Текст книги "Вакуум. История открытия себя"

ГЛАВА 4. АЛКОГОЛЬ

Вот уже две недели я пью не просыхая. Просыпаюсь не успевший протрезветь, напиваюсь до беспамятства, вырубаюсь, сплю и снова просыпаюсь не успев протрезветь. И так две недели.

Почему я так делаю?

Есть две причины. И обе они потрясающе веские.

Первая. Полно водки.

Дома у меня целая антресоль нормальной водки. Это сделали мои родители – экипировали антресоль водкой настолько, насколько возможно и когда запасы тают мои родители пополняют их. Водки полно в магазинах, барах, в гостях. И даже там, где нет водки мои друзья умудряются её найти. Я нигде ни за что не плачу. Мои друзья полностью освободили меня от этой заботы и продолжают делать так до сих пор. С едой та же самая фигня. Мама готовит постоянно. Стол ломится, холодильник ломится. И каждый, кого я вижу, предлагает мне выпить.

Вторая причина. Всё можно.

Никаких запретов. Все, что может мир предложить мне или кому-то ещё – вот оно. Бери, используй. Разумеется некоторые желания натыкаются на препятствия, но у меня ведь есть друзья и я сам не последний уёбок, чтобы не суметь сломать пару заборов.

В один из первых дней моего алкоугара нас с пацанами забрали в милицию то ли за драку, то ли за что-то связанное с бабами. А скорее всего за драку из-за баб. И пока мы ехали в мусорской тачке сами менты простили нас, узнав что я дембель. Хотя, они отпустили нас в обмен на обещание, что я приду к ним работать. Но они ведь понимали, что я не приду к ним работать. Потому что я нормальный, а какой нормальный пацан пойдет работать в милицию? По своему желанию собрался такой, пришел в мусарню и зашел в отдел кадров. Бред же.

Учитывая милицейскую резолюцию на карнавал думаю нельзя мне только одного – убивать. А с остальным все норм.

Я получаю от жизни всё то, чего лишен был в армии. Мне не нужно подниматься по расписанию, не нужно строиться. Не нужно сидеть в засадах как это было в течении целого сентября. И это был пиздец. Каждую ночь я проводил в одной-единственной позиции и даже мочился в ней же, потому что мы ловили группу контрабандистов. Теперь это делают другие. Мне не нужно делать то, что говорят мне люди, которых чисто по-человечески лучше бы обоссать, скинуть в ров и засыпать землей. Запретов больше нет, я в раю. Поэтому вот уже вторую неделю я отчаянно пью.

Так сильно я пью, что не помню, что было. И когда друзья мне рассказывают, то реально удивляюсь. И сука некоторые истории действительно корочные.

Так что я просто не помню что происходило со мной в эти примерно две недели. Так, обрывками. Но я точно знаю что это были охуенные две недели, потому что запомнившиеся отрывки прекрасны.

***

Утро.

Еще одно исключительное утро моей новой жизни.

В квартире всё еще атмосфера праздника. Светло и чисто вокруг. В каждой мелочи. Солнце светит ярко, птички поют звонко. Даже пустые бутылки у двери смотрятся эстетично. А старая, ободранная сковородка выглядит аккуратной, покрытой налётом старины дорогой антикварной вещью. И яйцо, которое я в неё разбиваю сделано курицей с отменным здоровьем. Наиболее развитой и крепкой курицей в мире.

Моё настоящее до треска наполнено возможностями, свободой и независимостью. Что с места разгоняет моё настроение до перманентной экстатичности.

У меня каменный стояк по отношеню к моей жизни и я ежесекундно её хочу. Всю, без остатка.

Время двенадцать. Конечно двенадцать. Отличное время для пробуждения.

Утренняя сигарета. Как я тебя люблю, моя утренняя сигарета!

Наливаю, пью, закусываю.

Я сижу за столом и напротив меня, через короткий коридор, зеркало. От пола до потолка.

Я специально так сел. Чтобы видеть свое тело, полное сил и здоровья, покрытое дальневосточным загаром и выглядящее на миллион долларов. Есть ли в армии смысл? Как минимум она убирает живот.

Правда в спортзале это будет стоить значительно дешевле. Поэтому я чертовски рад, что единственное связывающее меня с армией это жетоны, висящие на моей шее на длинной цепочке.

Сопки, по которым так сложно носиться, а приходится. Повышенная влажность, от которой зной летом и леденящий межклеточную жидкость холод зимой. Засады, в которых нужно сидеть без движения ночи напролет. Нарушители, из за которых нужно подрываться ночью, во время сна или в обед, во время еды, по команде "В ружьё!", спешно получать автомат и нестись во весь опор.

Искать, задерживать, сторожить.

Вот же собачья работа.

Я наливаю стопку, смотрю на неё, как на нечто, в чём сосредоточено все то, чего мне не хватало в армии и пью. Закусываю пельменями, салатом, помидорами. Сочно. Смачно. Аппетитно.

А у пацанов на заставе сейчас обед. Суп из перловки, слабенький чай и хлеб. Как у свиней. И так вот уже полтора года. Они мечтают о том, что имею сейчас я. Потому что я тоже мечтал.

Помню совсем недавно, месяца два назад мы шли с Максимом по флангу и он говорит:

– Сейчас бы карамельку. Просто взять её, развернуть и положить в рот. Всего лишь карамельку. Прикинь, Доктор, это всего лишь карамелька. Не шоколадная конфета, не сникерс, а просто карамелька. Их никто и не ест даже. А вот нам бы с тобой по одной сейчас. Да?

– Хуй знает. Почему не шоколад или борщ? Или там жареное мясо.

– Вот именно что такая мелочь, карамелька… А у нас её нет. У нас нет даже половинки. Вот мы идем сейчас по границе. Ты представляешь вообще как мы выглядим с той стороны?

– Как два отличных парня, которые скоро уедут домой?

– Мы выглядим сейчас как двое военных, которые находятся на запретной территории. Для большинства людей недоступно то место, где мы сейчас. Они никогда сюда не попадут. Даже если заплатят деньги. Потому что это пограничная зона. Здесь можем быть только мы. У нас автоматы, патроны, у нас Китай через реку. А мы с тобой мечтаем о карамельке.

– Я нет.

– Ты не мечтаешь о карамельке?

– Нет.

– Как? У меня просто в голове не укладывается – как?

И он смотрит на меня взглядом, до краёв полным непонимания. Он действительно поражён.

– Вот так. От того, что у меня нет карамельки она не становится чем-то классным. Это по-прежнему дерьмовая конфета, которую ты проходишь мимо в магазине.

– Но ведь у тебя нет карамельки. Она тебе недоступна. Ты никак не можешь её достать.

– Скоро я буду дома и получу доступ к любым продуктам. Учитывая этот факт можешь забрать себе мою карамельку и поместить рядом с той одной о которой ты мечтаешь. Две лучше чем одна, верно?

Макс на полном серьезе тогда мечтал о карамельке.

Я же в тот момент думал о другом: О том, что скоро домой.

Но это было так нереально.

Тогда казалось невозможным уйти из армии, покинуть её, на законных основаниях освободиться.

С другой стороны я понимал, что потом никогда туда не вернусь. Потому что нельзя просто так навестить пацанов, зайдя в пограничную зону. В какой-нибудь гарнизон ок, а в пограничную зону нет.

Но кто захочет возвращаться в гарнизон, отряд, войсковую часть или в дивизию?

Там нет того шарма, который есть у заставы.

Когда ты идешь по флангу, и хуй бы с ним мечтаешь о карамельке, но ты в таком месте, в которое нельзя никому, кроме служащих там. Туда нельзя танкистам, ракетчикам, морякам, десантникам. Туда нельзя даже пограничникам из отряда. Туда можно только тем, кто там служит или офицерам, лучшую часть жизни посвятившим погран.войскам. Причем тоже не всем.

И этот заповедник, закрытый от входа, живущий дикой, естественной жизнью, ты в нем как почетный гость. И ты знаешь, что здесь никто не появится просто так. И в радиусе пятидесяти километров есть только двадцать человек, которых ты прекрасно знаешь лично. У тебя в руках автомат, два полных рожка патронов и контролирует тебя сейчас только начальник заставы. Он может позвонить по рации, спросить "Все нормально?" и на этом контроль заканчивается.

С одной стороны:

Спартанский быт, отсутствие нормальной еды, условная бесправность. Зато чисто по-мужски все настолько классно, насколько вообще может быть – постоянные физические нагрузки, оружие, экстремальные ситуации и компания пацанов, таких же как ты, движимых по жизни мужскими целями. Никаких тебе толерастов, бабьего царства с их боязнью насилия и конфликтов, никаких детей, изнеженных домашних животных. Нет всей этой ебучей мягкотелости, слезливости, жалобности. Вокруг сплошь твёрдое.

Кроме того душевное состояние тотальной нирваны от нахождения в девственно чистой природе, свободной от людей, надуманных проблем, вечной гонки за материальным обеспечением себя и близких.

С другой стороны:

Ты сыт, свободен, тебе можно всё.

Что лучше?

Думаю лучше держать армию в воспоминаниях, а жизнь жить по-максимуму.

Прямо сейчас у меня на столе стоит всё то, о чем я мечтал. Водка, пиво, отличная еда с большим количеством белков, углеводов и всех тех позарез нужных организму элементов, которых нет в перловом супе.

Есть тонна времени, прекрасное тело, отличные родители, охуенные друзья.

Моя жизнь в данный момент есть средоточение всех мечт тех самых парней, которые в этот самый момент вздрачиваются в армии. На той заставе, на которой я служил. Вполне возможно некоторые из них мечтают о карамельках. Они получают приказ и въебывают служить службу, носиться по сопкам, следить за китайцами и питаться перловым супом. В котором нет ни углеводов, ни белков, ни даже вкуса.

О, как же мне хорошо!

Звонок в дверь.

Цурик. Весь довольный. Был бы хвост так и махал бы им во все стороны.

– Привет, друган! Братан, как я рад тебя видеть.

– Как?– Спрашиваю.

И тогда он хватает меня в свои борцовские ручищи. И давай целовать в голову, в щеки. Прямо по-настоящему целует, от души. Потрясающе приятно когда твой друг вот так тебя любит.

Обнимает меня, а сам поглядывает на кухню.

Жрать. Ну конечно он хочет жрать. Он же борец, спортсмен и вообще вечно голодный тип.

Я разумеется отхожу в сторону.

– Все жрешь и жрешь,– говорит Цурик, запихивая в рот подряд всю еду, что есть на столе.– Как,– ложка салата с горкой,—…ты…,– пошла котлета,– … можешь столько…,– пельмешки один за другим,—…жрать,– запихивает колбасу и вроде как рот полон, говорить не может,—бу бу бу.

Я наливаю себе и Цурику и пока он вносит в свой организм пищу мы смачиваем её алкоголем.

Я больше пью, Цурик больше ест. Он никогда особо не пил. Редко когда я помню его бухим в зло, в ад, в страшную степень.

Зато похавать он любитель.

Цурик ест самоотреченно, дико, практически до изнемождения, можно сказать жрёт за всю хуйню.

Есть дети, которые плохо едят. Я знаю как это исправить:

Их нужно собрать в концертном зале. Поставить на сцену Цурика. Поставить перед ним полный стол еды.

Не нужно будет ничего говорить, объяснять и анонсировать. Нужно просто собрать концертный зал плохо едящих детей, Цурика на сцену и стол еды перед ним. Дальше всё пройдет само собой. Да так, что родители этих детей будут строиться в очередь, чтобы расцеловать его ноги.

Так хавает Цурик. Лучше сказать упитывается. Усыщает свой организм, втаптывая в него невлазящую уже еду. Все эти белки, жиры, углеводы, которые нужны организму для строительства новых клеток.

И сколько он ест столько же в нём клеток. Мышечных, разумеется. Ни грамма жира, сплошная мускульная масса. Прекрасно сложенная в отлично смотрящееся тело. А сверху тонкий слой бронзовой кожи. Загар? Не совсем. Узбек. Мансур же. Живое, мускулистое тело, готовое на движуху в один счет.

И мне приятно смотреть на то, как он хавает. Вот бы он еще умел пить, цены бы ему не было.

А так… Единственный пацан, способный бодро бухать это я. Мне нет пока равных. Это огорчает. Потому что всегда ищешь подобных. Чтобы объединяться, чтобы не было так тоскливо, чтобы весь этот ёбаный мир не казался таким бездушным.

И всё же как здорово он ест. Я мечтал об этом зрелище в армии. В нем столько жизни, столько экспрессии!

– Ох, блядь, и обожрался я. Ща лопну,– Цурик держится за живот так, как будето бешено объелся.

Это естественно не правда. Только кажется, что если он говорит "ща лопну" значит в ближайшие несколько часов он не будет есть. Как только выйдем из дома и пройдем пару кварталов Цурик начнет искать еду.

Всегда так.

Он ест выходя из дома, заходит ко мне и сначала ест, а потом здоровается. Когда мы на улице, Цурик покупает поесть в магазине. Когда заходим в гости к кому-нибудь, он намекает, что неплохо бы перекусить, или говорит прямым текстом, у некоторых просто идет к холодильнику и молча жрёт.

В его распорядке дня штук двадцать приемов пищи.

Главное это хавать через каждый час в максимальных количествах. А потом газовать на полную. Он как танк, потребляющий тонны горючего у выбрасыващий ядовитые выхлопы.

Чаще всего, когда Цурик заходит ко мне и моя мама спрашивает: "Мансур, хочешь поесть?", а моя мама всегда так спрашивает, он отвечает что-то вроде: "да не, я поел, ну если так, чуть-чуть". И понеслась.

– Чем займемся сегодня?– Спрашивает Цурик.

– Водка, бабы, дебош. Стандартный график.

– Нормальный график. Давай, наливай.

Вот стопудов он не особо хочет пить. Я прямо чувствую это. Когда тусуешься в компании реально пьющих пацанов, то чувствуешь что следующий разлив в тему. Ты прямо ощущаешь, как их души просят. И твоя просит и ты рад, что можешь дать своей душе возможность разделить её боль с такими же. А Цурик просто знает насколько важен для меня алкоголь и сам впрочем не прочь выпить.

Наливаю парочку. Замахиваем. Еще по одной. Не люблю перерывы, когда они не требуются. Одну втрепали, пошла вторая. Бывает и третья. Бывает четвертая. Ну четвертая это уже максимум для подряд.

– Каспер сейчас приедет. Я сказал ему, что буду у тебя,– говорит Цурик,– он сюда и придет.

Цурик называет Гурьянова Каспером. Это пошло с детства.

Цурик, Гурьянов, бухло, чуток бабла и ветер в голове. Вполне заебательские перспективы.

Сколько лет я его не видел? Пять, шесть? Где-то так. Сначала я уехал учиться в Перьмь на три года, потом в армию еще на парочку. Значит Серёга уже освободился. Интересно какой он после второй сидки.

– Есть планы?– Спрашиваю.

А Цурик весь уже на взводе. Принял парочку и включился. Энерджайзер блять.

– В Сайгон пойдем. Сделаем из тебя клаббера. А то ты что-то совсем армейский.

– Армейка – необыкновенно крутое место. И ты много потерял не побывав там.– Говорю я искренне.

– Армейка – отстой.– Цурик не менее серьезен– Надо колбаситься, надо клубиться!

– Что за Сайгон?

– Клуб. Самое нормальное место для съема тёлок. Он тут недалеко, у Форт Диалога.

Я никогда не бывал в клубах. Когда я жил в Перми, то их там было несколько. Они всегда были закрыты и в них входили-выходили невероятно модные люди. Клубы, как мне тогда казалось, существуют для избранных. Для какой-то непонятной мне категории людей, живущих по неизвестным мне законам. Ни разу в жизни я не был в клубе.

Моя ночная жизнь состояла из рок-концертов и квартирников. Этого было не то, чтобы вполне достаточно. Этого было более чем я мог охватить. За ночь я не мог пообщаться со всеми, с кем возможно, сделать всё, что только возможно и хотя бы поулыбаться всем девушкам в помещении я тоже не мог. Это было физически нереально.

Поэтому я даже не пытался попасть в ночной клуб. Со всем этим рейвом и наркотиками. Та движуха просто существовала в параллельной вселенной и всё.

Теперь я открою для себя этот новый мир. Интересно какой он?

Пока Гурьянова нет, мы перемещаемся с кухни в зал с закуской. Сидим, пьем. Приходит Гурьянов. С ним Юра, Толстый. С которым мы жили в Перми.

–Толстый!

Как я же по нему соскучился. Я по всем соскучился!

Юра тоже соскучился и давай прижимать меня к своим телесам.

Смотрю, а с ним Гурьянов. В очках.

Гурьянов и квадратные очки в тонкой оправе несовместимы по двум причинам. Обе связаны с тюрьмой, хотя и не обусловлены ею.

Первая: Впервые Гурьянов сел за угон. Это был его образ жизни. Он угонял тачки ради развлечения, катался, разбивал, бросал. После одной из них его поймали и посадили в тюрьму.

Вторая: Когда Гурьянов вышел после первой сидки, то где-то через месяц шёл по улице пьяный в дрова. Случайно увидел в окне дома, мимо которого проходил, хачика. Крикнул ему "О, хачик!" и кинул хачику в окно кирпич. Хачик вышел к Гурьянову с огнетушителем, чтобы вломить этим огнетушителем. Гурьянов забрал огнетушитель и как следует вломил хачику. Сел за нанесение тяжких телесных.

Это были только те эпизоды его жизни, за которые его поймали. Два небольших эпизода из жизни, которую он вёл ежедневно.

Не может человек настолько не заботящийся о своей свободе и чужой собственности настолько заботиться о такой мелочи как зрение.

В чем дело, Сергей?

– Серый, это что на тебе? Очки?– Спрашиваю.– Мне мерещится или у тебя реально на лице очки?

– У меня плохое зрение. Ничего особенного.– Говорит. И так говорит, как будто отвечает на вопрос.

Вопрос не в этом. Вопрос в том как так внезапно произошли настолько кардинальные изменения?

– Ты же раньше не носил.– Заключаю я этот смысл в эту фразу.– Дай хоть потрогаю.– Трогаю.

– Да похуй было.

– А сейчас не похуй?

– О здоровье задумался.

Я обнимаю Гурьянова. Что бы он там не изменил в своей жизни я скучал по нему. Он был неподражаем. И таким навсегда для меня останется. Хоть сто очков на себя напялит.

– Ну что, парни, за Сережино здоровье! Расти, Серёга, большим и сильным.

Выпили, закусили. Ещё выпили.

– Юра, а с тобой что?

– Что со мной?

– Ты жирный. Ты настолько жирный, что больше твоего жира меня волнует только что там у меня с дверным проёмом. Ты конечно всегда был жирным, но в рамках нормы. А теперь ты просто пиздец!

Юра улыбается. Нечему тут улыбаться. Ходить-то стопудово сложно.

– Я люблю есть и не люблю спорт.

– Я тоже не люблю спорт. Однако же свободно прохожу в двери.

– На самом деле это обмен веществ такой. От природы.– Говорит Юра.

– Еще скажи, что кость широкая.

– Я вообще не жирный, я полный. А хорошего человека должно быть много.

– Ну не на столько же. Ты смотри: Как ты зашёл, нам еле хватает места в комнате.– Говорю.

Цурик втянул щеки, чтобы показать насколько мало места. Даже его щёки не помещаются.

– Юра, ты просто пиздец.– Говорит Цурик, щипля Юрца за живот.

– Ладно, хорош вы тут.– Говорит Гурьянов со стопкой в руке. Он уже разлил.

Берём стопки.

– Ну, за жирную Юрину жопу!– Мой тост.

– За его висячие сиськи!– Цурика тост.

Гурьянов качает головой, отечески улыбаясь:

– Давайте дети, за то, что каждый решает за себя сам.

Но Гурьянов опоздал со своим тостом – мы выпили раньше, чем он открыл рот.

– Нихуя не успел!– Замечаю я.

– Каспер опоздал. Каспер – лох. Ха-ха-ха.– Подтверждает Цурик. И ржёт.

– Коры блять.– Обнимаю Цурика. Обожаю его!

– Каспер понял, что отсасывает. Поэтому так морщится.– Говорит мне на ухо Цурик, чтобы Гурьянов не слышал. И ржёт, сука. Вот же братан, в натуре!

– Я всё слышал.– Говорит Гурьянов, как-то странно глядя на нас. Прилично, что-ли?

Гурьянов немного смущается. Никогда не смущался. Что-то с ним произошло. Брюки, очки-здоровье, держится чинно. И даже мелирование! Мелирование!

– Серёжа, ты что за цивил такой? Что с тобой произошло? Где твоя невъебенная брутальность? Где тот опасный злой пацан, которого мы все любим?

Гурьянов немного стесняется, но похоже он прочно врос в свой новый образ:

– Да сколько можно? Взрослый уже.

Он на полном серьезе. Внезапно. Был сама брутальность, стал сама плюшевость. Как это возможно?

– Серёга, ты такими словами не порть воздух в моём доме. Давай, соберись. Лекарство вот уже, готово.

Разлил. Пьем.

– Юра, а ты как? Как живешь, что у тебя происходит?

– Женюсь.

*

"Внимание, внимание, свежий выпуск программы "Неочевидное и вероятное!", целиком посвящен Юре и его истории о том:"

И тут яркая, сверкающая заставка с объемными буквами:

"Как я бросил жить и начал сосать хуй!"

Парам-пам-пам пам-пам-пам

"Итак, Юра, расскажите – как? Как так произошло, что вы сами, по своей воле приняли кардинальное решение: Бросить жить и начать сосать хуй?!!"

Аплодисменты, больше аплодисментов, телезрители и зрители в студии.

Но прислушаемся же к его загробному голосу:

"Ну сначала я позвзрослел. Потом встретил Машу. И понеслось: Утром на работу, вечером ужин, кино, спать. А на Новый год еще интереснее: Утром в магазин, вечером праздничный ужин, обращение президента, спать."

Гулкое "У-у-у-у-у-у!" по залу.

"Феноменально! Просто феноменальная жизнь у Юрия! Она полна приключений, загадок и-и-и-и-и-и-и-и романтики!"

Женское "О-о-о!" и мужское "А-а-а!" по залу. Зал в экстазе. Сенсационное признание рвёт эфир.

*

– Зачем?– Я даже руками трясу, спрашиваючи.

– Как зачем? Пора уже.

Пора. Как понять – пора? Есть то, что ты хочешь и всё остальное – то, что мусор. Нет такого – пора то, пора это. Ты сам решаешь сделать что-то или нет. Пора-пора-порадуемся, ёбта!

– Тебе тоже бы остепениться.– Говорит Юра.

– Илюха. Ты один у нас распиздяй. Бухаешь, материшься. Все давно уже взрослые люди. Просто пойми это.– Серега строит лицо чела, видевшего жизнь. Но я-то тоже видел.– Перебесишься. Ты только с армии, поэтому так. Сам увидишь, как станешь нормальным, взрослым парнем. Это жизнь.

Жизнь это быть мужланом? Нет уж, кое-чего о жизни ты явно не знаешь.

– Серега, ну ты просто Ванга какая-то. Что там еще у меня будет?

Цурик, уж ты-то нормальный:

– Братан, ты тоже с ними в этой секте?

Цурик, дожевывая колбасу:

– Не. Ни хуя. Я с тобой, брат. Я нормальный.

– Видишь, Серёг, не все. Давай вы как-то примете нашу сторону. Всё-таки вы в 52м, не у себя на ЗЯБи.– Говорю я Серому.

– Илюх, отдыхай. Ты всё правильно делаешь.– Говорит Серый.– Потом такой возможности не будет.

– Эй, писюны, хорош нагнетать серьезности. Всё проще. Я с вами, вы со мной, нам классно.– Я обнимаю их обоих, Цурик лезет сам. Братююююня!– А вот эти два взрослых ебальника лучше было бы оставить за дверью. Потому что party-time!

Я разливаю на всех:

– За холостяцство! За жизнь без причины и похуй на следствия!

Выпиваем. Мне пошло лучше всех, Цурик на втором месте. Юра и Гурьянов делят третье. И похуй. Это их дело.

Цурик стартует первым:

– Всё, меня колбасит! Куражиться! Трахаться! Давайте, погнали! Там тёлочки уже заждались!