Текст книги "Неизвестная «Черная книга»"

Неизвестная «Черная книга»
сост. Илья Альтман

© А. Гельман, предисловие, 2015

© И. Альтман, составление, примечания, биографии авторов очерков и свидетельств, текст от составителя, 1993, 2015

© Ш. Краковский, составление, 1993

© И. Лемпертас, примечания, 2015

© Г. Смирин, примечания, 2015

© Государственный архив Российской Федерации, архивные материалы

© Национальный институт памяти жертв нацизма и героев Сопротивления «Яд ва-Шем», архивные материалы

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Издательство CORPUS ®

* * *

Предисловие

Я читал эту книгу, страницу за страницей, от начала до конца без перерыва. Семилетним мальчиком, вместе с родителями я находился в гетто, потерял почти всех близких, но никогда не испытывал такого глубокого отчаяния, такого буквально библейского чувства скорби, как во время и после чтения этой книги свидетельств Катастрофы. Спасшиеся, чудом выжившие рассказывают, как это было – и я читал и содрогался от ужаса, читал и своими словами, на русском языке молился Всевышнему, просил Его, требовал от Него дать клятву, что Он никогда больше подобного человеконенавистничества не допустит. Надеюсь, Он простит мне эту наглость.

Десятки тысяч людей в течение почти десяти лет по всей Европе были заняты этой работой: убивали евреев. Это были не только немцы. После работы они приходили домой, целовали детей, помогали женам по хозяйству, занимались любовью. Я нигде не читал, чтобы хоть один палач сошел с ума. Если бы их не остановили, они убили бы не шесть миллионов, а всех, всех до единого. Осталось бы только слово – «еврей». Выжившие узники концлагерей и гетто никогда не забудут своих освободителей – бойцов и офицеров Красной Армии.

Самое страшное, что до войны, развязанной Гитлером, большинство из тех, кто прямо или косвенно оказался причастен к «окончательному решению еврейского вопроса», были обыкновенные, нормальные люди. Когда вдумаешься в это, невозможно без тревоги смотреть в будущее. Мы уже никогда не будем уверены, что подобное не повторится. Несмотря на клятвы и молитвы.

Чувство тревоги вызывает и сама история этой книги. Она была готова к печати и частично набрана семьдесят лет назад, сразу после войны, но лишь сейчас опубликована в России. Сначала фашисты убили евреев, потом вожди СССР убили память об убиенных. Если бы «Черная книга» была опубликована семьдесят лет назад, если бы все эти годы она присутствовала в каждой библиотеке, в каждой школе, если бы чтение «Черной книги» входило в программу по современной истории, то сегодня мы, может быть, не встречали бы в городах России толпы молодых людей, празднующих день рождения Адольфа Гитлера.

Я пишу эти заметки накануне великого еврейского праздника освобождения – Песах. В праздничные дни, следуя издревле сложившейся традиции, каждый еврей настраивает свою душу, свое воображение таким образом, чтобы ощутить себя одним из тех, кого Всевышний под предводительством Моисея вывел из египетского рабства. Хотелось бы, чтобы в день скорби по погибшим в Катастрофе не только евреи, но и человек любой национальности хотя бы на несколько минут ощутил себя в одной из колонн, шедших в газовые камеры. Один за другим входили люди в небольшое здание, а выходили оттуда через трубу на крыше в виде белесого кудрявого дыма. Заходили люди – выходил дым. Фабрики по переработке людей в дым исправно работали несколько лет…

Слава богу, «Черная книга», книга скорбных свидетельств Катастрофы, будет, наконец, прочитана в России. Лучше поздно, чем никогда.

Александр Гельман

От составителя

Сборник «Неизвестная «Черная книга» – продолжение «Черной книги» под редакцией Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга.

Многочисленные первоисточники (воспоминания, свидетельства, письма, дневники), собранные в 1942–1947 годах в Еврейском антифашистском комитете в СССР (ЕАК), лишь частично вошли в состав «канонической» «Черной книги». Они включались в состав литературных очерков, подготовленных известными советскими литераторами и журналистами, либо публиковались с существенными сокращениями и исправлениями. В результате одни ценнейшие свидетельства современников остались за рамками «Черной книги», а иные были использованы лишь фрагментарно.

Значительное влияние на отбор материалов для «Черной книги» оказали идеологические мотивы. Из текста исключались важные детали, указывающие на случаи отказа советского населения помогать евреям, их выдачи оккупантам и прямого участия в расправе.

После выхода Румынии из войны в августе 1944 года был минимизирован отбор свидетельств о преступлениях румынских оккупантов. Не были включены в «Черную книгу» сведения о судьбе венгерских евреев, оказавшихся на Восточном фронте в составе трудовых батальонов.

Некоторые свидетельства поступили в ЕАК уже после подготовки соответствующих литературных очерков и поэтому остались неиспользованными. Другие были «забракованы» Литературной комиссией, готовившей к печати «Черную книгу», – чаще всего как не подходящие по жанру.

Поэтому жизнь и судьба евреев на оккупированной территории СССР не могли быть всесторонне отражены в «Черной книге», главными целями которой были показ злодеяний (прежде всего гитлеровцев) и помощь евреям со стороны людей других национальностей.

Еще в годы войны выдвигалась идея издать два тома «Черной книги»: второй том состоял бы из документов и свидетельств. Именно этот подход и был реализован в 1993 году в виде сборника, подготовленного научными сотрудниками Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ, Москва) и Национального института памяти жертв Холокоста и героев Сопротивления («Яд ва-Шем», Иерусалим)[1]1
  Неизвестная «Черная книга» / Сост. И. Альтман и Ш. Краковский. Под ред. И. Арада и Т. Павловой. Иерусалим – Москва: Текст, 1993. Переиздана в 2005 и 2008 гг. соответственно на венгерском и английском (в США) языках. Отбор документов для издания 1993 г. произведен И. Альтманом при участии д-ра Шмуэля Краковского, возглавлявшего тогда архив «Яд ва-Шем». Текст первого издания (включая примечания) готовила к печати Наталья Зейфман при участии Мери Гинзбург («Яд ва-Шем»).


[Закрыть].

«Неизвестная «Черная книга» содержит воспоминания жертв и очевидцев Холокоста. Эти материалы были получены в результате переписки с авторами членов ЕАК и руководителей Литературной комиссии, прежде всего И. Г. Эренбурга, либо записаны путем стенографирования (опроса) в Москве и на месте событий. Среди тех, кто фиксировал эти рассказы – офицеры и солдаты Красной Армии, журналисты фронтовых и местных газет, корреспонденты издававшейся на идише газеты «Эйникайт» («Единение»), печатного органа ЕАК, а также родственники погибших и бывшие узники гетто. В ряде случаев информаторы ЕАК пересылали эти свидетельства в форме статей, рассчитывая на их публикацию либо непосредственно в «Черной книге», либо в газете «Эйникайт» (откуда материалы также передавали редакторам «Черной книги»).

При отборе материалов для настоящего издания в первую очередь учитывалось их авторство: в большинстве случаев авторы – непосредственные свидетели и участники событий. Другой критерий – видовой. Мы отбирали, как правило, письма, дневники, свидетельства, написанные или зафиксированные в годы войны. Опосредованные источники (чаще всего газетные корреспонденции с цитированием или пересказом свидетельств и указанием на их авторство) привлекались, как правило, тогда, когда они содержали сведения о судьбе евреев в населенных пунктах, о которых не говорилось в «Черной книге».

В основу сборника легла коллекция документов, хранящихся в фонде ЕАК в ГА РФ[2]2
  ГА РФ, ф. 8114, оп. 1, д. 940–967.


[Закрыть]. При подготовке издания привлекались также документы из личного фонда Ильи Эренбурга в архиве «Яд ва-Шем»[3]3
  Архив «Яд ва-Шем», ф. Р. 21.


[Закрыть]. Подлинники показаний немецких военнопленных и свидетельства очевидцев хранятся в фонде Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их пособников (ЧГК)[4]4
  ГА РФ, ф. 7021, оп. 69, д. 342.


[Закрыть].

Тексты опубликованных в 1993 году документов заново сверены с материалами указанных фондов. Это позволило восстановить ряд вычеркнутых при перепечатке и редактуре фрагментов. Были уточнены номера дел в архиве И. Г. Эренбурга.

Структура сборника в основном соответствует структуре «Черной книги»: в отличие от издания 1993 года, уточнена последовательность материалов по республикам СССР в соответствии с ее текстом. Документы и очерки расположены по географическому принципу (учтены границы административно-территориального деления СССР на начало Великой Отечественной войны). Это касается и раздела «РСФСР», который в настоящем издании, как и в «Черной книге», включает документы о Крыме. Сюда же помещены документы о Любавичах (ранее входили в раздел «Белоруссия»).

Выделены отсутствовавшие в предыдущих изданиях разделы «Эстония», «Спасение» (аналог раздела «Черной книги» под названием «Советские люди едины») и «Убийство иностранных евреев на территории СССР» (поскольку в тексте есть свидетельства о судьбах венгерских жертв Холокоста). Сохранены подразделы «Киев» и «Одесса и Транснистрия» (в последнем изменена последовательность расположения материала). Для удобства читателя выделены подразделы «В городах и местечках Центральной Украины», «Восточная Украина» (вместо «Харьков» – включает Днепропетровскую, Донецкую и Харьковскую область), «Западная Украина» (вместо «Львов»).

Эти изменения, на наш взгляд, позволяют более последовательно изложить хронологию и географию событий.

Публикуемые свидетельства присутствуют в фонде ЕАК, как правило, в виде машинописных копий. Оригиналы писем и дневников перепечатывались в Литературной комиссии и передавались писателям, работавшим над очерками о соответствующих регионах. Видимо, подлинники также иногда оказывались у авторов очерков, и далеко не все они были возвращены ЕАК. Многие корреспонденты «Черной книги» просили вернуть дорогие им реликвии, что и было сделано. Однако некоторые оригиналы документов оказались в архиве «Яд ва-Шем» в фонде первого редактора «Черной книги» И. Г. Эренбурга и теперь сверены с машинописными копиями.

Сохранены, как правило, авторские заголовки машинописных материалов, предназначавшихся для публикации в «Черной книге». Указаны: вид публикуемого документа, автор (по возможности, с указанием имени, отчества, профессии), место событий, источники информации, дата составления. Если представлялось возможным датировать текст по содержанию либо на основе первоисточника, дата указывается в квадратных скобках.

Оговорены также случаи, когда публикуемые первоначальные тексты свидетельств были записаны в ЕАК или его корреспондентами. Если информация поступала в ЕАК как обобщенный рассказ ряда свидетелей, указывалась фамилия того, кто готовил эти материалы для «Черной книги». Когда автор записи рассказа или обзора не был указан в документах, но установлен по косвенным источникам, его фамилия приводится в квадратных скобках. Сведения, дополняющие или уточняющие издание 1993 года, также даются в квадратных скобках, но с выделением курсивом.

Указаны свидетельства, которые в сокращенном или измененном виде были использованы в «Черной книге» (Израиля Адесмана, Сарры Глейх, Евсея Гопштейна, Михаила Гричаника, Анны Моргулис, Льва Рожецкого, Хаима Ройтмана, Людмилы Слипченко).

При публикации документов, оригиналы которых были написаны на идише, как правило, указаны авторы переводов. Имеются также указания на подлинность (копийность) и язык (кроме русского) публикуемых документов. Полное указание архивных шифров (включая номера фондов и описей) документов ГА РФ и «Яд ва-Шем» даны при публикации первого из них.

При передаче текста сохранен авторский стиль и особенности первоисточника. Документы публикуются, как правило, полностью. Все сокращения, сделанные при подготовке издания, указаны отточиями в квадратных скобках. Авторские отточия не оговариваются. Без комментариев исправлялись явные описки. Все неразобранные части текста (ввиду плохой сохранности, прежде всего рукописных свидетельств) оговорены.

В ряде случаев восстановлены (на основе фонда Эренбурга) или уточнены заголовки документов: «Письмо Иохима Шенфельда»; авторское название документа «Давид и Надя» (в издании 1993 года – «Он мой муж. Письма Надежды Терещенко»). Скорректирована датировка текстов: письма Б. Бронфин из Хмельника, материала Л. Лагина, свидетельства Л. М. Слипченко (Козман), письма А. Розена, очерка «Город Новозыбков». Указаны источники информации либо корреспонденты авторов и редакторов «Черной книги», вид документа: свидетельство С. Шенфельда о Яновском лагере; биографические данные С. Грутмана, П. Зозули, Р. Л. Зеленковой; инициал отчества адресата в письме Ольги Супрун; имя и фамилия автора свидетельства в записи Н. Г. Кона.

Уточнены даты жизни В. Куторги; адресат в очерке «Город Новозыбков»; географические названия (Ашевский район Калининской области); фамилии (Гильман в «Гибель моего отца») и т. п.

Вставки фрагментов текстов на основе рукописных первоисточников («Страницы из Данте. Из дневника жительницы Харькова Н. Ф. Белоножко», «Дневник Сарры Глейх», «Гибель моего отца», «Рассказ бухгалтера Юровского», письмо А. Розена) даны в квадратных скобках либо цитируются в примечаниях.

На основе новейшей исторической литературы существенно переработаны примечания и комментарии. Уточнялись прежде всего упоминаемые даты и факты, а также статистические данные; приводятся биографические данные об авторах или упоминаемых лицах. Они подготовлены, в частности, по материалам энциклопедии «Холокост на территории СССР» (М.: РОССПЭН, 2011).

Некоторые уточнения нам удалось получить в результате встреч и переписки с авторами сообщений (Сарра Глейх), упоминаемыми в тексте лицами (Л. Е. Калика, В. Дудник, Б. А. Розенфельдом), родственниками авторов очерков (Н. Л. Железновой и Л. Д. Стоновым).

Для настоящего издания отбор материалов и уточнение структуры сборника, сверка документов и подготовка списка авторов свидетельств и корреспонденций (он отсутствовал в издании 1993 года), а также ряда комментариев проведены составителем. Примечания в разделе «Латвия» подготовлены при участии рижского историка Григория Смирина, в разделе «Литва» – при участии историка Ильи Лемпертаса. Отдельные факты уточнены директором Музея Холокоста (Харьков) Ларисой Воловик и заместителем директора Института иудаики (Киев) Юлией Смилянской.

Илья Альтман

Украина

Киев

[5]5
  ГА РФ, ф. 8114, оп. 1, д. 965, лл. 68–75 (далее указываются только номера дел и листов). Машинопись. – Илья Альтман (далее – И. А.).


[Закрыть]

Говорить о причине – почему я оставалась в оккупированном Киеве – трудно, а может быть, излишне. Прежде, до оккупации – это была общая причина, теперь она является ничтожной и незначительной. Все не верилось, что этот кошмар наступит, мы, как утопающие, хватающиеся за соломинку, жадно ловили по радио: «Киев никогда не будет сдан», верили и надеялись… 17 сентября 1941 года, когда наши войска в массовом характере начали отступать, гул преследующих немецких снарядов, огонь и дым от горевших зданий все еще меня целиком не убедили, что наступил крах, что прекращается жизнь. Слово «жизнь» тогда имело свое значение. Впоследствии это значение притупилось.

Слишком часто или даже постоянно она была близка к смерти и потому потеряла свою обычную окраску.

19 сентября, когда немцы начали заходить в город и когда по обе стороны тротуаров (по Красноармейской, возле Владимирского базара) стояли люди с льстиво-радостными, подобострастно-угодливыми лицами, встречая «освободителей» своих – немцев, которые несли им «большую жизнь», тогда я уже чувствовала, что жизнь от нас уходит, наступает мучение. Мы все были в мышеловке. Куда деться? Пути все были закрыты.

Я ушла на Подол к своему пятилетнему сыну, который был у родных мужа. Мои родные: две младшие сестры с тремя детьми – у одной двое – пять с половиной и три с половиной года, мальчики, у другой один – три с половиной года. Мать и отец мотались из одной квартиры в другую, то у сестры на улице Гершуни[6]6
  Ныне ул. Олеся Гончара. – И. А.


[Закрыть], то в моей квартире на Тверской, 13. Муж мой был с ними на Тверской. Они сидели вокруг него, им казалось, что он их спасет от неминуемого (он русский)[7]7
  Александр Андреевич Агеев (1910–1990), его родители и сестра Елизавета в 1996 г. удостоены израильского почетного звания «Праведник народов мира» за спасение Иды Белозовской и ее сына Игоря. Семья Агеевых спасла также двух сестер И. Белозовской Розу и Добу, упомянутых в тексте. Игорь Агеев (р. 1936) живет в Киеве. См.: Бабий Яр. Спасители и спасенные. Киев, 2005. С. 19–20. – И. А.


[Закрыть].

Через несколько дней отец мой вышел зачем-то на улицу и не вернулся – начали уже ловить на улице мужчин-евреев, будто бы на работу. На следующий день, когда был издан приказ о сконцентрировании евреев всех в один пункт для отправки куда-то, сестры моего мужа пошли и забрали его силой к себе, они боялись за его жизнь. Можно себе представить картину, когда мои сестры, трое маленьких мальчиков, мать (отца уже не было) громким плачем молили о спасении моего мужа: от них уходила последняя соломинка, и он ничем не мог им помочь. Он ушел на Подол. Когда он пришел, и мне тоже казалось, что от них ушло последнее спасение… Наступила кошмарная, неизвестная смерть. Я в древнем веке не жила и в нашем веке не видела, что люди делали в глубоком неисходном горе. Но меня потянуло к земле, сесть на низком табурете, я ярко ощутила желание посыпать пеплом голову, всю себя, ничего не слышать, превратиться в прах… Но нет, я была жива, я даже в состоянии была слышать и отметить, что люди живут вокруг меня, что они имеют право на жизнь, и почему, почему часть людей, которые имеют несчастье быть другой нации, должны умереть насильственной смертью – дети, невинные, маленькие, не знающие, за что, не понимающие, что такое жизнь и что такое смерть? Почему мой ребенок, у которого отец русский, имеет своих защитников на жизнь?

28 сентября мой муж и его сестра, русская, пошли провожать моих несчастных в дальний путь. Им казалось, и мы все хотели верить, что немцы-варвары вышлют их, и четыре, пять дней подряд люди двигались целыми вереницами к «спасению». Не успевали всех принять, велели приходить на следующий день (не перегружали себя работой). И так люди приходили по нескольку дней, и их все не успевали отправить на тот свет, пока их очередь наконец-то приходила. Мой муж недалеко от места общего приема – исторического Бабьего Яра – оставил моих родных, сам ушел посмотреть все-таки, как принимают людей. И увидел: за высоким забором (щелочка была) сортируют – мужчин в одну сторону, женщин, детей отдельно. Голые (вещи отнимались в другое место), из автоматов и пулеметов их укладывают, крики и вой ужаса заглушались.

Муж вернулся к моим сестрам и матери и сказал: «Уходите куда глаза глядят». Что там было и как все произошло, не знаю, но он вернулся на Подол к своим родным, где я была с нашим сыном, и привел троих маленьких мальчиков обреченных. Ему казалось, что он их спасет. Мать его сказала, чтоб мы все ушли, так как всех спасти нет никакой возможности и будет только то, что всех расстреляют. Я не имела права их обвинять, ведь отец и мать, сестры мужа имели право на жизнь, и они тоже хотели жить…

Дети прибыли, остались-таки со мной еще шесть дней, на шесть дней продлили им жизнь. Все эти шесть дней они не отходили от меня, держась по обе стороны за мое платье, они не играли, их ничто не занимало. Они смотрели большими невинными глазами, не понимающими, что такое жизнь и что такое смерть, и спрашивали: «Тетя Ида, но скажите, мама ведь придет, придет, скажите! Когда она придет?» Молча глаза наполнялись слезами, придушенно плакали. Громко нельзя было плакать, люди могли услышать, и это была гибель для всех. Я не плакала, автоматически двигалась, как деревянная, успокаивала, уговаривала, что вот, все кончится и мама их придет.

Мысли кошмарные роились, почему мой ребенок имеет право жить наполовину. Я могу пока жить, потому что хотят сохранить мать для моего сына Игоря и их внука, и меня, взрослого человека, легче укрыть. Чем же виноваты эти непонимающие дети, где взять для них жизнь? Муж ходил ко всем нашим знакомым – русским, кому можно было говорить, умолял о спасении хотя бы одного ребенка, но поиски были тщетны, все боялись за свою жизнь. Пришла ко мне (по моему приглашению) моя бывшая работница – препаратор, работали вместе в лаборатории. Это была простая женщина, но с прекрасной душой. В ответ на мою просьбу взять хотя бы одного ребенка пока временно (нам казалось, что все это временно, что свет и жизнь скоро вернутся) она рассказала про жизнь в их дворе, где она жила, в дни прихода немцев. Пришел сосед этого двора с плена – еврей, весь распухший от голода, страшный, просил жильцов двора впустить его в свою бывшую квартиру (семьи его уже там не было): он у себя в квартире повесится на глазах у всех, он не хочет прятаться и спасать свою жизнь, но жильцы-активисты его не пустили. Он ушел, не дошел до конца квартала, и его сдали немцам.

«Как видите, – говорит моя работница, – они выдадут меня, моих детей вместе с вашим ребенком». И вот и эта надежда рушилась. Накануне шестого дня муж мой был у себя на квартире на Тверской и застал там мою маму. Она вместе с моими сестрами ушла из-под Бабьего Яра, пошла куда глаза глядят по направлению Сталинки[8]8
  Район Киева.


[Закрыть], но мать была сердечная больная, склероз сердца, поспеть за молодыми дочками она не могла и осталась сидеть в скверике на Сталинке, там ее подобрали «добрые люди» и отвели в немецкую комендатуру, но комендатура, принимая во внимание старость матери, отпустила ее домой. И она пришла домой, влезла через окно и сидела ни жива ни мертва. Одна соседка заносила ей кушать, тихонько через окно, когда никто не видел, протягивалась рука подающего лепешку. Она не зажигала свет, но все-таки узнали про ее незаконное существование во дворе и начали судить, должна ли она жить или нет.

На шестой день решили отвести детей на Тверскую к бабушке. На Подоле их боялись держать. Я знала, что появление их на Тверской приблизит конец мамы и деток. Я всю ночь ходила перед этим взад и вперед по комнате. Тот же самый вопрос: «Что делать? Почему я должна жить? Имею ли я право жить, а кругом меня самые близкие, дорогие должны умереть такой страшной, насильственной смертью». Я ничем не могла им помочь, разве своей солидарной смертью. Но как же Игорь, который имеет право жить, и я сознательно должна лишить его матери? Ведь ему только пять лет! И я осталась жить, жить…

Три дня и три ночи я ходила по маленькой комнатке и считала часы. В какой же час их смерть наступила? Я не замечала голода и усталости. Я старалась запечатлеть погоду через занавешенные окна, все – как их вели на смерть.

Я умоляла родных мужа, чтобы они пошли посмотреть, чтобы я знала – в агонии ли они еще или уже наступил конец на Тверской. Они боялись идти, на третий день наконец-то пошли и увидели. Накануне этого дня хозяева двора (частный дом) пригласили немцев в нашу квартиру, и маму с детками повели к концу человеческой жизни. Мама моя при уходе из квартиры еще заперла квартиру и ключи отдала той же хозяйке. Она знала, что мой муж есть и, может быть, я останусь жива и то, что в квартире, нам пригодится. Хозяйка же ключ отдала, но в квартире уже ничего не было.

Я не могла видеть лицо матери, когда она шла на смерть, но мне кажется, что я присутствовала, и я никогда не забуду ее выражения лица. В тот день был ветер, снежные хлопья лепили в глаза, она держала по обе стороны детей и сознательно шла без крика и возмущения в мир небытия.

Я одна из нашей семьи осталась жить. Сколько раз в течение двух с лишним лет безнадежной неволи я проклинала обстоятельства, из-за которых я должна жить, пока не наступит насильственная смерть. Сколько раз я жалела, что я не ушла с Игорем туда, куда моя мать ушла, где нет жизненных мучений. Я осталась жить и бороться за эту странную жизнь.

Я была погребена для жизни, меня не существовало, я исчезла для живых. Два года я не была на улице, не видела солнца, не дышала чистым воздухом. Окна квартиры были занавешены. При появлении чужого человека во дворе надо было прятаться в место, где при облаве нельзя обнаружить. Каждый час за окном, за дверью ждала смерть, смерть для всех, для всей семьи, которая меня скрывала.

Я не могу жаловаться на отношение моего мужа ко мне в первый год. На нем также отразилась смерть моих родных. Он старался достать для меня другой паспорт, чтобы мы могли где-нибудь жить хотя бы полулегально, но эти старания ни к чему не привели. Когда стоял остро вопрос, что я должна уходить оттуда, потому что всем грозит расстрел, он говорил моим родным, что и он уйдет со мной вместе, дорога же была лишь одна. Стоило мне открыть дверь и выйти на площадку лестницы, как уже смерть спешила к нам. Все соседи были заинтересованы открыть местопребывание мое. О том, что я где-то есть, они знали, так как видели меня в день прихода немцев, но где я нахожусь, для них было неизвестно. Они только предполагали и следили безустанно.

Когда прошло некоторое время, когда надежды на легальную жизнь не было, надежда на то, что скоро придет нам освобождение Красной Армией, также не была близка, стоял вопрос у нас о том, что мы втроем – я, мой сын Игорь и муж – покончим жизнь самоубийством через повешение. Вопрос только стоял, как технически это провести: повесить ли сначала ребенка, а потом самим, и кому последнему. Муж говорил это вполне серьезно и продуманно. Он чувствовал себя виновным в том, что мы не эвакуировались, и поэтому жертвовал и своей жизнью.

Я же, обладая большей силой воли, нежели муж, настаивала, что если вопрос стоит о жизни Игоря, надо еще бороться, и мы остались живы и снова боролись. Дворник ставил вопрос о жизни Игоря, ведь мать его еврейка была (я не существовала), и надо его сдать немцам. Родные же мужа доказывали всякой правдой и неправдой, что Игорь крещен, и спасли его. Ребенку дома внушили, что матери у него нет, что она уехала. Каждый во дворе старался застать его врасплох, и вдруг спросят: «А где твоя мама?» Слово «мама» ему было запрещено произносить вне квартиры, а дома тихонько, чтобы никто не слыхал. Он спрашивал меня: «Мама, скажи, что такое еврейка, жидовка, и почему Борю и Марика (дети моей сестры) убили немцы». Но он без особых пояснений почувствовал, что это такое. Во дворе дети дворника называли его жидом, и он выходил только со старшими на улицу. Он все время ждал Красную Армию, которая принесет волю, и он сможет громко произнести «мама» и идти с ней вместе.

Я жила, но это была горькая жизнь, безнадежная, меня губило одиночество, несмотря на то, что был муж. Я должна была сознавать, что живое все имеет право на жизнь, но я, как видно, плохо это сознавала. Я была для жизни погребена, но сама-то я была жива. И вот получилось так, что муж жил, он имел право жить и, как все живое, должен был пользоваться жизнью. Я же не в состоянии была подняться выше всего обыденного и не реагировать на окружающее. И я больно реагировала, и жизнь стала адом. Я старалась загружать себя разной домашней работой, той, которой я никогда не делала, но все равно оставалась много времени свободной. Я спала скверно и очень мало. Я боялась заснуть. Смерть близких и окружающих меня постоянно преследовала, особенно дети. Я считаю себя косвенно виновной в их смерти. Если б меня не было в городе, то они никогда бы в Киеве не остались.

Я читала много, но книг негде было взять, и я ужасно страдала от этого. В свободное время, когда мне нечего было абсолютно делать и читать нечего было, я не находила места, куда от себя спрятаться (часто никого не было дома, уходили и запирали квартиру). Я подходила к печке кафельной в маленькой комнатке и стучалась головой об нее, чтобы заглушить внутреннюю боль, ведь кричать нельзя было! Казалось, от физической боли легче. Сколько раз я подходила к этой самой печке, где висела по ней веревочная лестница, по которой я взбиралась в случае облавы на самый верх, под потолком там было сделано углубление, и я там сворачивалась в комочек, лестница убиралась наверх, и было желание покончить эту бессмысленную жизнь. Но Игорь… Я заставляла себя силой воли черпать надежду и снова жить.

Мысль о том, что Игорь вырастет и будет смотреть на жизнь людей, как многие во время оккупации и вообще, меня останавливала и заставляла жить. Я хочу воспитать его так, чтобы для него все люди были одинаковы и не было различия и отличия.

Единственный человек из внешнего мира меня посещал во время моей невольной тюрьмы, муж моей приятельницы (и она редко приходила). Он меня снабжал книгами. Когда он приходил, я только тогда хорошо понимала ощущение узников, когда к ним в камеру заглядывало пятно солнца. Я дышала воздухом по ту сторону мира, который он приносил, мы судили и рядили успехи Красной Армии по прессе немецкой. Что советская власть будет, что Красная Армия придет, я не теряла надежды, но что я этого дождусь, я не надеялась никогда. Слишком было тяжело.

Но я дождалась. За полтора месяца до прихода Красной Армии немец выгнал всех из своих жилищ. Подол был объявлен запрещенной зоной, и родные мужа должны были уйти. Мы ушли последней семьей со двора. Когда я вышла на улицу, мне казалось, что воздух валит меня с ног, такая сила движения его была. Мы жили на окраине полтора месяца, прятались в яме. (Продолжение пришлю по почте)[9]9
  Продолжение воспоминаний И. С. Белозовской в фонде Еврейского антифашистского комитета и в архиве И. Г. Эренбурга в «Яд ва-Шем» не обнаружено.


[Закрыть].

г. Киев, Тверская ул. 13/7

Белозовская И. С.