Текст книги "Наследники земли"

Часть вторая. Между верностью и предательством

10

Барселона, 1394 год

Уго радостно слушал, как на улицах Барселоны кричат про его вино. Этот порядок ввели городские власти: хозяин любой таверны должен сделать объявление, прежде чем приступить к продаже нового сорта.

– Сегодня в таверне Андреса Бенета, что на улице Флассадерс, – верещал сам Андрес Бенет, перешедший уже на площадь Сант-Жауме, где было больше народу, – будет откупорена бочка красного вина с виноградника Уго Льора, и да будет об этом известно гражданам Барселоны!

Уго продал Бенету немалую часть красного вина последнего урожая. Как всегда и бывало, бастайши взялись перенести бочки с вином в Барселону – после того, как власти их замерят и опечатают и будут уплачены надлежащие налоги.

Уго пригласил бастайшей выпить по стаканчику, он гордился своим виноградником и своим напитком. Парень налил всем вина с того самого участка, который граничит с огородом Вилаторты, это вино для него было связано с Дольсой; после переливания и очистки Уго хранил его в бочках, накрытых плотной просмоленной тканью. Бастайши даже не пытались распробовать редкостный вкус вина: мужчины выпили залпом, не смакуя, как самое обыкновенное молодое вино, но Уго-то знал, что это особенный сорт, и то же самое подтвердили ему люди понимающие. Уго продавал вино как выдержанное, урожая прошлого года. А часть урожая с участка Вилаторты оставил храниться и стариться в бочках. Он знал, что вино трудно продержать больше года, чтобы оно не скисло, но это была мечта Маира, которой он так и не достиг, хотя тоже ставил опыты на малых партиях. Уго всегда старался утешить своего учителя, когда они вместе пробовали такое вино и убеждались, что теперь это просто уксус. «Вот у римлян получалось, – сетовал Маир. – Знаменитое фалернское вино должно было простоять самое меньшее десять лет, и только потом его открывали. Писатели тех времен сообщают и о гораздо более старых винах: Плиний писал про сто шестьдесят лет, Гораций – про сотню. Почему же у меня не получается выдержать напиток дольше одного года?»

«Все потому, дорогой Маир, что вы не работали с тем виноградом, который возле Вилаторты», – сам себе отвечал Уго, когда подходил к своим бочкам и убеждался, что вино старится, но не киснет. Это вино было значительно крепче остальных. Быть может, именно благодаря такой особенности оно и не превращалось в уксус. Стоя возле своих бочек, с гордостью слыша, как объявляют и расхваливают его вино, Уго думал о том, как же сильно переменилась его жизнь за последние три года. Он по-прежнему жил в давильне, как и при Маире. Мотыги, ведра и бочки тоже оставались на своих местах; Уго даже посчастливилось найти сбережения Маира, которые тот закопал в землю.

Раймундо выполнил свое обещание, и вскоре после встречи в меняльной конторе Уго с Жакобом заключили договор rabassa morta[15]15
  О мертвом стволе (кат.).


[Закрыть]: особый вид договора для виноградарей, по которому Уго получал право на пользование в качестве арендатора землями Жакоба сроком до гибели двух третей самых молодых кустов. Вспомнив поучения Маира, Уго подсчитал, что договор, вероятно, не утратит своей силы лет сорок, а то и дольше… если только Маир не вернется. А позже Уго выяснил, что такие договоры о смерти кустов обычно продлевают на самый неопределенный срок, как в случае настоящей аренды, применяя для этого всем известную хитрость: новые кусты образуют с помощью capficat[16]16
  Погружение (кат.).


[Закрыть], то есть, не обрезая, закапывают в почву побег живой лозы, чтобы от него зародился новый куст. А в этом случае можно утверждать, что кусты и не умирали. В обмен на пользование землей Уго обязался выплачивать Жакобу ежегодную ренту.

Да, работа проделана немалая, признавался сам себе молодой виноградарь, стоя возле бочек. Ему даже пришлось просить о помощи Ромеу, когда не хватало рабочих рук. Уго заранее понимал, что управляющий примет его не слишком ласково, однако все его попытки нанять свободных поденщиков провалились: многие отказывались, почитая за унижение работать под началом юнца, которому тогда всего-то сравнялось семнадцать лет, а те, кто соглашался, считали себя в полном праве наставлять и поучать своего нанимателя – такое случилось два раза подряд, поденщики задирали нос и сильно лодырничали. Уго заранее предполагал, что Ромеу даст ему в помощь рабов, и так все и вышло.

– Когда вы закончите на твоем винограднике, ты вернешь мне долг работой на земле Рокафорта, – предложил Ромеу.

– Как же я смогу отработать сразу за несколько человек?

– Нет, мне не это от тебя нужно. Уго, у меня с каждым днем появляется все больше хлопот. Рокафорт только тем и занят, что дает мне поручения, ничего общего не имеющие с земледелием, а за рабами присматривает Жоан. Да ты его знаешь, он человек надежный. Проблема в том, что рабы ничего не умеют. Я хочу, чтобы ты их научил. Согласен?

Уго согласился. Другого выхода у него не было.

– Мне не нравится эта затея с рабами, – не удержался юноша, сидя на кухне вместе с Марией, которая его угощала сыром и вином.

Уго решил сначала выполнить свою часть договора: тогда на его виноградник придут работники, хотя бы немного обученные.

– Совсем не обязательно, что все будет так, как с той русской девушкой, – ответила Мария, вспомнив о том, как девушку изнасиловали в этом самом доме. – Здесь, в Каталонии, с рабами обращаются вполне сносно. Как правило, их освобождают или они сами обеспечивают себе выкуп.

– Как это?

– Хозяин готов предоставить рабу свободу за определенную плату. Каждый месяц они вносят небольшую сумму, и есть еще ряд условий, обязательных для выполнения: раб должен представить человека, который возьмет на себя ответственность в случае побега; должен собственным трудом добывать себе пропитание; должен еженедельно являться к своему хозяину; не имеет права покидать Барселону и чаще всего рабам не дозволяется жениться – чтобы не было лишних расходов. Понятно?

Уго кивнул.

– Кроме тех русских девушек, я общался только с одним рабом – пленным генуэзцем, за которым я носил ядро, чтобы тот мог работать. Это хороший человек, он, наверное, никому не причинил зла. Никто не должен платить за свою свободу! – не сдавался Уго.

– Может быть, может быть, но все обстоит именно так, и ты тут ничего не изменишь. И все-таки я думаю, ты сумеешь помочь этим горемыкам.

– Что вы имеете в виду?

– Ты знающий земледелец. Разбираешься в лозах и в вине и их тоже научишь. Чтобы вносить выкуп, им всегда нужно ремесло: будут зарабатывать – будут платить хозяину. Чем больше всяких навыков они получат, тем легче им будет добиться свободы.

– А что от этой свободы получает хозяин? – выспрашивал Уго. – Не пытайтесь меня убедить, что ваш господин освобождает рабов себе в убыток!

Мария рассмеялась.

– Выкуп всегда гораздо больше, чем стоил раб при покупке, – признала она.

– Значит, они вынуждены покупать сами себя и платить больше, чем они на самом деле стоят?

– Да, это так. И с этим ты тоже ничего не поделаешь. Ромеу пользуется тобой, твоей готовностью помогать и твоей потребностью в рабочих руках. Ты думаешь, он не знал, что ты ищешь поденщиков?

Уго засопел.

– Но ведь и ты можешь кое-что получить за его счет, – шепнула женщина.

– Не понимаю. Это как?

Юноша понял, когда Мария задрала рубаху и обнажила ядреные груди с коричневыми ореолами; соски были толщиной почти с мизинец. Сколько времени Уго не был с женщиной? Дольса. Он познал только ее. «Нет», – вырвалось у юноши. Ему казалось, он предает Дольсу уже одной только эрекцией, нахлынувшей от взгляда на роскошные груди, но Мария не дала ему времени на раздумье: женщина шагнула вперед и уселась на паренька верхом, и вот, прямо на кухне, торопливо освобождаясь от лишней одежды, приглушая стоны и вздохи, поначалу приглядывая за дверью, а после отдавшись на волю судьбы, они совокупились. Одна лишь мысль о появлении во дворе Ромеу или, хуже того, одноглазого слуги подстегивала Уго. Неожиданно для него опасность превращалась в страсть, в составляющую любовной игры, а взгляды на открытую дверь в ритме колыханий Марии, под ее оханье и сбивчивое сопение – все это приносило неведомое доселе наслаждение.

Уго вернулся на хутор Рокафорта. Он согласился на помощь рабов, а сам, в свою очередь, помогал им, делясь своими умениями. Благоприятная погода и упорный труд приносили свои плоды. К этому Уго прибавил все наставления Маира, имевшие отношение к производству вина, но если в итоге ему удалось добиться, чтобы достославный Андрес Бенет купил и выкликал его выдержанный сорт на самых оживленных площадях, то это благодаря прилежанию и заботе, с которыми молодой винодел относился к каждому этапу своего труда.

Подходит время наслаждаться хорошо сделанной работой, подумал Уго. И сам себя угостил стаканом вина. Его аромат тотчас напомнил юноше о Дольсе. «Дольса…» Каждую ночь Уго заставлял себя ее оплакивать, чтобы возлюбленная не исчезла из его памяти. По временам образ девушки из еврейского квартала расплывался, на его месте возникала какая-нибудь красотка – одна улыбнулась ему в церкви Святой Марии, другая встретилась на улице, и Уго корил себя за то, что способен так быстро забыть Дольсу. И тогда он приступал к поискам: зажмуривал глаза и напрягал память, пока наконец не обретал точеные черты еврейской девушки. Уго без конца спрашивал себя, почему Дольса выбрала смерть. Говорили, что в тот день женщин погибло больше, чем мужчин: они умирали, но не отказывались от своих убеждений.

Четвертование Лысого Пса завершило череду казней, и король Хуан попытался возродить в Барселоне еврейскую общину, приносившую ему немалый доход: Хуан гарантировал евреям такие права, которыми они никогда прежде не обладали, пообещал освобождение от налогов сроком на три года, включая и повинность кормления львов и других животных из зверинца в Малом дворце – в прошлом эта обязанность лежала на евреях. Однако евреи, до сих пор проживавшие в городе, воспротивились королевскому решению, и Барселона была объявлена городом без еврейского квартала. В декабре 1392 года разрушили башню при входе на улицу Каль, прежние названия улиц заменили именами святых, а дома передали христианам. Еще через два года лишившиеся домов обращенные евреи Барселоны, пытаясь развеять сомнения и опасения по поводу их новой веры, взяли на себя строительство новой церкви в месте, прежде бывшем малым еврейским кварталом, – этот храм будет посвящен Пресвятой Троице.

А ведь неподалеку от малого еврейского квартала, на улице Санауха, теперь живет Рехина со своим мужем Мосе и его детьми, – вот что вспомнилось Уго. За прошедшие годы он несколько раз заходил к ним в гости и никак не мог отделаться от впечатления, что этот дом с толстыми каменными стенами в точности напоминает дома зажиточных христианских семей.

Рехине сейчас было девятнадцать роскошных лет (как и самому Уго), и каждое ее движение дышало чувственностью: она превратилась в женщину с открытой улыбкой и сверкающими глазами, со струящейся речью и чарующими манерами. Рехина знала, чем она привлекает мужчин, и Уго, как и при жизни Дольсы, поневоле взглядывал на ее красивый носик, отрываясь от налитых грудей. Попивая вино возле бочек, Уго подумал, что давненько не заходил к ней в дом: дело в том, что в гостях у Рехины Уго всегда вспоминал тот день, три года назад, когда пришел к ней за помощью вместе с Раймундо. Уго тогда привел к меняле низкую тележку без бортов, с двумя тяжелыми деревянными колесами, запряженную мулом Ромеу: в ней лежала дрожащая в лихорадке русская рабыня, которую изнасиловал Рожер Пуч.

Случай с Пучем и рабыней много дней не давал Уго покоя, но парень был уверен, что русскую, как и распорядился ее новый владелец, перевезли для утех к нему в замок. При воспоминании о воплях русской девушки, доносившихся со второго этажа, у юноши волосы вставали дыбом, и он сворачивался клубком на своем тюфяке, силясь избавиться от образа этой несчастной, которую раз за разом насиловал знатный ублюдок.

Удивиться пришлось в тот день, когда Уго решил проститься с Марией перед возвращением в давильню на винограднике Саула, теперь принадлежавшем Жакобу. Уго искал хозяйку, когда услышал плач, доносившийся из спальни рабынь. Парень постучал – никто не отозвался. Плач не смолкал. Входить к рабыням было запрещено, но Ромеу находился в Барселоне, а рабы-мужчины – на полях. Уго открыл дверь. Мария держала за руку девушку, исхудавшую почти до костей: она вся пожухла и больше напоминала труп.

– Она истекала кровью, – объяснила Мария. – Мы не придали значения. В первый раз ведь всегда идет кровь. Но кровотечение никак не останавливалось. Рокафорт не желал и слышать о врачах, он был уверен, что за эту рабыню ему уже ничего не выручить. Пришлось обратиться к знахарке. Теперь девушку бьет лихорадка и ей совсем плохо.

– И вы ей ничем не поможете? – возмутился Уго, так и не отваживаясь подойти к постели.

Вскоре уже сама Мария запрягала для Уго мула в тележку.

– Да поможет ей Господь, – шепнула женщина, когда Уго подстегнул мула.

В городе к странному каравану присоединился Раймундо, они остановились возле дома Мосе Вивеса на улице Санауха.

– Рехина, за тобой долг.

Этими словами Уго стер с лиц Мосе и Рехины гримасу недовольства, которая появилась, когда хозяева заглянули под тряпки, прикрывавшие лежащую в тележке Катерину, – в тот день Уго впервые услышал имя русской невольницы.

– И вы тоже мне должны! – выкрикнул Уго в лицо тщедушному суетливому врачу, увидев его нежелание помогать.

А лежащая девушка повернула голову, и взгляд ее прозрачных глаз устремился к Уго, как будто русская понимала, что все зависит от этого паренька. Катерина попыталась поднять руку, но смогла лишь чуть заметно пошевелить запястьем. Попыталась заговорить, но неразборчивый лепет на ее непонятном языке оборвался, когда Мосе с Рехиной понесли девушку в свой дом.

И Катерина выжила! – радовался Уго, вспоминая о своем вмешательстве, о помощи Рехины и Мосе. Хотя нашлись и такие, например Арсенда, кто говорил, что лучше бы ей было умереть. Уго пересказал сестре историю русской невольницы, умолчав только о роли, которую сыграл он сам. «Почему я все время должен ее обманывать?» – упрекал он сам себя уже после встречи. Арсенда резко осуждала общение Уго с чужеземными рабами. «Их крестят в порту, просто чтобы мы думали, что все эти рабы с Востока – христиане, но разве они что-то знают об Иисусе? Разве они ходят к мессе? Они даже языка нашего не знают». Уго переставал слушать сестру и прижимался к стене, как только Арсенда заводила свои проповеди, направленные против любого поведения, всякого поступка, какой не подобал бы благочестивому и набожному святоше. Старший брат только кивал в ответ, поглядывая на улицу, куда выходили дома монахинь Жункереса. Слова Арсенды эхом отдавались в ночи, а Уго думал о своем: это проклятая монахиня, имени которой парень никак не мог запомнить, диктует его сестре речи, направленные на обращение брата.

Да, радовался Уго: Катерина выжила… и ее доставили в дом к Рожеру Пучу. Мысли об этом семействе почти испортили ему минуты довольства. В последние три года юноша много ночей провел без сна, представляя несбыточные способы мести, которые позже вылились в страстное желание, чтобы сицилийцы, к которым мерзавец Пуч отправился вместе с королевской армадой, убили его с такой же жестокостью, с какой он насиловал бедную рабыню. Да, Рожер Пуч уплыл на войну против мятежной сицилийской знати, и случилось это в 1392 году. Зато Пуч оставил в Барселоне Матео, назначив одноглазого слугу своим управляющим, чтобы тот вместе с Рокафортом вел торговые дела и заботился о молодой жене вельможи. По счастью, одноглазый уже не узнавал Уго. Однажды им довелось столкнуться лицом к лицу на хуторе Рокафорта. У Уго засосало под ложечкой, во рту пересохло, но парню хватило хладнокровия выдержать взгляд единственного глаза Матео. Кривой силился что-то вспомнить, но ведь миновало уже пять лет. «Мир вам», – на ходу поздоровался Уго; теперь лицо его было прикрыто густой бородой, два тонких шрама остались с тех времен, когда мальчик работал с драчливыми котами и очищал дома от крыс. Слуга призадумался, набрав полную грудь воздуха. Уго потом узнал, что одноглазый справлялся о нем у Ромеу. «Этот парень дружит с евреями», – вероятно, ответил управляющий. Или так: «Он работает на еврейском винограднике». А как иначе мог Ромеу его характеризовать?

Однако если вино и виноградник радовали своего хозяина, то другие стороны жизни все-таки оставляли желать лучшего. Больше всего его печалила судьба матушки. Еще не успели просохнуть чернила, которыми нотариус записал договор rabassa morta относительно виноградника Жакоба, а Уго уже шел в Сиджес, чтобы повидаться с Антониной; он даже не задержался в давильне, не стал осматривать имущество, переходившее в его собственность, его не заботило и то, что часть пути придется идти в темноте. Совсем не похоже на его первое неудачное путешествие! А потом он ходил вместе с Маиром… Парень замотал головой, отгоняя воспоминание об оплеухах бондаря, и посмеялся над ужасом, когда-то заставившим его повернуть на полдороге. Ведьмы, крадущие мужские члены! Уго захохотал. И все-таки той ночью он едва сумел заснуть, зарывшись в листья возле каменной стены, размечавшей границы двух наделов. Ведьмы не ведьмы, но вот волки… Юноше было холодно, страшно и хотелось есть. Конечно, следовало хорошенько подготовиться заранее: еда, питье, одежда… И составить план действий. Вот что он скажет матушке? «Пойдем со мной. Оставь этого сукина сына. У меня есть виноградник, мы теперь будем жить вместе». Именно так. И все. Уго сжал кулаки под жухлыми листьями. А потом, нарушая ночную тишину, поклялся, что все будет не так, как в прошлый раз. Наконец Уго задремал, а уже с первыми лучами солнца отправился дальше.

Утром путнику пришлось уплатить за проход по береговой дороге, он снова ругал себя, что не прихватил никакой еды; желудок рычал. Уго попросил немного хлеба у крестьян, шедших ему навстречу. Щедрые люди дали ему хороший ломоть бобового каравая. Парень запил угощение студеной водой, а на прощание один из крестьян одарил его свежим яйцом из корзины, в которой таких лежало несколько дюжин. Поблагодарив, Уго остановился посреди дороги, надломил скорлупу, задрал голову и выпил все до капли. И только потом выдохнул. Да он сейчас бы умял и целую дюжину!

Уго направился прямиком к дому бондаря, на окраину Сиджеса. Место выглядело так, как он его запомнил с прошлого раза: мастерская и дом на отшибе. Может быть, добавилось еще какое-то строение… или нет. Стоящие у дверей бочки и сейчас объясняли смысл рабочего шума, доносившегося изнутри.

– Отец!

Уго одним прыжком перескочил через изгородь, отделявшую соседний огород. Он не увидел подмастерья, который несколько лет назад пытался предупредить его о скверном характере своего мастера. Мальчик, который теперь ходил в помощниках, был, очевидно, одним из сыновей бондаря; самого Феррана Уго сильно желал застать постаревшим и сгорбленным, а не прежним громилой. Да так ли уж он постарел? В бороде проглядывала седина, и Уго уже поверил в свою удачу – но в этот самый момент Ферран поднял здоровенную бочку с такой легкостью, как будто это стул или деревянный чурбак. Уго съежился и прижался спиной к стене. Огляделся по сторонам: никого. Услышал, как Ферран на чем свет костерит своего сына. И всполошился: а вдруг матушка просто не выжила рядом с таким животным? На спине и ладонях выступил холодный пот.

– Послушайте! – Это был его голос. Уго с изумлением обнаружил, что стоит на виду, посреди улицы. Отец и сын смотрели на чужака с растерянным видом, но чем ближе подходил бондарь, тем решительнее он становился. – Вы меня, наверно, не помните. Я сын Антонины. Антонии, вашей жены, – поправился он.

Но бондарь его помнил:

– Явился за очередной трепкой?

Уго попятился.

– Ну зачем вам меня бить? – залопотал он.

При приближении здоровяка у Уго вылетело из головы все, что он собирался сказать.

Он отступил еще на шаг. А что, если матушка умерла? Только представив, что это может оказаться правдой, Уго накинулся на Феррана. Он закричал, толкнул великана плечом в грудь, оба покатились по земле. Да, бондарь был силен, но ему недоставало юношеской ловкости. Уго вспомнился урок, который он усвоил много лет назад, когда вступил с Лысым Псом в схватку за свои абарки: увертливость и хорошее снаряжение – вот что спасло барселонскую галеру от алжирского корсара. Уго, как кот, подскочил с земли. Ударом ноги сумел избавиться от неуклюжей попытки Феррана схватить его. Снаряжение, снаряжение, снаряжение – вот чего ему недоставало. Уго кинулся к мастерской, с легкостью увернулся от мальчишки, который преграждал ему дорогу, внутри огляделся и двумя руками схватил тяжелую кувалду на длинной рукояти. Парень взмахнул своим трофеем: он не должен позволить бондарю подыскать себе какое-нибудь оружие.

– Я хочу повидаться с матушкой! – потребовал Уго, раскачиваясь из стороны в сторону, готовый обрушить кувалду на отчима.

Ферран искал способ к нему подступиться. Сын его тоже попытался напасть – кувалда чиркнула мальчишку по голове.

– Стоять, Хосе! – приказал отец. – Он только мой! Ну а ты – пошел ты в жопу! – Бондарь сделал шаг назад. – Твоя мать – шлюха, ее весь Сиджес дерет. Ступай искать ее в бордель.

Уго взмахнул кувалдой и шагнул вперед, но предательская улыбка на лице Феррана заставила его вернуться на место: от мастерской ему отходить нельзя. Несколько секунд мужчины простояли, сохраняя ту же дистанцию. А потом Уго с размаху жахнул по клепкам, предназначенным для новой бочки. Древесина разлетелась в щепки.

– Сукин сын!

Сломанные плашки разозлили бондаря больше, чем если бы он сам получил кувалдой в грудь.

– Мне нужна матушка! – потребовал юноша, а потом заметил, что они уже не одни.

Уго взглянул на лестницу, ведущую на второй этаж; краем глаза он продолжал следить и за Ферраном. Женщину наверху он не узнал: черные одежды свисали с плеч, волосы растрепались, лицо изможденное.

– Матушка?

Парень уловил движение противника и снова поднял кувалду. Он не ошибся: Ферран попробовал сократить расстояние, но снова был вынужден отступить.

– Матушка? – повторил Уго со слезами на глазах.

Бондарь опять продвинулся вперед. Уго опять махнул кувалдой. Он не мог даже посмотреть на свою мать!

– В конце концов я тебя поймаю. И тогда – убью, – пригрозил Ферран.

– Ты его не убьешь.

Голос прозвучал как стон. К удивлению бондаря, эти слова произнесла его жена. Прихрамывая, Антонина подошла к сыну.

– Тогда я убью тебя!

– Ну давай, – смело ответила женщина. – Кто тогда будет заботиться о твоих детях, дурачина? – Слова давались ей с трудом. Антонине пришлось глотнуть побольше воздуха, прежде чем продолжать. – Ты стар и беден, потому что тратишь заработанное на девок и выпивку. Тебе нечего предложить новой жене, помимо кучи голодной ребятни… дурного нрава… выволочек… и пьянок.

Ферран побагровел:

– Я тебя убью.

– Убей, – все так же бесстрашно отозвалась Антонина. А потом посмотрела на Уго и улыбнулась. Парень старался не обращать внимания, что во рту у матушки не хватает зубов. – Сынок, что ты здесь делаешь?

Уго снова взмахнул кувалдой. Бондарь снова отступил.

Женщина подошла к костру, служившему для разогрева бочарных досок. Выхватила горящую головню и встала рядом с сыном, напротив пыхтящего Феррана.

– Если ты еще раз попытаешься, я подожгу мастерскую, – пригрозила она. Одного движения Антонины, поднесшей головешку к куче стружек, хватило, чтобы Ферран отчаянно замахал руками. – Отойди еще дальше! – Великан повиновался. Антонина растянула губы в улыбке и вздохнула полной грудью. – Уго, я ничего о тебе не знала, но я чувствовала, что с тобой все в порядке.

– Матушка, у меня есть свой виноградник, – быстро заговорил сын. – Пойдемте со мной. Мы сможем жить вместе, работать…

Антонина чуть слышно засмеялась и погладила его по щеке:

– Я не могу. Ты видишь этих сопляков? – Она кинула взгляд в сторону лестницы. Уго отвлекся лишь на мгновение. Несмотря на головешку в руках у матери, Феррану он не доверял. Подмастерье, которому было лет четырнадцать, держался чуть поодаль. – Мальчик и девочка. Это твои брат и сестра – конечно, только по матери. И я им нужна.

– Забирайте их с собой, – не раздумывая выпалил Уго.

Антонина снова рассмеялась. Дыхание ее сбилось, смех окончился хриплым кашлем.

– Уго, это и его дети тоже. Я не могу их забрать. А сама я и двух шагов не сделаю, они сразу же примутся меня искать.

– Матушка, головня догорает, – предупредил Уго.

Антонина посмотрела на мужа.

– Ну почему ты такой подонок? – воскликнула она и пошла менять головешку.

Уго следил за ее движениями: это была совсем не та женщина, какую он запомнил, когда приходил сюда с Маиром, – та лежала на земле и покорно сносила побои, но теперь она переменилась.

Антонина поймала взгляд сына и догадалась, о чем он думает. По спине Уго пробежал холодок, когда он понял, что Антонина и сейчас воспринимает его как своего сына, понимает его чувства и тревоги даже раньше, чем Уго скажет о них вслух. Она его родила! Она вскормила его, вырастила! Антонина подошла к Уго с горящей деревяшкой, освещавшей ее полные слез глаза. Она давно уже не плакала.

– Я научилась понимать, что такое подлинная боль, сынок, – призналась она. – После смерти твоего отца мне пришлось научиться выживать. – Голос ее задрожал. – А потом пришел день, когда мне захотелось умереть, и тогда я поняла, какая смерть будет для меня самой страшной из всех… если я умру, ничего не зная о тебе и о твоей сестре. – Женщина вздохнула. – Это даже страшнее, чем оставить сиротами на руках у этого зверюги твоих младшеньких, ведь они и мои дети тоже! И они ни в чем не виноваты. Хотя и он, наверно, не виноват. Он – всего-навсего животное.

Длинная речь забрала все ее силы.

– Но, матушка…

– Как там Арсенда? – шепнула она.

– Хорошо. В монастыре. Я продолжаю к ней ходить.

– Как же я рада. Ты не бросай ее, заботься. Невеста у тебя есть?

Воспоминание о Дольсе взбудоражило Уго сильнее прежнего, как будто вопрос, прозвучавший из уст матушки, заставил боль вспыхнуть ярче.

– У тебя что-то случилось? – Антонина это почувствовала при взгляде на сына; кувалда опустилась к земле, как будто потяжелела.

Женщина перевела взгляд на мужа, потом на головешку. Угли еще теплились.

– Матушка, она умерла, – ответил Уго.

Антонина обвила его шею свободной рукой, внимательно глядя туда, куда Уго смотреть перестал, – на бондаря. Мать целовала сына в щеки, их слезы смешивались.

– Тебе придется уйти. Еще немного, и это чудище совсем перестанет соображать.

– Но он вас убьет…

– Нет, не убьет.

– Значит, поколотит.

– И не поколотит. Он уже давно меня не бьет, – солгала Антонина. – Я чувствую себя счастливой, потому что у вас все хорошо. Не стоит дразнить дьявола. Вот если он что-то сделает тебе, мне станет очень больно, больнее, чем если бы он убил меня… Уго, не испытывай судьбу. Умоляю.

– Ну хорошо, – согласился Уго, уже обдумывая свой следующий приход.

– Ступай с миром. И поторопись: головня едва тлеет. – А потом Антонина с угрозой обратилась к мужу: – Если ты хоть пальцем тронешь моего сына, клянусь Господом и Пресвятой Девой: тут все заполыхает!

Антонина стояла перед домом – худая и немощная, жадно хватая ртом воздух, как будто последняя угроза лишила ее дыхания, и все-таки в ней чувствовалась великая сила, несломленный дух. Прежде Уго никогда не замечал в матушке таких черт. Вместо того чтобы обойти Феррана и отправиться восвояси, юноша пошел прямо на бондаря. Кувалду он бросил на землю.

– Если вздумаете отыграться на моей матери…

– Как только она выпустит из руки головешку, я изобью ее палкой, – перебил Ферран.

Уго чуть подождал – эти мгновения были необходимы, чтобы сердце перестало колотиться и не мешало ему говорить.

– Я вернусь сюда без предупреждения, – объявил он. – Я наведу о вас справки в поселке – там, мне кажется, друзей у вас немного. Если я узнаю, что вы продолжаете издеваться над матушкой или что она умерла, я приду ночью и – тоже клянусь Господом и Пресвятой Девой, а еще ангелами и всеми святыми мучениками, да и самим дьяволом! – пока вы спите, я подожгу этот дом. Вы сгорите внутри вместе с зачатыми вами детьми, чтобы никого не оставалось в живых из этого рода бандитов и преступников. Понял меня, сукин сын?

Больше с этим зверюгой я разговаривать не стану, пообещал себе Уго и сделал еще глоток вина. Воспоминания о матушке привели его к мыслям об Арсенде. Он решил навестить сестру в ту же ночь. Вообще-то, Уго уже давно замечал, что девушка ведет себя как-то странно. Она плакала. Подолгу молчала. «Арсенда, я же не могу просидеть здесь с тобой до утра», – сетовал юноша. Последний их разговор как раз и был посвящен матушке. Уго скрыл от сестры истинное положение: с матушкой все хорошо, она передает привет. Арсенда просила рассказать подробнее, и Уго рассказал, умолчав только про двух новых детей, ему совсем не хотелось… «Когда вы снова увидитесь?» – перебила Арсенда ход его мыслей. «Не знаю». – «Скоро?» – настаивала Арсенда. «Сестренка, это ведь довольно долгий путь, на два дня – один туда, другой обратно, а дороги…»

И все-таки с каждым днем Арсенда как будто таяла. Было ясно: с девушкой что-то происходит, и Уго намеревался выяснить правду сегодня же ночью.

– Арсенда!

Уго сжался в темноте, когда понял, что закричал слишком громко.

Сестра больше не отзывалась. Она поспешно отошла от решетки, произнеся дрожащим голосом лишь пару фраз. Была зима, вечером подмораживало. Солнце клонилось к закату, а после колокола викария парню будет сложно вернуться в давильню.

– Сестра, – прошептал он в окошко.

Арсенда не отвечала.

– Арсенда! – Уго припал к решетке, вглядываясь в темноту внутри дома.

– Убирайся!

Это был не голос Арсенды. Старческое усталое скрипение.

– Кто вы? Почему?..

«Как же зовут эту чертову монашенку?» Уго снова забыл.

– Где моя сестра?

– Она с Господом. Уходи и не возвращайся.

– Нет, нет, нет!

– Парень, я сейчас подниму тревогу. Зазвонят колокола, тебя арестуют.

– Ради бога, – взмолился Уго. – Объясните же, что происходит?

Внутренний ставень захлопнулся и больше не открывался ни в одну из ночей, когда Уго возвращался к этому дому, насвистывая песенку, доставшуюся брату с сестрой от отца. Уго в отчаянии рассказал о случившемся Марии, когда та пришла к нему в давильню: он плакал, женщина изумилась, но присутствия духа не утратила. Вот уже три месяца Уго не имел сведений о сестре. Уго, вопреки обыкновению, не хотел секса, но Мария настояла на том, чтобы утешить его в постели. Арсенда перестала занимать думы юноши, как только он возлег на женщину, та задрала ноги, и он в нее проник. И все-таки, когда Уго еще сотрясался в последних волнах оргазма, воспоминания об Арсенде вернулись к нему с удвоенной силой. Да как он мог позабыть о сестре ради совокупления?!