Текст книги "Курбан-роман"

Затем схватить с тумбочки официантский сюртук, пока Пауло отвернулся. Незаметно взять у раздаточного окошка поднос и высыпать на него побольше туалетной бумаги, можно даже все содержимое мусорной корзины, – и прямиком к восседающему чинно Октавио.

На-ате, возьмите ваше кушанье, я уже переписал ваш роман сто раз. И, кажется, у меня неплохо получилось. Главное, при этом настоятельно совать Октавио под нос туалетную бумагу. А теперь будьте добры, заберите его себе, вместо ужина, попытайтесь его съесть, если сможете. И отдайте мне мое любимое блюдо в виде футбольного мяча. И мою любимую девушку. Отдайте мне мои славу, деньги и почтение официантов. Мне, Сантьяго Бернабэу. Ведь в литературе все можно, разве не так, Октавио Пас?

А если Октавио откажется брать, надо развесить туалетную бумагу по его телу. Опутать его всеми моими “муками творчества” за последние два часа. Тут, конечно, не обойдется без скандала. С криком подбежит Пауло и, я знаю его характер, конечно, начнет срывать с дорогого клиента бумагу и, доведенный до исступления, терзать ее на части.

И тогда, быть может, полиция посадит взбесившегося Пауло в тюрьму и заставит его переписывать то, что я напишу. А меня, возможно, заставят прибираться в его “Погребке”. И тогда уж, будьте уверены, я хорошенечко приберу его…

Для осуществления талантливого плана Сантьяго оставалось лишь написать нужный текст. Но в этом Сантьяго за прошедшие годы поднаторел, на этом он уж руку набил с того самого стократного переписывания – будьте спокойны.

Спешно достав из нагрудного кармана пиджака фирменную ручку “Общества писателей”, он тут же написал на ленте бумаги самый гениальный свой текст:

Октавио – несчастный писатель.

Сантьяго – великий футболист.

Октавио – голодный сумасброд.

Сантьяго – завсегдатай ресторанов.

Октавио жалеют проститутки.

Сантьяго целует Бланку.

Бербер
(Из цикла «Повестка с Востока»)

Этот рассказ о парикмахерах. О прическах. О кораблях на голове. О косметических рубках и массажных кубриках. О женщинах, что из кожи вон лезут, точат тушью кривые ножи ресниц, набивают искрящимся порохом греховницы глаз, чтобы только увлечь в дальнее и небезопасное плаванье смелых духом, но пресмыкающихся перед природной красотой и задирающих нос перед неизвестностью. Той неизвестностью, что под покровом ночи грабит и порой и убивает их.

Кремы и маски – разве не под их прикрытием работают охотницы с широкой морской дороги? Все более приближающиеся к глазной черной повязке тени для век, а к тельняшке-бикини – повседневное платье. Разве пиратов с большого пастбища моря загнать обратно на сушу? Заставить опять надеть монашьи балахоны, отказавшись от разудалой и разнузданной воли? Никогда. И пусть не тешат себя напрасными надеждами власть и падчерица ее – Церковь.

Ну и, конечно же, мужчины попадаются на обнаженное тело. Отвечают на очаровательную улыбку и загадочный взгляд. А потом самые совестливые из них каются лишь ради того, чтобы покаяться и вновь согрешить.

Абдул как минимум раз в неделю ходил в парикмахерскую. Таков был вердикт кадия совести. У каждой совести есть свой кадий и свой адвокат. И уж если по шариату за прелюбодеяние полагается смертная казнь, пусть она будет совершена через обрезание самой изворотливой части тела, вертящейся на сто восемьдесят градусов, когда мимо тебя проплывает прелестное создание.

А так как прелюбодействовал Абдул в своих фантазиях, то и наказание могло быть виртуальным. И никаких поблажек. Нагрешил – будь добр ответить за свой проступок.

“Парикмахеры – это самые настоящие палачи, которых ты только можешь встретить в будничном мире”, – так думал Абдул, улыбаясь своим оригинальным, как ему казалось, мыслям в голове, которая через секунду должна была слететь с плеч.

Впервые эта идея посетила Абдула давно, когда в одной из парикмахерских накануне какого-то важного праздника – может, утренника или Дня первоклассника – зазевавшийся парикмахер случайно задел его ухо острыми ножницами. Красная кровь каплями сползла на белую праздничную рубашку. И даже шоколадно-кремовое пирожное с лимонным безе и стакан красного клюквенного морса, которые мама купила Абдулу в честь праздника, чтобы успокоить плачущего ребенка, не залечили со временем в сознании Абдула полученную травму.

Частная парикмахерская, что Абдул выбрал для собственной экзекуции, находилась в торце одного из многоэтажных домов жилого комплекса Бейрута. Собственно, это была четырехкомнатная квартира – зал для стрижек, массажный кабинет и зал для женских ухищрений. Ожидающие своей очереди могли полистать модные журнальчики за чашкой чая “Липтон” или “Милтон” в просторной комнате отдыха для клиентов.

В прейскуранте кроме стрижек значились еще педикюр, маникюр и, как уже упоминалось, горячий массаж и горячий чай. Заведение было частным. Его содержала вполне добропорядочная чета – Салават и Сарижат.

Как вскоре выяснил Абдул, Салават был абсолютно лысый мужчина с грозным неприветливым взглядом, массивной бородой, черными густыми сросшимися бровями над рубильником-носом, дернув за который, казалось, можно враз перевернуть земной шар его лысого черепа. Жена Салавата Сарижат – темноволосая пухлая девушка невысокого роста с очень живыми черными, как два агата в четках, глазами.

Когда Абдул впервые пришел в парикмахерскую (это случилось пару месяцев спустя после смерти матери, которая приноровилась стричь его сама), его оглушил характерный запах духов и лаков. Словно тебя душат едким газом и ты проваливаешься в сладкое небытие.

Сразу пришли на ум газовые камеры Гиммлера. На полу валялись еще неубранные волосы и ногти предыдущего клиента.

Это первое, спустя десятилетия, посещение работников ножа и второго ножа, а посередине винтик, запомнилось Абдулу еще и потому, что он долго не мог решиться на стрижку вне пределов родной ванной комнаты. Это-то в конце концов и послужило поводом для ссоры с невестой и ее мамой, которые заподозрили Абдула в увлечении рок-музыкой, которой он действительно увлекался.

– Ты что, рокер? – спросила невеста.

– Да, – не возмутившись, подтвердил Абдул.

– Ну, это так несерьезно, – пытаясь сохранять спокойный философский тон, заметила невеста Индира. – Так безалаберно по отношению к жизни.

– Но это длится дольше, чем мы с тобой встречаемся.

После этой фразы Абдул оказался свободен. И даже не в результате крупной ссоры, это было внешним, а, скорее, потому, что в глубине души не желал этого брака, продолжая даже при наличии невесты часто и подолгу засматриваться на других девушек. И, зная это, совесть Абдула требовала отмщения-наказания.

Вот таким образом Абдул, потеряв невесту вслед за матерью, оказался в частной уютной лавочке палачей-парикмахеров, где та самая плотная девушка с пухлыми сильными руками настойчиво усадила Абдула в глубокое мягкое кресло с внушительными подлокотниками, какие, наверное, бывают на электрическом стуле. Если честно, ни кресло, ни сама парикмахерша Абдулу поначалу совсем не приглянулись. Он ожидал чего-то более изощренного.

Но Сарижат знала свою работу хорошо – а это самое главное. Засунув за шиворот Абдулу кусок неглаженой холщовой материи, отчего тот сразу почувствовал себя мучеником, дервишем, добровольно избравшим путь очищения тела через истязание грубым покрывалом, Сарижат собрала его волосы в кулак, отмеряя их длину. Но одновременно Абдул почувствовал и приятную истому, ощутив себя вновь капризным ребенком или маленьким маменькиным садомазохистом, которого тащат за шкибон с улицы.

Ведь точно таким же быстрым и решительным движением его мать запихивала за шею Абдулу неприятно-колючую салфетку, усаживая за обеденный стол перед пищей, которая напоминала четырехлетнему Абдулу волосы и ногти в бульоне – и чего тут, спрашивается, есть? Ведь грибной суп это не лимонное пирожное с клюквенным морсом.

– Чего пожелаете? – спросила парикмахерша Сарижат, посмотрев Абдулу прямо в глаза через зеркало. В первый раз она и не догадывалась, кем мечтает видеть себя Абдул: Делоном, Бэкхемом, Рональдо или Щварценеггером или, если это еще возможно, просто Абдулом. Но так трудно остаться самим собой после смерти матери, которая только одна тебя и стригла и только одна знала, кто ты. Впрочем, и кем тебе лучше стать – тоже.

– У вас есть каталог с прическами? – нашел выход из затруднительного положения Абдул.

Девушка протянула Абдулу коллекцию модных журналов. Среди моря экзотических стрижек, напоминающих всевозможные соцветия, начиная от кактусов и заканчивая лианами, Абдулу больше всего понравилась прическа главного бербера и его кумира Зидана, который рекламировал вовсе не прически, а кофе “Пеле” – и с каких это пор?

– Может быть, постричь меня ярусами, – предложил Абдул, – как кофейные террасы в Йемене?

– Я думаю, вам не пойдет неравномерная стрижка крутыми уступами, – не уступила прихоти Абдула Сарижат. – У вас слишком широкое восточное лицо, брови дугой. У вас выступающие скулы и раскосые глаза. Вам лучше подойдут плавные переходы.

– Договорились, стригите по своему усмотрению. – Абдул откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, собираясь предаться несбыточным мечтам.

– Хорошо, – согласилась девушка. – Но сначала нам нужно вымыть голову.

– Вы хотите сказать, что у меня грязные волосы? Но я их мыл только вчера, – без особого рвения попытался защищаться Абдул.

– Я хочу сказать, что ваши волосы очень отросли. Волосы слишком длинны и не промыты до корней. Им, как в пустыне Гоби летом, не хватает воды, а если нет воды, они начинают питаться накопленными запасами. Ваши сальные железы очень активны.

Надо сказать, что был самый разгар пекла пепельного июля. Того самого, с мягкими липкими руками, что прикасаются к твоему телу, как мягкие, но настойчивые руки парикмахера.

После этих прикосновений Абдул сразу избавился от ироничного настроения. Ведь казнь не располагает к иронии.

Нигде так не расслабляешься, как в кресле парикмахера. Приходишь, платишь деньги, и тебя начинают обхаживать со всех сторон. В ресторанах приходится есть самому. В массажных кабинетах твоему телу достается по полной программе. А здесь ты почти ничего не чувствуешь, только сыплется наземь твоя прошлая жизнь. Ведь в парикмахерской работают с теми частицами тела, которых ты практически не ощущаешь в повседневности. И о которых не задумываешься, пока они есть. Пока они рядом с тобой. Как, например, не задумываешься о матери, пока она рядом, о том, как и чем она живет. В минуты покаяния Абдул никак не мог себе простить, что в своих мыслях уделял больше внимания каким-то появлявшимся на миг в его жизни девушкам, чем матери. И до сих пор продолжал уделять – хотя соотношения изменились.

“Так, должно быть, и у палача, – думал Абдул, расслабляясь, – расслабляешься, перестаешь думать о магазине, в который надо зайти завтра, о супе из куриных кубиков или грибном супе и начинаешь думать о том, о чем обычный человек старается думать как можно реже, – о смысле жизни и смерти. Старается избегать прикосновений к этой теме мыслями, чтобы голова случайно не пошла кругом вместе с крутящимся креслом и крутящимся земным шаром и случайно не слетела вон с плеч”.

Когда Сарижат в первый раз стала намывать волосы Абдулу, у него было такое ощущение, будто из его черепа, на котором только и есть примечательного – что барханы перхоти, песок высохшей кожи, вдруг пробился живительный родник, прямо из мягкого темечка. Так неожиданно было чувствовать неизвестно откуда взявшуюся, как источник Зам-Зам, воду. Ведь руки пребывали в абсолютном покое созерцателя. И так было хорошо.

Абдул вновь закрыл глаза, представляя себе всех девушек, которых он встретил и мысленно соблазнил на морском побережье или прямо в душе курортного отельчика Зинганы, уже без купальников. Или внутри хаманов – турецких бань. Вода смывала его грех, очищая перед смертью. И это тоже было приятно.

Впрочем, все хорошее, как и любая сладкая боль, быстро проходит. Безжалостно оголив шею, Сарижат стала стричь приятные воспоминания, прикасаясь к теплой живой коже холодной сталью ножниц. Ведь если только представить, что волосы – хранители некой сакральной информации, то становится понятным, почему большинство пророков и мудрецов были самыми настоящими волосатиками. И почему преступников обривали, отгораживая от общества, давая шанс избавиться от греховного прошлого накануне новой жизни. Отречься и забыть личный чувственный опыт на пороге перевоплощения.

Так же и время безжалостно вырывает из нашей памяти самые томительные своей сладострастностью минуты. Ведь ножницы такой же инструмент времени, как топор – инструмент палача. Как оказалось на поверку, Абдул помнил очень немногое из своего детства – когда он был беспредельно счастлив под опекой мамы.

– Все в порядке? – спросила Сарижат, обратив внимание на грустный сосредоточенный взгляд Абдула.

– Да, все в порядке, – посмотрелся Абдул в зеркало: вроде голова на месте и он не сильно изменился, хотя столько воды уже утекло.

– Если что-нибудь вам придется не по вкусу, – продолжала показывать сервис Сарижат, – вы мне сразу скажите. Я же не знаю, как вас стригли раньше…

– Нет, все в порядке, – успокоил щепетильного клиентообрезателя Абдул. – Я просто задумался.

– О чем, о прическе? – Сарижат была в меру любопытной парикмахершей.

– Нет… – Абдул второй раз с момента прихода с любопытством посмотрел на наложницу ножниц. – Об одной женщине.

– О, у вас есть невеста?

– Была… – И Абдул рассказал Сарижат о своей невесте Индире – все как есть. Потом это вошло в привычку. Каждый раз перед виртуальной казнью Абдул делился с Сарижат своими любовными переживаниями, словно исповедывался перед неминуемой смертью. А сейчас, рассказывая о своей бывшей невесте Индире, он вдруг стал ощущать, что к его локтю и предплечью все чаще и чаще прикасается мягкая плоть живота и бедра заслушавшейся женщины. Причем чужой женщины.

Абдул сразу же прочувствовал всю пикантность ситуации. Он рассказывал об интимной стороне своей личной жизни едва знакомой Сарижат, которая стоит к нему на непозволительно близком расстоянии и почти обнимает руками.

Впервые Абдул с вожделением посмотрел на ноги своего палача – не на высоких ли они шпильках, и увидел выскользнувшую из-под халата коленку.

Это была очень женственная, округлая, пухлая, восточная, какие еще тут могут подойти эпитеты, с ухоженной, умасленной кожей коленка.

“Падишах” в переводе с персидского значит “нога шаха”. То есть мы все, валяющиеся в пыли, ниже ступни нашего бесподобного. Мы все недостойны даже мизинца на ноге нашего несравненного, не то что его колена. Так и парикмахерша Сарижат вмиг из простого палача превратилась для Абдула в повелительницу – “Казнить нельзя помиловать”. И запятые сыплются на пол ворохом волос – поди разберись.

Спроси Сарижат сейчас, о чем я думаю, отвел Абдул смиренно глаза от лучезарной коленки, обязательно расскажу, что осмелился взглянуть на ее ножку. Ведь у нас, обыкновенных смертных, не должно быть тайн от своего повелителя. Разве те части тела, к которым мы позволяем прикасаться парикмахерам, – они не интимны? Разве шея, и особенно уши, чаще всего не спрятана под прядями волос? А у парикмахеров, как и у падишахов, в отличие от обыкновенных смертных есть уникальная возможность заглядывать в уши своим клиентам, знать, что там накопилось, и это не может не возбуждать чувства уважения и страха.

– Интересно, – сказала парикмахерша после рассказа Абдула, – теперь, постригшись, вы сможете вернуться к своей невесте?

Абдул уловил нотки сожаления в голосе Сарижат.

– И чтобы все прошло без помарок, осталось сделать несколько небольших штрихов. – Взяв бритву-опаску, наложница ножниц прижалась вплотную к спине раба и нагнулась так близко, что Абдул уловил запах волос или, быть может, даже губной помады Сарижат. – Так лучше соскребается, – объяснила она и, видимо, боясь поранить нежную кожу за ухом Абдула, часто-часто задышала.

“Странно, – подумал Абдул, – мама меня всегда брила машинкой”. Но тут же вновь сосредоточился на запахе, пытаясь определить, что же тот ему напоминает.

И вдруг Абдул осознал, что находится в райском саду детства. Что он мальчишкой-сорванцом залез на высокую ограду и заглядывает в сад соседского дома Семирамиды-ага с сильно бьющим в нос запахом смеси всевозможных овощей, ягод, цветов и пряностей, что разбросаны на грядах вперемешку: баклажаны, маргаритки, арбузы, базилик, цинии, корица, дыни, мята, перец, помидоры, гвоздика, тмин и тыквы. Там женщины и девочки рыхлят землю под посадки: турецкий горох – чечевицу востока или индейский маис – кукурузу запада. Девочки небольшими мотыгами, скорее, скребли борозды, чем рыхлили землю, низко нагибаясь к ней.

А Абдул подглядывал за ними. Но, с другой стороны, разве он, Абдул, не прикасался своими интимными историями к ушам Сарижат? Так, может быть, это он ее повелитель, а она его прислуга, иначе стала бы она так часто-часто и глубоко дышать от страха?

Оторвавшись от Абдула, Сарижат взяла со столика филировочные ножницы и начала филировать прядки волос, словно подстригая кусты бейрутских роз или срезая тяжелые гроздья розового винограда. И ее помада еще больше заблагоухала бейрут-скими розами.

– Все, – сказала секунду спустя Сарижат, – сейчас будем делать укладку.

И выдавив на нежные пальцы воск или гель, похожий своей вязкостью и липкостью на восточные целебные масла, на ароматические благовония, на варенье из лепестков роз, тут же начала наносить его на волосы и даже яростно втирать в кожу головы, превращая всю поверхность ее в огромное живительное темечко-семечко, из которого вот-вот должен был выбиться огромный, как кочан капусты, волшебный цветок.

А воск и варенье не могли не привлечь к себе шмелей – предвестников жарких ветров. И, как подтверждение вечного весеннего круговорота, фен дыхнул адским зноем пустыни Гоби и заурчал внутренним суетливо-беспокойным движением осиных гнезд с характерным потрескиванием, свойственным статическому электричеству и полчищам гонимой голодом саранчи.

Но как бы ни было страшно – насадка брашинга, напоминающая чудовищного жука под увеличительным стеклом, через которое, должно быть, солнце светит в эти жаркие края, насадка брашинга бережно своими цепкими лапками касалась лишь волос, не задевая корней, словно боялась надломить стебель и обрушить лепестки. И это было великое искусство укладки Сарижат.

А когда фен, словно по мановению кнопочки феи, утих, наступила послеобеденная мертвая тишина для всего роя шмелей, жуков и саранчи. Послеобеденная блаженная сиеста.

И хотя еще какое-то время в ушах обалдевшего Абдула стояло жужжание, а потом еще и шуршание метелки Сарижат, которой она стряхивала волосы с шеи и с завязавшихся на глазах среди волос, прямо на грядке-шее, двух желтеньких, очень похожих на маленькие дыньки ушей, Абдул готов был поклясться, что Сарижат стряхивает лепестки роз вместе с заснувшими в них насекомыми, – такая была тишина. И они падали на пол, словно в камерах Гиммлера.

“Такая мертвая тишина, – подумал Абдул, – может быть только в тихий мертвый час или первую ночь после сотворения мира. Когда цветы ждут семенного оплодотворения, но где же он, долгожданный летний дождик – первозданное чудо?”

Вот так Абдул был убит и вновь воскрес. Ибо капли одеколона из пульверизатора были настолько ободряющи и освежающи, словно вслед за упавшими пчелами с неба колючими, но безвредными шипами посыпались их ни к чему не пригодные после осеменения жала. И это была ободряющая живительная влага, насыщенная блаженным запахом бейрутских роз.

Выходил Абдул из парикмахерской помолодевшим лет на пять. Ведь как приятно после парикмахерской пройтись по летней провинциальной улице. Июль, травы, налитые соком солнца, прогибаются под собственной тяжестью. Клонятся к красной потрескавшейся земле, словно целуют икону, словно кладут головы своих дурманящих соцветий на плаху.

А тебя в это время переполняет непонятно откуда взявшаяся тяга к жизни. Ветер ласково, словно нежные пальцы Сарижат, гладит по коротко стриженным волосам. Стрижи летают над пустырями, то стремительно взмывая к голубым небесам, то камнем падая к разноцветным мусорным кучам. Пригнувшиеся к земле пестрые домики готовы гепардом прыгнуть через сетку-рабицу, огораживающую палисадник. Пустые и битые пивные бутылки – как зеленые волнистые попугайчики, а пьяницы рядом с ними – как пытающиеся встать на задние лапы обезьяны. И все это надо постичь, схватить. Потому что ты смотришь на это будто в первый раз, вновь открывшимися после казни глазами.

Ароматы экзотичных трав, духов и лаков уже не кажутся опасными. Они вдохновляют на открытие новых стран. А для путешествия пригодны даже пустая проржавевшая и поросшая репейником кабина допотопного грузовика да руль, прикрученный к поваленному дереву американского клена.

Но особенно вдохновляют женщины – самый источник жизни. Они радуют глаз, словно море на берегу пустыни. Каждая из них – как прохладное дерево, и ты чувствуешь это, мысленно входя в прохладу дерева и даже арки в метро. Каждая из них манит в море, в путешествие, в сказочные неизведанные страны. Ну, лучше всего путешествовать не на метро, а своими ножками прямо под палящими лучами солнца. Идти за какой-нибудь красоткой, чувствуя, как горячо ее тело, ощущая всю его липкость в страстных объятиях июля, и вот оно уже липнет к полупрозрачным простыням подобно тому, как сейчас липнет к легкому летнему платью…

Так Абдул вновь мысленно прелюбодействовал, потому что знал, что в конце недели пойдет к парикмахеру-палачу. И надо будет вновь исповедываться, рассказывая какую-нибудь новую историю-фантазию обо всех симпатичных девушках, встретившихся в автобусах, трамваях, троллейбусах, просто на остановках и платформах метро, в кафе, магазинах. Да и во всех других злачных местах лукаво подмигнувшей ему судьбы.

Ну чем не жизнь – скажите, пожалуйста?! Пусть даже жизнь длиной в неделю. Пусть даже жизнь, в конце которой предстоит умереть.

И только раз, когда приключений из-за ленивого летнего дождика и ленивого летнего настроения было не очень много, Абдул спросил у Сарижат:

– А с тобой что-нибудь этакое случается, к тебе приходят интересные мужчины?

И тогда Сарижат рассказала ту историю о галантном юноше в костюме, который попросил постричь его очень коротко и быстро, потому что он опаздывает на свидание с любимой, и о том, как она увидела, заглянув сверху в вырез блузы с пуговичкой на воротнике, что этот галантный кавалер на самом деле женщина.

– И тут у меня случился шок, – добавила в конце своей истории Сарижат.

– А у тебя не случается шока оттого, что я подобно красавице Шахерезаде рассказываю тебе захватывающие истории? А ты подобно падишаху Рашиду аль Гаруну слушаешь меня, убивая снова и снова?

Это был их последний разговор, потому что, придя в парикмахерскую спустя неделю, чтобы получить причитающуюся долю наказания, Абдул не обнаружил своего палача, а лишь собственное сиротливое отражение в полумраке неосвещенного пыльного зеркала, пронизанного блеском ножниц, да грозный взгляд, брошенный мужем Сарижат.

Этот взгляд настолько поразил Абдула своей ненавистью и даже какой-то восточной изощренной жестокостью – аж мурашки по коже да волосы дыбом, – что Абдул подумал: ну, ни дать ни взять – настоящий бербер, настоящий грозный убийца пустынь, где нет места иным чувствам и иной интонации.

Бербер – от римского слова “барбар”, что значит “дикарь, варвар”. Но в переводе с турецкого “бербер” – парикмахер, брадобрей, цирюльник. Для полной объективности картины остается выяснить, как в глазах турка будет выглядеть французский парикмахер-брадобрей. Вполне возможно, он будет выглядеть неисправимым варваром. Ведь он сбривает бороды, в которых вся красота и мудрость мужчин. А кроме того, зачем-то производит в своей цирюльне кровопускание, исполняя дикие обязанности западного бербера.

“Ладно, – подумал Абдул, оробев тогда от неприятного взгляда бербера, – зайду в другой раз, завтра”. Но и в другой раз брадобрейки, самой нежной и доброй по части бород, особенно по сравнению с мужем, не было – только сиротливо смотрело пыльное тусклое зеркало, за пылью которого, видимо, как за песчаной бурей, скрылось солнце, изредка проблескивая сверкающим лезвием ножниц. И опять Абдул сквозь эту пыль и полумрак поймал в отражении неприязненный взгляд бербера.

Но на этот раз Абдул почти не обратил на него внимания, гораздо больше испугавшись того, что их последний разговор с Сарижат о метаморфозах женщин и мужчин в нынешнем мире напугал бедняжку. Что она, осознав всю неестественность, а значит, и порочность для традиционного востока их взаимоотношений, решила прекратить их одним махом. Ведь что-что, а сказки о Шахерезаде она наверняка читала как пособие по любви и женской хитрости на всю оставшуюся жизнь.

А что делать, успокаивал себя Абдул, будто успокаивая Сарижат, будто она рядом и слышит его сейчас, если мир под взаимным проникновением культур безвозвратно меняется. Что делать, если лучшим рэппером стал белокожий Эминем, лучшим игроком в гольф чернокожий Тайгер Вудс, лучшим брадобреем в округе бербер, лучшим футболистом другой бербер, падишахом стала женщина, а чемпионом мира по верховой езде на верблюдах некто под французской фамилией Кокто.

– Вы что-то хотели спросить? – буквально прервал размышление Абдула Салават.

– Ничего, – спокойно ответил Абдул. – Я просто хотел постричься.

– Я могу вас постричь.

– Вы же массажист, – заметил Абдул.

– Могу сделать и массаж, – сказал бербер, натянуто улыбнувшись сквозь волчий неприветливый оскал, – бизнес есть бизнес.

Абдул на секунду задумался. Он давно уже размышлял о массаже, как о другом средстве наказания. Задумывался о массаже грубых дланей, как об ударах палками по спине и шее за разговоры с замужней женщиной.

– Ну так что? – прервал его раздумья бербер, а сам, даже не получив ответа, уже самоуверенно разматывал провод бритвенной машинки. Должно быть, будет пытать, пронеслось в голове у Абдула. Как в камерах Гиммлера. Выбивать любовную историю их связи с Сарижат, которой и не было.

– Ну, хорошо, – дал свое покорное согласие Абдул.

– А где Сарижат? – спросил Абдул равнодушным, насколько это было возможно, тоном, усаживаясь в кресло.

– Она умерла, – странно улыбнувшись, сказал Салават, словно ожидал этого вопроса.

– Как умерла? – Абдул вздрогнул.

– Обыкновенно, – снова улыбнулся бербер так, словно смерть для него была игрой, ничего не значащим пустяком. Словно он сам не раз убивал и был убит.

– Вы меня не разыгрываете? – переспросил Абдул, не веря собственным ушам.

В ответ бербер только пожал плечами и опять натянул улыбку, по изгибу которой можно было подумать, что это он убил ее. Затем, не говоря ни слова, пошел подключить машинку, напоминающую электрошок, к электросети.

Жужжание, а может быть, испытанный шок опрокинули Абдула в глубокое детство. Вот пчела кусает его в руку. Он плачет, но быстро успокаивается под ласками мамы. И тут же садится на вторую пчелу. Теперь уже взрослые смеются, не в силах сдержать слез. А он, не в силах остановиться, орет, как недорезанный, широко раскрыв глаза и рот, дергает ногами и головой, отчего волосы, попадающие под бритвенное лезвие, дергаются и вырываются с корнем, когда его в детстве стригут машинкой. Вся жизнь – за миг. Вся жизнь волос.

– Как умерла? – потребовал, а точнее, попросил полного объяснения Абдул. – Такая молодая?

– Инфаркт. Упала замертво на улице, – пояснил бербер.

– Я к ней привязался, – сказал вдруг Абдул после длинной паузы, имея в виду всего лишь то, что Сарижат была неплохим мастером.

– Я заметил… – После этого неожиданно сорвавшегося с уст бербера признания им обоим стало как-то неловко, не по себе. И только теперь Абдул увидел, что Салават явно нервничал, что слова давались ему с трудом. Но в то же время было заметно, что молчаливому берберу необходимо продолжить неприятный для него и неизвестно к чему ведущий разговор, расставить все точки над “и”. Ему было так надо, и точка. – Вы приходили все чаще и чаще. А потом и каждую неделю, – нашел в себе силы для пояснения бербер.

– Но это ничего не значит, – поспешил успокоить собеседника Абдул, – между нами ничего не было. Клянусь.

– Да, если не считать, что она ждала вашего прихода. Она вся расцветала, лишь только вы переступали порог.

– Я этого не замечал, – сухо заметил Абдул, вынужденный оправдываться.

– Возможно, и так, – задумчиво заметил бербер, а потом добавил: – Я и сам только сейчас осознал всю перемену ее чувств до конца.

– И вы ничего не предприняли, ничего не сказали? – перешел в наступление Абдул, ведь лучшая защита – атака. – Могли бы объясниться со мной как мужчина с мужчиной. И я бы больше не приходил.

– Невозможно удержать женщину силком. Да и словами мало что можно изменить, – сказал с обреченностью бербер и тут же с зародившейся в глазах надеждой спросил: – А между вами, правда, ничего не было?

– Ничего.

– Поклянись матерью.

– Клянусь, – прижал руку к сердцу Абдул, – что ничего… – И, немного поколебавшись, добавил: – Кроме разговоров.

– Ну, я так и знал, – уцепился бербер. – Каких разговоров?

– Ничего особенного. Я ей рассказывал о своих любовных приключениях. В основном, вымышленных. Вот и все.

– Это ты зря… – И в глазах, и в голосе бербера появилась ярость.

– А что тут такого? Даш на даш.

– А ты что, не понимаешь?! – взорвавшись, уже перешел на крик Салават. – Что это нехорошо – при живом муже, что это неэтично? Что это низко и подло? Что это не по-мужски?

– Но я без злого умысла. Я это делал больше для себя, чем для нее.

– И для себя, и для нее ты должен был говорить полезные вещи, такие, как, например, аяты из Корана или хадисы.

– Какие хадисы? – спросил Абдул, подумав, что это все ему снится.

– Да хотя бы этот: “Надо жить, ожидая смерти каждую минуту, а строить так, будто будешь жить вечно”. – Бербер завелся не на шутку и никак не мог успокоиться. – А ты ей что рассказывал? Фривольные истории, которые рассказывать имеет право только муж… – Он ходил по комнате, громко крича и размахивая руками. – Ведь она, кажется, полюбила тебя из-за этих сказок. Она всегда любила сказки. А я в голову взять не мог: и чего это она в тебе нашла?

В какой-то момент Абдул перестал воспринимать реальность, наполненную до краев бешеным ревом обманутого мужа. “Бербер – грозный воин пустынь, лев, волк, шакал, – погружался в собственные мысли Абдул. – Наверное, против таких боролись крестоносцы в Дамаске и Иерусалиме”. Эта мысль о солдатиках вновь опрокинула Абдула в детство. И вот уже лезвие ножниц задевает ухо. И капли крови падают на белоснежную манишку. А потом мама покупает ему два пакетика пластмассовых солдатиков: коричневые крестоносцы и красные, почему-то похожие на буденновцев богатыри. И он разрезает пластмассовую перепонку, сцепляющую буденновцев и крестоносцев, теми же ножницами. И начинается битва не на жизнь, а на смерть.