Текст книги "Сокровища прабабушки-княжны"

Игорь Жуков
Сокровища прабабушки-княжны

© Ф. Маляренко, 2020

© Издательство «РуДа», 2020

© И. Бордей, 2020

* * *

Елизавете Костаки,

моим детям Илюше и Лизеи

друзьям и знакомым моего детства

Глава первая, в которой пёсик Фафик танцует танец с саблями

Поэт и сказочник Семён Семёнович К. стоял на дощатом мосту через узкую речку в самом центре города. Он её всегда жалел, но сейчас ему было не до жалости.

Речке очень доставалось от текстильных фабрик. Но утки всё равно круглый год плавали по её зеленовато-коричневой воде, которая зимой не замерзала. Утки дремали и, кажется, чувствовали себя вполне неплохо. В отличие от Семёна Семёновича.

На одном берегу, прямо у моста, темнела центральная городская баня с притулившейся рядом пивной забегаловкой под названием «Жаба», на другом – когда-то очень современная гостиница «Клуб путешественников». Была поздняя весна, часы показывали полтретьего ночи, а Семён Семёнович изо всех сил собирался прыгнуть в воду. Желательно, вниз головой.

«Если верить философам, для достижения подлинной власти над миром надо вынести величайшие унижения, – думал поэт. – Я, мягко говоря, в последнее время невысокого мнения о поведении своей прекрасной дамы Лизаветы Столетовой, но заставляю себя терпеть все её выходки.

Но ей, похоже, до моего терпения нет никакого дела, и ни к какой власти не только над миром, но даже над ней я ни на шаг не приблизился. Лизавета опять исчезла, не оставив даже записки. На свидание не пришла, дома её нет и по телефону не отвечает… Что ж, видимо, остаётся окончательно втоптать себя в грязь по уши».

Семён Семёнович разделся до трусов, аккуратно сложил вещи и пристроил их на краешке моста, положив сверху свою знаменитую осеннюю шляпу-полуцилиндр. Но вниз головой прыгать не стал. Он перелез через перила и, держась за них за спиной, наклонился и разжал руки.

Угодив в холодную воду по грудь и при этом оказавшись по пояс в донной грязи и иле, поэт ужасно обрадовался, что остался жив. Он не хотел топиться, а хотел просто прыгнуть в реку от несчастной любви.

«Я жив! – завопил он в полуночной тиши, увязая в грязи и иле. Выбрался на берег, подхватил одежду и побежал домой, оставляя мокрые следы: – Я жив!»

Друг и собака поэта Пёсик Фафик прямо посреди ночи приводил в порядок холодильник на кухне Семёна Семёновича – съедал, по его мнению, лишнее.

Лишнее было почти всё.

Фафик как раз удачно избавился от лишней сковородки котлет, когда на пороге появился хозяин дома – мокрый, в трусах и шляпе и с глазами, как у селёдки.

– Батюшки! – всплеснул лапами Фафик.

– Я поэт. Я прыгнул в реку, – скрипучим механическим голосом вяло произнёс Семён Семёнович. – Я жив.

Собаке поэта уже много раз приходилось приводить в чувство своего хозяина, и делала она это всё время разными способами.

Фафик прихватил с собой длинный кухонный нож и втащил Семёна Семёновича в гостиную. Там он усадил друга-хозяина прямо в шляпе и трусах в мягкое кресло и быстро отодвинул к стене журнальный столик с кривыми стопками книг и открытым нетбуком на нём.

Потом Пёсик нажал на клавишу нетбука, и гостиная наполнилась музыкой умопомрачительного «Танца с саблями» Арама Хачатуряна.

Тогда Фафик выпятил грудь, важно вышел на середину комнаты и принялся выделывать замысловатые па, кружиться вдоль стен и подпрыгивать чуть ли не до потолка, то размахивая ножом, то крутя его над собой.

Удивительно, что он ни разу не задел люстру ни клинком, ни лапами, ни головой.

Собачья хореография Фафика могла бы довести до хохота, если бы не некое магическое электричество, которое исходило от него во время танца.

Очень скоро на лице Семёна Семёновича появилась блаженная улыбка. Его всё ещё мокрое тело вжалось в кресло, руки впились в подлокотники, а длинные волосы, казалось, приподняли шляпу. Из глаз покатились слёзы наслаждения.

«Это же дико смешно, а я не смеюсь! – подумал поэт. – А почему?.. А потому, наверное, что, примерно, вот так когда-то великий танцовщик Серж Лифарь несколько часов танцевал в лечебнице для душевнобольных перед безумным великим танцовщиком Вацлавом Нижинским. Танцевал, чтобы тот хоть на мгновение пришёл в здравый ум и твердую память.

И, в конце концов, Нижинский на несколько секунд словно бы очнулся от тупого многолетнего сна, словно бы что-то вспомнил и поднялся в воздух в своём знаменитом прыжке, взлетел!..

Нижинский, хоть и ненадолго, от танца пришёл в себя. На меня же, наоборот, находит окончательное умственное затмение!.. Ну, правильно, – Нижинский же был сумасшедший! Значит, я пока ещё психически нормальный.»

Музыка смолкла, и Пёсик Фафик распростёрся ничком на ковре после последнего прыжка.

– Да, больше суток отсутствия Лизаветы Столетовой для вас – это многовато, – пробормотал он. – Но, может быть, она исчезла не по своей воле, дорогой Семён Семёныч? Может быть, её похитили? Ведь она же у вас одна по улицам ходит даже когда уже тьма кромешная!

– Да уж! Для неё темно или светло на улице во время прогулок не имеет никакого значения в отличие от того, тепло или холодно. Она не то, чтобы не боится встретить кого-нибудь ужасного в тёмном и безлюдном месте, она просто об этом никогда не думает. Идёт себе – и всё!.. – вяло закивал поэт, но тут же воодушевился – А ходит она очень быстро, поэтому у неё часто ломаются каблуки! А я потом отношу её туфли к сапожнику…

– И стихи про Золушку сочиняете… Семён Семёныч, может, пора её искать по-настоящему, чёрт побери?!.. А на этом мосту ещё мемориальную табличку привинтят. В честь вашего исторического прыжка в реку во имя несчастной любви.

Глава вторая, в которой пёсик Фафик и его кузен Кусафик пытаются наскандалить в парке

– Вообще-то, Семён Семёныч, вокруг Лизаветы всегда увивается куча кавалеров – вполне возможно, что среди них может оказаться и преступник… – продолжал Пёсик Фафик, лёжа на ковре. – А вы какой-то несмелый со своей возвышенной любовью, и ещё… Иногда мне кажется, что вы ей нравитесь меньше, чем другие…

– Это не ваше дело, Фафик! – поморщился поэт. – Да, моей любви по душе знаки внимания всяких проходимцев! Но, слава Богу, инстинкт самосохранения не позволяет ей поддаваться на их приманки.

Семён Семёнович сказал неправду, потому что, как всегда, пытался успокоить себя. На самом деле его прекрасная дама иногда слегка поддавалась на чужие приманки и действовала, как говорится, методом проб и ошибок, эксперементировала, что ли. Но эти эксперименты часто её увлекали, и ей тогда казалось, что она влюблена со всеми последствиями.

– Как же не моё дело, когда вы – мой друг-хозяин! – каждый раз страдаете в этой борьбе – не сказать «войне» – за свою любовь! – возмутился Фафик. – А вы ещё ужасно добрый для этой беспощадной борьбы. Вспомните историю в парке с Кабановым-Семипильским…

Семён Семёнович про эту историю никогда и не забывал.

Однажды они с Пёсиком Фафиком и кузеном Фафика по имени Кусафик – здоровенным известным забиякой – гуляли в парке. Надо сказать, что у собаки поэта было целых три кузена: Кусафик, Гавгафик и Фигафик…

Так вот, Семён Семёнович и две собаки гуляли в парке и вдруг заметили в конце аллеи Лизавету Столетову под руку с известным путешественником и авантюристом Кабановым-Семипильским – большим дамским угодником и франтом.

Семёна Семёновича тут же начала душить ревность. Он, прячась за кустами и постаментами обшарпанных гипсовых статуй, забегая то с одной стороны, то с другой, с тихой яростью принялся издали наблюдать за этой возмутительной (именно такое слово пришло ему на ум) парой.

Фафик и Кусафик следовали за ним.

Вскоре впереди, спиной к наблюдателям, вынырнул из кустов, а потом опять в них скрылся ещё один поклонник Лизаветы Столетовой – профессор Тарзанов, который тоже явно за ней следил. У Семёна Семёновича не было сил отвлекаться на это ещё одно пренеприятное, хотя и очень смешное обстоятельство, – он просто машинально запомнил его.

А Лизавета мило щебетала и хихикала, склонив голову к самому плечу Кабанова-Семипильского.

Она, вообще, обожала гулять в парке или в лесу и при этом одевалась так, как иные дамы не одеваются и на бал, – в изящные свободные длинные платья и лёгкие широкополые шляпы. Лизавета называла такие прогулки «свиданиями с любимыми». Любимыми были деревья, кусты, свежая трава…

При этом её наряд не пестрил на фоне листвы или травы, а вполне сочетался с ними. Она выглядела как прекрасный, но не яркий нежный лесной цветок.

– Свидание с любимыми, значит! – гневным шёпотом крикнул поэт и тут же случайно наступил на лапу Пёсику Фафику.

– Семён Семёныч! – не взвизгнул, а только тихо проскулил Фафик. – Собачье сердце надрывается смотреть, как вы по этой легкомысленной женщине убиваетесь и кругами возле неё ходите, как ослик!

– Да уж, господин сказочник! – поддержал кузена Кусафик, которому Фафик уже успел нашептать, за кем они следят. – Что ты так нервничаешь? Сейчас дадим этому Кабану по шеям – и всё!

– Дадим! – вдруг решительно выдал совершенно мирный и очень осмотрительный Пёсик. – Или покусаем! Или напугаем!

Он, видимо, заразился драчливым духом Кусафика, и вместе с любовью к другу-хозяину в нём заговорила вздорная собачья солидарность.

«Слава Богу, что я им про профессора Тарзанова ничего не сказал!» – подумал Семён Семёнович, а вслух произнёс:

– Не надо, что вы! Подумаешь, прогуливаются! Это его и её естественное право!

– Вот пусть за своё естественное право и пострадает! – твёрдо протявкал Фафик. – А то сил больше нет смотреть на вашу унылую гнусовидность в поражённом состоянии!

Семён Семёнович ещё раз попытался уговорить собак, но они ни в какую не соглашались.

– Дадим – и всё! – сказал Кусафик. – Потому что это тоже наше… как его… естественное право! И не лезь, а то и тебе дадим!

Собаки ринулись через кусты, чтобы забежать вперёд возмутительной пары и устроить «Кабану» засаду на перекрёстке двух аллей.

Семён Семёнович бежал рядом и уже не уговаривал, а умолял их не совершать опрометчивых жестокостей. Но Фафик и Кусафик завелись до невозможности.

Тогда поэт от них отстал и пошёл навстречу Лизавете и её кавалеру.

Он предстал перед ними весь как деревянный и не то, чтобы проговорил, а прожужжал, как из кассетного магнитофона «Весна» семидесятых годов прошлого века, в котором всегда как будто насекомые пели:

– Вас, господин путешественник, сейчас собираются бить из-за меня, но я этого не хочу! Это моё естественное право! Я пойду с вами.

Возмутительная пара ничего не смогла ответить – Кабанов-Семипильский был слишком удивлён, а Лизавета – слишком смущена. Возмутительная пара двинулась дальше, а Семён Семёнович зашагал на деревянных ногах рядом. «Как дурак!» – сказал позднее Фафик.

Втроём они прошли перекрёсток аллей мимо злоумышленников Фафика и Кусафика. И те даже не шелохнулись, и к Кабанову-Семипильскому не пристали, потому что были слишком удивлены и смущены одновременно. А ещё потому что были не злые, а просто заводные. А тут завод мгновенно прошёл.

«Ведь это со стороны Семёна Семёныча, вроде бы, предательство по отношению ко мне и Кусафику, – подумал Фафик. – Но это какое-то правильное предательство».

Когда прекрасная дама, поэт и путешественник вышли из парка, Кабанов-Семипильский неловко раскланялся и исчез в толпе.

– Ты меня сегодня, пожалуй, в первый раз по-настоящему поразил, – наконец нарушила своё молчание Лизавета. – А я просто прогулялась под руку со знаменитостью – и всё. А ты, небось, опять Бог знает что нафантазировал!.. Я от тебя никогда никуда не денусь, потому что ты добрый.

– Только и всего?

– Нет, не только. Ты ещё умный, красивый и талантливый. Правда, это не всегда видно, – Лизавета потянулась и поцеловала Семёна Семёновича в щеку.

– Но ты хоть когда-нибудь думала, какими опасными могут быть твои «просто прогулки» не со мной? Хотя бы вот, как сегодня?

– Для кого опасные? Для моих кавалеров или для меня?

– Для всех. А прежде всего, для меня, – сказал поэт.

– М-да, Семён Семёныч, – повторил Пёсик Фафик и сел на ковре. – Слишком вы добрый для этой беспощадной борьбы! Ладно, что вы добры к Лизавете, но вы добры и к вашим соперникам.

– Я просто ставлю себя на их место, – сказал поэт. – Это очень трудно – не поддаться чарам Лизаветы. А она часто не может своими чарами управлять.

– Прямо, как обезьяна с гранатой, Семён Семёныч… А вы ставите себя на их место, а потом вытворяете пёс знает что… Впрочем, я тоже такой же… Я ведь сейчас не очень испугался и растерялся из-за вашего прыжка в реку. Потому что тоже прыгал из-за несчастной любви. Только прыгал с водонапорной башни.

Глава третья, в которой пёсик Фафик оказывается героем любви

– Из-за Жучки Майонезовой что ли? – спросил Семён Семёнович.

Пёсик Фафик обречённо кивнул.

У его старинной любви Жучки Майонезовой были огромные, по собачьим меркам, глаза, вьющаяся крупными кольцами шерсть, изящный хвост и сложный характер.

Было в Жучке нечто такое, что заставляло псов творить из-за неё опасные безумства. Общение с ней настраивало их на какой-то крайне самоотверженный лад.

Внешняя холодность и насмешливость Жучки подталкивали влюблённых в неё доказывать свою любовь нелепыми и вредными для их здоровья поступками.

– Я вам ещё не говорил, Семён Семёныч, – выдавил из себя Пёсик. – Я недавно потерпел поражение и не хотел в этом признаваться…

Оказалось, что на днях кузен Фафика – громкоголосый и достаточно вздорный Гавгафик тоже воспылал страстью к Жучке Майонезовой и принялся откровенно и яростно соперничать с Пёсиком. Дело уже почти дошло до драки, в которой робкому и щупловатому от природы Фафику победа явно не светила.

Но тут вздорный Гавгафик поссорился с Жучкой при посторонних собаках и назло ей спрыгнул с не очень высокой водонапорной башни. Но высота была достаточной, чтобы он вывихнул заднюю лапу.

Когда Гавгафик появился на улице с забинтованной лапой и даже с костылём, на Жучку Майонезову это произвело мало впечатления. Зато Пёсик Фафик был поражён, ошеломлён и, узнав подробности подвига соперника, повторил его несколько раз…

– Я словно сошёл с ума от ревности, Семён Семёныч! Вы же знаете, что я смелостью, мягко говоря, не отличаюсь… А тут я три раза спрыгнул с этой самой проклятой водонапорной башни! Никто, кроме меня, не смеет совершать подвиги из-за моей Жучки!..

Но одновременно и к собственному сожалению, и к облегчению, Пёсик Фафик ничего не вывихнул, как будто он был каскадёр.

Когда Жучке Майонезовой сообщили о прыжках Фафика, она как раз была не в настроении и только изобразила хвостом знак вопроса.

Жучке тогда были неприятны эти любовные подвиги во имя неё. Ни Гавгафик, ни даже Фафик не волновали её настолько, чтобы она могла глубоко за них переживать, а они – иметь право столь неуклюже вторгаться в её личную жизнь.

Может быть, ей было их слегка жаль (насколько это было для неё возможно)…

– Но ведь моей Жучке, Семён Семёныч, всегда почему-то неприятно и от того, что ей становится кого-то жалко.

– Прямо как Лизавете Столетовой! – вздохнул Семён Семёнович. – Хотя, мне кажется, что если ей иногда кого-то и жаль, то это не совсем жалость, а некое подобие жалости – наибольшее из того, на что она в таком роде от природы способна…

– А как это, подобие жалости?

– Ну, например, у меня неприятность, и Лизавета гладит меня по плечу. Вроде бы жалеет, но при этом пушинку с моего пиджака смахивает. И не поймёшь: то ли она жалеет, то ли просто порядок наводит.

– А-а, понял! Вот и у меня тоже, например, неприятность – голодный я, и Жучка меня сосиской угощает. Вроде бы жалеет, а вроде от просроченных продуктов избавляется.

Тут Пёсик схватился лапами за голову и взвыл:

– Но я потерпел поражение! Мне не удалось стать героем и инвалидом любви, как этому гадскому Гавгафику. Кузен, называется! Змея самоотверженная!

– Да бросьте вы, Фафик! Скажите ещё спасибо, что живы остались! – Семён Семёнович погладил Пёсика между ушами. – Тем более, что вы всё равно герой любви, хотя и не инвалид. Я, признаться, от вас такой смелости не ожидал… А в любви поражение терпит только тот, кто теряет надежду.

– Ну, этого-то добра у меня предостаточно! – обрадовался загордившийся Фафик и выгнул грудь колесом. – Состояния не имеем – надежды наследуем. И аппетит… А вашу Лизавету, точно, пора искать, даже если её и не похитили. Потому что хлеб за брюхом не ходит – особенно в случаях с прекрасными дамами. Так что пора нам собираться.

– Куда собираться?

– Не «куда», а «с чем». Собираться с мыслями и чувствами… Впрочем, и «куда» – тоже. Не худо бы нам обратиться к вашему кузену полковнику Линку. Ваш кузен не чета моему кузену. Он не змея самоотверженная, а всё-таки шеф уголовной полиции.

Глава четвёртая, в которой у прекрасной дамы Семёна Семёновича кружится голова

Лизавета Столетова с самого рождения не могла переносить не только запаха роз, но и их вида. Причём не обязательно живых роз – даже на фотографиях и рисунках. Вид розы сразу напоминал о запахе, и ей всё равно становилось плохо до потери сознания.

По-научному подобные явления называются «идиосинкразия». Идиосинкразия на розы – удивительная болезнь.

Из-за этого в жизни Лизаветы не раз случались неприятные вещи.

Вот и за день до исторического прыжка Семёна Семёновича в реку, когда добросердечные пассажиры под руки вывели её из полного автобуса, она, потихоньку приходя в себя на скамейке в сквере, обнаружила, что в открытой сумочке нет ни кошелька, ни косметички.

Голова и без того кружилась, а на глаза ещё в автобусе, перед обмороком, навернулись слёзы. Основные реакции на неприятность опередили саму неприятность, оставалось разве что завыть.

«Никогда не показывайте крупные деньги при покупке! – неожиданно вспомнила Лизавета поучения хозяйственного Пёсика Фафика. – У касс часто ошиваются карманники!»

«Я и не показывала, когда шампунь покупала, – всхлипывая, мысленно стала оправдываться Лизавета. – Не показывала я! И сумку в автобусе перед собой держала, к животу прижимала…

Только этот гадский жених во фраке со своими красными розами рядом к выходу протискиваться стал… А может, не жених, может преуспевающий коммерсант на деловое торжество ехал…

Только почему он в битком набитом автобусе ехал, а не на машине? Фрак свой с бутоньеркой – сразу видно, бешеных денег стоит – трепал?.. Может, у него машина сломалась? Ерунда какая-то! Как будто у господина в таком фраке на такси денег нет!.. А голова у меня от его гадских роз сразу поплыла, и я вслед за ней поплыла… И косметичку тоже увели, гады!»

Надо сказать, что если в голову прекрасной дамы поэта приходили ругательства, ругательства эти были только слово «гад» и производные от него.

В кошельке лежала изрядная для Лизаветы сумма, которую она, наконец-то, получила за одну художественную работу.

«Дура! – обозвала себя потерпевшая. – Теперь – тю-тю! Скорее всего, один из тех, кто меня так вежливо из автобуса выводил, и в сумку залез».

Ей вспомнилось, как однажды зимой на улице её старый поклонник профессор Тарзанов ловко подхватил под локоть поскользнувшуюся даму в каракулевой шубе. Стремглав подскочил и абсолютно вовремя оказался рядом с ней, иначе бы несчастная растянулась на обледенелом декабрьском тротуаре.

– Здорово! – восхитилась тогда Лизавета.

– Разве это здорово? Вот если бы успел ещё и кошелёк у неё вытащить – было бы здорово, – скромно заметил профессор.

При этом воспоминании Лизавета подумала: «Профессор Тарзанов всегда был циником. Он смотрит на меня так, как будто я игрушка, какая-нибудь заводная кукла Мальвина с голубыми волосами, а он уже отломал мне одну ногу, отламывает вторую и сейчас начнёт изучать, что у меня внутри за механизм… А я ещё замуж за него когда-то собиралась!..

Но, кажется, я отвлеклась… Впрочем, кошелька с деньгами и косметички всё равно уже не вернёшь, хороший был кошелёк, под крокодиловую кожу. Кстати, профессор Тарзанов подарил… Тьфу, опять я про Тарзанова… Но кто же этот «жених-коммерсант» с красными розами? Почему он ехал в переполненном автобусе?»

Ей вспомнился вдруг халиф Гарун-Аль-Рашид из «Тысяча и одной ночи», который любил инкогнито прогуляться по вечерам по улицам Багдада и посмотреть, как поживают его подданные.

«Да, но Гарун-Аль-Рашид на такие прогулки пускался, переодевшись в обыкновенную одежду, чуть ли не в лохмотья. А «жених» был в отличном фраке с бутоньеркой, – сообразила Лизавета. – Ох, ты и дура всё-таки, Лиза! Тебя сейчас не багдадский халиф, а багдадский вор должен интересовать!»

Тут ей на ум пришёл идиотский стишок, который с самого раннего детства запомнился от прабабушки, тоже Лизаветы – урождённой княжны Таракановой:

 
Ах, Мэри, Мэри, Мэри!
Как плохо в ЭСЭСЭРе!
Пошёл в кино «Багдадский вор»,
А русский вор штаны упёр!
 
 
Потом упёрли кошелёк –
Вот эпилог
На пару строк!
 

– вдруг как-то само досочинилось у потерпевшей Столетовой. – Хм, вот уж не подозревала у себя поэтического дара. То-то бы сейчас Семён Семёныч удивился… и восхитился… Не иначе, несчастья всё-таки способны обострять творческие способности. Если бы, например, у меня угнали машину (которой у меня нет), я бы, может, целую поэму сходу сочинила…»

– Дети, которых не любят, вырастают толстыми. Они получают искажённый гормональный набор, и их обмен веществ происходит замедленно, – вдруг раздался совсем рядом глуховатый мужской голос.

– У меня с обменом веществ проблем нет. У меня проблемы с деньгами, – машинально ответила Лизавета и обернулась.

На её скамейке сидел неизвестный человек средних лет с длинными светлыми волосами и, слегка наклонив голову, искоса поглядывал на Лизавету.

– Я что, толстая, что ли? – неожиданно вырвалось у Лизаветы. – А вы кто? Врач-диетолог-общественник?

– Нет, вы не толстая, Боже упаси! – покачал головой незнакомец. – Вы какая-то несчастная. Так что даже невозможно пройти мимо. А я не врач-диетолог, но надо же было как-нибудь с вами заговорить? Я… ну, скажем, сегодня я – уличный домовой.