Текст книги "Письма из заключения (1970–1972)"

Письма из лагеря

Галине Габай

18.8.1970

Добрый день!

Вот я и дома – после долгого путешествия по этапам. Не могу похвастаться изобилием путевых впечатлений, да и те немногие впечатления, которые осели в памяти, – несколько специфичны, для дам, а значит, и для тебя, моя дражайшая супруга Галя, не то что неинтересны, но инородны. Скажу только, что на этапах я постоянно терял обретенных приятелей-попутчиков и, тем не менее, книги довез благополучно. Остается только сохранить их – это довольно трудно; во всяком случае, риск увидеть вырванные страницы висит над моей душой как первородный грех. Отсутствие любви к книге едва ли не врожденное качество; людей, которые рвут книги (скажем мягко – «на папильотки»), можно только пожалеть и пр. и пр. – но боюсь, что, если это случится, никакие евангелические правильности не спасут меня от удрученности. И все-таки очень хорошо, что я мужественно довез весь этот неподъемный книжный груз: на месте выяснилось, что существует ряд ограничений, крайне огорчительных для меня. В первую очередь, это ограничение не только количества, но и состава бандеролей. Нельзя, оказывается, посылать книг, письменных принадлежностей и т. д. – их можно только выписать без ограничения через посылторг ‹…› Впрочем, попробуй постарайся, а то я захирею, опущусь, оторвусь от духовной жизни и стану разводить парниковые огурцы на продажу.

Что тебе сказать о впечатлении от лагеря? Пока трудно что-нибудь путное сказать. Труд обычный; я всегда мечтал о физическом труде, и он есть у меня. Говоря серьезно, думаю, что втянусь, привыкну, скажется, может быть, школа Георгия Борисовича[13]13
  Георгий Борисович Федоров (1917–1993) – археолог, писатель, доктор исторических наук. Руководил археологическими раскопками в Молдавии и Приднепровье, где И. Габай работал землекопом летом 1967 и 1968 годов.


[Закрыть], и тогда я с гордостью смогу сказать о себе: да, ты сделал все по заветам своего любимого стихотворения: «только тех, кто любит труд, октябрятами зовут». Надо еще оглядеться, осмотреться, освоиться. Попадаются и очень хорошие ребята: начитанные, пишущие (как пишущие, говорить не стану – меня в суждениях тянет на вкусовые отталкивания, в основе которых – между нами и – увы! – конечно же, нескромность).

Очень удручает меня повальное отсутствие бескорыстия, попрошайничество просто из жадности и из тщеславия «сделать дело». Слава богу, у меня мало что есть; книг, наверно, не попросят. Да и не жаль совсем барахла – скверно видеть людей, которые клянчат просто так, без нужды.

Сейчас у нас карантин. Как долго он продлится – бог весть, но в это время ты не сможешь мне прислать бандероль (килограмм табаку) и, к глубокому моему огорчению, – приехать на свидание (с ним, говорят, и без этого очень острые проблемы). Как только можно будет, отпишу.

Чтобы покончить с делами, скажу сразу о том, что меня волнует. Насколько я выяснил, подписка здесь по полугодиям и на год. Стало быть, где-то в ноябре я смогу подписаться на январь и дальше.

И здесь возникают некоторые материальные разговоры. Деньги, которые я получу из тюрьмы, придут нескоро, а когда придут, их рационально использовать на ларек. Не исключено, что я более или менее длительное время не смогу на него заработать. Если я потрачу деньги на подписку в счет заработка, то, скорей всего, не смогу вообще рассчитаться. Поэтому самое лучшее, если бы ты смогла мне прислать к концу октября определенную сумму на подписку и включить туда еще дополнительные рублей 12 на сапоги. Это сняло бы все проклятые вопросы. Незачем и предупреждать тебя, что речь о присылке денег может идти только в том случае, если это никак не скажется на вашем с Алешкой[14]14
  Алеша – сын Ильи Габая, в то время восьмилетний школьник.


[Закрыть] житье-бытье ‹…›

Теперь о книгах. Я прочел все в журналах, которые были со мной. Очень понравились мне Мориак, Айтматов, [нрзб], статьи в «Новом мире» и «Воплях»[15]15
  Журнал «Вопросы литературы».


[Закрыть]. Я сначала жадно схватился за славянофильскую дискуссию, но потом она осточертела. Все цитировали и цитировали, а – умри, Денис! – лучше, чем в «Не наших» у Герцена, не скажешь. Вообще «Былое и думы» – умнейшая книга; мне очень жаль, что я ее со школьных времен перечел только сейчас. Зато перечел с упоением.

Со славянофилами вообще, кажется, трудно не впасть в одну из крайностей: или политграмоту, или в апологию всего русского. Уже есть примеры, как увлечение церквами почти исторгло из людской памяти существование, например, готики. Нечто подобное может случиться и сейчас. Станет пахнуть одной Русью, а такие запахи всегда не без последствий…

Но это между прочим.

А главное – я жду и жажду писем от всех ‹…› Скажи всем, чтобы писали мне побыстрее: иначе обязательно начну разводить парниковые огурцы. И пусть вкладывают в письма пустой конверт – иначе отвечать будет нечем ‹…›

Сердечный привет всем.

Целую Илья.

Алешке – особо.

Алеше Габаю

18.8.70

Приветик, сынок!

Сейчас я могу писать письма и получать их. Поэтому садись-ка, братец, за стол и пиши мне все о себе.

Скоро новый учебный год – я тебя с ним поздравляю. Очень был бы рад, если бы ты хорошо учился бы во втором классе. Много знать – это совсем неплохо. И хорошо бы резвился. Пиши мне обо всем, что у тебя происходит, какие ты прочел книги, с кем поссорился и с кем собираешься поссориться. Ну а я тебе буду отвечать. И еще. Неплохо бы тебе научиться защищать себя. Ты молодец, что не любишь обижать ребят. Обижать – это гадко. Но и себя постарайся не давать в обиду ‹…›

Крепко целую тебя, Алешка.

Папа

Семье Зиман[16]16
  Леонид Зиман – педагог, литературовед, переводчик, сокурсник Габая по Педагогическому институту. Одно время он работал в методическом кабинете при Министерстве нефтяной промышленности. У него, в коммуналке на Пушкинской улице, Илья, не имея собственной квартиры, жил несколько лет. Белла Исааковна Шлифштейн (1904–1986) – мать Л. Зимана, Алла – жена, Аня – его годовалая тогда дочка.


[Закрыть]

18.8.1970

Дорогие бабушка и родители Анечки!

Сколько же можно не подавать о себе вестей? Я жду месяц, два, пять, десять, а вы не можете ни позвонить, ни приехать. Я еще понимаю Леню: у него все-таки министерские заботы, коллегия, план горит. Но вы-то, милые женщины, как вы-то можете так быстро и легкомысленно позабыть обо всем. Единственная моя надежда – Анька. Уж она, надеюсь, не подведет; уж она, уверен, все напишет.

Чем я занимался все эти месяцы? Тем же, чем любимые герои Лени из кинофильма «Ехали мы, ехали». Ехал и ехал, в перерыве читал (много, но не то, чего хотелось бы. И почему-то каждый раз вспоминал, как Леня после «8,5»[17]17
  Имеется в виду «8½» – кинофильм итальянского режиссера Федерико Феллини.


[Закрыть] три раза с упоением смотрел «Ехали мы, ехали».

Я часто благодарно вспоминал вас всех и надеюсь, что вы не оставите меня своей дружбой. Но принципиально не буду вас ничего просить – все просьбы адресую только Аньке. Единственная моя просьба: будьте здоровыми, веселыми и молитесь за меня. Жду от вас письма и надеюсь, что небо ниспошлет мне легкое настроение ответить на него достойно. Обязательно отложите производственное совещание в министерстве, все заботы и хлопоты по дому и семье и напишите искренне любящему вас всех

Илье ‹…›

Дорогая Аннушка!

У меня к тебе есть большие просьбы:

1. Напиши мне сразу же большое письмо.

2. Если у тебя еще есть возможности и ты будешь покупать книги (например, Аннуя, Дюрренматта, первую серию «Всемирной литературы»), думай каждый раз: не забыла ли я адрес: Новолесная[18]18
  На улице Новолесной в Москве жил И. Габай.


[Закрыть] и пр.

3. Оставь на этот же адрес открытки в магазинах Академии, на издания издательства «Искусство» (особенно на зарубежных драматургов).

4. Если ты встретишь своего товарища по 170-й школе В.Л., – отбери у него открытку на «Иудейскую войну» Флавия.

5. Главная просьба: пожалей бедного Берлиоза и не проливай подсолнечного масла.

Сделай все это, Аннушка, и я тебя полюблю еще сильнее, несмотря на твое претенциозное отчество.

Жду твоего письма и целую тебя. Илья.

В письмо обязательно вложи чистый конверт.

Галине Габай

28.8.1970

‹…› Пишу тебе второе письмо. Я уже восьмой день в зоне, немного огляделся – но ни тяжелее, ни легче не стало. Оказалось, что за время тюремных бдений я совершенно отвык от кино (там казалось, что я жадно кинусь на любое зрелище). Библиотека здесь бедная, на мой вкус – никакая. Книг, привезенных мною, должно хватить надолго (читаю я от силы часа два: спасает непраздная жизнь).

‹…› В предыдущем письме я наврал, что напишу по всем адресам, которые имею. У меня не хватило ни сил, ни фантазии: как-то трудно начать. Передай, бога ради, всем, что я буду аккуратнейшим образом отвечать – пусть мне поскорее пишут. Без писем как-то грустновато, и, кажется, они в общем-то могут подвигнуть меня на какую-то работу. В черновики свои (тюремные) я еще так и не залез. А там, возможно, есть неплохие начала стихов. Боюсь, еще долго не сумею залезть – пока и читаю не без некоторого волевого усилия. Но читаю все-таки регулярно: это прямо-таки род приятной епитимьи. ‹…›

Марку Харитонову[19]19
  Марк Харитонов – друг Габая со времен МГПИ, писатель, эссеист, переводчик, в то время, не имея постоянного места службы, зарабатывал на жизнь переводами с немецкого и германистикой. (Был членом так называемого «группкома» – см. прим. 1 на стр. 105). Совместно с Габаем начинал сочинять роман; главы, написанные Габаем («Повесть временных лет»), опубликованы в сборнике «Выбранные места» (М.: Весть – Вимо, 1994). Воспоминания М. Харитонова о Габае «Участь» опубликованы в книге «Способ существования» (М.: Новое литературное обозрение, 1998) и в других изданиях.


[Закрыть]

2.9.70

Здравствуй, дорогой мой Марик!

И Галя[20]20
  Галина Эдельман, художница, педагог, училась на математическом факультете МГПИ, жена Марка Харитонова. В 1964 году И. Габай провел с обоими часть лета в Красноярске. Г. Эдельман – составительница двух посмертных сборников Габая, «Посох» («Прометей», 1990) и «Выбранные места» (М.: Весть – Вимо, 1994).


[Закрыть], которая мне так и не написала.

Поезд шел в красноярском направлении (поезд, который вез меня сюда), и я почти до конца надеялся вновь попасть в те места, где я провел благословенные месяцы. (Я сейчас удивляюсь, что можно было в то красноярское лето не всегда чувствовать себя счастливым.)

Посмотреть «Иностранную литературу» мне, к сожалению, не удастся, поэтому твою оценку Гессе я могу воспринимать только на веру[21]21
  Статья М. Харитонова «Привычные святыни покидая. О творчестве Г. Гессе» была опубликована в журнале «Иностранная литература» (1974. № 12).


[Закрыть]. Но ты мне все равно пиши об этом со всеми подробностями – все это меня как раз и интересует в первую очередь. Я, кажется, объяснил тебе свою любовь к Томасу Манну: по-моему, среди всех парадоксальных изысков литературы нового времени он в конце концов на новом качестве утвердил и классические истины, и классическую неторопливость, обстоятельность разговора о них. «Доктора Фаустуса» в Ташкенте мне удалось перечитать дважды. Я, конечно, так и не уразумел для себя систему Шенберга, но книга целиком забрала меня. Прекрасно, когда на места становятся в конце концов такие понятия, как человечность – это при всех условиях человечность, а «Молот ведьм» – это при всех условиях «молот ведьм». А то меня недавно от интереса к Средневековью вело к апологии его. Такое уж действие витающей над головой модной идеи.

Я осознал для себя и успех «Мастера и Маргариты», имея в виду мифологические места: они просто-напросто, опять же, на новом качестве, возвратили нас к трезвому взгляду на вещи глазами человека XIX века – к взгляду на Христа глазами Ренана или Флобера. Перечитай, если будет время, «Иродиаду» Флобера: Понтий у Булгакова, по-моему, слепок с флоберовского Ирода.

Борхерта, выходившего лет 8–9 назад маленькой книжкой, я читал. Я помню, что он мне очень был по сердцу. Но в памяти остался только рассказ «По длинной-длинной улице».

Марик, что говорить, я был бы счастлив тебя видеть. Но выяснить, кого пускают, кого не пускают, мне пока не удается. Пиши мне почаще, дорогой мой, и пообстоятельнее. Ибо письма твои – бальзам.

Словом, будьте счастливы все и вспоминайте время от времени меня, многогрешного и любящего вас всех.

Илья.

Герцену Копылову[22]22
  Герцен Копылов (1925–1976) – доктор физико-математических наук, поэт, публицист, известный в самиздате как Семен Телегин. Один из авторов сборника «Физики продолжают шутить». Работал в Дубне.


[Закрыть]

Ответ на письмо от 4.9.70[23]23
  Письмо самого И. Габая не датировано.


[Закрыть]

Дорогой Гера!

Вот видишь, как плохо сомневаться, доктор. Твой технический (технократический) скепсис оказался беспочвенным: письмо дошло благополучно и быстро, и я буду очень рад, если ты продолжишь эту успешно начатую традицию.

Ты меня засыпал заманчивыми названиями и именами авторов, но боюсь, что в ближайшее время мне их никак не удастся прочесть. Остается только облизываться и сожалеть о невозможности сказать что-нибудь умное и афористичное для потомков («Эти штуки сильнее “Фауста” Гете», «Евтушенко был и остается…», «Но все-таки местами произведение омрачено глубокими наслоениями фрейдовского комплекса» и пр.).

Послать ты мне ничего не можешь: это строго регламентировано, и Галя[24]24
  Галя – здесь и далее жена Габая.


[Закрыть] тебе не уступит чести. Ничего, кроме писем, которые – всерьез – будут для меня большой радостью: я научился их ценить. Сообщай побольше о себе. Если твоим успехам в физике я могу радоваться лишь заочно, то к хорошим стихам, которые ты, надеюсь, пишешь, я при всей профессиональной зависти могу отнестись с некоторым пониманием дела. Шли, что есть и что можешь.

Жизнь здесь течет потихоньку, несколько медленнее, чем в тюрьме. Из этого я делаю вывод, что скорость времени обратно пропорциональна охватываемому глазом пространству и прямо – количеству читаемых книг. Нельзя ли приспособить это наблюдение в какой-нибудь ваш реферативный журнал?

Читается мне здесь действительно немного, иногда с усилием, но я надеюсь войти в физический ритм, обрести второе дыхание и пр. Вот годы у меня, правда, уже большие. Но все это ничего. Вот меня насторожили последние строки твоего письма: «Не унывай, брат, (цитирую), держи хвост коромыслом, не бери с нас, грешных, пример». И Галя мне писала, что ты утомлен и грустен. Мне отсюда мало что понятно, бодрых слов у меня не получится, но я верю, что физики не разучились шутить. Надеюсь, что у тебя все не очень плохо? Во всяком случае, очень искренне желаю тебе этого. Не забывай моего дома: там тебе все рады. И не забывай меня – пиши иногда.

С тем я тебя обнимаю дружески.

Илья.

Кланяйся от меня всем, кто будет в поле твоей видимости. Сынишке твоему – приветик. Илья.

Марку Харитонову

15.9.70

Дорогой мой Марик!

Ты положительно даешь мне уроки сердечности и обязательности в переписке. И уроков я этих не забуду. Хотел бы поклясться на чемнибудь в том, что буду писать всегда, но решил не клясться всуе. Вот только жаль, что не могу всерьез поддержать твой разговор: я читал только «Новый мир» и «Вопросы литературы» за 1969 год, а все, что печаталось в 1970-м, безнадежно выпало из моего интеллектуального багажа. Журналы эти я держу в недосягаемом для меня месте – на складе, так как они прочитаны и все держать в спальне нельзя. То, что запомнилось: из прозы – «Белый пароход», Мориак, письма Цветаевой (я их раньше читал), из статей – Гулыга о мифотворчестве, рецензия на книгу Каждана о Византии, статья о Хайдеггере, статья Апта о языке «Иосифа…», Ахматова о Пушкине (последнее не очень интересно, по-моему; по крайней мере, в сравнении с «Моим Пушкиным»), дискуссия о славянофилах (неинтересная сразу же после Янова) и пр.

О Фалладе[25]25
  Имеется в виду история романа Ганса Фаллады «Железный Густав», о котором в то время писал М. Харитонов. В 1938 году писатель под давлением нацистских властей переиначил концовку романа: привел любимого героя в нацистскую партию. После этого он надолго запил, попал в психиатрическую лечебницу. Полноценное возвращение писателя в литературу ознаменовал его роман «Каждый умирает в одиночку» (1947).


[Закрыть] ты пишешь очень грустные вещи. Я знаю об этом немного, кажется, из воспоминаний Федина. Я немножко попытался отрешиться от исторической дистанции (в свете которой Фаллада, конечно же, трагичен). Вот я и представил себе эту «трагедию» в свете кремационных печей или хотя бы судеб его собратьев – от «трагедии» остаются, естественно, самые обычные атрибуты на такой случай: запой, невозможность свободного творчества. Впрочем, я мало знаю Фалладу: «Маленького человека…», к которому равнодушен, и «Каждый умирает в одиночку» – любимую, но не перечитанную книгу моего детства. А «Волка среди волков», боюсь, я путаю с Апицем.

Очень хочется почитать Лема. Я не могу судить из такого далека, но никогда не ставил знак равенства между тенденцией (духовной) ХХ века и фашизмом. Леверкюна[26]26
  Леверкюн, Цейтблом – персонажи романа Т. Манна «Доктор Фаустус».


[Закрыть] ведь погубило отсутствие Девятой симфонии (в Германии 40-х годов, я полагаю, как раз процветала опошленная вариация Героической, так должно было быть, по некоторым моим соображениям). Собственно, об этом ведь постоянно и говорит Цейтблом – молчок, пристанище, та порода людей, от которой я по суетливости своего характера отстал, но надеюсь прибиться. Это ведь теперь мой любимый положительный герой.

Когда я писал о ХХ веке (о его литературе), я имел в виду не тематику, а спекуляцию на парадоксе, эксплуатацию (воспользуюсь модным термином) мифа, отход в лучших своих проявлениях к исчерпанной линии Вольтера, Свифта и других. Этим отмечены не только Орвелл, Замятин, а и лучшие из лучших современников – Фриш, Дюрренматт, даже Камю, которого я как раз сейчас перечитываю.

Я не люблю Набокова: «Лолита» и «Защита Лужина», которых я знаю, и рассказы, с моей точки зрения, – претенциозная лит. провинция (очень мне запомнился его выпад в предисловии к «Лолите» против Т. Манна) ‹…›

Вообще, все точки над «и» расставлены, милый. Нам бы с тобой сохраниться и дружбу поберечь. Целую тебя, Галку, твоих чад ‹…›

Илья.

Елене Семеке[27]27
  Елена Семека – востоковед-буддолог, в то время научный сотрудник Института стран Азии и Африки.


[Закрыть]

18.9.70

Дорогая Леночка!

‹…› Когда ты пишешь о замирании «культурной» жизни, ты не совсем права: надо быть все-таки в некотором отдалении, чтобы понять, что в Москве и старых веяний и впечатлений хватит на всю жизнь. Мне сейчас кажется, что я находил бы массу времени, чтобы побежать к французам в Пушкинский, или к Врубелю, Нестерову, недавно (но при мне) появившимся бубно-валетцам. Но потом-то я понимаю, что это самые что ни на есть разманиловские мечты: обязательно что-нибудь помешает. Не сокрушайся и по поводу тех, кто зачитывается Шевцовым, не стоят они сокрушения. По мне, тут куда горше низкопоклонство все читавших и все понимающих людей. Мне вот пишут о том, как один из моих товарищей (близких когда-то) ругает любимого им писателя. Судя по цитатам, он писал и смеялся. И грустно очень, что у нас часто смещается терминология: нам бы сказать просто – холопство, подлость, а мы скажем, что у них обстоятельства, «среда заела». Словом, настоящая интеллигенция не компрометирует себя обычной порядочностью (профессиональной), считает нормой сосуществование двух образов мыслей: для своих и для всеобщего обозрения – и это, по-моему, чрезвычайно скажется в конце концов на общем потоке нашего научного, литературного и пр. багажа. Не может же быть, мне кажется, «теплая» (не холодная и не горячая) литература, наука.

У нас с тобой совпало отношение к чтиву. Я тоже сейчас с большей охотой читаю книги по истории, эстетике, философии, а не художественные. Но здесь, наверно, есть что-то ненормальное, во всяком случае, пугающее меня. Я уже жаловался одному из своих корреспондентов – пожалуюсь и тебе. Кажется, чтение книг умных и отвлеченных (если – и только) отучает от сокровенных реакций: удивления, даже, если угодно, восторга, умиления. Я себя поймал на том, что соскучился по этим не очень-то глубоким качествам, когда перечитывал в Лефортово Диккенса. Но все равно, в состоянии не очень усталом мне даже в «толстом» журнале приятнее читать статью, нежели беллетристику. В тюрьме в этом смысле благодать, но там не всегда есть хорошие книги. Вот в том же Лефортово я почитал книги, за которыми давно охотился: Винкельмана, Дворника о средневековом искусстве, Муратова «Образы Италии» – многое. А в отношении беллетристики у меня как-то «все возвращается на круги своя»: я снова, после долгих крушений и сомнений, возлюбил XIX век, и в нашем искусстве – его традиции (особенно Т. Манна), а не XVIII, XVII, и их продолжателей наших дней – с опорой на эффективную, но не всегда глубокую и, главное, не всегда человечную притчу. Законченное на днях перечитывание Камю (самое интересное, по-моему, в этом роде – а не Ионеско или Фриш) как-то еще больше скорректировало все это. Впрочем, я умничаю без особых на то моральных оснований: знаю я все ведь только в переводах ‹…›

Целую тебя. Илья.

Герцену Копылову

Ответ на письмо от 20.9.70

Дорогой Гера!

Ты шутливо описываешь свою болезнь, а дело, наверно, не очень-то шуточное? Как ты сейчас? Полагаюсь на твою бодрость, тягу к работе – и надеюсь, что это письмо ты прочтешь, находясь в полном здравии.

Воннегута я, конечно, вновь не читал и не скоро прочту. В Москве я с симпатией относился к антиутопиям; как я восприму их сейчас, глотнув с избытком здорового реализма, – бог весть.

Что касается твоей теории, то тут ты мне поставил, признаюсь, сложную задачку. То ли это ваша ученая склонность к мистификации, и я окажусь в смешном положении, когда подыму ввысь палец и начну серьезно рассуждать, то ли это вполне серьезно, и я совершу бестактность, впав в этакий легкомысленный тон затейника. Полагаю, что это все-таки серьезно. И, право, я плохо понимаю социологию, хоть и с интересом читаю статьи по этой отрасли: здесь все-таки много от точных наук, перед которыми я – пас. Сходная проблема, по-моему, в одном из рассказов Бредбери (в фантастическом варианте, конечно). Ты, должно быть, помнишь: человек отправился в прошлое, наступил, кажись, на какую-то травинку – и начались наши вселенские горести: фашизм и пр. Я думаю, что задача невыполнимая, потому что предусмотреть все условия просто невозможно и потому еще, что никакого корректива этой свободы, кроме закона-запрета (ненадежного корректива, как показала история) не существует. А потом (тут я вхожу в гуманитарные соображения), буде достигнута возможность такого прогноза, – не принесет ли оно несчастья: начиная от неинтереса жить – кончая политическими играми, жестокой недобросовестностью и пр. Здесь, в другом ключе, но таится, по-моему, возможность таких же моральных проблем, как тайна (?) атома, операция на сердце. Изобретатели волшебств не то, что добрые или злые – просто никакие, нейтральные, – а уж пользуются волшебной палочкой обязательно злые волшебники.

Про «парадокс Эдипа» я ничего не слыхал, про таковой комплекс слышал, но, судя по твоему объяснению, это почти одно и то же – с одной отправной точкой.

Меня угнетает невозможность писать. Я писал уже тебе, кажется, что вывез из Ташкента рифмованные записки, над которыми надо еще поработать. Боюсь, что они морально стареют. В том смысле, что мне уж придется над ними р а б о т а т ь, а не изливать, т. к. кое от чего я отошел в сторону.

Из полухудожественной литературы читаю сейчас Плутарха. Камера-одиночка все-таки в этом смысле место более удобное, чем большое общежитие (более удобное – для серьезного чтения).

Жду от тебя писем, на которые обещаюсь отвечать мгновенно – в день-два.

Твой Илья.