Текст книги "Неизвестная «Черная книга»"

9 ноября. Пришла в какое-то селение – оказалось греческое село Старый Крым. Значит, иду в немецкий тыл, надо возвращаться обратно. Решила идти берегом моря на Буденновку, Таганрог, Ростов. Идти очень тяжело, особенно ночью, холодно даже в стогах, сено не греет, а проситься ночевать в селах опасно. Бывает, что и днем не могу идти, ноги распухли, просидела в сене трое суток, но все же поднялась. Иду снова, встречаются попутчики – это горожане, идущие в села менять вещи на хлеб или бежавшие из плена. Судя по их разговорам, немцы двигаются быстро вперед, взят Таганрог, бои идут под Ростовом.

22 ноября. Я в Таганроге, на улицах пустынно, на окраине встретила группу людей. Они, как сообщила мне одна словоохотливая старушка, шли на Петрушкину балку, где расстреляли еврейское население Таганрога.

25 ноября. Подхожу к Ростову, очень устала, дошла до Олимпиадовки – это недалеко от Ростова, говорят, сюда есть даже трамвайная линия, решила попроситься в первый попавшийся дом переночевать.

26 ноября. Ночевала в Олимпиадовке, ночью выпал снег, морозно. Спросила дорогу и иду в Ростов.

В городе следы недавнего боя, кое-где на окраине еще лежат трупы красноармейцев. Решила идти в Новочеркасск, подхожу к Нахичевани, где попросилась в один из домов посидеть, отогреться и отдохнуть, очень болят ноги, опухли, и я натерла их неудобной обувью. Каждый шаг – это для меня мука.

27 ноября. Ночевала в Нахичевани. Утром решила идти дальше. Только вышла, как началась стрельба – это из Батайска бьют по Ростову. Дошла до Большого Лога, это тихий пристанционный поселок. Я иду по линии железной дороги. Сильный ветер, снег. Уже смеркалось, узнаю, что в пяти километрах – русские войска, кругом немецкие патрули, охраняющие железнодорожный путь. Попросилась в избу к одной из жительниц села, она с двумя ребятами. Решила идти завтра утром. Но уйти утром не пришлось, на рассвете 28 ноября начался бой, который длился целые сутки. 29 ноября, только я вышла из Большого Лога, как показалась русская разведка.

[1941]

[…] Немцы ворвались в Мариуполь 8 октября [1941 года] и начали охотиться за евреями. С наступлением ночи – грабежи и убийства. Во всех концах города раздавались выстрелы: это немцы врывались в квартиры, грабили население, били, а евреев расстреливали. Жители, полные страха, прятались в своих углах в ожидании прихода страшных гостей. На следующее же утро в городе были развешены объявления с приказом немедленно организовать еврейскую общину. Под угрозой расстрела евреи обязаны были выделить своих представителей, в число коих попали самые лучшие люди – врачи и инженеры. Эти люди первые испытали всю жестокость и мерзость немецких палачей: им ставились самые гнусные и неосуществимые требования, за невыполнение коих беспощадно подвергались битью. Каждый день представителей еврейской общины вызывали в гестапо либо к коменданту города и через них требовали от населения немедленно доставить определенное количество муки, сахара, меду, мази для обуви, мыла и т. п. Еврейское население, живя в большом страхе и чувствуя, что что-то грозное нависло над ним, – металось, отдавая все остатки, все, что было в доме, в надежде, что пройдет день-другой и Красная Армия вернется и освободит его от этого ужаса. Так проходит несколько дней. А грабеж населения все увеличивается. Завоеватели открыто среди белого дня подъезжают к квартирам и выносят все, что им нравится, грузят на машины и уезжают. Всякий протест или сопротивление со стороны населения вызывал за собой самую грубейшую реакцию вплоть до убийства. Каждое утро обнаруживались новые группы расстрелянных. Если родные погибшего пытались убрать или похоронить труп, они подвергались нечеловеческому избиению. Проходили дни, и трупы не убирались. Требование немцев к евреям все увеличивалось: последовал очередной приказ, чтобы все евреи на левой стороне своей одежды носили шестигранную звезду из белого материала. За нарушение этого приказа и вообще всякого приказа – расстрел. Жизнь еврейского населения еще более осложнилась наступившим голодом. Запасы либо были забраны немцами, либо вообще иссякли. На улицу выйти было опасно, ибо немцы подхватывали каждого встречного еврея, избивали и уводили на работу. Вернуться с работы домой почти никому не удавалось, там же их приканчивали. Голод все усиливался; купить негде было, все магазины были разграблены.

Через восемь дней, 16 октября, все евреи должны были пройти регистрацию. За уклонение от регистрации – смерть. Затем очередной приказ: все ценности, какими евреи обладали, должны быть внесены в течение двух часов. После этого последовал приказ об «эвакуации» еврейского населения.

Разрешалось из вещей брать с собой все. Назначено было два пункта, куда должно было явиться все население еврейской национальности. Все в большой тревоге засуетились, заволновались. Всякий ищет, мотается, собирает все лучшее, пакует, завязывает… Глаза воспаленные, полные тревоги и отчаяния, спрашивают тебя: «Куда это нас поведут?» Немое молчание служит ответом. Нагрузившись лучшими вещами, я с сыном пошел к сборному пункту. Со всех сторон двигались группы людей, нагруженные чемоданами, мешками. С понурыми лицами, запыхавшись от тяжести своих вещей, шли мужчины, женщины и дети, полные тревоги и сомнений, не зная, куда и зачем их ведут. Были и такие, что везли свое добро на повозках, запряженных коровой или лошадью. Через два часа немцы всю огромную толпу (свыше трех тысяч человек) погнали по направлению мельницы. На площади возле большого четырехэтажного здания нас задержали. Тут появились киноаппараты и начались съемки несчастных людей, для того чтобы показать «великой» Германии, как завоеватели света справляются с побежденными. Вскорости всех нас вгоняют в это здание, где нас держат двое суток без пищи и воды. С небольшими перерывами гестаповцы врываются в здание, и начинаются очередные грабежи. Они требуют денег, часов и других ценностей. Набив карманы, портфели награбленным, офицеры с улыбкой уходят, с тем чтобы через час-другой снова прийти. В тяжелой и нервной атмосфере я, изголодавшись, вместе с сыном выдержали эти два дня. Напряженность и беспокойство усиливались еще больше в связи с всякими слухами, распространявшимися в толпе. Но все же никто не допускал, что эту огромную толпу поведут на расстрел. Утром 18 октября немцы угнали всех тех, которые находились во дворе возле своих тележек и тачек. Люди эти ушли в неизвестном направлении, оставив все свое добро. Мы, увидев это, еще больше пали духом. Мысли кошмарные пронизывали мозг: на дежды сохранить свою жизнь слабнут… Все засуетились, бегут друг к другу, ищут родных, знакомых, рассказывают, спрашивают. Губы дрожат, лица бледны, как смерть… Снова врываются немцы, и снова кричат они и требуют часы, деньги и т. п. Через полчаса волна грабежа проходит, немцы удаляются… Народ ждет нового очередного налета и угона в неизвестном направлении. Через два часа выводят второй этаж и тоже без вещей. Кто захватит кое-что, беспощадно бьют. Строят в ряды и гонят. Все отчетливей начинаешь сознавать, что что-то страшное стоит перед тобой. Но одновременно не веришь, что часы жизни сочтены… Сын мой начинает меня уговаривать бежать. Охрана чересчур сильная, и всякая попытка бегства – это преждевременная пуля. Я успокаиваю мальчика, но он не унимается. Наконец он добивается моего позволения самому уйти. Осознав свое безвыходное положение, я разрешаю сыну бежать. Впервые в жизни я заметил, как глаза мальчика при прощании наполнились слезами…

Из окна третьего этажа я наблюдал за ним. Немцы задерживают его, но он заявляет, что он русский, и его пускают. И больше я сына своего не видел. Я остался сам среди огромной толпы. Шум, крик и плач заполняли весь зал, в котором я находился. Рядом со мной сидели племянник восемнадцати лет (сын моего брата) и его тетя и дядя. Состояние всех нас было отчаянное. Через час нас выгоняют на улицу, строят в ряды и палками избивают. Первый сильный удар в голову получает моя родственница…

Мелкий осенний дождь хлещет по нам весь путь… Люди идут измученные, обессиленные от голода; всякая грязь затрудняет хождение. По сторонам – немцы с автоматами. Выходим на мостовую, ведущую в совхоз «Красная Звезда». По дороге встречаем автомашины с немцами. Офицеры выскакивают из машин и наводят свои фотоаппараты. Толпа все двигается. Наконец приближаемся к совхозу. Небольшой мостик отделяет нас от совхозных построек – сараев. Как только переступаем мостик – сразу всем становится понятным, что их ожидает: на грязной от дождя земле валяются вещи, обувь, пальто, подушки, часы, деньги… Меня охватывает жуткое состояние, голова кружится, в глазах все мелькает… И чем дальше шаг, тем больше убеждаешься, что отсюда живым не вернешься. Мысли теряют свое нормальное течение. Хочется кричать, сказать всему живому свету, что творят с людьми «культурные и цивилизованные» немцы в XX веке… Ко мне среди толпы пробирается знакомая женщина-врач Гольцман со своей подругой. На красивых и тонких их лицах выражен страх и ужас… Обе они, опережая друг друга, говорят мне: «Вы видите, что здесь… Давайте уходить, скоро стемнеет, шаги свои будем задерживать, авось удастся уйти». Мы трое уже не спешим вперед, а медленно пробивая себе дорогу среди толпы, двигаемся в противоположную сторону. Немцы, которые стоят шпалерами, замечая движение, с криком хватаются за винтовки. Я получаю сильный удар прикладом… Спутниц теряю из виду и движусь, как пьяный, со всей толпой. Офицеры тщательно оглядывают проходящих… Вот впереди идет стройная молодая девушка, на ней шуба из дорогого меха. Немец наносит ей удар палкой по голове и приказывает сбросить с себя шубу. Растерянная и беспомощная девушка выполняет приказание… Я приближаюсь к воротам сарая. Из толпы выделяются несколько человек, которые бегут в разные стороны, их настигают пули, и они замертво падают. В сарае темно и жутко, людей полно. Зову племянника, родственников, но никто не отзывается. Понял я, что они в другой конюшне. Беспрерывный шум и крик продолжался всю ночь: плачут дети, прося хлеба, воды… Эта ночь была одна из страшнейших в моей жизни… Я понял, что все кончено, но жажда жить со всей остротой выдвигается на первое место. Мозг работает усиленно; перед тобой один вопрос: как сохранить жизнь и рассказать все виденное свету. Раздаются одиночные выстрелы, пули пробивают тонкие стены и ранят нескольких женщин. Мужчины успокаивают, ободряют женщин и детей, уговаривают быть стойкими и мужественно выжидать наступления утра… Наконец начинает брезжить рассвет. За стенами начинается движение. Все с большой тревогой ждут… Вскорости тяжелые ворота открываются. Немцы врываются в сарай с палками и выгоняют несколько десятков людей, строят в ряды и уводят. Через небольшое узенькое окошко я вижу, как эту группу подводят к противотанковому рву и из автоматов расстреливают… Тела людей, которые только что жили, мыслили, замертво падают в ров. Потом выводят вторую, третью группу, и с ними происходит тот же процесс… Крик, рев поднялся в сарае… Молодая, красивая девушка (соседка по квартире) бегает из угла в угол, хватается руками за голову, кричит, плачет: «За что это они так делают, я молода, я еще жить хочу». И скоро приходит ее очередь… Мозг не перестает работать, видишь смерть… И жажда жизни еще больше. Острая мысль пронзила мозг, вслед за нею выхватываю паспорт, рву его на мелкие куски. И когда в пятый раз открываются ворота, выбегаю первый и заявляю немцу: «Я – рус!» Злые, кровожадные глаза пронизывают меня. И на вопрос, как я попал в эту среду евреев, отвечаю, что я русский, а жена еврейка. Моя уловка удалась – немец отводит меня в сторону. Рядом со мной стоит еще одна женщина, у которой паспорт доказывает, что она украинка. Стоим оба окаменевшие, а мимо нас проводят группу за группой на убой… Тела, подкошенные автоматами, падают друг на друга. Все смешалось в этой могиле: раненые, мертвые, женщины, мужчины и дети. Падают люди друг на друга, заполняя постепенно глубокий ров. Вот идет племянник, лицо бледное-бледное, глаза тупо смотрят вниз, вот спешит, почти бежит его тетя с раскрасневшимся лицом, с распустившимися волосами, а через минуту бежит ее муж, издавая нечеловеческие крики, похожие скорее на рев… Сердце рвется на части. […]

Подготовил С. Голованивский[104]104
  Д. 961, лл. 30–36. Машинопись.


[Закрыть]

Одесса и транснистрия

Глубокоуважаемый товарищ [Эренбург], передаю Вам статью, написанную моей двоюродной сестрой, Лидией Максимовной Козман, по мужу Слипченко.

Л. М. – молодая женщина тридцати лет, еврейка, побывавшая у немцев на пороге смерти, спасшаяся и живущая сейчас со своей семьей в Новосибирске.

Она прислала мне свою статью с просьбой дать ей оценку. Пересылая статью Вам, я руководствуюсь следующими соображениями: драматическую одиссею сестры и некоторые литературные способности можно бы использовать для создания литературного документа, носящего свидетельский против немцев характер.

Осенью 1941 года Л. М. очутилась одна в Одесском гетто. Убедившись в неизбежности смерти, она вместе с несколькими другими товарищами по гетто приняла яд, от которого не умерла, а тяжело заболела. В больнице, куда она была отправлена, ей удалось получить паспорт на имя русской и бежать. В течение двух с половиной лет до прихода Красной Армии она работала на скотном дворе какой-то «экономии».

Л. М. – врач, мать восьмилетнего сына и жена украинца. Она выросла в ассимилированной семье, не была в партии и не может быть заподозрена ни в шовинизме, ни в тенденциозности.

Ее записки, воспоминания, соответствующим образом направленные и отредактированные, могли бы сослужить полезную службу внутри и вне нашей страны.

Прошу Вас сообщить свое мнение на этот счет.

Мой служебный телефон КО-21–90, доб. 26.

Скупник Луиза Петровна

За что?

С этим вопросом на устах гибли сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, немощных стариков, женщин и детей. Все эти люди мечтали высказать наконец этот вопрос вслух, получить ответ на него, узнать свою вину, если таковая существовала, и опровергнуть те нелепые обвинения, которые градом пуль сыпались на их головы. Но ответа они не получили и так и ушли с этим вопросом на устах в мир, где не было ни обвинителей, ни обвиняемых, ни наций, имеющих право на жизнь и не имеющих его.

Немногочисленным единицам удалось вырваться из жуткого кольца смерти и дожить до того, чтобы высказать всю свою боль и горечь вслух. Такой единицей являюсь я, и я считаю своим долгом спросить наконец от имени всех этих ушедших в могилу людей, которые никогда уже не получат больше возможности говорить: ЗА ЧТО?

Одесса, октябрь 1941 года. Жуткая атмосфера репрессий, убийств, истязаний[106]106
  Передовые отряды оккупантов вошли в Одессу 16 октября 1941 г. Части румынской 10-й пехотной дивизии сразу же начали «чистку», что в первую очередь предусматривало арест евреев. В первые же сутки оккупации было убито около 8 тысяч человек, большинство – евреи. См.: Энциклопедия… С. 672. – И. А.


[Закрыть]. Почти из каждой витрины магазина, киоска, лавки выглядывают фигуры повешенных, на каждом углу валяются трупы убитых с надписями: «Так будет покаран каждый, кто осмелится сопротивляться румыно-германскому командованию». Во дворах прячутся испуганные, бледные жители, страх царит на всех лицах. Приказы гласят: «За каждого убитого солдата будет расстреляно сто жителей, за офицера – двести»[107]107
  Этот приказ появился после взрыва здания НКВД.


[Закрыть]. У ворот стоят бдительные дежурные, выискивающие шпионов, коммунистов, евреев.

23-е число. На воздух взлетает большое здание НКВД по Маразлиевской улице. Вместе со зданием взлетают восемь генералов румынской армии[108]108
  Было взорвано здание, где оккупанты разместили военную комендатуру. Погибло 66 румынских офицеров, включая коменданта города, и несколько немецких. См.: Энциклопедия… С. 672. Поскольку приказ оккупационных властей о репрессиях датирован 23 октября, этот день указан во всех публикуемых свидетельствах. – И. А.


[Закрыть]. Вслед за этим по всему городу распространяются провокационные слухи о том, что здание взорвали одесские евреи.

Появляется знаменательный приказ: «Все лица еврейского происхождения – мужчины, женщины и дети – должны явиться для регистрации в село Дальник». Приказ должен быть выполнен, его выполнению активно помогают управдомы и дворники.

Сотни и тысячи евреев с детьми, собрав наиболее необходимые «вещи», потекли на регистрацию. Регистрация эта закончилась на кирпичном заводе против артиллерийских складов, который был подожжен вместе с находившимися там людьми. Тех, кому удавалось выбежать, вырваться из огня, здесь же убивали из пулеметов, расставленных вокруг зданий[109]109
  В артиллерийские склады на Люстдорфской дороге сгоняли евреев, находившихся в тюрьме и захваченных во время облав. Здесь же нашли свою гибель 700 евреев призывного возраста, объявленных «военнопленными», и беженцы – бессарабские и буковинские евреи. См.: Энциклопедия… С. 672. – И. А.


[Закрыть].

Долгое время люди избегали проходить мимо из-за раздававшегося зловония от гниющих трупов, и «заботливому» румынскому командованию пришлось приказать заложникам, сидящим в школе на Болгарской улице, рыть яму, чтобы закопать недогоревшие трупы евреев.

Но евреи, погибшие тогда, были еще наиболее счастливыми из всех остальных своих собратьев. Они погибли сразу, не испытавши всего ужаса преследования, травли и унижения, не упав до скотского состояния жалкого, голодного животного, заедаемого паразитами и утратившего облик человека.

Другие ждали еще своей очереди.

В это самое время газеты пестрели статьями о чистоте расы, о еврейской опасности, приводились «гениальные» изречения фюрера о том, что в Новой Европе, которую он создаст, скелет еврея будет большой редкостью в музее археологических древностей. «Еврейское племя», – писали в газетах, – должно быть полностью стерто с лица земли, так как евреи хотят завладеть всем миром, для чего они и начали войну. Много еще нелепостей писалось и говорилось по адресу евреев, но возражать было невозможно.

В декабре снова появляется приказ, в котором говорится, что все лица еврейского происхождения должны быть интернированы в гетто и что как общественно опасный элемент они подлежат изоляции от всего остального населения. В приказе указывалось, что все имущество остается в квартирах выселяемых евреев, с собою же разрешается взять только то, что можно донести на плечах. И потекли наивные люди, надеясь на то, что им дадут возможность жить хотя и изолированно, хотя и угнетенными, но все же им оставят право на жизнь.

Как цеплялись люди за жизнь, как хотели надеяться и верить, невзирая на то, что они читали в газетах, на то, что их травили, грабили, преследовали, избивали и отдавали на растерзание всякому, кто желал доставить себе такое удовольствие, – ведь они вне закона. Как они все же надеялись, что им оставят последнее, что у них есть, – жизнь.

Люди ходили меченые, как преступники, с желтыми шестиугольными звездами на груди. Каждый, кто хотел, мог подойти, увидя такую звезду, – избить, плюнуть в лицо, раздеть донага такого человека. Евреев травили, как загнанных зверей, и стоило кому-либо из них появиться на улице или на рынке, как сейчас же находились подлецы, которые то ли из жажды наживы, то ли из жажды крови тут же указывали на еврея румынскому полицейскому со словами: «Вот жидан», и тот расправлялся с ним согласно своему настроению. Были и такие, которые приводили румын в еврейские квартиры, в которых те жили до изгнания их в гетто, и вместе с румынами или с немцами грабили имущество человека, будь то рабочий, служащий, врач или артист, вор или честный человек – лишь бы он был еврей. Даже некоторая передовая часть населения – представители интеллигенции, как, например, профессор Ч., которому советская власть предоставила такую широкую возможность для научной работы и для хорошей жизни, очень быстро проникся как гитлеровской национальной теорией, так и всей его программой. Когда к нему явилась с просьбой о помощи его бывшая студентка-отличница, которую он хорошо знал и к которой относился с уважением, он не нашел возможным удостоить ее ответом и отвернулся от нее с высокомерием, будучи окружен блистательными румынскими офицерами. Эта студентка была, конечно, еврейка.

Наиболее доверчивые или сами себя обманывающие люди подчинялись приказам румын безоговорочно. Первоначальным местом жительства для евреев, изгоняемых в гетто, румыны в своих приказах назначили Слободку, и туда потянулись толпы людей. Исключений не было никаких: в гетто должны были явиться и паралитики, много лет не встававшие с постели, и калеки, и тяжелые инфекционные больные, и психические больные, и роженицы – все, без исключения, евреи. И они все шли послушно. Одни шли, других вели их близкие, третьих несли на руках. Немногие имели счастье умереть на своей постели. Кто не шел, тех выгоняли бдительные жильцы, доносившие о них в полицию.

В первый же день люди поняли, что они обмануты, что на Слободке никакого гетто не будет и что их погонят дальше. Но куда?

На Слободке квартир не хватало, люди толпились на улицах, больные стонали и валялись прямо на земле, румыны наезжали лошадьми прямо на людей – вокруг раздавался плач голодных, замерзающих детей, крик ужаса и мольбы о пощаде. Все это покрывалось криками румын: «Жидан, дей друму»[110]110
  Жид, с дороги (рум.).


[Закрыть], – и люди разбегались в стороны, как испуганное стадо овец. В том году стояла необычно суровая для Одессы зима, и уже к вечеру первого дня на улицах Слободки валялись трупы замерзших. В первую же ночь раздавались полные отчаяния крики изгоняемых людей, которых гнали на поезд, чтобы отправить их дальше. Кое-кто прожил на Слободке дольше, стараясь, по возможности, оттянуть свой отъезд в надежде на то, что «милостивое» правительство, может быть, сжалится над ними.

Но правительство было неумолимо, с каждым часом евреев становилось меньше и меньше, по улицам гнали этапы полуоборванных, избитых и голодных людей, – их гнали на смерть.

Кто эти люди?

Вот идет человек небольшого роста, голова его глубоко втянута в плечи, высокий и вдумчивый лоб ученого, грустные карие глаза. Во всей его фигуре недоумение, глубокая скорбь и детская покорность судьбе. Под руку он ведет маленькую старушку с серебристыми волосами и розовыми щеками. Кто же он такой, столь провинившийся перед «великой Германией» и ее фюрером, перед создателями новой «культурной» Европы?! Кто он? Варвар, убийца, преступник? Нет, это крупный ученый и врач-невропатолог, доктор Бланк, всецело отдавший себя науке и оставшийся в клинике со своими больными до последнего момента.

Вот еще один: худой высокий человек с белой бородой, с ясными, умными глазами. Почему со стороны идут женщины, которые провожают его благодарными взглядами и украдкой вытирают слезы? Какая мать не знает его? Какая из них не благодарна ему за жизнь ее ребенка, спасенного им? Это доктор Петрушкин – старый врач по детским болезням, не успевший вовремя уехать из Одессы[111]111
  Был главврачом больницы гетто. Расстрелян 18 марта 1942 г. немцами-колонистами из с. Рейхштат в с. Веселый Хутор (возле Мостового) вместе с доктором Л. П. Бланком. – И. А.


[Закрыть]. Сбоку идет еще один с повязкой Красного Креста. Это немолодой уже врач, полный, больной человек, с трудом передвигающий ноги. Он отстал и за это получает удар палкой по голове, нанесенный идущим сзади него румыном. Напрягая все силы, он ускоряет шаг и нагоняет движущуюся впереди него толпу евреев, но силы опять ему изменяют, ноги не слушаются. И снова на его голову сыплется удар за ударом. Он спотыкается и падает на землю всей тяжестью своего грузного тела.

– Пожалейте, убейте меня, – говорит он умоляющим голосом. И его жалеют – две пули в лоб, и он падает бездыханный, избавленный от мук, издевательств и унижений. Но что шепчут его холодеющие уста? Это все тот же вопрос: «За что?».

А вот идет мужчина, ему не более двадцати пяти лет, он в полном расцвете сил и красоты. Это квалифицированный рабочий-токарь высшего разряда, до последнего времени работавший на военном заводе, где и остался по брони. Работа его окончена, его специальность больше никому не нужна. Различий не может быть никаких. Он еврей, и этим все сказано.

Впереди женщина, еще молодая. Она как будто ничем не отличается от окружающих ее людей, походка ее послушная, мысли же далеко. Ей кажется, что до нее доносятся звуки музыки, она как будто не видит, не понимает окружающего; при взгляде на нее кажется, что ноги ее ходят, а все существо ее витает где-то. Это – единственная в Союзе женщина-дирижер симфонического оркестра Одесского еврейского театра.

Их много, всех не перечтешь: молодые, старые, умные, глупые, честные, бесчестные – всякие. Всех их Гитлер связал воедино. И все, согласно его приказу, делается последовательно, методично, постепенно. Как кошка, не выпуская мышь из своих лап, забавляется ее страданиями, так и все эти люди находятся в гигантской мышеловке, и уйти им некуда – выхода нет, везде жандармерия, полиция, украинские полицейские, управдомы и вся сеть фашистского сыска… И они все идут… Спотыкаются, падают, но продолжают дальше идти. После нескольких дней пребывания в закрытом здании, окруженном часовыми (бывшая школа на Слободке), с выбитыми стеклами, сквозняками, без воды, почти без пищи они совсем обессилели, и достаточно самого слабого удара, чтобы упасть и быть смятым толпой, лошадьми, а в лучшем случае – дострелянными…

Куда их гонят – они не знают. Они чувствуют дыхание смерти, но всячески цепляются за надежду, за жизнь. Наконец, они дошли… Впереди сортировочная станция и товарные составы. Перед посадкой на поезд налетает откуда-то куча хищников – мальчишек-воров, грабителей; они набрасываются на беззащитных, измученных людей – тех, у которых в одной руке вещи, на другой – ребенок или беспомощный старик. Они с яростью набрасываются на этих людей, вырывают у них из рук корзинки с остатками продуктов. Раздаются душераздирающие вопли людей, лишенных последних крох. Но это крик вопиющего в пустыне. Никто не защитит обиженных и оскорбленных…

Перед посадкой спешат спросить машиниста: «Куда нас везут?» Из ответа сонного машиниста они узнают, что предыдущий состав был оставлен в нескольких километрах от Одессы и находящиеся в нем люди замерзли в накрепко заколоченных вагонах. Других довезли до Березовки, а потом гнали их до тех пор, пока утомленные и голодные люди не полегли все до единого…

Раздаются советы – бегите! – это говорят те, кто не понимает, что спасения нет. Людей втискивают в вагоны – их так много, что можно только стоять, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи вагоны накрепко забивают, и люди остаются в темноте. Постепенно глаза привыкают к темноте и начинают различать испуганные, расширенные от ужаса зрачки глаз, изможденные старческие лица, плачущих женщин и детей. Но поезд тронулся, и снова лица озаряются надеждой, старые женщины восклицают: «Да поможет нам Бог!» Люди начинают верить, что их действительно куда-то везут, где им дадут возможность надеяться на более счастливые времена, жить. Верить и надеяться – это единственное, что им осталось.

Но постепенно лица мрачнеют. Поезд движется медленно и, кажется, бесконечно. Куда он идет – неизвестно. Каждый толчок, каждая остановка будят страх в груди. А вдруг пустят поезд под откос? А вдруг подожгут состав? Единственная надежда – поезда будет жалко, а евреев, конечно, не пожалеют.

Но куда их все же везут? Люди все больше коченеют от холода, застывают без движения, мучаются жаждой. Дети плачут, просят есть, пить, а матери мучаются за себя и за них. Вагоны не открывают; постепенно, сначала дети, а потом и взрослые начинают тут же справлять свои естественные нужды. Вот в стороне раздаются стоны женщины; мало-помалу они переходят в крики о помощи. Женщина мучается родовыми болями, но кто ей может помочь? Вагоны все не открывают, и с каждой минутой в людях укрепляется мысль, что их так и не откроют. Все же поезд останавливается, раздается скрип засовов, и людей выгоняют из вагонов. В каждом вагоне от пяти до десяти трупов людей, погибших от болезней, холода и голода.

Но это входит в планы румыно-германских властей, здесь ничто не случайно, и трупы погибших вместе с человеческими отбросами выбрасывают из вагонов, оставляя их тут же в степи, даже не закапывая.

Вот в полуживотное, полное трепетного ожидания существование врывается как-то тревожный крик – село оцеплено румынами, приехали немцы-колонисты из Картакеева. С быстротой молнии это сообщение распространяется по всему селу. В скором времени появляются украинские полицейские верхом на лошадях и сгоняют всех евреев, находящихся в квартирах, в еврейские общежития. Там еще не знают ни о чем, старые женщины варят еду и занимаются своими делами. Но молодые уже не обманывают себя больше; люди сбиваются в испуганные стайки, держатся группками, на одних лицах смертельный страх, у некоторых – решимость – они умрут гордо, врагу не удастся увидеть их дрожащими перед смертью! Но времени для размышлений мало, немцы действуют быстро и организованно. Евреев выгоняют из общежития, гонят к окопам, где их предварительно раздевают, великодушно раздавая местному населению кое-что из вещей и разрешая даже срывать вещи с ожидающих смерти людей. Группами люди подходят к окопам, и их расстреливают из пулеметов и винтовок.

Наиболее бережливые немцы, экономя пули, хватали маленьких детей и разбивали им головы о столбы и деревья. Особенно отличилась одна раскулаченная колонистка из Картакеева, – она как бы опьянела от жестокости, с дикими криками она хватала детей и с такой силой разбивала прикладами их головки, что мозги разбрызгивались на большое расстояние.

В других случаях люди не расстреливались – их просто сбрасывали в ямы, обливали бензином и поджигали. Затем проверяли, не остался ли кто-либо в живых, грузили вещи на машины и с криками «Хайль Гитлер» уезжали в свои колонии, оставив часть вещей румынам – активным помощникам побоища. Убийства являлись последовательным уничтожением, а потому, если кто-нибудь из недобитых вылезал из ямы под прикрытием ночи, то это была только временная отсрочка, ибо спастись из железных тисков адской фашистской машины истребления не было возможности. […]

[1944]