Текст книги "Корабль Тесея"

Глава 7
Мост Искателей

1

А еще, сидя на лавочке у метро «Кировский завод» и вдыхая там ароматы увядающих цветов и пышущего жаром капустного листа, я думал о плаще. Но не о том черном тренчкоте с поясом, который я купил для Мелиссы, устроившись работать в магазин. И из-за которого, если подумать, началось наше расставание. А о том белом макинтоше, который я порвал на Мелиссе в нашу третью встречу…

Тут самое время рассказать про нашу третью встречу, которая тоже произошла случайно, потому что Мелисса после театра не позвонила. Не сочла для себя возможным или нужным.

Встретились как раз недалеко от калитки сада Аничкова дворца. Чугунная ограда отбрасывает тень. Закрученный лабиринт узоров, к которым своими языками-листьями нежно прикасаются деревья и в темноте и холоде, кажется, примерзают намертво. А может, наоборот, жмутся, чтобы согреться, переплетают руки-ветки, стоят в обнимку, прижавшись тесно, губа к губе, бровь к брови, язык к языку. Проходишь мимо таких парочек теней в питерских подворотнях:

– А это что за кент в юбке?

– Это Аристофан. Он комедиант.

Нищие в нишах дворцов эпохи барокко и рококо, Анаксагор, Абеляр, Аристофан. Слабые духом всегда ищут прибежища в любви.

А вверху над гранитными набережными и фонарями и далее, если запрокинуть голову и скользнуть взглядом по стволам столбов или столбам стволов, то можно увидеть кованый лист заходящего солнца, молот низкого грузного облака и распаленную, раскрасневшуюся наковальню заката. Раскаты грома и искры звезд в глаза.

Марк Аврелий приветствует тебя, вскинув старческую руку в небо. Мягкая ладонь светится бледною луною.

Мощные ноги атлантов-тополей, плечи зданий, тянущие на проводах баржи, вдоль линий речной набережной стволы вязов и кленов дворцового сада. Вязь из железной листвы ограды, перетекающая, прирастающая к живой трепещущей плоти зелени. Из одной материи в другую, от грешной земли к месту отдохновения…

Две субстанции, прозрачная и каменная, как мужчина и женщина… Так кожа живая касается кожи искусственной, если наспех накинуть куртку из дерматина на голое тело.

2

А я как раз в тот день наспех на голое тело накинул черную косуху из кожзама с железными пуговицами и молнией, чтобы успеть к разводу мостов.

У меня был ритуал – ходить смотреть закат солнца. Успеть выйти до темноты, чтобы взглянуть в закатывающийся за веко горизонта зрачок припадочного города.

Порой я думал, что этот город, как и я, сумасшедший. Что он охваченный дневными судорогами и падающий ниц ночью эпилептик, и нужно успеть заглянуть в готовое вот-вот скрыться за веком горизонта солнце и шепнуть в зажатое гранитными подушками набережных ухо слова любви.

Впрочем, иногда этому городу, этим протянутым, словно ноги и руки больного, улицам, как тому невменяемому, нужно помочь и по-другому. Вызывать ему быструю неотложку. Отвезти его поскорее на Пряжку. Навязать, внушить ему нужный и правильный ответ докторам, если те спросят, кем он ощущает себя в этот раз. В эту бледную белую ночь? Гоголем или Достоевским? А может быть, и Пушкиным на Черной речке? И спросить у него про любовь в полусонном ночном состоянии, пока туристов на Невском относительно мало и пока подсознание его, словно створки жалюзи или фрамуги, открыто…

И тут же, схватив ручку и листок бумаги, расшифровать услышанное бормотание и зафиксировать прописью произнесенное. Так, кажется, пишут безумные проклятые поэты. Или принятые. Потому что только от этого города зависит, будешь ли ты принят и счастлив здесь или отвергнут и проклят навсегда.

Но все это надо постараться успеть свершить до развода мостов, до заката солнца, сверкнувшего последними проблесками сознания на адмиралтейском шпиле или куполе Исаакия. И я спешил успеть, проскочив мимо наркоманов, ищущих во дворе закладки, и стройной светлой фигурки девушки, облокотившейся на перила.

3

Стоп! Не доходя до больших разводных мостов, я заметил на крутой горбине пролета над Фонтанкой одинокий силуэт. Всего лишь девичий силуэт, но сердце сразу подсказало, что-то здесь не так, потому что все, абсолютно все сейчас толпились на Дворцовой или Английской набережной и глазели на поднимающиеся махины железяк.

А она, такая тонкая и хрупкая, словно выкованная из серебра виньетка, стояла спиной к процессии из флотилии. Стояла на внешнем краю стопы, отчего ее стройные ножки в темных колготках и туфлях-лодочках причудливо изгибались, словно тюльпаны на тонких стеблях после обрушившегося на них дождя. Ветер треплет волосы, теребит полы перетянутого поясом светлого плаща. Может, из-за этого белого макинтоша я ее и заметил. Яркая такая звезда.

«Неужели, – екнуло мое сердце, – эта девушка-звезда собирается броситься в темную воду, чтобы потухнуть там с шипением? И вода понесет ее юное, еще живое и такое трепетно-нежное, как подводная орхидея, тело из Фонтанки в Неву, из Невы в Финский залив, наперерез скопившимся баржам, под корму и носы тяжелых сухогрузов, под финты и винты катеров и кораблей, которые раскатают, размелют ее тело лопастями подводных лилий в труху».

4

Она стояла там в совершенном одиночестве, повернувшись к сцене Невы спиной. Я подошел, перелез через парапет и замер рядом. Просто застыл в нескольких шагах, чтоб успеть перехватить ее порыв. Встал, как она, к центральному действу спиной, как статуя на фронтоне здания театров, которой совсем не интересно заглянуть внутрь – на сцену и в гримерную…

– Не волнуйтесь, я не собираюсь прыгать с моста, – произнесла она тихо и как-то отстраненно.

– Я тоже, – пожал я плечами, – кому же охота окунаться в такую грязную воду.

– Вот-вот, – подтвердила она все тем же отстраненным тоном, но с некоторым нажимом. – Так что можете вполне идти себе спокойно куда шли…

– Спасибо за изысканный совет, – будто обрадовался я ее предложению с нажимом. – Но все же постою здесь, если вы не против.

– Вы что, профессиональный спасатель? – добавила она надтреснутым голосом, не поворачиваясь ко мне.

– Скорее искатель.

– И что же вы ищете? – Она чуть повела в мою сторону изящной головкой. – Девушку на одну ночь? Заблудшую дуреху вроде меня?

– Собеседника, – уверенно ответил я, хотя на самом деле всю жизнь искал одиночества.

– Собеседника? Я не расположена вести беседы.

– Я и не предлагал.

– Тогда зачем вы здесь?

– Мне здесь тупо нравится, – продолжал я стоять не двигаясь, как та статуя, которая уже вечность пялится на свое отражение в реке, не желающая смириться со сколотым носом и выщерблиной на щеке, не принимающая свое несовершенное отражение.

– Нравится, как потомственному шахтеру, выискивать глазами в породе черной воды золотоносную жилу плывущих фонарей, серебряные нити рыб, – добавил я, выдержав паузу. – Но если я вам мешаю, то вы можете пойти поискать себе другой мост Искателей.

– Как вы сказали? Как называется этот мост? Искателей?

– Я же говорю. Есть Певческий мост, Египетский, мост Вздохов на Пряжке, Поцелуев мост, Синий мост, Зеленый, Красный, а это мост Искателей. Золотоискателей, если угодно.

Наверное, нужно было что-то говорить, заболтать ее всяким бредом, лишь бы не молчать в этой ситуации.

– Никогда не слышала. – Она впервые с интересом посмотрела на меня, развернув вполоборота голову. И только тут до меня дошло, что это испачканное, с потекшей тушью, а может быть, спрятанное в образе трубочиста лицо мне знакомо до дрожи и боли. И этому открытию я так обрадовался, что ладони мои вмиг вспотели.

5

Почему-то я даже не удивился. Только обрадовался. И замолчал с замиранием сердца.

Я верил, верил, что встречу тебя еще раз в этом городе, дающем нам новые шансы…

Тогда я еще не знал, что ты – профессиональный экскурсовод, что ты изучила этот город-лабиринт и особенно – его мосты, сначала по путеводителям, по альбомам с картинками, по открыткам и книгам, а потом и на лекциях в институте, и еще студенткой, пытаясь подрабатывать, водила экскурсии по мистическим местам и мостам – дом с грифонами, Аничков мост, особняк Брусницыных, Ротонда – и так увлекалась работой, что переводила группы экскурсантов через дороги в неположенных местах, чтобы лучше разглядеть фасад необычного дома, выбоины на стенах или химер и горгулий на карнизах.

Все дома в Питере были чем-то примечательны. И поэтому маршрут экскурсий Мелиссы был слегка хаотичен. А движение группы напоминало движение ошалевших бездомных собак, бегущих за сучкой-экскурсоводом.

Случайности, как собаки, сбившись в стаю, порой загоняли Мелиссу на площадь пяти углов, или в неприметный двор-колодец – протяни руку и сними со стены паутину, если колодец пересох, выйди из подворотни и не попади под машину, если улица полноводна, как Нил или Невский.

– В этом кафе Абрикосов, герой Достоевского, впервые встречает своего двойника, – вещала Мелисса, – а на этой улице с Федором Михайловичем случился эпилептический удар, когда он пошел в лавку за апельсинами…

За апельсинами! И луна на небосклоне – долька апельсина в чае. Но в чай кладут лимон.

6

– Для чего? – вдруг вздохнула М.

Я все еще не знал, как ее зовут.

– Для чего мы живем? Ты ведь должен знать, если ты искатель?

– Все очень просто, – ответил я, глядясь в воду, как в зеркало. – Мы живем, чтобы однажды исчезнуть, распылиться, растаять. Распасться в мареве и тумане, вместе с тем мигом, в котором мы сейчас пребываем.

И вот, стоя у черты, у последней черты, которая нас отделяла от водной глади, и глядя на эти блики, на рябь, на игру светотени, на девушку в белом плаще и парня в черной куртке, я подумал, что все так призрачно в нашей жизни, все сиюминутно.

Еще минуту назад тебя не было рядом, и вот уже стоим бок о бок, ты спрашиваешь меня о смысле жизни, и я даже слышу твое дыхание. А через минуту я могу тебя потерять, стоит только изменить угол зрения или поменять конфигурацию предметов на картинке, включая большой неповоротливый автобус с шумными туристами, который, разворачиваясь, перекрывает половину улицы.

Отвлекающий маневр, предупреждающий сигнал светофора, гудок катера, подгоняемый стрелками часов на башне Думы ветер, – и тебя вновь не будет. Сущий миг ускорившейся жизни, и ты вновь перестанешь для меня существовать, потому что стоишь на краю незримой черты. И если даже ты не прыгнешь в холодную воду, а уйдешь в леденящую ночь, то все равно потеряю тебя в море жизни, как терял десятки других знакомых. Ты скроешься в подводном, недоступном моему глазу мире. Будешь радовать там других, как редкая орхидея. И поэтому я решил не отставать от тебя ни на шаг, не оставлять тебя одну ни на секунду…

7

«А если, – поймал я себя на скользкой предательской мысли, – я потеряю не тебя, а лишь копию тебя. Ты сорвешься, но ничего страшного не случится, будут другие. Девушка на подмостках театра, стриптизерша у шеста, девушка на парапете моста, девушка в троллейбусе – вы все лишь очень похожие друг на друга красавицы, один типаж: чуть вздернутый носик, пухлые губы, длинные, слегка вьющиеся темно-русые волосы… Прообраз, как говорит Алистер, или люди, носящие одну и ту же маску, пользующиеся одной и той же косметикой и делающие однотипный макияж. Люди, сделанные по одному лекалу».

В далеком детстве в родном ПГТ Дыркино я часто видел лавочницу и ее дочку, которая, на подступах к остановке, помогала маме торговать урожаем огорода, связывая траву в пучки: петрушку к петрушке, кинзу к кинзе. Мне нравилось покупать у них зелень, потому что маленькая дочка продавщицы, моя ровесница, протягивая маленькими пухлыми кулачками самодельные букеты, задорно улыбалась, и волосы на ее голове были собраны в пучок, и сама она походила на лук. А из пухлых кулачков смешно торчали ветки укропа. Где теперь эти девочка и ее мама? Где?

Ведь их всегда можно было найти там на стихийном рынке у остановки, стоило только длинным летним днем выйти из дома. Они всегда стояли там и, казалось, будут стоять вечность. И мне казалось, я буду любить эту девочку вечность.

И где теперь они? Где все, что у меня было раньше и казалось незыблемым и вечным? Где мои родители и брат? Где те девочка с мамой. Они просто взяли и переехали в другой город, к бабушке. И все – больше я их никогда не видел. Но мимолетная встреча врезалась в память навечно.

И теперь я уверен, что незыблемым бывает только миг. Миг, который может растянуться на день, или на месяц, или даже на год, а если повезет – на несколько лет до самой смерти. Увидел на краткий миг человека, расстался с ним навсегда. Но это вспоминается как самая большая и чистая любовь. Мимолетное чувство, которое осталось чистым, потому что не было испорчено временем и жизнью.

– Только миг, – повторил я неслышно одними губами, обращаясь то ли к девочке с рынка, то ли к девушке из Питера, – ты и я.

Не знаю, сколько мы простояли на мосту Искателей, может, десять минут, а может, целых двадцать. Потекшая было тушь на ее ресницах подсохла и застыла, как застыл, казалось, в этот поздний час в этом малолюдном месте образ ночных улиц. А мы все стояли и смотрели на этот нарисованный то ли угольками, то ли потекшей и застывшей тушью город.

Глава 8
Близкие люди

1

– Если вдруг вы все же соберетесь прыгнуть, – я наконец нарушил молчание, – то, может, пойдем к другому мосту?

– К какому еще мосту? – переспросила она равнодушно.

– К тому, который сам поднимется на дыбы и сам сбросит вас в воду, как необъезженная или загнанная лошадь Вронского, как только вы на него взберетесь. И вам не придется, как Карениной, делать последний и самый сложный шаг.

– А разве бывают такие мосты-убийцы? Не мосты-спасатели, а мосты-убийцы? – неуверенно продолжила М развивать мою мысль.

– Бывают, – уверенно подтвердил я.

А сам подумал: «С такими удобными мостами тебе не придется в полной мере гневить Бога и брать на себя ответственность за самоубийство. И, пав с такого моста, ты даже не успеешь наглотаться холодной грязной воды, потому что сразу окажешься под винтами кораблей…»

Но вместо этого я сказал другое:

– Ты еще не видела столько прекрасного, девочка, но уже собираешься покончить с жизнью, но пойдем, я тебе покажу.

Я перелез через парапет и подал руку М. Но она словно не заметила и оказалась на тротуаре самостоятельно, без моей помощи.

Мы пошли к Дворцовому, заглядывая в витрины магазинов и в окна домов. Меня словно прорвало, я говорил про города, в которых я был, порты, в которые заходил во время службы на флоте. Раума, Кристинастад, Вааса, Пори – маленькие морские городки, где на подоконники ставят кошечек лицом к улице, если мужья-моряки еще в море, и мордой внутрь дома, если они вернулись. По две зеркально похожие фарфоровые статуэтки на окно.

Я вспомнил о них, потому что М не обращала на меня внимание, а смотрела куда-то вдаль, на залив, на ту сторону Невы. Будто меня и не было рядом. Фарфоровое отрешенное лицо ждущей кого-то из дальнего плаванья.

2

Однако стоило М издали увидеть медленно поднимающиеся пролеты Дворцового, лицо ее ожило. М никогда прежде не видела этого завораживающего зрел ища. Хотя она и жила в Питере и уже какое-то время водила экскурсии, ей не доводилось оказаться в столь позднее время так далеко от дома. И то, что она впервые наблюдала развод мостов именно со мной, было баллом мне в копилку!

– Меня, кстати, Рен зовут. А вас?

– Мелисса.

– Если вы еще не видели развод мостов, Мелисса, то вы и не жили вовсе, – изрек я непростительную банальность. Мужчины на первых свиданиях всегда говорят банальности. Но это было уже наше третье свидание.

Мелисса в ответ посмотрела на меня уничижительно и вдруг уверенно затараторила заученный текст экскурсии:

– Мосты – полет и неприступность, они встреча и воссоединение. На мосту энергия возможности весьма ощутима, потому что он – портал в иное измерение. Будь то мост в Исфахане или мост над Золотым рогом в Сан-Франциско, Тауэрский мост в Лондоне или мост Стэнли в Александрии.

– А кроме мостов, есть еще порталы? – перебил я встречный поток. – Есть другие мистические места?

– Есть. Казанский собор с его вратами, Ротонда, сфинкс у Академии, Марсово поле, дом на Рубинштейна с тремя арками, да мало ли… Но только на мосту всем телом, начиная от ступней и заканчивая кончиками волос на голове, чувствуешь шаткость всего происходящего.

Эта ее мысль о мостах-порталах, которые соединяют и разъединяют людей и части города, мне понравилась. Ведь именно мосты помогли нам встретиться в третий раз.

– В юности в казарме мореходки у меня висел календарь с мостами. Двенадцать мостов мира, по числу месяцев… Я очень любил этот календарь, потому что за скучными учебниками мечтал, как однажды пройду под этими мостами на каком-нибудь корабле или катере. Или, если повезет, еще и пройду по такому мосту пешком, совершив своеобразную мертвую петлю, ступив с корабля на берег-пристань и завязав морской узел. Мы тогда всей мореходкой верили, что если пройти под мостом, а потом по мосту, то можно загадать любое желание.

3

– И что, такие желания правда сбываются?

– Да, почти все сбылись! – кивнул я, прибавляя шаг и пробиваясь сквозь плотнеющие волны людей.

У Троицкого я потерял ее на миг в людском море, сильно испугался, что насовсем, но тут же отыскал в толпе, прижатой к парапету набережной. Она завороженно следила, как механизмы – эти гигантские шестеренки, – заскрежетав, поднимают в небо то, что еще минуту назад было дорожным полотном, асфальтом под колесами и подошвами. Так, если смотреть снизу, вздымаются в небо Парящие скалы в Китае.

На широкой набережной в первый ряд зевак было не пробиться, и она спрыгнула на раскачивающийся пирс. Мелисса раскачивалась вместе с проплывающими мимо баржами, словно на гигантских качелях. В какой-то момент она легла на дощатое дно, запрокинув голову и раскинув руки.

Я спрыгнул к ней и лег рядом. Чтобы закрепить наметившийся успех, я сказал, что часто сюда хожу. Это для меня нечто вроде обязательного ритуала.

– Хороший ритуал, – Мелисса повернула голову ко мне и улыбнулась, – хотела бы и я иметь подобные ритуалы.

– Если пойти сейчас дальше против течения Невы, – сказали, – то можно успеть посмотреть развод и Литейного моста.

– Это так же красиво?

– Еще лучше! – улыбнулся я, мысленно схватив ее за руку и потащив за собой. – Если Троицкий самый длинный в центре, то Литейный построен через самое глубокое место Невы. Считай, через бездну!

4

Помогая Мелиссе выбраться с пирса, я протянул руку. Хитрый прием, который я часто использую. Прием, позволяющий совершить первое прикосновение, сделать шаг навстречу, разрушить стены отчуждения и сблизиться, но Мелисса опять справилась сама, состроив недоступную мину.

– Если хотите, мы можем идти с вами, держась за концы вот этой веревочки.

Она достала из кармана плаща какой-то облезлый длинный шнурок, предназначенный, видимо, для подобных случаев.

– Что так сурово?

– Кто до меня дотронется без моего согласия, того я сразу возненавижу, – гордо поправила челку Мелисса и тут же добавила, что ходила за ручку с мальчиком всего один раз в жизни.

Это было на первом курсе, в сибирском городке, с однокурсником-гандболистом в парке. И всю дорогу Мелисса молила об одном – только бы он не полез целоваться.

– Я пошла на первое свидание с ним в синей с рюшечками юбке до пят, соломенной шляпе и белой блузке с жабо. Я считала такое сочетание нарядным и торжественным. Да и других нарядных одежд у меня не было.

В юности Мелисса считала себя старомодной. Не носила мини, не ходила в клубы, любила шляпы. Жили бедно, и если в семье появлялись деньги, то одежду старались купить миленькой сестре Милане. Потому что Милана училась в «театре Мод» следила за тенденциями этой самой моды, листала глянцевые журнальчики и просматривала показы домов Гуччи и Версаче из квартала Мод в городе – ее тезке. Само имя Милана будто обязывало ее… в общем, как корабль назовешь… а для Мелиссы это было неинтересно и не важно.

– Мне было все равно. Я предпочитала одежде книжки.

Но, несмотря на ее странный вид, тот парень-гандболист в парке все же полез целоваться и когда Мелисса ему отказала.

– Он обозвал меня «графиня» и еще добавил, что была у него одна такая. Тоже загоняла, что графиня. Строила из себя непонятно что как дворянка. А сама работать не хотела, за душой ничего не имела, а гордыни выше крышки.

– Выше какой крышки? – не поняла Мелисса

– Графина, разумеется, – гандболисту, стоило произнести графиня, слышалось слово с другим значением – «графин».

Это «выше крышки» рассмешило Мелиссу.

– Я не графиня, – заметила она ему, хохоча, – я просто так воспитана. Но запомни мои слова: когда будешь папой, тоже станешь старомодным. Все отцы консервативны в отношении дочерей. И не только дочерей. Когда полюбишь по-настоящему, тоже вспомнишь о правилах приличия. Хотя что я говорю, ты и сейчас уже старомоден.

– Я не старомоден. Я считаю допустимым секс на первом свидании, – заартачился парень.

– Неужели? – ухмыльнулась Мелисса такой напористой атаке в лоб.

– Это естественно! Если у тебя не картошкой нос, красивые глазки и губки… и ты не колобок… то у мужчины должен возникнуть естественный инстинкт продолжения рода с тобой. Ты автоматически становишься ему дорога как носитель генетического кода…

– Красивых женщин миллионы, – иронично возразила Мелисса, – и что, все миллионы тебе дороги генетически?

– Не все, а только те, кто становятся ближе, – продолжал поддавливать парень, – физическая близость сближает ментально, раскрывает душу. Как ты этого не понимаешь?

– Парни такую лапшу на уши вешают и мечтают втайне о той, которая ни на что и ни с кем, кроме него, не согласится… – рассвирепела Мелисса. – Во всяком случае, если речь о близком человеке или будущей жене.

«Близкие люди так не поступают друг с другом», – это была любимая Мелиссина присказка-упрек. Стоило чему-то пойти не так, как в ход шло «близкие люди то, близкие люди се…».

– Мужчины правильнее женщин в отношении того, что им дорого, – продолжала защищаться Мелисса, следя за проворными руками гандболиста. – Да, мужчины лучше и честнее женщин. Но прекрасны они только тогда, когда не думают об этом. Зато женщины умеют любить сильнее. И женщины более верны и преданны, если только их жизнь не поломала.

– А тебя, я вижу, жизнь еще не потрепала. Ты все еще ждешь принца на белом коне? Так вот он я, умнейший пол и редкий вымирающий вид.

– Твой конь скорее черен. – Нарциссизм, самолюбование парня резко оттолкнули Мелиссу.

Она развернулась и ушла восвояси. А ухажер-гандболист так и остался стоять ни с чем, сжимая в руке вместо мяча или Мелиссиной руки помятую кепку. И мне даже стало его немного жаль, я его понимал, потому что достаточно было посмотреть на Мелиссу, пообщаться с ней пять минут, чтобы прочувствовать, что она мне уже совсем не чужая, а близкая. Близкий человек.

5

Мы шли по набережной в толпе веселых и счастливых людей. Мелисса продолжала рассказывать. Без остановки. Она будто собиралась за вечер рассказать мне всю свою жизнь. Ну или почти всю, до приезда в Петербург. Так ребенок показывает сразу свои драгоценности и игрушки: кубики, игральные кости, домино, ключи от домика, любимую маленькую куклу.

Главным сокровищем ее тайника, главной семейной легендой была история про то, как мама рассталась с отцом, потому что отец предпочел семье творчество.

– Отец – одиночка, одиночка-путешественник, – заявила Мелисса. – Он не мог существовать ни в одной социальной системе. Вообще не вписывается в общество. У него превосходное образование, он его получал, пока мама работала на трех работах бухгалтером и искала пропитание для нас. В конце концов отец и вовсе бросил семью: так мы были в тягость ему, мешали творческим устремлениям. Он не хотел связывать себя детьми. Все намеревался эмигрировать куда-нибудь в Европу, сбежать от проблем в Париж. «Увидеть Париж и постареть», – как говорила мама.

– Сочувствую, – выдавил я, – поднять одной двух дочерей…

– Справились. Когда нужно было принять решение, она выбрала нас с сестрой. А отца жаль, да и все. Любви к нему я не испытываю, только жалость.

– Значит, маму ты должна любить в два раза сильнее. За двоих!

После рассказа Мелиссы о детстве и семье я незаметно для себя вдруг перешел на «ты». Она меня не поправила.

– Мама моя – святая. Она ничего плохого не говорила про отца, чтобы не вызывать в нас чувство неполноценности. Она убедила нас, что папа в творческой командировке. Европейские гранты и арт-резиденции. А сама даже после расставания с отцом хранила ему верность так, как не хранят сейчас верность самые верные жены.

– Как это? – ухмыльнулся я, потому что вообще не верил в верность.

– Она носила очки, ужасную прическу и юбки до пола, чтобы только другие не засматривались на нее. И она никогда не принимала помощи от мужчин. Хотя была невероятно красива и ей ничего не стоило бы попросить о помощи в чем бы то ни было. Она не позволяла себе не то что флиртовать с мужчинами, даже общаться.

– Мне кажется, – засомневался я, – что для того, чтобы ждать так долго, нужно, чтобы была какая-то ниточка, нечто связующее, письма например. Некий голос надежды, намек на возобновление отношений, чтобы ждать вот так всю жизнь…

– Мама прекрасно чувствовала отца на расстоянии. – Мелиссе не понравился мой скепсис. – Она была ему настолько верна двадцать лет, что я считала, что у меня очень некрасивая мама. Я стеснялась и не понимала тогда, что она не хотела, чтобы на нее смотрел кто-то, кроме мужа. Как только с ней пытались познакомиться или просто заговорить, она либо прикидывалась плохо слышащей, либо дурочкой. Но чаще просто отворачивалась и старалась уйти прочь под любым предлогом.

6

Я понимал, что Мелисса не так наивна и проста, что она мне все это рассказывает лишь для того, чтобы обезопасить себя, отгородить от ненужных с моей стороны поползновений. А еще Мелиссе нужно было выговориться, рассказать первому встречному обо всех своих переживаниях, накопленных с самых ранних лет. О важных моментах жизни, которые, говорят, проносятся в голове у самоубийц за секунду до рокового шага.

– А ты сама помнишь своего отца? Там, в глубоком детстве? – спросил я, потому что сам своего папу любил и очень по нему скучал. Я был, как говорится, «папиным сынком».

– Только пятнами. Я помню папины цветастые картины. Они стояли в углу комнаты на полу. А еще как он раскачивал меня на лямочках на пляже. У папы были огромные, как мне казалось, руки и пальцы, измазанные зеленой и желтой краской. У него был такой синий халат в больших пятнах-цветах, а у меня красный комбинезон, и папа таскал меня за лямки на нем. Может, поэтому мне так понравилось раскачиваться на пирсе.

– Если ты так любишь качаться, почему ты не терпишь малейшего прикосновения, ведь соприкосновения качают? – пошутил я, потому что это детский сад, штаны на лямках…

– Я считаю это неприличным. Говорю же, я слишком старомодна.

– А твой отец был современным?

– Чересчур современным. Он не видел никакого смысла семьи… Уговаривал маму эмигрировать, быть чайлдфри, жить ради себя и искусства…

– А сама ты детей и семью хочешь?

– Да. А к чему такие вопросы?

– Ну, говорят, отец – это прообраз мужчин, которые тебе будут встречаться в жизни. А ты ведь наверняка из-за мужчин расстроилась и расплакалась там, на мосту Искателей.

– Не хочу об этом, – резко прервала Мелисса. – Давай лучше про маму. Если бы сейчас на моем месте была моя мама, то она с тобой даже не заговорила бы.

– А что бы она сделала?

– Не сказав ни слова, отошла бы в сторону. – Мелисса остановилась и чересчур картинно опустила глаза.

Нас обходили гуляющие.

– Она всю себя посвятила моему с сестрой воспитанию. Всегда работала на двух-трех работах, иногда бухгалтером на полставки, из-за чего порой поздно возвращалась домой. Мы злились на маму, не понимая, как ей тяжело. Мы не особо понимали ее выбор быть одной, тянуть нас в одиночку. До самой смерти…

– Ваша мама умерла?

– Да, совсем недавно, от остановки сердца, – я слышал, как дрогнул голос Мелиссы, – но как бы я хотела, чтобы она жила, а умерла я.

И тогда я понял, что это точно не та девушка из ночного клуба, не та стриптизерша из бара «Трибунал». А там, в баре «Трибунал», была совсем другая… очень похожая на Мелиссу девушка, один типаж и бла, бла, бла…

7

Мы шли по набережной мимо строя домов-дворцов. Летний сад остался позади. С той стороны за рекой виднелись минареты мечети, сквер, в котором прятался домик Петра Первого, какое-то унылое здание с рекламой на крыше, потом синий корпус Нахимовского училища, силуэт «Авроры» и фонари Петровской набережной. С одной стороны – флотилия зданий, с другой – хлынувшие, как через открытую плотину, маленькие яхты и туристические катера. А за ними сухогрузы, толкачи, баржи.

А рядом со мной, по правую руку, плывет на своих лодочках девочка из мечты, из сказки. Такая девушка, как Мелисса, никогда не предаст, не бросит… Во-первых, она не стала бы танцевать у шеста и, во-вторых, никогда бы не предала мужа, решившись однажды на брак, пусть и по расчету. Она и сейчас не шаталась бы по ночному городу, а сидела бы подле супруга и детей, будь у нее супруг и дети.

И только я так решил, как Мелисса опрокинула мои надежды, словно котелок со старой заплесневевшей заваркой в реку.

– Я бы не смогла, как мама, сидеть и ждать одного мужчину всю жизнь, – посмотрела на меня с недоверием Мелисса. – А еще, как мама, выглядеть настолько хуже, чем я есть.

– Насколько хуже?

– Как можно хуже. Я хочу нравиться. Нравиться мужчинам и особенно женщинам. Поэтому я уже со времен института стараюсь покупать хорошие вещи. Вот этот макинтош, например, – провела она ладонью по погону, поправляя воротник светлого плаща, – он достаточно дорогой для меня.

– Ты, наверное, так решила, потому что в школе не нравилась себе и другим? Многие подростки считают себя гадкими утятами.

– Нет, это все из-за поведения. Я в школе была непохожей на других, меня все монашкой называли. А сестра еще гимназисткой дразнила за хорошие оценки и прилежное поведение. И после школы я пошла по другому пути и теперь уже никогда не будет прежней Мелиссы. Я теперь переживаю, что такие, какой я была раньше, не нравятся сверстникам. За других переживаю…

– А за себя?

– За себя нет. Разве что чуть-чуть. И я не мальчикам не нравилась, а девочкам. Мальчики меня очень любили как человека, а в другом смысле я о них не думала. Не могу понять, почему тогда я была ненужной, а сейчас всем нужна. Впрочем, это прекрасный опыт: побывать в двух образах. Забитой, зажатой, никому не интересной тихоней и той, с которой все стремятся сблизиться, которая нарасхват.

– Нарасхват, это ты права, – подмечал я похотливые взгляды встречных мужчин и юношей. Я эти взгляды давно заприметил и даже старался отсекать некоторые особо рьяные по мере сил и возможностей. Но чем мрачнее становилось на улице, тем ярче и алчнее становились глаза ночных охотников. Они словно прожектора береговой охраны выхватывали точеную фигурку Мелиссы из темноты.