Текст книги "Письма из заключения (1970–1972)"

Елене Гиляровой

Ноябрь 1970

Здравствуйте, Леночка и Валерий!

Это у тебя, Лена, прекрасная мысль: стать, как ты выражаешься, моим «неотвязным корреспондентом». Дай-то бог, чтобы ты воплотила свои добрые намерения в жизнь. Это, я понимаю, нелегко и при достаточном лимите времени, а при твоем многодетстве очень трудно. Но ты уж расстарайся, пожалуйста, напряги все свои запасы благородства и душевных сил – и сделаешь очень даже доброе и великодушное дело.

По секрету: «Винни-Пуха» я сам прочитал и, кажется, с бóльшим упоением, чем мой невзрослый тогда еще отрок. А вот «Алису в стране чудес» я почти не понял. Как ее дети понимают – ума не приложу.

Что касается твоего предложения сделаться полиглотами, то где уж мне. Вот подучусь русскому языку как следует – и то слава богу. Я заказал всякие немецкие книги, но очень даже боюсь, что сил не хватит – не каких-то там внутренних и прочих – обыкновенных. Я ведь не из Гераклов.

Кстати, о греках. Сейчас я домучиваю Плутарха: осталось две, довольно известные, биографии – Александра и Цезаря (третьего-то томика у меня нетути). Слово «домучиваю» я выбрал не случайно. Начал-то я читать с интересом, а потом интерес притупился, и вот почему. Прежде всего, биографии, по-моему, очень уж похожие: сплошные военные забавы с обилием поверженных, казненных, предсказаний, затмений, подкупов, измен, – словом, как раз той части человеческой жизни, которая меня всегда интересовала меньше всего (после разве что физико-технических наук). Банально, но я в первом чтении «Войны и мира» пропустил все, что относится к Шенграбену, Аустерлицу и Бородино. Кроме того, прославленная психологичность Плутарха показалась мне довольно ограниченной: очень небольшой набор психологических типов с моралью, умещающейся в кодекс чести эвпатрида (патриция). Да и греки, тем более римляне у него разочаровывают: много у них восточных церемоний, детской погони за триумфами и трофеями. То, что я читаю параллельно: куски греческих философов – никак не отражено у Плутарха. Жизнеописание Сократа (личности с действительно нравственными страстями) у него и невозможно. Вообще, я, кажется, подхожу к мысли, что Перикловы Афины, очень может быть, и не греческое явление. Даже войны, политика с чувством общегреческого, а не локального патриотизма. А уж об интеллигенции этого времени я в этом смысле и не говорю. Эврипид или тот же Сократ, по-моему, такие же негреки, как Бах или Шиллер – ненемцы. Греки, в конечном счете, так же тяготели к спартанскому идиотизму, как немцы к Мольтке, Бисмарку, а потом уж и к деятелям 3-го рейха.

Но надо и кончать рассуждения, которые, возможно, через пару лет самому мне покажутся вздорными. Никак не могу избавиться от того, чтобы в размышления о прочитанном не вносить с большой претензией сиюминутное настроение.

Стихи мы с вами непременно почитаем, если будем живы и малость благополучны. Если бы мне такая возможность представилась бы сейчас, я прочитал бы то, что сейчас люблю больше всего: пушкинские «Подражания Корану» и тютчевские «Два голоса». Вот сами посудите по отрывкам: «Мужайся ж, презирай обман, Стезею правды бодро следуй, Люби сирот и мой Коран Дрожащей твари проповедуй». Вот тебе и вся этика, уложенная в такие щемящие и обычные слова. Это, – простота, с которой можно исчерпать «смысл философии всей», – наверно, так же утрачена, как секреты рукоделья и рукомесел. «Август», «Гамлет», «Гефсиманский сад», «Реквием» (кусками) – какие-то неожиданности в этом плане.

А у Тютчева вот сразу же какие строки: «Мужайтесь, о други! Боритесь прилежно, Хоть бой и упорен, Борьба безнадежна. Над вами светила молчат в вышине, Под вами могилы – молчат и оне…» Пронзительно (извини за неточное слово: не нашел). Может быть, я, по обыкновению, и наврал что-нибудь, цитируя, а может стать, это все далеко и от тебя, Лена, и от тебя, Валерий, сейчас. Мне это близко, хоть и не дотянуться, как до десяти заповедей. Я бы прочитал это сейчас, но, по совести, хоть бы свидеться нам в свое время нормально, несуетливо, с отдохнувшей душой. В ожидании всего этого я с вами прощаюсь и желаю счастья и бодрости вам, детишкам, всем, кого вы увидите из людей из общих – ваших и моих – воспоминаний.

Ваш Илья.

Марку Харитонову

11.11.70

Дорогой Марик!

Наверное, действительно, зимняя пора и погода нелетная: письма получаю сейчас нерегулярно и грущу по этому поводу. Не знаю даже, знает ли Галя о свидании 26 ноября. Она мне написала отчаянное письмо, ты уж потрудись, позвони ей, пожалуйста, и успокой: очень уж она нервна и измучена, я просто боюсь за нее.

Снега не только в Красноярске – и у нас хватает. Но главное – по зиме впереди прибавятся, конечно, некоторые физические преграды, – но ничего, переживем.

На «Иностр<анную> литературу» я с нового года подписан. Будет все благополучно – надеюсь, хорошо мы с тобой поговорим, поспорим даже, хотя я Белля помню и люблю в абрисе, надо бы, если спорить по совести, перечитать. А в ожидании периодики я пока завершил Плутарха и взялся за перечитывание «Иосифа и его братьев». О своем отношении к Плутарху я подробно отписал Леночке Гиляровой, но очень боюсь, что с претензией, без достаточно глубоких оснований – под общим моим теперешним гуманитарным состоянием. Параллельно с Плутархом я читал греческих философов по Расселу и антологии, но сейчас параллель поломалась: Плутарха кончил, а по философии остановился на аристотелевской «Метафизике». Впрочем, сколько я помню, Т. Манн и не нуждается в параллельном чтении – так он подробно рассказывает сам о религиях и философиях древности.

О тех же ребятах[64]64
  Речь, видимо, идет об участниках молодежных выступлений 1968–1969 годов.


[Закрыть]. Из твоих последних двух писем я только уяснил, что тебе не нравится. Но ведь, как я могу понять, рядом с мотоциклетными цепями есть и выступления в той же ФРГ и против НДП? А в США – против вьетнамской истерии и в защиту негров. Факты, которые я привожу здесь, очень понимаю, наивные: газетные. Но, по серьезному размышлению, они действительно острые и ребятам их гражданское чувство делает высокую честь. Как видишь, разговор о поколениях, как всегда, оказывается слишком обобщенным: большей части молодежи, я думаю, ничего не надо, а меньшая колобродит, у кого поведение штурмовика, у кого Гамлета. И применительно к тем же США Пазолини не очень-то прав. Сказать, вы беситесь от жира и молодости, потом остепенитесь, – можно во все времена безошибочно; но факт остается фактом, что белому студенту, даже школьнику (?) больше дела хотя бы до негра, чем белому рабочему. Но тут я опять с апломбом начинаю говорить о вещах, которые знаю приблизительно, – потому замолкаю.

О посещении вас Галка Гладкова мне писала очень тепло и радостно. Как-то трудно поверить, что еще несколько лет назад ничего-то нас не связывало и мы виделись так часто. Теперь подождем старости: дети вырастут, внуки пойдут, – ну, мы и наговоримся всласть.

О моих стихах написал бы ты поподробнее: я их начинаю забывать, и это худо, так как у меня могло бы сейчас что-то и написаться, было бы чуть больше времени, спокойствия, да и участия, пожалуй.

Обнимаю тебя, твое семейство и жду писем. Не считайся, дорогой: я ведь стараюсь быть добросовестным.

Живи с успехом. Твой Илья.

Алеше Габаю

16.11.1970

Алешка!

Я приеду через полтора года. Ты будь мужчиной и ничего не придумывай, а терпи.

Я очень рад, что ты интересно проводишь время, слушаешь хорошую музыку, читаешь правильные книжки. Это поможет тебе подождать меня.

Ты, конечно, человек самостоятельный, но знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты был вот каким:

Начитанным; интересующимся; любопытным.

Чтобы у тебя было много товарищей.

Чтобы наш щенок любил тебя больше всех в доме.

Вот тогда я приеду – и нас с тобой водой не разольешь. Жди меня, а пока умней. Целую тебя.

Папа.

Елене Гиляровой

17.11.70

Леночка, здравствуй!

Как всегда, очень рад твоему письму, но отвечу на сей раз, кажется, немногим: у меня по режиму дня осталось не более 10 минут. Начну с вопроса. Будут ли у тебя еще встречи с Рыжиками[65]65
  Владимир Лебедев (1938–2010) и его жена Елена (1940–2002), прозванные друзьями «Рыжие» – товарищи Габая по МГПИ.


[Закрыть]? Если да, то скажи им, то есть Володе главным образом: пусть не вбивает себе в голову глупости (мне о них доложила в свое время Татка[66]66
  Татьяна Баева.


[Закрыть]) и еще раз узнает, что уж я никак не намерен пробрасываться старым товариществом. Вашему прутковскому вечеру я тепло позавидовал: это связано с воспоминаниями об аналогичных вечерах в доме у Рыжих. Я любил в свое время Пруткова или был уверен, что люблю его: сейчас это трудно проверить за отсутствием нужного душевного состояния.

Гера присылал мне пару стихов Д. Самойлова, одно из них – о чувстве света у слепых – мне понравилось, но очень может быть, что я уже об этом писал. – Склероз! – Я сейчас пытаюсь вспомнить стихи, которые я у него запомнил. Их немало, но все как-то были событиями, особенно «Пестель, Анна и поэт» и «Баллада о маленьком цензоре» (так, кажется?). Хорошо бы, если б он и человеком был хорошим, но так это и должно быть, судя по стихам.

Жалко, что ты не досмотрела «Начало»: мне его хвалили люди с большим вкусом, а игру Чуриковой они вообще считают явлением чуда: очередное восьмое чудо света.

Ты все хорошо объяснила про греков и про Восток. Но дело в том, что там (на Ближнем Востоке и в Индии в первую очередь) и наметилось русско-немецкое явление высокой и совестливой интеллигенции, не приемлющей современные нормы. Вспомни всех подряд библейских пророков, особенно Исайю, Иеремию, Наума. Вспомни и Будду и сопоставь их с утопией Платона или этическими теориями Аристотеля. У последних, конечно же, интеллектуальное преимущество, но это опять же как раз случай, отмеченный в «Докторе Фаустусе», – случай интеллектуального высокомерия.

Перечитываю сейчас «Иосифа» (второй раз). Дочитаю и поболтаю с тобой непременно. Может, это все и претенциозно, но мне, по чести, важнее наметить какие-то мысли по этим вопросам, чем отчитаться в неважной и имеющей быть долго неважной погоде. Кроме того, никакую погоду я изменить не в силах, даже пробовать не стану.

Стихотворение Твардовского хорошее: точнее, человек, стоящий за этим стихотворением, очень хороший, искренний. Он редко в стихах открывает для меня новую точку зрения (как это было со стихами из романа Пастернака) и новый мир, но и совпадение взглядов, хорошо сформулированное, уже немало.

Послезавтра половина назначенного мне судом срока. Зима, весна, лето, зима, весна – глядишь, и встретимся. Как-то она произойдет, наша встреча. Какова будет степень респектабельности Валерия Самсоновича, Ольги Валерияновны и Николая Валерия Публия[67]67
  Муж и дети Е. Гиляровой.


[Закрыть]. Уверен, что они будут здоровы, благополучны и более или менее довольны ходом своих дел. Чего я им и тебе желаю, дружески разлучаясь с тобой в этом письме.

Твой Илья.

Георгию Борисовичу Федорову

18.11.70

Доктору так отвечает очкастый и хилый курильщик:

Низкий поклон Вам, сарматкунашедший профессор!

Ваше письмо лучезарней улыбки Киприды!

Только почто мне не пишут лилейнораменная Ваша супруга

С мудрою дщерью, постигшей все Фебовы тайны?

Кстати, Георгий Борисович. Что такое лилейные? Лиловые? Неужели эллины считали красивыми лиловые плечи? Ну и ну!

Очень рад Вашему сообщению о Твардовском, но боюсь, что это временно. В свое время меня осведомляли о ходе болезни Казакевича (в таком я был кругу), и все его облегчения оказывались иллюзорными. Дай-то бог, чтобы история в этом случае не повторилась.

Мне одна приятельница переписала из его сборника очень умное, по мне, стихотворение. Там речь идет о том, что ничто и никто не в силах сладить со стихами: «За каким-то минувшим сроком – И у времени с языка Вдруг срывается ненароком Из того же стишка строка». Так-то оно так, проверено это, и точно и в перспективе весьма утешительно. Только я, по своей въедливости, перевожу всегда такие проекции на житейские разряды, и в этом случае нестерпима становится мысль о многих прекрасных талантах, которых неизменно ставили перед выбором Иоанна Предтечи или Галилея. Но это невеселая тема, тем более, что строки все же всплывают действительно ‹…›

Крепко целую Вас и Ваше семейство и сердечно приветствую наших общих знакомых.

До свидания. Илья.

Марку Харитонову

25.11.70

Здравствуй, дорогой мой!

Хотел назвать тебя (по привычке к литературным пошлостям) «моим дорогим Зоилом», но вовремя удержался. Чем и горжусь.

Живу я сейчас под знаком предстоящего через три дня свидания с Галей. Из всех информаций, которые я ожидаю, меня, пожалуй, более всего волнует история с Юрой Диковым[68]68
  Ю.П. Диков, доктор геолого-минералогических наук.


[Закрыть]. Галя пишет об этом хоть и взволнованно, но глухо и темно. Надеюсь, что дело не дойдет опять до самоубийств и долгих болезней. Тебе бы надо как-то вырваться из своих очень серьезных (не сочти за иронию, я говорю об этом уважительно) занятий и пригреть его: это ему может очень помочь. Передай ему и слова моей неизменной нежности: по-моему, у нас были искренние и доверительные отношения, и эти слова ему не будут неприятны.

Понимаю твое ощущение по поводу теологических споров. Он чудесный и умный парень, но его религиозность мне тоже всегда казалась внушенной и надрывной и вызывала в данном конкретном случае большую досаду. Иное дело А.Э. Левитин[69]69
  А.Э. Краснов-Левитин (1915–1991) – церковный писатель, диссидент.


[Закрыть]. Знаешь ли ты его? Мы с ним обменялись несколькими небольшими письмами на теологические темы, и боюсь, что из моей жажды умничать (по-моему, жажды в теперешнем моем состоянии более или менее объяснимой) я наговорил кучу бестактностей ‹…›

Насчет моего поумнения ты заблуждаешься уж точно. Книги я читаю, пожалуй, по инерции и для поддержки внутреннего духа. Не думаю, что КПД слишком ощутителен; вот тут я жалею об институтских временах: сдать бы экзамены и проверить самого себя. В философии я застрял где-то на Платоне, а в будничные дни перечитал новыми несколько глазами «Иосифа»[70]70
  Имеется в виду роман Т. Манна «Иосиф и его братья».


[Закрыть]. Перечитал я с удивительным восторгом и приподнятостью, впору начинать в третий раз сначала, но повременю 3–4 месяца. Между прочим, едва ли не самое его высокое качество – уважение к читателю, его трудоспособности и желанию вникнуть. Он-то должен был помнить (да еще в те годы), что и тысячная часть читателей Германии не осилит ни его мыслей, ни его роли гида на обширной территории – сфера – земля – колодец, ни его иронии, ни стиля. Это я не для сравнения, пойми правильно: для принципа. Что касается моих небрежностей, ты кругом прав, дорогой мой зоил (ввернул все же. Только не в конкретном случае: каменья – подаянье – это у Лермонтова частный случай, а вообще-то – устойчивая фразеология от заповедных, едва ли не библейских времен. Мой Иов должен был просить не куска хлеба, и взор его являл бы живую муку по иному поводу совсем. Впрочем, пустое это дело обсуждать строки, списанные мной, канувшие давно по разряду «забытое и неопубликованное» (по счастью). А в остальном ты кругом прав, только не в принципе. Потому что «горы пусть рисует мой друг»[71]71
  См. прим. 1 на стр. 91.


[Закрыть] – это неумелый, но все-таки протест по поводу повсеместной сейчас имитации художнической и вообще духовной жизни. Говоря опять же высокими сравнениями – что перевешивает: явление Непомука-Эхо – или «треугольная груша»[72]72
  Непомук (Эхо) – персонаж романа Т. Манна «Доктор Фаустус», маленький мальчик, смерть которого потрясла героя. «Треугольная груша» – название поэмы А. Вознесенского.


[Закрыть]. Впрочем, больной разговор непременно сбивается на совершенную приблизительность – потому я и умолкаю. Благодарю тебя – очень и искренно. И обнимаю тебя, Галку, детей.

Твой Илья.

Герцену Копылову

26.11.70

‹…› Погода здесь переменчива (это я подхватываю предложенный тобой светский разговор), то кажется, что ты стал совсем аборигеном и все тебе нипочем, то, что ан нет.

Получил я недавно письмо от Людочки Дегтяревой из Молдавии. У нее такой щебет; кажется, она рада своему замужнему состоянию, хотя и очень старается представить, что все как раз наоборот. Не могу удержаться от сплетни. Тем более что я уверен, что ты будешь польщен, хотя тоже постараешься представить, что все как раз наоборот. Ну так вот, она очень и очень вжилась в роль пушкинской Марии (ты, стало быть, его же Мазепа). С грустной улыбкой смирения с судьбой пишет она о своих несбыточных и несбывшихся надеждах, о том светлом ощущении, которые рождает в душе ея одна только мысль о тебе. Ну, я ее стал урезонивать. Подумай, – сказал я, – подумай, кто ты и кто он? Что ты понимаешь в измерениях разностей времен продолжительностью 0,0000…0!сек? Сможешь ли ты прочесть хотя бы одну строчку из работ А. Эйнштейна? Ну и все в том же роде. Так что, думаю, ты можешь быть спокоен: она не сбежит после моего выговора от своего мужа и не потащит тебя к венцу.

Георгий Борисович писал мне о Твардовском успокоительно, но я и сам догадывался, что все это при раке иллюзорно. Грустно будет без него: я уж не говорю о нем как человеке-редакторе, но и поэт он по особой (не моей) линии хороший и правильный.

В Москве много выставок как раз сейчас, так что рекомендую тебе оторваться все же от своего сельского синхрофазотрона и капитально побывать в Москве. Мне нечего, наверно, и говорить, что мне было бы приятно и здесь, если бы ты сделал своей резиденцией нашу квартиру.

Послезавтра встреча с Галей[73]73
  28 – 29 ноября 1970 года состоялось первое лагерное свидание И. Габая с женой.


[Закрыть]. Все мои мысли связаны с этим, кроме тех, которые не связаны. Прямо не верится, что смогу лицезреть свежемосковского человека. Скучаю я по столице – по ее людям и музеям, даже по обрыдшей когда-то кутерьме. Но все это обратимо, только в новом качестве. Потому что мы все-таки играем в древние исконные игры, видоизменяя их, конечно, но неизменно так или иначе возвращаемся на круги своя. Так, во всяком случае, заверяет роман о Иосифе, который ты, к стыду своему, не читал. И с этим упреком под занавес я прощаюсь с тобой, уповая на твое серьезное отношение к обязанностям писать мне. Обнимаю тебя.

Илья.

Юлию Киму

5.12.1970

Радостно тебя приветствую, друг мой Юлик!

Преждевременно или с опозданием (как сработает почта – бог весть), но поздравляю тебя с тезоименитством. Для нас это как-то всегда было событием, и очень жаль, что я во второй раз не могу заехать к тебе по этому поводу, и в третий раз не смогу. Но ты сам понимаешь – чего я тебе могу желать: успехов, братец, успехов во всем – в песнях, стихах, семейной жизни. Тексты твоих песен почитал с упоением, тут же сел музицировать, но от посылки нот воздерживаюсь: по причине известной тебе моей склонности к музыке, моего изощренного слуха и знания муз. грамоты все это может тебя разве потешить. Но все равно – музицирую – и хоть брось.

Галя, я думаю, подробнейшим образом проинформировала вас всех о нашем рандеву. Ну, я себя и чувствую после всего этого русским человеком на рандеву. Все было счастливо, но, как водится, о многом забыл порасспросить и многое не сумел рассказать ‹…›

То, что ты пишешь о Вите Красине, со всех сторон грустно. Во-первых, что ему, человеку из нас наиболее русскому, делать в Израиле, – ума не приложу. А во-вторых, безумно жаль Надю. Она человек сильный, и письма у нее бодрые, но состояние ее, стало быть, не из веселых. Так и получается у всех нас, самых лучших из нашего брата даже, что всякие наши беды и проблемы ложатся на бабьи плечи. Ну, бог даст, как-нибудь все образуется. На лучшее, чем как-нибудь, рассчитывать в этих случаях трудновато.

Галя должна была более или менее рассказать о моей жизни. Может, она станет там сокрушаться по поводу моего внешнего вида и прочего, – так ты не очень принимай это близко к сердцу: она в этом случае человек пристрастный. Отвечаю на твои вопросы: перевод в другую бригаду связан с внутренними реорганизациями и отсутствием у меня рабочей специальности. Бригада похуже в общежитейском смысле, но терпимо. В секции живет целиком бригада: как любил говаривать Агриколянский, – п о р я д к о м 40 человек. Народ как всякий не очень духовно близкий народ, но притерпеться, особенно если неуклонно проводить свободные часы в своих целях, вполне можно. Амнистия есть, совсем не пышная вообще, а на мою статью просто не распространяется. Но я и не возлагал никаких надежд.

Поблагодари за меня тестя и Валю за записки, я скоро им напишу и заодно Сарру Лазаревну поздравлю с днем рождения.

Еще раз: всего тебе, Ирке (стало быть, снова тебе) всего доброго. Крепко тебя целую.

Илья.

Нине Валентиновне и Алине Ким

5.12.70

Нина Валентиновна, Алинька, милые человеки!

Не сердитесь на меня, пожалуйста, особенно Вы, Нина Валентиновна, за некоторую задержку с ответом. Понимаете, какое дело: свиданьице у меня было. Личное. Трепетное и интимное. Ну, и отодвинулись все мои государственные обязанности, так как личное в коей раз потеснило общественное. Таков мой организм.

Спешу поздравить Вас, Нина Валентиновна, с сыном и тебя, Алинька, с братцем. Очень это вы в свое время здорово придумали породить Юлика. Всем очень даже приятно, мне особенно. Я поэтому и ворчать на ваши письма не стану: потому как обязан Вам в некотором роде другом сердечным.

Прочитал я Ваше, Нина Валентиновна, вкусно написанное письмо и начал сокрушаться. Все мне, значит, судьба дала: путь славный, имя громкое народного защитника и прочая, – а ведь, в сущности, призвание мое – быть пенсионером. Ваше письмо убедило меня в этом неопровержимо. Эх, ежели бы я родился пенсионером! Уж я бы, Нина Валентиновна, и не подумал бы кормить какого-то там Марата – пущай [нрзб] в гимназии, а только бы и делал, что читал переводные французские романы. Сю – очень неплохо, о Дюма-фисе я и не говорю, ну а для серьезного чтения настоятельно рекомендую Поль де Кока. В свет я выезжал бы очень редко (кстати, и выезд бы сохранился бы во всем великолепии), а принимал бы у себя по пятницам. Был бы у меня какой-нибудь оригинальный раут. Марат прислуживал бы в ливрее пижамного колера, разнося дорогим гостям бокалы с бургундским и бутерброды с килькой. Светские обязанности выполняла бы Алинька, а я хранил бы важное молчание, только вставлял бы какие-нибудь фразы. Например: «Может быть, вы и правы, но, помилуйте, а как же быть с эдиповым комплексом?» Заманчиво все это, и я коплю черную зависть в отношении всех пенсионеров без исключения.

Кстати, уж я бы не позволил никаких Алиных ночных дежурств. Знаю я эти дежурства, тоже был молодым. Хочется дежурить – изволь: есть дома пенсионер. Я бы безотказно рассказывал бы о своих колитах и коликах, и моему домашнему врачу было бы интересно и пользительно.

А всерьез: если бы я мог быть к вам в надлежащей близости, я отдал бы свои бронхи науке и Алинькиной диссертации. Знай себе изучай, каковы они у курящих, и строчи свой научный труд.

Не в упрек, но хочу я вам всем сказать еще вот что: будете лениться, я пойду к вам в секретари – сам себе буду строчить письма от вашего имени.

Что это за «Оливер» такой? Мюзикл или просто фильм по Диккенсу? Картины Нади Рушевой я видел в свое время в очень ограниченном количестве: была какая-то небольшая выставка в «Юности» этой девочки. Талантлива она и тонка, художественна безмерно, очень жаль, что она так рано умерла. Не думаю, Алинька, что ты права: кто знает, в чем миссия человека, – может, просто жить и приносить этим радость десятку людей, – да и вряд ли в 17–18 лет исчерпывается творчество.

Галя привезла мне несколько «Новых миров», я сразу же проглотил «Бойню № 5». Ну и укрепился в давнишнем своем убеждении, о котором вам уже писал: изощренность формы в конечном счете создает впечатление не очень уж серьезного переживания, снимает болевые впечатления такой больной темы. Там же я еще почитал поэму Евтушенко о Казанском университете, но об этом как-то даже и говорить неприлично. А больше я ничего примечательного в последнюю неделю не прочитал, но с нового года надеюсь, так как подписан на много чего. Но это не освобождает меня от обязанности два-три раза в месяц отвечать на ваши письма (тончайший намек!).

С тем я вас всех приветствую, целую и желаю неизбывно добра.

Ваш Илья.