Текст книги "Письма из заключения (1970–1972)"

Марку Харитонову

29.9.70

Дорогой Марик!

Это письмо пишется вовремя, но так как нынче пятница, уйдет оно только в понедельник. Стало быть, я прошу помнить, что задержка произойдет не по вине Вашего кемеровского корреспондента.

Переслать твои статьи тебе никак не удастся, как и твой новый роман, о котором ты пишешь глухо и загадочно. Я, конечно, наверстаю все по приезде, но тебе тогда уже, поди, неинтересна будет реакция на давние вещи. Долгонько мы с тобой не увидимся, и, правду сказать, я не всегда стойко (внутренне) переношу мысль о своем отлучении. Но стараюсь настраивать себя на маленькие радости, а письма – это уже радость большая. Ничего-то я не читал и уж не прочту из того, о чем ты пишешь. Приходится верить тебе на слово и грустить по поводу новомирских пертурбаций. «Новый мир» – это и «Новые вехи»? Я ведь этот журнал в обновленном виде совсем не знаю.

Западногерманская литература должна быть очень интересна. Я сейчас, кроме названных тобой Белля и Грасса, вспоминаю несколько переведенных имен – Шаллюка, Рихтера, Вейса (или он швейцарец?), Энценсбергера «Не убий» я читал в Ташкенте с год назад; воспринимается он сейчас как давно известное и пережеванное, как вариант «Мертвые остаются молодыми» (облагороженный вариант). Впрочем, так же я воспринял и Ремарка, которого перечел. Не думаю, что мы были очень уж ограничены, когда восхищались им, – надо пройти через отрочество (читательское), – но сейчас это, по-моему, явная второсортность. Если Вейс все-таки западный немец, то по мне – это кто угодно, но не писатель. «Макинтош» или как его там меня в свое время просто удручил ‹…›

Ну, а здесь ваш корреспондент, обнимая вас всех, прекращает дозволенные речи. Живите, дай вам бог успехов в ваших делах и не очень острых материальных бедствий.

Илья.

Нине Валентиновне и Алине Ким[28]28
  Алина Ким (1933–2008) – врач-фтизиатр, сестра Юлия Кима. Нина Валентиновна Всесвятская – их мать, педагог, отбыла ссылку как ЧСИР. Марат Ким – сын Алины, тогда школьник.


[Закрыть]

Сентябрь 1970

Нина Валентиновна!

Алина Черсановна!

Ради бога, милостивые и любимые государыни мои, что означает в ваших устах (сахарных, разумеется) загадочное слово «дельфин». Неужели, Алина, ты перешла от нелегкой работы с легкими человеков к опытам над этими безобидными и парнокопытными (кажется) друзьями людей? Ничего не понимаю, просто декадентство какое-то – неожиданное в вас, мои милые и сердечные люди! Уж не оставьте меня в неведении, все расскажите.

Рад, что ваши эмпиреи все-таки благополучны и в основном светлы. И очень счастливо, что вы мне прислали письма одно вслед за другим: это дает мне возможность сэкономить конвертик. Конвертик-с, знаете ли, пустячок-с. А так вот, глядишь, и накопил состояние. И в Ротшильды-с вышел. Обнакновенное-с дело.

Алинка, видит бог, как мне не хватает работы в твоем клубе нудистов. В качестве референта, на худой конец – в качестве евнуха. Ну, на нет и суда нет, и не надо. А говоря всерьез, я рад, что вы там загораете и по возможности резвитесь. Вот только года идут. Маратик – и пятый класс! Это так же уму непостижимо, как и превращение вашего переулка в Б. Марьинскую. Я ведь знал его вот таким –. А сейчас, поди, фу-ты, ну-ты, не подступись, в десять лет учителей научит. Напишите мне – напишу и я ему. Принцип-с, знаете ли (пустячок, конечно. Но принцип к принципу, глядишь – и мировоззреньице-с. Обнакновенное дело). Честность требует, чтобы вы ему сказали, чтоб он не питал иллюзий на мой счет. Разъясните, пожалуйста, ему, что я и к обедне не ходил, и от исповеди, бывало, уклонялся, что вообще многогрешный. И пусть он вылепит меня верхом на четырехгорбом верблюде в пустыне. И обнимите его, если к нему только подступись, и пусть он мне напишет.

Сейчас пришел почтальон и огорчил меня: нет мне эпистол, хоть плачь. Вчера были, и позавчера были, – а сегодня хоть плачь. Кстати, Петя, Валя и Ира мне не написали (я всем на это жалуюсь). Наверно, они таким образом предоставляют мне возможность для развития воображения. Воображай что хочешь – и все.

Алинька! Фотографий у меня нет и не будет. То есть, может, они и есть на моем личном деле, но это для вас, надо думать, малоутешительно. Хочешь словесный портрет по системе Ломброзо? Лысый обнаженный череп, выдвинутая вперед челюсть, насупленный взгляд из-под густых свирепых бровей – и прочая. А вы мне пришлите фотографии (нет ли хоть одной из нудистского периода Алинькиной жизни?). И в том числе – фотографию Маратика, этого, по чистосердечному признанию его бабушки, дамского угодника (помните нашу с Вами юность, Нина Валентиновна? Ведь мы ни о чем таком не думали – только о своевременной уплате членских взносов в Осоавиахим!).

Приятно мне было услышать об Алешке-верхолазе, в «кошках» и с песней «Если парень в горах не ах» в зубах. Только, я думаю, это Вы все, Нина Валентиновна, придумали мне в утешение. И в назидание тоже.

Я написал много писем, а получил мало. То есть немного больше, чем написал, но все же маловато. Не поступайте же дурно, любимые мои женщины, пишите мне. Целую вас и вашего внука и сына. Пусть Дантоныч вылепит меня верхом на зебре в косую клетку. Простите меня за разухабистый тон: это потому, что мне грустно из-за отсутствия писем. Сердечно приветствую Галину Сергеевну и всех, кто меня помнит.

Ваш Илья.

Елене Гиляровой[29]29
  Елена Гилярова – поэт, прозаик, педагог, друг Ильи с институтских времен. Валерьян Эдельман – ее муж, физик, тогда кандидат, в дальнейшем доктор физико-математических наук.


[Закрыть]

Октябрь 1970

Дорогая Леночка!

Я мало верю в недомогание Валеры: поди, просто лодырничает. А ведь мог бы и написать пару строк: труд небольшой, а я бы здесь порадовался.

Отворчавшись всласть, я очень и очень благодарю тебя, дружок почти детства, и за письмо, и за память обо мне. Я ведь добивался твоего с Валерием адреса, Марк может подтвердить.

Слушай, или тебе так везет на житье в местах с патриархальными названиями? Коньково-Деревлево – это ведь звучит как Старая пустынь, Новый Афон и Старый Иерусалим. Но все-таки поначалу все равно будет ближе к людям и цивилизации, верно? А к моему приезду район ваш, должно быть, станет комфортабельным и транспортабельным, и я, как только пошью себе визитку, так и заеду к тебе и мужу твоему. Я даже всякие там маниловские прожекты конструирую. Главным образом, как мы с тобой славно поговорим. Ведь к моему приезду срок нашего с тобой знакомства будет исчисляться – ни много ни мало – 15 годами. Как подумаешь про воду, которая все течет. Это твоя-то 14-летняя Ирка[30]30
  Ирина Гилярова – младшая сестра Елены, переводчица.


[Закрыть] – солидная дама. Она мне приснилась нынче со всеми воображаемыми атрибутами солидности: шляпа со страусовыми перьями и в кольцах узкая рука.

Книга о переводах, которую ты описываешь, и в пересказе очень интересна! Жаль, что мне ее по существующим законам никак не получить сейчас. Ты не помнишь, кто сравнивает переводы 66-го сонета Пастернака и Маршака? Не Толя ли Якобсон[31]31
  Анатолий Якобсон (1935–1978) – переводчик, литературовед, активист правозащитного движения. Упомянутые ниже Петр Якир, Юрий Диков, Татьяна Баева – общие друзья. Подробные комментарии о них см. дальше.


[Закрыть]? У него, говорят, прекрасная статья по этому поводу. Вообще, если ты с ним не знакома или мало знакома, – настоятельно советую наверстать упущенное. Это человек прекрасный, умный, да и практически он тебе поможет: и советом, и книгами по технике перевода. Позвони Пете, Юре Дикову или Тане, и вы встретитесь с Толей. А я здесь порадуюсь, что заочно познакомил двух хороших людей.

У тебя в письме есть фраза, из которой я никак не мог понять, кем ты собираешься заняться: Шекспиром, Отелло или Катковым? Если последним, то и по поверхностному моему знанию, – вряд ли это интересно. Ты же помнишь, что и Каверину никак не удалось взять под защиту О. Сенковского. А в случае с Катковым – еще более вопиющий случай, кажется, откровенного и разнузданного сервилизма. Я Герцену и Щедрину в этих случаях доверяю: они оба не любили просто ругаться; Герцен вообще тонок и умен, я жалею, что раньше недостаточно понимал и ценил его.

Пушкинская эпоха, которой ты собираешься заниматься, – это то, что мне бы сейчас очень подошло. Эта эпоха, по-моему, самая не фанатичная (даже в радикальных случаях), лишена неистовства и ненавистничества. Но я опять же сужу поверхностно, по тем случайным материалам, которые отложились в голове.

Ты, наверно, знаешь, что я привез с собой кучу книг – особенно по философии. Вот потихоньку я их и усваиваю. Постиг уже в отрывках, что такое брахман-атман, восьмеричный путь спасения и даосизм и кто такой пурушу. Не могу сказать, чтобы при имеющихся у меня условиях чтение шло легко и продуктивно, но меня увлекает и сам процесс неглупого чтения, ну и сознание участия в этом процессе – тоже.

Чтобы не забыть. Читала ли ты в 1-м номере «Вопросов литературы» статью Апта о его работе над переводом «Иосифа»? Это, собственно, последнее из того, что я могу тебе порекомендовать: больше я ничего не читал и уповаю теперь только на 71-й год, на который я подписал множество журналов.

Писем я получил немало. Но и немного, если принять во внимание их ценность в теперешних условиях. Тут, кроме всего прочего, срабатывает и моя мнительность. Начинаешь думать примерно так: не пишет такой-то – стало быть, отпал; ну и начинаешь копаться в воспоминаниях – не по моей ли вине. Это я к тому, что ты хоть пиши мне по возможности чаще. Мне кажется, что и медленные, неприметные разрывы старых друзей как-нибудь да скажутся когда-то. Нам с тобой, Лена, забывать друг друга негоже.

Шли мне стихи, переводы и рассказы о себе и об окружающих. В ожидании (нетерпеливом) всего этого я сердечно приветствую тебя, Валерку (авось в технократе проснется какая-нибудь совесть) и твоих, славных в описании, клопов. Еще я приветствую твою посолидневшую сестренку, Лукиных и всех общих приятелей и знакомых.

Твой Илья.

Юлию Киму[32]32
  Юлий Ким – бард, поэт, драматург, правозащитник, друг Габая со времен МГПИ.


[Закрыть]

Октябрь 1970

Драгоценный педагог!

Ты все настаиваешь: скажи да скажи, кем ты работаешь. Не скажу. А будешь приставать, отвечу по-брюсовски: «Эй, не мешай нам. Мы заняты делом…»[33]33
  Намек на стихотворение В. Брюсова «Каменщик»: «Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь? кому? – Эй, не мешай нам, мы заняты делом, Строим мы, строим тюрьму». Можно предположить, что какое-то время Габай в лагере был занят на строительстве тюремного корпуса.


[Закрыть] и пр.

Кстати, о педагогике, с которой я начал письмо. Ты по ней совсем не скучаешь? Я вот не могу истребить в себе привязанность к школьной стихии. Вчера вечор сел с нашими пятиклассниками решать их гигантские примеры, но без триумфа, без триумфа, честно скажу.

Как жив-здоров Женя Гайдуков[34]34
  Женя Гайдуков – математик, учитель в математическом интернате при МГУ. Был уволен с работы за то, что вступился за Ю. Кима, учителя литературы в том же интернате, уволенного в 1968 году за правозащитную деятельность (прим. В. Гершовича).


[Закрыть], с которым у нас начались было очень добрые отношения? У тебя ли он все или съехал? Привет ему.

Что-то Наташа[35]35
  Наташа – Н.Е. Горбаневская (1936–2013).


[Закрыть] и Володя Гершуни надолго задержались в Сербии[36]36
  В Институте психиатрии им. Сербского проводились судебно-медицинские экспертизы, после которых многие правозащитники направлялись в психиатрические больницы. Габай иносказательно называет «Сербией» систему этих заведений.


[Закрыть]. Или ты по своей географической неграмотности всю Восточную Европу причислил к этому разряду?

Юлик, пришли мне возможные тексты и ноты своих песен. С нотами я не шучу; у нас есть духовой оркестр, и кто-нибудь да напоет мне песню. Каково тебе работать с Юткевичем? Я говорю, то есть спрашиваю «каково» в сравнении с П. Фоменко, которым, помнится, ты упивался.

Тебе, судя по письму, не очень много доводится читать. Это не удручает? Меня так невозможность много и плодотворно читать приводит в уныние, но, правду сказать, я боюсь, что это не из каких-то высоких духовных потребностей, а из обычной жадности и любопытства. Мне все пишут: то-то печатали и то-то печатали, – ну я и облизываюсь. Галя меня подписала и я подписался на кучу всяких журналов, и вот теперь с нетерпением жду Нового года. Кстати, и меньше останется.

Ты, пожалуйста, не вбивай себе в голову никакие комплексы. Упаси бог тебе или еще кому-нибудь оказаться в не столь отдаленных местах: мне это было бы чрезвычайно горько. В Ташкенте[37]37
  Юлий Ким присутствовал на суде И. Габая, где по его поводу было вынесено частное определение. Друзья по совету Д.И. Каминской, адвоката И. Габая, настояли на его немедленном отъезде из Ташкента, чтобы избежать ареста. (Сообщено Г. Габай.)


[Закрыть] мы с тобой виделись мимолетно (хотел добавить: не потолковали, не поспорили – потом опомнился). Но ты наверстывай письмами, меня ведь все интересует: и житье-бытье, и космические мысли. Я здесь тем и живу, что жду письма. А отвечаю только по 1–2 в день: на большее не хватает ни сил, ни фантазии. Но писем приходит немало, так что я за неделю со всем справляюсь.

Приветствую всех. Целую тебя.

Илья.

Марьяне Рошаль[38]38
  Марьяна Григорьевна Рошаль, кинорежиссер, участвовала вместе с И. Габаем в археологической экспедиции, которую проводил в Молдавии в 1968 году ее муж Г.Б. Федоров.


[Закрыть]

Октябрь (?) 1970

Дорогая знакомая по археологической экспедиции!

Вы мне писали. Не отрекайтесь, Марьяна Григорьевна. И с тем же энтузиазмом, с которым мы с Вами в былые теплые (молдавские) времена раскопали славянский ареопаг сарматского периода древней истории эпохи неопалеолита, я бросаюсь в писание ответа. Вы должны оценить этот мой энтузиазм: я окружен десятком телеграмм и 5-ю письмами, на которые пока не ответил. Это потому (отбрасывая прочь всякие неуклюжие шуточки), что давно, очень давно ждал каких-нибудь весточек из Вашего, любимого мной, дома.

Я вполне разделяю Вашу гордость по поводу большого и самостоятельного раскопа. Между нами: я так до сих пор не понимаю, когда нужно продолжать копать, а когда бросить, и что такое материк. Вы гораздо способнее меня в этом отношении. А вот обилие найденных Вами вещей меня огорчает: как вспомню, что их надо мыть в воде, кислоте, нумеровать, описывать и натуралистически зарисовывать – так и начинаю даже радоваться, что я не был в этом году в экспедиции ‹…›

Про мою жизнь Вы, должно быть, хорошо осведомлены. Течет себе в эмпиреях, только и всего. Могу сообщить массу фильмов, которые я не видел: «Преступление и наказание», «Чайковский», «Андрей Рублев». И огромное количество книг, которые я не прочел. Но все это ничто по сравнению с тем, что я не был на вернисаже художника М.Г. Федорова[39]39
  Рошаль-Федоров Михаил Георгиевич (1956–2009) – сын М.Г. Рошаль и Г.Б. Федорова, художник, в то время школьник.


[Закрыть] (можно я его буду звать просто «Мишка»?). Но мой портрет его кисти я представляю. Я даже стихи по этому поводу сочинил: «Себя, как в зеркале, я вижу…» и пр. Впрочем, не я сочинил, а поэт Орест Кипренский[40]40
  И. Габай ошибается: на самом деле это стихи А. Пушкина по поводу его портрета, написанного О. Кипренским.


[Закрыть] ‹…›

Всегда Ваш Илья.

Елене Гиляровой

Октябрь 1970

Лена да Валерик!

Спасибо на письме: очень ревностно ждал его, часто выходил на дорогу в старомодном ветхом шушуне[41]41
  Намек на стихотворение С. Есенина «Ты еще жива, моя старушка» («…что ты часто ходишь на дорогу в старомодном ветхом шушуне»).


[Закрыть]. Ну и, понятное дело, очень обрадовался, когда дождался.

Заниматься обычной житейской болтовней, Леночка, никак не кощунственно: мне про вас всех все интересно. Получая письма, постигаешь, что надо бы и там (то есть для вас – здесь) упорядочивать свое время и больше находить путей для непрерывного человеческого контакта. У нас ведь как все получилось: вроде бы везде были вместе, а потом вдруг – провал и каждый закрутился своей собственной жизнью. Я не сетую, говорят, это закономерно, да, может стать, я-то более вас повинен во всем таком. Но вы часто пишите – как можно чаще – и как получится: коротко, длинно, весело, грустно – и тогда не будет томительных пауз в разговорах при встрече.

Приеду – и поеду в ваш Иерусалим непременно. Наберу книжек и бумаги – и поеду. Как раз будет летнее время. Я ведь все-таки и бывал там у вас с ночевкой (первый раз, по-моему, когда Ира чуть ли не была в возрасте Ольки), но не очень толково.

Насчет моего безъязычья ты, Валера, конечно, кругом прав. Это существеннейший пробел в моей жизни, но боюсь, что и невосполнимый. Так чтобы вы реально себе представляли, – у меня часа 2–3 возможности для занятий вообще, и это часы все-таки после натруженного дня (35 – это возраст, чувствительный к переменам климата и изменениям обстановки), так что дай мне бог пока силы и терпения для нужного мне чтения на русском языке. Его бы отрегулировать; а там уж походим и без сапог.

Писать (поэзы) хочется, но в такой обстановке не очень-то это реально. У меня есть громадные тексты (из тюрьмы привез) и, наверно, получилось бы что-нибудь и путное, если бы я по своей всегдашней маниа грандиозе не замахнулся бы чуть ли не на мильтоновские замыслы. Тем не менее есть с чего начать, если через год только не буду уже думать совершенно иначе (и так бывает).

Статью Каверина я не читал и не прочту, как и «Сто лет одиночества». То есть пока, в ближайшие 19 месяцев, не прочту. Конечно же, Лена, последний том «Былого и дум» – щемительная, горькая книга. Да и вообще весь ее заграничный отдел – с рассуждениями о Прудоне – человеке и теоретике, об Энгельсоне (кажется, так?), все это кружение старых революционеров, счеты, дрязги, Гарибальди среди них – все это забирает целиком и полностью. «Вехи» после этого (а я было незадолго до отъезда из Москвы увлекся ими) – вторичны и, главное, совсем не выстраданы лично.

Очерк Чуковского о Дружинине я помню смутновато. Вот у него есть блестящий очерк о Николае Успенском, он произвел на меня когда-то сильное впечатление. Это о ренегатстве с другой стороны, с «народной почвы» (которая в откровенном проявлении всегда ведь оборачивается как чистое черносотенство). Меня немного при жизни К. Чуковского огорчал что ли, раздражал его академизм, такая безоблачность общего тона, – словно и не было современных невзгод и недоумений. Сейчас я соображаю, что и это все должно быть, и очень ценно; тем более, что К.Ч. не поступился, в отличие от многих сверстников, порядочностью, не писал ничего и отдаленно похожего на низкопробность.

Из присланных тобой, Леночка, стихов мне очень понравился второй. У меня, правда, есть ощущение, что я его когда-то читал; но может быть, ложное ощущение? Во всяком случае, каюсь, не знаю автора. Это не очень невежественно?

Из художественной литературы почти ничего не читаю. Имеющегося у меня Фолкнера и «Иосифа» держу для перечитывания на черный день. Вот газеты литературные – обе – я стал читать в этом месяце. Там был отрывок из предполагаемого в печати романа Хемингуэя и рассказы Шукшина. И то и другое мне показалось слабее авторского уровня; но по отрывку судить трудно, а вот у Шукшина (у которого большие возможности) в данном случае только мелодраматические притчи с моралью.

Читая ваши письма, я составил себе впечатление, что вы при всех неустройствах, что называется, счастливы. Чего вы вполне заслуживаете и чего я вам всем сердцем желаю. А остальное все – приобщение к интересам (обычным) и бытовая налаженность – приложится, без всякого сомнения.

Сердечно приветствую вас и чадушек ваших, мир вам.

Илья.

Семье Зиман

2.10.70

Дорогие пушкинцы[42]42
  Семейство Зиман жило на Пушкинской улице (теперь Б. Дмитровка). Как уже было сказано, Габай, не имея собственной квартиры, по многу месяцев у них жил.


[Закрыть]!

Я, кажется, нашел магическое слово: достаточно крепко выругать Леню и Аллу – и на следующий день приходит от вас письмо. Я так и сделал: в письме к Юре Зиману ругался самыми непотребными словами (по-моему, эти строчки – лучшее произведение нецензурной печати), и письмо тут как тут.

Ох, Белла Исааковна! Пусть уж никто не боится завалить меня письмами. Это ведь почти единственное, чем я здесь греюсь и освежаюсь. Так что пусть пишут и меня пущай приучают к новому жанру – своевременному ответу. Тороплюсь поздравить Аллочку с прошедшим и Аннушку – с предстоящим тезоименитством. Да будет всегда с вами счастье, милые женщины!

Белла Исааковна, если мои нахальные просьбы о книгах доставляют Вам хлопоты, – ради бога, поберегите себя и плюньте на них. И уж никак не надо грабить свою библиотеку. Вот я приеду и сам это сделаю – но тактично, чтобы Вы не чувствовали боли от расставания с Ануем. Я не знаю, кто перевел имеющегося у меня Бокаччио. Думаю, что Любимов тож, поэтому не хлопочите. А иметь я хочу из книг немногое: все, что появляется интересного. Я ведь очень скромен в своих желаниях.

Леня пишет очень темно (хоть и не вяло) об Аллочкиной учебе. Наберитесь мужества и напишите мне все поподробнее.

А новостей-то, а новостей! Единственное, что меня утешает, – это то, что волей моей жены я с нового года подписан на два экземпляра журнала «Театр». Надеюсь по-кутейкински: не в одном, так в другом будет что-нибудь интересное.

Последний «Новый мир» я не видал. И не увижу, Леня, увы! Надеюсь, что увижу первые – уже в новом году.

Запрячь Серко мне пока не удается, но будем надеяться, что жизнь все-таки пойдет на коне любимого стихотворения Лениного детства:

 
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла…
 

(Какой был урок в парфеновской школе[43]43
  Парфеново – деревня на Алтае, где Зиман работал в школе после распределения по соседству с Габаем (тот работал в деревне Зеленая Роща).


[Закрыть], Аллочка, если бы ты только знала! Леня был вдохновенен и искренен, не то что сейчас, когда он врет мне в утешение, что «Преступление и наказание» – плохой фильм.) ‹…›

Ну вот и все. Аннушка пусть отдохнет от моих писем, а вас я обнимаю и прошу любить меня и писать мне, Ваших благородий покорному слуге

Илье.

Георгию Борисовичу Федорову

Конец октября – начало ноября 1970

Дорогой профессор!

Наконец-то я услышал и Ваш голос и очень мне от этого стало тепло и весело ‹…› Очень и очень я рад Вашим научным успехам. Вот так всегда: стоит мне разок-другой не поехать с Вами в экспедицию – и у Вас сразу же поток открытий и находок. Я себя прямо-таки чувствую чем-то вроде черной кошки или женщины на корабле.

Кстати, о женщинах. Место, где Вы так вкусно описываете сарматку III века, поглотило все мои помыслы. Красота и богатство этой юной варварки (вот что значит в течение месяца усердно штудировать эллинов) вызывает у меня всякие оригинальные (!) мысли о бренности красоты. Но я все равно рвусь предложить ей руку и сердце.

Георгий Борисович! Что ж Вы ни слова прямо-таки не пишете о наших общих знакомых – о Ваших учениках и знакомых? Хотел бы почитать Вашу повесть, но до выхода в свет это, наверно, недостижимо. Может, Вы как-нибудь перепечатаете отрывочек, который для Вас принципиален и интересен?

О том, как я живу, рассказывать очень трудно. Все бы ничего, если бы всякий пустяк не выбивал бы меня из колеи. Это все объясняется слабостью моего характера («Слабые духом ахеянки мы – не ахейцы») и некоторой усталостью. Очень я Вас прошу, успокойте Галю, скажите, что я вполне здоров, что жду ее 28 ноября на личное свидание. С нетерпением жду.

Хотел бы я отвести немного душу в Вашем милом мне и святом семействе, но ничего, доктор, перетерпим ‹…› Я тороплюсь закончить пока свое писание – иссякает мое время, и я прекращаю дозволенные речи. Нечего, наверно, и говорить, сколько добра я желаю всем вам. Берегите сердце, Георгий Борисович, не забывайте меня, любящего Вас, хоть и не очень путевого, друга. Целую Вас и всех больших и малых Вашего дома.

Ваш Илья.