна, они здесь просто оттеняют Айвазовского, добавляют текучести всему пространству.

– А ты знаешь, что «Девятый вал» был написан за одиннадцать дней? Айвазовский по двенадцать часов подряд проводил за полотном и не понимал, как кто-то может писать картины месяцами или даже годами. – От шампанского в голове начинают всплывать неожиданные знания, а может, я просто хочу впечатлить Ану.

– Я тоже изучала историю изобразительного искусства, не выпендривайся, – с мягкой улыбкой отвечает она. – Будешь синты?

Только сейчас замечаю в ее руке маленькую прозрачную коробочку с двумя цветными таблетками – вроде бы розовыми, но из-за неона они, как хамелеоны, меняют цвет каждые пару секунд. Объясняет:

– Синтетический наркотик. По воздействию – как обычный наркотик прошлого, ты наверняка про них слышала, но привыкания не вызывает, отходосов тоже.

Я не знаю, почему киваю. Ана кладет одну из таблеток мне на язык, вторую берет сама. Таблетка мягко покачивается на языке, пока я ее рассасываю. Откидываюсь на спинку кресла, прикрываю глаза, убираю из поля зрения Ану, которая хитро смотрит на меня, как исследовательница, ставящая эксперимент, остаются только волны Айвазовского.

Я захлебываюсь солью, в легких слишком много воды, и у меня не получается ее выкашлять. Окоченевшее тело бьют судороги, я цепляюсь из последних сил за дерево мачты, глаза жжет морем. Я барахтаюсь и барахтаюсь в налетающих волнах, они сбивают меня, пытаются отодрать и унести с собой. Это продолжается вечность, пока перед нами не восстает стена воды с грозным гребнем, рядом с ужасом шепчут – девятый вал, девятый вал, нам конец. Волна настолько огромная, что затопит не только нас – целый город. Зажмуриваюсь, пытаюсь вспомнить хоть какие-то молитвы или что там полагается вспоминать, когда вот-вот умрешь, потому что никакая жизнь не проносится у меня перед глазами, я и не помню, была ли у меня какая-то еще жизнь, кроме отчаянного бултыхания в ледяной воде, кроме зависимости всего моего существования от большой палки в бескрайнем океане. Я обязательно спасусь, я спасусь, я…

Ана трясет меня за плечо, и я выныриваю. Оказывается, я все еще сижу в кресле, никакого моря вокруг нет, есть только побелевшие пальцы рук, которые до боли вцепились в подлокотники. Ошалело оглядываюсь, пытаясь понять, где я, пока Ана тащит меня куда-то. Мерцающие коридоры, потолки, на которых кверху ногами растут люпины – точно в цвет Аниных глаз, люди в фантасмагорических костюмах, похожие на зверей из фильмов двадцать первого века о далеких планетах.

Она вталкивает меня в какое-то помещение, где ничего не мигает и не искрится, ровный, теплый розоватый свет заливает стены. Диван. Здесь есть диван. Мы на нем сидим. Анины губы слишком близко, Анины губы на моих, Анин язык у меня во рту, мой обвивает его в ответ, сладко, сладко, она такая сладкая на вкус, или это просто шампанское. Стоп. Стоп. Стоп. Что происходит. Я резко отстраняюсь, пелена наваждения уходит. Смотрю на Ану. Мы и правда целовались.

– Извини, я просто приревновала тебя к Айвазовскому, – неловко шутит. Я молчу. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, что говорят в таких случаях. Стыд. Щеки горят, как два фонаря. Зачем я это сделала. Зачем мы это сделали. Надо хотя бы посмотреть на нее в ответ. Мы сидим так уже маленькую вечность. Давай, Ри, просто поверни на нее голову, даже не говори ничего, просто посмотри. Смотрю. Она нервно кусает губу. Да не смотри ты на ее губы, на нее смотри. Воротник черной рубашки сбился, я вижу на ключице татуировку и спрашиваю, хотя уже знаю ответ.

– Почему у тебя на татуировке дата из следующего года?

Ана не отвечает. Встает, уходит быстрыми шагами, я бегу за ней, пытаюсь что-то сказать, или мне только кажется, что пытаюсь, потому что я не могу подобрать слов. Зачем я только спросила, полезла в душу человеку, которого знаю несколько часов.

Убегает по фиолетовому коридору, дергает дверь, несется на улицу. Мы играем в молчаливые догонялки еще несколько минут, пока наконец она не выходит к набережной, где спускается к воде и усаживается на каменные ступеньки. Осторожно сажусь рядом – я уже все дыхание сбила гоняться за ней. Жду и надеюсь, что она сама заговорит. Волны реки мерно плещут о гранит, обдавая наши ноги крошечными брызгами. Город к вечеру как будто стал тише – меньше людей, меньше аэрокатов, меньше электрокаров, небо затянуто в пасмурность, только на горизонте сиреневеют облака от наступающего заката.

– Ты же знаешь, как появились хронатосы? – заговорила Ана. Я мотаю головой, хотя прекрасно знаю, столько лет втайне от мамы шерстила все посвященные им странички интернета. Я не хочу снова сидеть в молчании. – В начале двадцатого века стала популярна теория о квантовом бессмертии, помнишь ее?

– Напомни.

– Я не уверена, что сейчас все правильно расскажу, но я запомнила так. Представь, что ты играешь в «русскую рулетку» с шестипатронным пистолетом. Пять камор пустых, в одной – пуля. Ты, конечно, не знаешь, какая из камор тебе выпадет. Ты подносишь дуло к виску, нажимаешь на курок, пистолет щелкает, но ничего не происходит. Ты остаешься жива. Так вот, по теории квантового бессмертия в момент выстрела вселенная расщепляется: в одной тебе попадается пустая камора и ничего не происходит, в другой твой клон умирает, не успев даже осознать этого. И так происходит каждый раз, когда ты, например, поскальзываешься на лестнице или электрокар мимо тебя на полной скорости проносится. Ты жива, но в параллельных вселенных ты погибла. Эта теория долго считалась абсурдной и антинаучной, кто-то пытался ее доказать, кто-то осмеивал. Через сто лет – или даже раньше, точно не помню, – ее взялась разрабатывать Элизабет Гейл и вскоре создала устройство, с помощью которого можно высчитать, когда конкретный человек умрет. Ей никто не поверил, тем более оно срабатывало на самых ранних стадиях развития плода – не позже двух недель после зачатия, потом появлялось слишком много погрешностей. Десять лет потребовалось Гейл, чтобы собрать достаточную выборку, – после этого научное сообщество все еще не приняло ее, но обычные люди заинтересовались. В конце пятидесятых она открыла первый хронатос – изначально так называлось само устройство, но вскоре название перекинулось на места, где можно было им воспользоваться. Следующие полвека хронатосы постепенно распространялись по миру, расколов общество на тех, кто верил в них и считал их удобными, и их противников, благодаря которым и появились темпоральные резервации. Ну это ты, наверно, и так знаешь. Но, несмотря на всю популярность, хронатосы так и не признали научными, они до сих пор в маргинальной зоне между наукой и ненаукой.

– И за все это время ни разу не случалось осечек?

– Нет, многие настолько в это верят, что предпочитают в день икс не дожидаться, пока коса смерти их смахнет, а взять все в свои руки – в хронатосах теперь есть возможность сделать эвтаназию. Там все сделано так, будто ты просто ложишься спать, – с нюансом, что обратно ты уже не проснешься.

Медлю, но потом все же решаюсь:

– А каково это – с самого раннего детства знать, когда ты умрешь?

Ана неопределенно пожимает плечом.

– Я думала, что я давно привыкла и смирилась, это ведь и правда удобно – ты можешь распланировать каждый день своей жизни, четко понять, что ты успеешь за нее, а что нет. Для близких это не так болезненно, как внезапная смерть. Но сейчас я уже не знаю.

Она замолкает и несколько минут просто глядит на покачивающуюся гладь реки. Продолжает:

– Знаешь что? Чем ближе этот день, тем больше я злюсь. Я очень сильно злюсь, что какая-то чертова теория из прошлых веков решила за меня, когда закончится моя жизнь. Но это такая смиренная и бессильная злость – я же все равно ничего не могу сделать. Говорят, что где-то за несколько месяцев отпускаешь все чувства и просто проживаешь каждый день на полную.

– Зато в твоей жизни есть какая-то определенность, тем более редко кто умирает молодым. Я бы очень хотела знать, что у меня впереди есть еще пять, десять или все пятьдесят лет. Мама переехала в темпус во время беременности, но вряд ли она успела сходить в хронатос, да и не захотела бы – они всю жизнь были ей противны. Она считала, что они убивают все удовольствие от жизни, всю спонтанность, весь адреналин.

– Ты можешь проверить. В хронатосах есть автоматы с базой данных – просто прикладываешь чип, и все.

Я думаю, надо ли мне оно. Конечно же, мне оно надо. С этой затаенной надеждой – узнать – я и приехала сюда. Но я думаю об Ане. Каково будет ей, если автомат сейчас радостно покажет, что у меня впереди еще много лет.

– Да не беспокойся, это меня просто сегодня накрыло, я же вижу, что ты хочешь узнать. Пойдем?

Она встает, подает мне руку, я поднимаюсь и не хочу отпускать ее, но боюсь, что надавлю на бинт, и порез снова откроется.

Не знаю, почему я ожидала чего-то особого, но хронатос оказывается просто частью одного из зданий в старом городе – как самая обычная фирма, арендующая помещение. Даже логотип кажется скучным: песочные часы. Видимо, часть танатоса в виде канонических скелета, черепа или косы решили не изображать, чтобы не отпугивать потенциальных клиентов.

– Я тебя здесь подожду.

Когда я выхожу, получив ответ, который уже не хотела бы получать, Ана сидит на скамейке на противоположной стороне улицы. Я бегу к ней – поплакаться в жилетку? просто обнять? побыть с кем-то? – и вдруг меня резко подбрасывает, становится очень больно. Черт, как же бо…

* * *

Ри выбегает из хронатоса прямо на проезжую часть улицы, она не видит электрокар, который несется прямо в нее и явно не успевает затормозить. Тело валится на асфальт, электрокар тут же уезжает – элита, отмажут, даже если снято с десяти камер наблюдения. Пытаюсь вспомнить хоть что-то о первой помощи. Пульс. Надо проверить пульс, хотя все и так понятно по застывшим глазам. Черт. Жалко, конечно, с Ри было интересно, но что мне теперь делать? Полицию вызывать? Скорую? Оттащить ее с проезжей части? Надо было быть осторожнее, если хронатос показал ей сегодняшнюю дату, хотя бы мне сейчас не пришлось возиться с ней. Зарекаюсь теперь общаться с этими безответственными темпусовскими, из-за них все планы рушатся. Я ведь так хотела сегодня веселиться, а не стоять рядом с трупом новой знакомой, вспоминая, как поступать в таких случаях. Вот и допрыгались со своей любовью к спонтанности.