Текст книги "Наследники земли"

Уго прыгнул вперед. Подмастерье снова подал отчаянный знак. Антонина закричала. Дети начали плакать, а бондарь отделался от Уго, всего лишь взмахнув рукой.

– Уго! – завопила Антонина. – Ради бога, возвращайся на верфи!

– Ты хотел ее видеть? – зарычал здоровяк и одновременно пнул Антонину в живот.

Женщина свернулась в клубок. Уго ничего не чувствовал, не слышал и не видел: он снова кинулся на бондаря.

– Не бей его, – простонала Антонина.

– Оставь его! – прозвучало откуда-то с улицы.

Бондарь замер.

– Не трогай его, Ферран, – повторил мужчина, подоспевший вместе с Маиром.

Они побежали к дому бондаря, как только Маир рассказал своему приятелю об Уго, его матери и о том, что мальчик здесь и хочет встретиться с Антониной.

– Он пришел, чтобы досаждать мне. Что ему надо? – Ферран ухватил Уго за руку и резко дернул. – Жить здесь? Может, он хочет, чтобы я его кормил?

– Я пришел только повидаться с матушкой, – не сдержался Уго.

– Заткнись, еретик!

– Но это правда: он только за этим и пришел, – поддержал еврей из Сиджеса.

– Это больше не его мать, а моя жена, и ему в этом доме не рады.

– Пожалуйста, отпусти его.

Оказавшись на свободе, Уго хотел сразу броситься к Антонине, которая так и лежала, прикрыв голову руками, защищаясь от новых ударов. Но бондарь оттолкнул мальчика.

– Убирайся, – приказал он, – и больше сюда не приходи, потому что, если ты снова явишься, я палкой изобью ее до полусмерти.

И в подтверждение своих слов еще раз пнул Антонину, теперь в спину.

– Сволочь! – закричал Уго, пытаясь пробиться к Антонине, которая лежала тихо, как мертвая.

На сей раз его остановил не бондарь; Маир обхватил мальчика сзади за плечи:

– Чем громче ты возмущаешься, тем хуже для нее, Уго. Пойдем.

В ту ночь, когда на поселок опустилась тишина, Уго, сидевший возле крепости, познакомился с тем жестоким и капризным морем, о котором когда-то рассказывал отец. Мальчик плакал по своей матери, море билось о скалы – раз за разом, раз за разом. «Он ее муж, – почти криком убеждал его Маир, уже закупивший вино. – Он не имеет права ее убить, но бить и наказывать волен как угодно».

«Волен бить, волен бить…» – отзывался в голове Уго рокот волн, призывавший его положить конец всем невзгодам и броситься вниз. Слезы мальчика становились все солонее, а потом на луну наползла туча, и темнота накрыла весь берег. «Волен бить».

6

Барселона, 1389 год

В городе судачили о целых восемнадцати тысячах всадников, вступивших в Каталонию и чинивших разбой и насилие в Эмпордá, на севере принципата: там захватили Баскару и еще несколько селений. Отряды состояли из представителей разных народов, в основном из французов и англичан, нанятых и ведомых Бернаром де Арманьяком, братом графа де Арманьяка. Король Хуан, который только что принес присягу в Сарагосе, обязуясь хранить верность законам Арагона, и созвал в Монсоне Генеральные кортесы, спешно вернулся в Барселону, чтобы организовать оборону. Его подданные сильно тревожились, большинство сомневались в способностях и воле своего монарха, который, с тех пор как излечился от последней болезни, посвящал всю свою жизнь праздникам и разгулу.

Не только король, но и знать, и сами города начали готовиться к войне. Барселона вызвала обратно галеру «Санта-Мариа-и-Санта-Жоана», год назад снаряженную для охраны берегов и прибрежных вод от сарацинских корсаров. Уго бросился на берег, едва узнав о ее прибытии: вместе с галерой возвращался и Бернат.

Именно к такому решению склонили дело деньги Жусефа. Ни король, ни Первый капитан не собирались освобождать Берната, а вот Барселоне он оказался нужен. Все преступники – за исключением содомитов, еретиков, убийц, разорившихся менял, изменников и дезертиров – могли получить помилование, согласившись бесплатно грести на королевских либо городских галерах. Жусеф велел адвокату Берната обойти всех барселонских советников и не скупиться на дарения; и если когда-то только один из членов совета, пузатый старый красильщик, возвысил голос против беззаконной казни Арнау Эстаньола, то теперь представители совета потребовали у короля, чтобы к младшему Эстаньолу применили тот же закон, который действует в отношении всех прочих преступников. Да разве графу де Наварклес недостаточно свершенного возмездия, если теперь он обвиняет шестнадцатилетнего юношу? – добавляли советники.

Однако «Санта-Мариа-и-Санта-Жоана» вернулась в город без Берната.

– Говорят, что корабль остановился пополнить запасы воды близ Тортосы и там Бернат исчез, – вот какое объяснение услышал Уго от Жоана Наварро там же, на берегу, рядом с верфями.

– Он сбежал?

– Хочется верить, что да.

– Но разве их не приковывают, не охраняют? – допытывался Уго.

– Только не Берната. Кажется, благодаря его познаниям парня решили не сажать на весла, а приставить к другим занятиям.

– Он не из силачей. – Уго вспомнил, каким худеньким был его друг.

– Верно, но чтобы убежать, сил ему хватило.

Уго вовсе не помышлял о таком исходе, когда прощался с Бернатом. «Держи», – протянул он товарищу пару серебряных кроатов, которые ему удалось накопить. Деньги время от времени ему перепадали: сначала Жакоб расплатился за первую распродажу, потом ему немножко приплачивали за поручения, выполняемые для семьи Саула, а еще Уго за деньги подрабатывал в чужих поместьях, когда у Саула было нечего делать. Маир не возражал, поскольку их договор не предусматривал никакой платы, только ночлег в давильне, замену старой одежды раз в год и питание, как то полагалось подмастерью. «А ты и есть подмастерье», – добавлял еврей.

Бернат тогда отказался принимать деньги. «Я не хочу ничего иметь при себе, меня уже обыскивали и…» Уго воззрился на товарища с изумлением. Обыскивали? Что же они надеялись найти у худощавого парня в простой линялой рубахе? «А ты их проглоти! – посоветовал Уго. – Это всего лишь две монетки. Они тебе пригодятся. Это уж точно». Бернат заупрямился, но в конце концов друг его уговорил. «Я-то себе еще заработаю. Я человек свободный», – объявил Уго.

Теперь, сидя на берегу, он представлял своего друга, бегущего через поля: вот он спотыкается, вот снова вскакивает, а за ним, должно быть, гонятся солдаты. Ну нет. Бернат – умный парень. Им его не поймать. И те два кроата, возможно, послужат благому делу.

– Куда он мог направиться? – спросил Уго.

– Я бы на его месте поскорее покинул владения короля Хуана и Первого капитана. Думаю, он двинется в Кастилию.

Уго улыбнулся, глядя на горизонт.

– Удачи, – пожелал он, не опасаясь, что его услышат чужие.

Море рокотало, рабочие гомонили, вытягивая большую галеру на берег, а Наварро смотрел на Уго, который не мог оторвать взгляд от горизонта, как будто именно там пробегал Бернат. Уго больше не был тем любопытным и бесшабашным пацаненком, который таскал ядро за генуэзцем. Два прошедших года его переменили: на лице закрепилось серьезное выражение, мальчуган подрос, плечи и грудь сделались шире. «А евреи его хорошо кормят», – искренне порадовался помощник управляющего. Арнау Эстаньол был близким другом Жоана, и тот проникся к его подопечному особой нежностью, для которой даже сам не находил слов.

– Он ее заслужил, – сказал Наварро.

– Что заслужил?

– Удачу. И пусть твое пожелание сбудется.

Отдельное помещение возле виноградника Саула-врача было местом, где вино давили и держали в течение первых дней брожения. Вот где сейчас трудился Уго, а мысли его были всецело поглощены кораблями. Недолгий разговор с Жоаном Наварро нагнал на паренька печаль и перенес в те времена, когда он жил одной мечтой: когда-нибудь сделаться mestre d’aixa. Уго думал про генуэзца… Он знал, что Доменико освободили и он вместе с другими пленниками вернулся домой. Сейчас Уго занимался уборкой в давильне – скоро подойдет время собирать урожай. «Хороший человек этот генуэзец», – с нежностью вспоминал парень. Он был готов помочь Уго стать мастером, но все надежды разом рухнули, когда появился этот сукин сын Рожер Пуч… Уго заставил себя не думать о Пуче и направил мысли к своей сестре. Арсенда не знала, что сталось с их матушкой; Уго не захотел огорчать ее. Арсенда до сих пор считала, что Уго работает на королевской верфи, хотя, вообще-то, ей было все равно, чем занимается брат, пока он продолжает заверять, что следует Божьим заповедям. «Я попросила попечителя нашего монастыря, чтобы он поговорил с настоятелем церкви Святой Марии. Так что я узнаю, если ты перестанешь ходить к мессе!» – пригрозила Арсенда брату в одну из ночных встреч.

Ну конечно же, он ходит к мессе! Не пропускает ни одного воскресенья, ни одного церковного праздника. Этого требовал Маир. «Ты должен выглядеть самым набожным и богомольным из всех прихожан, – сурово сказал еврей. – Иначе у всех у нас будут неприятности. У всех!» Уго знал, что священники обходят дома своих прихожан и побуждают людей доносить про чужие прегрешения: супружеские измены, колдовство, веселые дома, запрещенные игры, невенчанное сожительство, евреи, которые не выполняют королевские постановления… «Ни у кого не должно быть причин, чтобы указать на тебя», – предупреждал Маир.

Уго выполнял все требования с лихвой: он не только ходил к мессе, он еще начал бесплатно помогать возделывать виноградник, которым церковь Святой Марии владела в барселонском hort i vinyet. В Святой Марии у Моря на Уго накатывали противоречивые чувства. Парень вспоминал слова мисера Арнау: старик обрел в Деве мать. В те дни Уго чувствовал себя счастливым, потому что у него была мать, но теперь… Он не собирался подменять матушку Девой Марией, как это случилось с Арнау, но все равно молился Ей и просил о заступничестве. «Пусть бондарь ее не бьет», – просил Уго. Этого ему было бы достаточно. В течение двух лет, что прошли после того, как Антонину избили у него на глазах, он получал новости о матушке через Маира и его знакомых из Сиджеса. Однажды еврей сообщил, что Антонина беременна. «Может быть, теперь твой отчим перестанет ее бить», – подбодрил Маир. Уго подумал и согласился. Еврей замолчал: он не собирался пересказывать ученику все, о чем судачили в Сиджесе. Уго тоже не стал допытываться.

Но что больше всего волновало Уго, когда он приходил в церковь, слушал священников и принимал причастие, – так это его собственное положение. Об этом он Деве Марии не рассказывал. «Господь все видит, Господу все известно», – без конца твердили церковники, тем самым добиваясь, чтобы их прихожане не могли освободиться от груза вины даже за те грехи, которые совершали тайно и никому не открывали. «Ну хорошо, – соглашался Уго. – Господу все известно, но ведь ему совсем не обязательно пересказывать Деве Марии все, что он знает о Ее пастве, – или обязательно?» Потому что Дольса узнала все, что произошло в Сиджесе между бондарем и Антониной. «Возможно, об этом знают даже татарские рабы на соседних виноградниках», – возмущался Уго. И все-таки никто не проявил о нем такой заботы, не поддержал так, как Дольса. Девочка молча сидела рядом в те дни, когда Уго оплакивал свое несчастье. Образ Антонины, свернувшейся клубком на досках в бочарной мастерской, неотступно преследовал мальчика; а позже, когда время вступило в союз с забвением, Дольса подарила ему свою дружбу… Если только возможно назвать дружбой эти внезапные переходы от задушевной болтовни к абсолютной замкнутости без всяких видимых причин. Дольса раз за разом бросала своего друга, проявляла враждебность, иногда равнодушие, однако в ее желании уйти было столько же от желания вернуться; на самом деле девочка не возвращалась, а давала Уго понять, что вернуться может он. И Уго всегда приходил. Все эти два года они росли рядом: играли в дружбу и вражду; Дольса обучалась врачевать, принимать роды и помогать женщинам; Уго узнавал все больше о лозах, земле и вине; обоими руководили неотступные и требовательные учителя. Вот об этих событиях двух последних лет Уго ничего не рассказывал Деве. Он не хотел, чтобы Мария узнала о том, как щекотно становилось в животе, когда приближалась Дольса, и о дрожи, которую вызывало простое невинное прикосновение. О безмерной тоске, которая накатывала, когда Дольса кричала, махала руками, оскорбляла его и уходила. Уго не хотел, чтобы Дева проведала о запахе Дольсы – запахе, который он вдыхал в ночном одиночестве, воображая себе эту девушку, их поцелуи, их ласки, их… Как мог Уго рассказать Деве Марии такие вещи о себе и еврейке?

Уго яростно драил давильню. А потом рассмеялся при мысли, что собирается скрыть от Марии свою любовь к еврейке. Дева все знает. Да и как Ей не знать? Такие вещи всегда узнаются. Наверное, Господь Ей все рассказал. Быть может, Он не стал бы сообщать о грешке какого-нибудь бастайша, о шашнях лодочника, об обвесе в мясницкой лавке, но любовь христианина к еврейке… как же о таком умолчать? Хотя пока что никто ему не пеняет, да и Дева не выглядит рассерженной. Уго продолжал усердно чистить давильню, там сусло будет храниться до первого брожения. Большой резервуар год простоял порожним, и теперь его следовало отдраить на совесть. Долго, больше часа, в помещении был слышен только скрежет и натужное, но ровное дыхание уборщика. Уго не получит права давить виноград и даже носить его в давильню. Этим могли заниматься только евреи, тогда вино будет считаться кошерным.

Уго снова улыбался, наблюдая за отчаянными усилиями Дольсы, отгонявшей мух, которые так и липли к ее лицу. Девушка бестолково отмахивалась от них, жужжащих вокруг, и ругалась так забористо, что мать вынуждена была призвать ее к порядку. Два года назад, во время первого в жизни Уго сбора винограда, сама же Дольса его и предупреждала: «Тысячи мух накинутся на тебя и облепят лицо».

Так оно и было, мух становилось все больше по мере того, как виноградный сахар пропитывал одежду, руки, ноги и лица сборщиков. В тот первый год Уго и Дольса беззаботно веселились, девочка показывала, как пользоваться ножом с изогнутым лезвием, похожим на маленький серп, как аккуратно, не повреждая лозу, срезать грозди, как потом сортировать виноград по качеству и раскладывать по разным корзинам, чтобы после отнести в давильню. А еще девочка учила друга распознавать и отделять мокрые и подгнившие виноградины и предложила – почти в виде новой игры – снимать с гроздей улиток и пауков, листья и комочки грязи, но главное – зеленые ягоды, которые не успели созреть и могли придать вину кисловатый привкус. «Дядя Маир говорит, что есть хутора, где виноград давят вместе со всей этой гадостью, – объясняла девочка, – и вино получается скверное». Тогда им было всего по двенадцать. Теперь, два года спустя, Дольса уже вела себя как своенравная женщина, и ее напористый характер проявлялся в каждой черточке точеного лица.

– Моя работа – это медицина, – ворчала она перед началом долгого дня.

– Виноград набрал цвета и прозрачности, – миролюбиво ответил дядя Маир. – А еще он сладкий. Попробуй! – Он протянул племяннице небольшую гроздь. – И нам нужно собрать урожай поскорее: любая гроза может его уничтожить.

– Земледельцев во время сбора винограда даже на войну не призывали, – добавил дедушка Саул. – Так что на винограднике почетно потрудиться и врачам… таким как мы с тобой, – торжественно объявил Саул, присваивая и внучке тот же статус, что у него.

Лицо Дольсы озарилось радостной улыбкой, которая угасала по мере того, как Маир раздавал указания и распределял работу. Строго говоря, ни Дольса, ни Рехина врачами не являлись. По нормам медицинского университета в Монпелье врачу должно быть не меньше двадцати пяти лет, и если это условие обязательно для мужчин, то вполне логично, что и женщины, получающие титул врача только по особому дозволению короля, не могли быть моложе.

Дождавшись паузы в битве с мухами, Уго передал девушке пару «бубенчиков» – маленьких гроздей, которые Дольса складывала в отдельную корзину. «Сам и положи!» – яростно отмахнулась девушка. Уго так и поступил: вышел из-за кустов, встал рядом с подругой и аккуратно поместил «бубенчики» в корзину. Дольса наблюдала за ним, нахмурившись и поджав губы. Возвращаясь на место, Уго протянул девушке обе руки со сжатыми кулаками.

– Выбирай, – предложил он.

– Отстань…

– Давай!

Дольса подбородком указала на левый кулак – неохотно, как будто по принуждению. Уго разжал ладонь и предъявил две маленькие виноградинки. Одну он положил в рот, вторую протянул девушке. Дольса не взяла.

– Ешь, – потребовал парень.

Дольса уступила и проглотила ягоду. Уго собирался вернуться к работе, но девушка его остановила:

– Что у тебя в правой руке?

Уго покачал головой:

– Чтобы узнать, ты должна была выбрать.

Дольса больше ничего не сказала. Уго знал, что так и будет. Она всегда так себя ведет. И прощения за свой резкий окрик тоже не попросит. Она никогда не просит прощения. Временами Уго начинал верить, что у Дольсы такой характер из-за несчастий, которые она наблюдает, работая вместе с матерью, но когда он сравнивал Дольсу с Рехиной – открытой, веселой и резвой, – то понимал, что дело не в этом. Рехина была красива, а Дольса нет, зато она умела становиться прекрасной в те моменты, когда примирялась с мирозданием… Или, быть может, с самой собой. И тогда ее резкие черты смягчались, становились нежными.

Однажды Уго предложил подруге сходить посмотреть на море.

– Трата времени, – отрезала Дольса.

Парень продолжал настаивать – так ему приходилось делать всякий раз, когда он что-нибудь предлагал. В итоге они пошли. Сели на берегу, и Уго показал ей, как надо раскачиваться под рокот волн.

– Это бессмысленная громадина, – фыркнула Дольса. – Море только движется вперед-назад. А потом снова и снова. Год за годом, век за веком. Да, море величественное, но оно всегда умирает здесь, у ног тех, кто приходит им полюбоваться. И завтра будет то же самое. И в тот день, когда море выходит из берегов, убивает и сеет разрушение, оно не знает, зачем это делает. Если рассуждать о звуках, я предпочитаю смех ребенка или хрип старика.

– Может быть, ты и права, – подумав, признал Уго.

Дольса даже не повернула головы. Бриз разметал ее волосы; лоб, губы, нос и подбородок на фоне моря были очерчены резче обычного.

– Пойдем поищем какого-нибудь смеющегося ребенка! – позвал Уго.

Губы девушки дрогнули, это было похоже на улыбку. И тогда жесткие черты лица, только что враждовавшие с бесконечностью, слились с далью моря и сделались мягкими и податливыми.

– Сегодня я предпочла бы послушать тебя, – прошептала Дольса.

Уго кивнул и опустил руку в мокрый песок.

– Знаешь, мой отец – в глубине этого моря. – Уго вздохнул. – Может быть, это он толкает волны…

Когда урожай был собран, вся семья Саула приготовилась давить виноград, перенесенный в жилище Уго. На настил, построенный над чаном, который отскоблил ученик Маира, ссыпали виноград, заранее отсортированный по качеству ягод. Уго, не подходя близко, наблюдал за группой собравшихся – в нее входил сам Саул, его супруга, их дети с женами, внуки и кое-то из близких друзей, – они поднимались на помост парами, босые и с голыми икрами, с силой топтали виноград, а сок стекал в давильню. Чтобы не поскользнуться, держались за свисающие с потолка веревки. Сначала давили «бубенчики», потом второсортный виноград, а под конец – самые лучшие ягоды. Две первые порции будут бродить в деревянных бочках и в больших кувшинах из глины, обожженной с добавлением песка, которая не испаряет влагу, в отличие от пористой глины, идущей на изготовление кувшинов для воды. Уго под руководством и бдительным надзором Маира загодя отмыл и подготовил бочки и кувшины. Отдраил внутреннюю поверхность бочек и проверил клепки – повторно, уже после Маира. А потом разжег костер и держал каждую бочку над огнем, пока дерево не прогревалось, – тогда он заливал внутрь расплавленную смолу с малой долей уксуса. Оставалось окатить холодной водой – и бочка готова. Сходную процедуру помощник виноградаря проделал и с кувшинами: огонь и смола. В этих сосудах виноградное сусло вместе с выжимками, которые вскоре предстояло отцедить, будет подвергнуто первому брожению. А сусло первосортного винограда оставят бродить в самой давильне, тоже вместе с выжимками, – на пять-шесть дней или, возможно, еще дольше, если Маир посчитает нужным. Затем сусло процедят и перельют в бочки и бочонки для второго, уже медленного брожения. Оставшиеся выжимки вымочат в воде и получат бесцветное слабое вино – такое обычно дают рабам.

Гости Маира пили вино, ели и вдыхали приторный аромат сусла. Громко болтали, пели и танцевали на винограде, пары сменяли друг друга, веселье оборачивалось суматохой и галдежом, по мере того как крепчали испарения. Даже сдержанный Саул через несколько часов утратил представление о приличиях. Давильщики валились прямо в виноград, когда свисающие с потолка веревки выскальзывали у них из рук, и каждое падение сопровождалось хохотом и аплодисментами. Только Маир сохранял контроль над ситуацией, которая приносила столько веселья его родственникам и друзьям. Уго хохотал и кричал наравне с остальными – да, он не имел права давить виноград, процеживать сусло и подносить бочки, зато мог помогать во всем, что напрямую не связано с изготовлением вина.

Дольса, прежде не горевшая желанием собирать виноград, с удовольствием присоединилась к общему празднеству. Казалось, девушка сама не понимает, какое вожделение пробуждает ее тело, которое с каждым днем становилось все более соблазнительным. Еврейка давила ягоды, подняв руки и крепко вцепившись в веревку, как будто хотела на ней повиснуть; она танцевала на гроздьях, выставляя на всеобщее обозрение – не бесстыдно, а беспечно – упругие груди, которые вздымались и опускались в бешеном ритме, задаваемом ладонями родственников и друзей: одни хлопали без нечистых мыслей, другие – наоборот… «Божественный напиток. Определенно, это нектар богов», – восторгался Уго, думая о соке, который в эти минуты выжимали ступни Дольсы.

Сквозь решетку в стене этой самой давильни Уго не раз уже наблюдал окуривание христианок, которые желали избавиться от плода или подвергались другим процедурам: их проверяли на девственность, определяли, способны ли они зачать ребенка. Чтобы это выяснить, женщине вводили в вагину трубку и запускали дым от сосновых семян и дегтя; в зависимости от того, достигал дым рта женщины или нет, а если да, то каков он был на вкус, делались выводы о девственности или способности к деторождению. «Вагина, нос и рот – они сообщаются» – так Дольса объяснила смысл этой странной процедуры. И все-таки со временем Уго начал отводить взгляд от женщин, которых лечила Аструга, и больше засматривался на Дольсу, чей образ преследовал его в фантазиях. В отличие от Рехины, которая, зная, что за стеной притаился наблюдатель, и возбуждаясь именно от этого, начинала двигаться с нарочитым кокетством, выставляясь напоказ и бросая смелые взгляды в сторону решетки, Дольса оставалась равнодушной к незримому присутствию Уго, была сосредоточена на своей работе, следила за состоянием пациентки, послушно выполняла команды матери.

А теперь на давильне стояла Дольса радостная, Дольса раскованная, и эта красавица время от времени поглядывала на Уго. Что хотят ему сказать эти неотвязные проницательные взгляды? Парню стало душно, он испугался, что все заметят эрекцию, адресованную Дольсе неотразимой, Дольсе чувственной, перемазанной виноградным суслом, танцующей без устали, вцепившись в веревку. Уго стоял как зачарованный, и тут сладостный танец внезапно оборвался. Аструга потянула дочь за руку и почти что скинула с помоста. Не желая, чтобы воцарившаяся тишина привлекла к ее дочери еще больше внимания, еврейка сделала Дольсе знак выйти из давильни, одновременно приглашая остальных продолжать праздник, как будто ничего не случилось.

– А ну, давайте! Чья сейчас очередь? – Аструга громко смеялась, пытаясь загладить свою недавнюю резкость.

Братья и отец Аструги быстро поняли, что к чему, и затеяли потасовку, чтобы занять освободившееся место.

Уго было стыдно. Как он мог смотреть на Дольсу такими глазами? Конечно, похоть и вожделение запечатлелись на его лице огненными знаками. Все эти люди – евреи… И они ему помогали, здесь он… Уго уставился в пол. Ему хотелось исчезнуть из этого места. Незримо просочиться сквозь дверь. Уго украдкой огляделся и понял, что на него уже никто не смотрит. Аструга и другие женщины стыдили Давида, сына Жакоба, и друга Давида, и Уго вздохнул с облегчением. Дольсы в давильне уже не было.

Если кто-то и видел, как Уго выходил из давильни, то не придал этому никакого значения. Солнце до сих пор поблескивало на лозах. Стояло полное безветрие, и воздух все еще был пропитан сахаром, приторно-сладкий запах обволакивал все вокруг. Уго искал Дольсу. Подошел к колодцу и увидел, как она сидит на краю, босая, с красными до колен ногами и с пятнами винограда на одежде. Собранные в пучок волосы открыли ее лицо – такое грязное, что это выглядело мило. Девушка водила кончиками пальцев по поверхности воды.

Уго боялся нарушить тишину. Дольса казалась ему прекрасной. В первые мгновения он просто любовался красивой картиной. А потом негромко кашлянул. Как Уго и предполагал, девушка даже не повернулась в его сторону и не удивилась, когда он сел рядом: эта еврейка всегда вела себя по-особенному.

– Скоро выйдет мать, – предупредила Дольса, продолжая играться с водой.

– Она там ругает твоего двоюродного братца и его друга.

– Даже не знаю за что, – соврала Дольса, а потом забыла о воде и повернула лицо к Уго.

Парень едва сдержал улыбку. Солнце озаряло их фигуры, их окружала особая атмосфера.

– А я вот знаю за что, – смело сказал Уго. И протянул палец к лицу Дольсы. Коснуться не осмелился. – У тебя тут…

Дольса протерла рукой щеки и подбородок.

– Нет, не здесь. Вот… – Он нежно притронулся к ее переносице. – Вот здесь было. И уже все.

Паренек предъявил ей виноградную кожицу, а потом омыл палец в колодце.

Когда Уго снова взглянул на подругу, глаза Дольсы, теперь такие же нежные, как воздух вокруг, были устремлены прямо на него, как будто время остановилось. Как будто она чего-то ждала. Только дыхание ее участилось. Уго отметил, что его собственное дыхание подлаживается к этому ритму, а легкая волшебная дрожь овладевает его руками, плечами… всем его телом… Думать вдруг стало не о чем. И сдерживаться тоже не было сил. Уго нашел губы Дольсы и поцеловал. Она приняла его поцелуй и приоткрыла губы, чтобы прикосновение сделалось еще нежнее. Одно мгновение…

– Нет! – неожиданно заупрямилась девушка.

Уго отстранился. «Почему?..» – он не успел ни о чем спросить: Дольса положила ладони на его щеки и снова притянула к себе.

– Скоро выйдет мать, – твердо произнесла она уже через мгновение и решительно отодвинулась от парня.

Уго смотрел на Дольсу. Он задыхался. Он не знал, что делать, что сказать, как объяснить ей. Слова не приходили: Уго все еще дрожал, упоительный вкус ее губ и слюны заполнял все его чувства.

– Уходи, – попросила она.

Уго рискнул погладить ее по руке.

– Уходи!

И Уго в смятении отступил, а вскоре из давильни вышла Аструга.

Король Хуан безрезультатно просил помощи у короля Франции, оказал сопротивление там, где захватчики наступали, а потом призвал на войну каталонцев – в соответствии с записанным обычаем Princeps namque: королю дозволялось призывать в свою армию мужчин со всего принципата, вне зависимости от того, являются ли они свободными гражданами или же вассалами короля, Церкви или других знатных вельмож. Не так давно подобный призыв распространялся на людей любого звания и положения, однако постепенно выяснилось, что большинство новобранцев не готовы к войне, не имеют вооружения, каковым солдаты обязаны располагать по закону, или же предъявленное снаряжение никуда не годится, люди не умеют с ним обращаться и вообще не обладают боевыми навыками. Princeps namque понемногу видоизменился в обязательство для феодалов, поселков и городов: им следовало, пропорционально количеству очагов, или дымов, которые насчитывались на их территории, платить за подготовленных к войне солдат, – например, арбалетчики и копейщики шли из расчета по два суэльдо в день. Первым полагалось иметь при себе арбалет, сорок восемь стрел, шлем и кольчугу; копейщикам – щит, кольчугу, копье, меч и нож. Вооруженные всадники стоили от четырех до семи суэльдо в день, в зависимости от того, защищен ли конь полностью, прикрыт ли кожаной попоной или отправляется на войну совсем без защиты, как большинство мулов. Такой способ призыва солдат и помощь арагонцев и валенсийцев позволили королю Хуану в марте 1390 года собрать войско приблизительно в четыре тысячи всадников и столько же пехотинцев; король сам выступил во главе своей армии на Жирону, город, расположенный в трех днях пути на север от Барселоны, в сторону Франции.

Уго двигался в арьергарде внушительного войска, вместе со всякого рода торговцами, старьевщиками, проститутками, ворами, бродягами и плутами, всегда готовыми воспользоваться бедствиями войны и поживиться за счет грядущих трофеев; Уго вел в поводу наемного вола, а тот катил наемную телегу, на которой ехало молодое вино последнего урожая – крепкое и терпкое пойло для солдат, а также несколько бутылей с aqua vitae и примитивный перегонный куб, чтобы в случае необходимости пополнить ее запасы.

– Эта жидкость пригодна для многих снадобий, – объяснял Маир еще в давильне, подвергая вино дистилляции с помощью перегонного куба; данный аппарат возбуждал в подмастерье живейшее любопытство. – А на войне лекарств требуется много, – добавил еврей. – Их часто приходится изготавливать прямо на месте: врачи делают на основе aqua vitae разные смеси, добавляют травы и коренья. Эту жидкость называют еще aqua ardens, то есть «огненная вода», потому что при глотании или промывании ран она обжигает.

– И лечит? – спросил Уго.

– И лечит. Сам подумай: если вино впитывает в себя росу и небесную влагу, то aqua vitae, выкачанная из вина, сведенная таким образом к его душе, его квинтэссенция, превращается в жидкость, содержащую в себе солнце и звезды. Она лечит, еще как лечит!

– Но ведь напиток обжигает горло…

– Совсем не обязательно его пить, – рассмеялся Маир. – Aqua vitae – с травами или без – смачивают раны и ушибы, промывают глаза и уши, смазывают гнойники на любых частях тела. Ее пьют, чтобы оздоровить горло и легкие, пьют при слабости и при онемении конечностей. И все-таки мудрые люди утверждают, что aqua vitae настолько крепка и дает столько жару, что ее следует прописывать в малых дозах и разбавлять вином, водой или другими составами. В медицинских трактатах говорится, что человеку следует прописывать не больше, чем умещается в скорлупу лесного ореха или и того меньше, две-три капли, и всегда смешивать aqua vitae с вином. И даже в этом случае опасность остается. Вино – нектар богов, однако если выпить сверх меры… А неправильное употребление aqua vitae, несомненно, может привести к смерти – в этом согласны ученые и врачи.