Текст книги "Письма из заключения (1970–1972)"

Марку Харитонову

9.12.70

Здравствуй, друг мой!

Из журнала «Знание – сила», который привезла мне Галя и в котором напечатан перевод Володи Тельникова[74]74
  В переводе В. Тельникова (см. прим. 3 на стр. 100). вышел роман У. Голдинга «Повелитель мух».


[Закрыть], я узнал, что ты причастен и к неведомой мне науке – паремиологии[75]75
  Паремиология – раздел филологии, посвященный изучению паремий: пословиц, пословичных выражений и других изречений. В журнале «Знание – сила» (1969. № 10) была напечатана рецензия М. Харитонова на книгу Г.Л. Пермякова «Избранные пословицы и поговорки народов Востока (“Менделеевская таблица пословиц”)».


[Закрыть] (не вру названия?). Фамилию твоего рецензируемого я слышал и раньше в восторженном пересказе Бори Парникеля[76]76
  Борис Парникель (1934–2004) – востоковед-малаист.


[Закрыть] его статьи, которая должна была пойти в «Азию и Африку». Думаю, что ты и редакция правы, но все-таки жалею, что ты не догадался прислать с Галей журналы с твоими статьями. Статью твою о иронии я помню плохо, и твой публицистический стиль, логика твоих суждений для меня в тумане (письма не в счет). Буду теперь ждать первого номера «Иностранной литературы», на который Галя меня подписала.

Воннегут на меня глубокого впечатления не произвел (я имею в виду, разумеется, «Бойню № 5»). Вряд ли стоит объяснять тебе, почему: мое теперешнее литературное кредо более или менее объяснено в первых еще письмах к тебе из лагеря. Коротко говоря, обилие ходов и придумок заставляют сомневаться в том, что автор болезненно чувствует свою тему – скорее, он весь в профессиональных заботах, а тема ему просто более знакома. А фашизм, война, ее жертвы – совсем, по-моему, не предмет для литературных забав. Что, с одной стороны, Петер Вейс, что, с другой, Воннегут – все как-то удачные слова, слова, слова и только.

Мне очень трудно объяснить эти самые пресловутые «горы»[77]77
  «Мой друг рисует горы» – начало известной песни Ады Якушевой. И. Габай использует эту строку в качестве эпиграфа к главе «Отступление по поводу святого искусства» (в «Книге Иова»), которая заканчивается словами: «А горы пусть рисует мой друг».


[Закрыть]. Стихи эти, безусловно, плохие, но вопрос поставлен для меня очень важный. Только как начнешь в нем разбираться, обязательно наслаиваются все про и контра, и запутываешься. В те времена, когда я его писал, очень свежи были у меня воспоминания о разговорах с Юрой К. Человек он очень блестящий, но, как я вспоминаю и как думаю, совершенно не горячий и не холодный, равнодушный ко всему на свете, в том числе и к искусству, если не считать его некоторых формальных принципов. Между тем в мире все-таки существуют и утраты, и невежество, и победное шествие хамства и зла, и наше недостойное поведение. Здесь может быть безусловное, органичное явление Фета в «Дневниках» Достоевского перед лицом Лиссабонского землетрясения – кто же вправе упрекнуть человека, что он живет в своем мире. «Горы» – это все-таки не свой внутренний мир, а равнодушное, хотя и искусное, особенно на неискушенный взгляд, проектирование его. Это – прекрасная почва для пилатства. Один мой знакомый, который в основном занимался хождением в гости, говаривал, что его удерживают от поступков интересы нации, которой будет трудно без него. Не думаю, что твой пример с «Волшебной горой» удачен. Высокая человеческая проблема – человек с глубоким внутренним миром перед лицом вселенской катастрофы, – невозможность «волшебной горы», покоя, отрешенности – и гора «по»: по Пикассо, скажем, или попробовать по Кандинскому. Что и говорить, когда, собственно, «Фаустус», которого я тогда еще не прочитал, ответил на этот вопрос, по-моему, только грандиозно: полный крах гения именно из-за невозможности любви, детской привязанности и пр.

Жаль, еще раз повторяю, что так поспешно ведется разговор на серьезную тему из-за малоудачных моих стихов. Да и положение у меня в этой связи весьма сомнительное: будто я защищаю свои стихи. А я ведь защищаю только свою точку зрения.

Сделаны ли у тебя хотя бы наброски, составлен хотя бы план статьи «Достоевский и Т. Манн»? Прислал бы мне тогда, дружище, основные свои соображения. Это ведь как раз и есть для меня предмет первоочередных интересов. Извини меня за бестолковое письмо: толково-то можно написать разве что статью по всем вопросам, основательно и скрупулезно их проработав ‹…›

Обнимаю тебя. Илья.

Елене Гиляровой

9.12.70

Добрый день, Леночка! ‹…›

Среди книг, которые привезла мне Галя, был и сборничек Ахмадулиной. Ну я и вспомнил ту хамскую выходку с ней во Дворце спорта. Я тогда тебя единственный раз видел плачущей; меня тоже тогда всего перевернуло. Я, по-моему, тогда впервые почувствовал в такой степени незащищенность таланта и интеллигентности перед толпой; еще раз, в другом качестве остроты это сказалось у здания суда, где шел процесс Павла и других[78]78
  Известный процесс по поводу августовской демонстрации 1968 года на Красной площади. Габай писал о нем в статье «У закрытых дверей открытого суда».


[Закрыть]. Сборник Ахмадулиной называется «Уроки музыки», и ты его, конечно же, читала. (Кстати, сохранила ли ты былую связь с Книжной палатой? Спрашиваю небескорыстно.) Она, конечно, завидно классична; в ней есть гармония, отсутствие клочковатости, характерное, например, для моих и иже со мной стихов. Совершенно особняком – очень высоки – на мой взгляд, все та же поэма о дожде и поэма об антикварном магазине. С какого-то места сборник стал угнетать меня одинаковостью риторических приемов, строфики, размеров, хотя я и отдаю себе отчет, что для одного временного цикла это вполне объяснимо. А Тарковский произвел на меня впечатление глубокое, более сильное, чем Ахмадулина, даже более сильное, чем стихи Самойлова. Хотя и здесь (это не в упрек) очень интересно в любом сборнике вырисовывается ограниченность, вернее, привязанность к теме, способу размышления и чувствования, неизбежная вариация отстраненного словаря. Это у всех поэтов, у Пушкина не меньше, чем у Тарковского; никому из больших поэтов не удается, а может, и не хочется этого прятать.

О фильме «Начало» я опять тебе ничего не могу сказать: не видел, не знаю. Думаю, что ты непохоже на себя неправа в двух вещах: в том, что очень строго судишь по части только увиденного (подозреваю, что это не без помощи очень понятной мне ненависти к общему, людному, мнению), и, кроме того, в том, что безоговорочно исключаешь просто быт, даже мелодраму из сферы киноискусства. Они ведь могут еще и поражать, если качественно новы и свежи. Не знаю, как некрасива Чурикова. Я помню, лет 12 назад прошли два-три испано-американских фильма (один, помню, назывался «Главная улица»). Там все строилось на конфликте некрасивой женщины, и мне было и горько, и гадко. Тема некрасивой женщины, по-моему, слишком больная и трепетная, особенно в родах искусства, связанных со зрительным восприятием (вот у Заболоцкого это получилось и высоко, и тактично). В природе есть величественное уродство, для меня это прочно ассоциируется с верблюдом; я встречал великодушное (?) уродство мужчин. А вот у женщин, когда тебя тычут в то, что ее некрасивость – причина несчастья, переносить это так же, наверно, трудно, как глухоту Бетховена.

Воспоминания Ив. Панаева я читал; его супруги тоже, и последние в то время были более интересны. Я, конечно, теперь уже мало что помню, но с оценкой самого Панаева безоговорочно соглашаюсь.

Как тебе съездилось в Ленинград? Давненько мы там с тобой не бывали. Когда это мы с тобой встретились в Казанском? Кажись, в 59-м или 60-м. Охо-хо. Я с той поры был там еще раза три, и все зимой. Город для меня чисто экскурсионный, в сплошном потоке впечатлений, из которых, пожалуй, наиболее глубокие «Блудный сын» в Эрмитаже и Пушкинский дом на Мойке. И еще «Горе от ума» у Товстоногова. Ты молодец, что купила пластинки с «Идиотом». У Юлика они есть, и я их у него пару раз слушал. Но сам покупать не стал: не представлял, чтобы мне захотелось дома целый вечер слушать не музыку.

Гера Копылов (знаешь ли ты его?) прислал мне чудесные стихи совершенно мне не известного поэта Владислава Ходакова. После свидания я получил десять писем от друзей и близких – тем и греюсь.

Не обращай внимания на задержки с почтой и все равно старайся писать. Время зимнее, самолеты плохо ходят, то-се. И письмишко твое, как ты выражаешься, вовсе нескучное. Жду ответа, что говорится, как соловей (и я, грешный, тоже) лета. Сердечный привет Валерию, детишкам, Ире, всем.

Всегда твой Илья.

Марку Харитонову

20.12.70

Так и не дождавшись вашего обстоятельного письма, почтенный Сергеич, спешу все-таки поздравить тебя, Галю, заодно и детишек твоя с наступающим годиком. Да и ниспошлет тебе провидение удовлетворения в своих делах, успехов, радостей и малости свободного времени тебе и Галочке. Прости за общий и проходной тон поздравления: все-таки это не очень-то мой жанр. С Иосифом мне здесь никак не постязаться.

О том, что Валера и Лена в Ленинграде, я знаю из их писем. Жаль, что у нас нет с тобой общих ленинградских воспоминаний, – с Леночкой они есть. Но зато хватает многих других, и славно все-таки, что помимо всего прочего связывает нас с тобой в сей юдоли и общая земная теплота. И – аминь: на этом кончаю с полуюродивым тоном объяснений.

Из всяких там моих читательских впечатлений последнего времени – наиболее сильное ст<атья> Бурсова о личности Достоевского в двенадцатой книжке «Звезды» за 1969 год. Интересно, появилась ли за это время вторая часть этой статьи? Мне показалось, что автор немного перехватывает в своих стремлениях к постоянной диалектичности. То есть он (вослед Достоевскому самому) все пытается опровергать самого себя, и в какой-то момент, на мой взгляд, это становится малость навязчивым. Еще у меня одно занудное, ни на чем не основанное ощущение, что для своих поворотов темы Бурсов все-таки производит строгий отбор писем. Благо, широкому читателю (мне в том числе) это никак не проверить – где уж, не до таких специальных и кропотливых архивных изысканий. Но в принципе работа для нашего литературоведения не очень-то обычная, метод и выводы не набили еще оскомины, и прочел я все это с упоенным интересом. По-моему еще, Бурсов совершенно прав (как и Чуковский в свое время) в оценке уровня литературоведческих сил и принципов Мережковского (и Льва Шестова, и раннего Бердяева, и иже с ними). Я, конечно, отбрасываю слово «декадент» как ругательство (надо бы и поругаться, да по существующим условиям это все-таки еще подловато; вот и печальный пример – статьи Лифшица, который, я уверен, никак не подловат, но ругаться затеял не ко времени), и все-таки та же статья Мережковского о Толстом и Достоевском – она в иные, лучшие немного, времена, была предметом нашего разговора – грешит некоторой легковесностью и безапелляционностью наоборот (то есть набором прописных истин, которые только по прошествии долгого времени кажутся не прописными, а свежими).

А вообще, голубчик, я все-таки становлюсь ретроградом. Вот и Лифшиц, уже упомянутый, при неприемлемости его вкуса для меня, все-таки в чем-то крепко мне симпатичен. Не помню, писал ли я тебе, что меня остановила его работа ранних лет – вступительная статья к Винкельману. Среди прочего у него есть одна очень меткая фраза. Смысл ее таков: «Главная особенность современного мещанина в стремлении к оригинальности». (Я это изложил коряво, у него как-то хлестче и точнее – да не помню как.) Фраза по адресу – и по моему в том числе.

Еще я доперечитываю Фолкнера – осталось совсем немного.

Есть, дорогой мой, и некоторые поводы для житейских огорчений – но в предвидении нового, не високосного года это все побоку. Еще раз: всех благ тебе и твоим, с тем я тебя и обнимаю.

Илья.

Семье Зиман

20.12.70

Приветик, ребятки!

В ответ на ваши предерзостные упреки в молчании отвечаю: упреки не по адресу. Я ответил своевременно и пространно; видимо, помешали снежные заносы от Кемерово до Москвы или почтовый самолет подвергся гнусному нападению и был угнан в Турцию.

Галя прислала мне фотографию вашей Анютки. С черепахой. И я с великой грустью почувствовал себя тем самым Ахиллесом, который так никогда и не догонит черепахи. То есть я хочу сказать, что увяданьем тра-та-та охвачен, я уже не буду молодым. Словом, меня охватило упоение пошлостью, потому я и почтительно умолкаю.

Как-то себя чувствует сейчас Белла Исааковна? Вы уж меня, други мои, простите, но, поздравляя вас с новеньким годиком (сейчас я это делаю), я прежде всего именно это и хочу пожелать: здоровья Белле Исааковне. Ну, а уж потом, Аллочка Александровна, чтобы ты знала алфавит, как я, например, «Отче наш». И уж совсем, совсем потом – чтобы Леня наконец добился вожделенного места нашего полпреда в Италии и Абиссинии.

Как же так ничего интересного в кино? А Юлик мне написал про новый фильм Феллини – «Сатирикон». Ты, конечно, скажешь, что ты не любишь Петрония, но все-таки фильм-то есть. Мне вообще кажется, что это вы, жалея меня, все пишете: ничего хорошего нет, в журналах печатают одни объявления о косметике, в кино идут одни надоевшие нам фильмы о Бонде, так что не завидуй. А то из самого прозаического подхалимажа: ты, мол, уехал – и заглохла без тебя столичная культурная жизнь, затюрилась, затоварилась.

Как же так, Леня, – к лучшему, что ты не занимаешься итальянской педагогикой. Это же, наконец, просто не патриотично. Ты же знаешь, что страна буквально задыхается от нехватки песталлоццистов. Правда, коменсковедов[79]79
  Имеются в виду Иоганн Генрих Песталоцци, Ян Амос Коменский – классики педагогики.


[Закрыть] сейчас пока хватает, и то слава богу. Но с другой стороны, я знаю твою увлеченность и боюсь, как бы это не дало крен. Вдруг да в научно-педагогическом наследии начальника отдела сектора методических внушений и наставлений Министерства нефтяной промышленности окажется засилье веяний романских. По-прежнему ли, кстати, увлекается Аллочка романсами?

Пишите мне почаще. И да уподобится ваше ко мне отношение возрасту Аннушкиной черепахи. И да не уподобится ваше рвение скорости оной черепахи.

Всяких вам – новогодних и вечных – счастий.

Цалую крепко. Илья.

Пост, как говорится, скриптум:

……….. – Это у меня нет слов, чтобы ответить на Аллочкину приписку (читай: отписку). И.

Алине Ким

20.12.70

Чего это ты не получаешь мои письма, дорогая Алинька? Я ответил тебе и Нине Валентиновне (оптом) где-то в самых первых числах декабря, ты уже давно должна была получить ответ этот. Нехорошо.

А вот что прислала фотографию – это хорошо. Сейчас уж я буду знать, с кем это я так усердно стремлюсь поддерживать связи. Согласись, что когда говоришь: «Я переписываюсь с диссертантом», – и только – это звучит хоть и почтительно, но недостаточно. А тут хоть живой человек, имею ее «неподвижную личность», и сразу же начинаешь верить, что такому человек дороже туберкулеза и он не прекратит время от времени напоминать о себе. Меня уже и так многие подзабросили (слезу пускаю), еще немного – и я совсем потеряю «гордое терпенье».

Погодка у нас пока милостивая. Правда, впереди еще большой кусок декабря, январь, февраль, март – пальцев не хватает, чтобы считать зиму. Пробьемся.

Еще я читаю. Не могу сказать, чтобы много, но старательно. Галя мне привезла стихи, из которых наиболее мне по сердцу сборник Арс. Тарковского (он еще, тем более, с автографом), журналы, я их проглотил, а сейчас доперечитываю трилогию Фолкнера. Сижу я здесь уже пятый месяц, приличные вполне люди обнаружились, хоть очень близких нету, да и вряд ли может быть. Вообще, здесь, можно сказать, большинство людей были бы порядочными, но что-то им мешало, а тут и подавно мешает, потому что приходится в чем-то отказывать себе, и существенно отказывать, а это требует некоторого благородства, жертвенности – непривычных, словом, вещей.

А не хочешь ли ты перейти в институт к Пиотровскому, ну, когда защитишься хотя бы. Или это по каким-либо научным да этическим соображениям неудобно?

Люди пишут мне: а в Москве-то выставки, кина всякие заграничные – а ты, поди, сидишь взаперти и пишешь вводную часть своего труда?

Вот и годик отшлепал. Еще столько же – годик, то есть, – да почти полстолька – и встретимся мы за рюмкой водки. Подорожала она, говорят, сильно? Ничего, придется скидываться на пятерых. Я тебя с этим, Новым, годом, очень и очень поздравляю. И Нину Валентиновну, и Марата, и всех Автозаводских и Рязанских – и всех. Да быть тебе в нем, Новом году, кандидатом, и во всех остальных областях жизни не иметь повода для грусти и озабоченности. Крепко тебя целую.

Илья.

Герцену Копылову

22.12.70

Дорогой Гера!

‹…› Я поздравляю тебя и твоих домашних с Новым годом. Это все-таки какой-то просветленный праздник, и поздравляю я с ним без малейшего душевного напряжения. Я, пожалуй, вот что хочу тебе пожелать: поменьше сокрушения, которое, на мой взгляд, угадывается между строк. Без печали, наверно, не обойтись; ну да будет она у тебя светлая – по-пушкински, по-эллински. И, разумеется, всех тебе научных и литературных успехов. Только мне вот кажется – да ты и сам как-то даешь это временами понять – что у тебя научные «запои» как-то буквализируются, то есть и в самом деле частично вроде благородного эрзаца алкоголя. Или я здесь неверно или неточно понял? Или, может стать, это как раз и есть случай «светлой» печали и ее благодатных последствий.

Я тебе с неделю назад не ответил на твое письмо, потому что только-только писал тогда тебе, ну и истощился. Ходасевич, а не Ходаков – это существенно меняет дело, – Ходасевича я более или менее знаю, это поэт крупный и очень талантливый; у меня среди книг должны быть и его стихи, «Европейская ночь», во всяком случае, абсолютно точно. А вот в эмигрантских статьях и воспоминаниях он какой-то очень похожий на Бунина в этом плане: злой, несправедливо придирчивый, даже склонен к сплетням и не очень-то красивой – газетной – терминологии. Одни его воспоминания о сотрудничестве в 1918 году с каким-то из отделов Наркомпроса очень интересны по материалу, но местами просто невыносимы по тону. Вячеслава Иванова я тоже читал, но этих стихов не помню. Он переводчик очень интересный (насколько я могу судить, во всяком случае, поэт-переводчик очень интересный).

В последней из прочитанных мною «Литературок» был отчет о каком-то поэтическом заседании правления писателей. Я обратил внимание на то, что почти во всех выступлениях говорится об основоположнической роли Ал. Блока. Очень любопытно, как с годами расширяется сфера идеологического мира. Несколько лет назад к Горькому и Маяковскому прибавился Есенин, сейчас – Блок; кто на очереди?

Не знаю, чего уж там порассказала Галя. Все хорошо, кроме, пожалуй, морозиков. Они было отпустили на время, а вот сегодня стукнуло градусов 35. Говорят, может быть и больше. Масштабы для меня все-таки несколько грандиозные.

Я еще раз, Гера, желаю тебе года подобрей, потеплей и с удачами. С этим я обнимаю тебя и прощаюсь с тобой.

Илья.

Галине Гладковой

22.12.70

‹…› Вот и мы с тобой в семидесятых[80]80
  Начало стихотворения Габая 1961 г.


[Закрыть], Гладкова! Хотелось бы мне, как бывало, провести этот праздник в компании с почтальоном[81]81
  См. прим. 1 на стр. 68.


[Закрыть] – уж тут бы я непременно попридержал бы занудные струны своей души. Сколько это мы с тобой повстречали Новых годов – общежитских и позже? Наверно, десять, не меньше? ‹…›

Я с большим удовольствием почитал перевод Володи[82]82
  Владимир Тельников (1937–1998) – муж Г. Гладковой, переводчик, журналист, политзаключенный.


[Закрыть]. Хотя и фантастика – жанр для меня чужеватый, и Воннегут даже романом не пленил меня, – все равно я испытал радостное чувство. Прежде всего, сам факт появления Володиного имени в октябре этого года. Во-вторых, очень меня впечатлила стилистическая чистота и словесная точность – думаю, что это целиком переводческая заслуга. Ну, и сама мысль Воннегута традиционным как раз гуманизмом близка мне. Передай все это Володе с самыми моими теплыми словами и пожеланиями.

Я только что написал Гере об этом, но из-за скудости информации приходится повторяться. Я обратил внимание с отчете о заседании Правления ССП на тему гражданственности поэзии, что почти все выступающие, начиная с С. Михалкова (!), говорили о Блоке как об основоположнике, знаменосце, вечном примере. В наступающем году юбилей Б. Пастернака. Кто знает, кто знает? С одной стороны, каждое снятое табу радует, с другой – определенные лица как-то уж очень умело профанируют все, до чего они касаются; а главное, что без жертв они все равно не обойдутся: найдут кого-нибудь живого, попьют его кровушки, а лет через 20–40 после его смерти найдут для него благоговейные и умиленные слова.

Прощаюсь с тобой, Галка. Надеюсь, что для следующего письма ко мне ты найдешь силы «вложить его в конверт», «послюнявить аккуратно и заклеить» и пр. и пр.

Пиши мне почаще, и бог с тобой!

Всего тебе и семейству твоему доброго. Крепко и нежно тебя целую.

Илья.

Виктору Тимачеву[83]83
  Виктор Тимачев (1935–1995) – геолог.


[Закрыть]

22.12.70

Чего ж это ты, геологический бродяга?! В кои веки сподобился написать мне пару слов (бодягу – как ты считаешь, по-моему, нет), и из этой пары слов по крайней мере 1,9 – ругань! И водку я пью не так, и говорю не то.

Насчет водки – не очень-то разопьешься, как я слыхал. Овес-то нынче дорог! А что я мало пил в последние месяцы моей жизни – это ты врешь: не мало, а умеренно. Это, наверно, у меня такое предчувствие было, что скоро и довольно долго пить не придется, ну, я и забоялся резкой перемены климата ‹…›