Текст книги "Демосфера"

– Пошли быстрее. – Дан потянул Нату за угол, но она успела подхватить с мостовой один из билетов.

Когда они отошли на квартал, он замедлил шаг.

– Что это такое было? – спросила Ната.

– У меня ведь антивирус. – Данислав все еще ухмылялся. – В него, понимаешь, по моей просьбе добавили утилиту, которая воспринимает подобную рекламу как вирусную атаку. Такими пиароботами управляют через Геовэб, и этот мой антивирус… Ну, он как бы видит, что ко мне приближается враждебная программа, и валит ее. Расстраивает двигательные функции, а потом заставляет транслировать любой случайный поток из Геовэба. Вообще, робот передает запись от своих хозяев. Там кремниевый модулятор, который расщепляет два фазированных световых луча… Ну, это, в общем, полупроводниковая фотоника, это сложно. Я сам это плохо понимаю. Короче, антивирус принуждает его выловить любой случайный поток из Сети. Там же постоянно кто-то с кем-то файлами обменивается. Но это у меня запрещенный софт, с таким лучше бюрикам не попадаться…

Ната улыбалась и кивала. Потом вспомнила прерванный появлением рекламного автомата разговор.

– Даник, я все-таки не пойму, почему именно ноги? Если умеют делать такое… почему другое что-то не меняют?

– Колесо было величайшим изобретением человечества, – авторитетно заявил Дан. – Очень сильно повлияло на прогресс. Но колесами в природе никто не обладает, это чисто искусственная штука. Люди тысячелетиями использовали разные повозки, передвигающиеся на колесах. А теперь вот решили и сами… Ты видела, с какой скоростью они двигаются?

– Но ведь ноги! – не унималась Ната. – Они же… Ну вот у женщины – когда красивые ноги, ведь на них приятно смотреть, правильно? И трогать их. Я имею в виду – вам приятно. Мужчинам. И мужские ноги, когда они хорошей формы, то…

Данислав возразил:

– Послушай, но ведь у меня телесный софт прошит, ведь ты знаешь! Это тебя не смущает?

– Так его не видно, – возразила она.

– Ну так что же… Все равно, дело просто в привычке. Среди колесничих уже тоже конкурсы красоты проводятся. И колопорно тоже уже есть. «Сладкий изгиб» вот – не смотрела такое видео?

– Не смотрела! – испугалась она.

– Когда вернемся – я тебе покажу.

– Не надо! – Ната с опаской покосилась на него, словно домохозяйка, которая вдруг узнала, что ведущий замкнутый образ жизни милый пожилой господин по соседству – агрессивный фетишист-некрофил. – Тебе такое нравится?

Он помотал головой:

– Нет, что ты. Я для общего развития смотрел.

Она что-то еще говорила, но Дан уже не слушал – он задумался над своими словами: «Когда вернемся…» Надо сказать ей. Обязательно, ведь это, в конце концов, жестоко… Сейчас она еще может поступить куда-то на курсы, выучиться… на секретаршу какую-нибудь, что ли? Он поможет устроиться куда-то. А если тянуть… вдруг забеременеет? Конечно, случайно такое теперь не происходит, но Ната хотела ребенка, уже трижды она несмело подступалась с этим вопросом, а Дан пресекал такие темы на корню. И она может специально… Не выпить вовремя таблетку – проще простого. И что потом? Насколько Данислав ее знал, на аборт Ната не согласится ни за что.

– Ты иногда молчишь, – сказала она. – Вроде что-то сказать хочешь.

– Нет, я… – начал он.

– Но я же вижу. Что такое, Даник?

– О, гляди, Калем! – обрадовался он. – Видишь? Идем к нему. Я пить хочу.

Колесничий покачивался возле столика открытого кафе, на стуле рядом сидела блондинка – они пили вино и ели мороженое. Калем помахал рукой.

– Садитесь, дорогие… Вино, водка, виски? Это Турби. Турби, это Данислав Серба, однокашник мой, а это Ната.

Турби напомнила Дану собаку породы колли, которую очень плохо кормили. Сколько он помнил, у Калема была склонность к утонченным во всех смыслах женщинам – изящным до безобразия. И лицо: худое, вытянутое, унылое…

– Я вас раньше здесь не видела, – сказала она, поднося к губам бокал, который держала за ножку двумя пальцами, отставив мизинец.

Зряшная женщина – сразу понял Дан. Они с Калемом насмешливо переглянулись – тот заметил, куда смотрит приятель, и еле заметно нахмурил брови, как бы говоря: «Ну так что? Я прав, а ты в женщинах ни черта не смыслишь, как и раньше». Когда-то они с Калемом – тот еще не был колесничим – сильно на эту тему спорили. Калем твердил: «Это мы, мужики, грубые скоты, даже если интель какой-нибудь, начитанный сукин сын в очечках и с тонкими усиками – все одно, питекантропия сидит где-то глубоко, никуда не деться от нее. Но женщины – они должны быть тонкими, воздушными – и телом, и мыслью, и чувствами. Приличными, светскими. Желательно – поэзию чтоб сочиняли». – «Ерунда! – говорил в ответ Дан. – Тонкими – ну это еще ладно, но светскими… Знаешь, как вычислить бабу, с которой точно нельзя дел иметь?» – «Как? Ну как?!» – распалялся Калем (они к началу таких разговоров обычно уже допивали вторую бутылку вина). «Угостить ее чем-то, шампанским или ликером каким. Если она держит бокал или рюмку, оттопырив мизинец, – всё, сразу вскакивай, беги подальше и не возвращайся». – «Херню говоришь! – обижался однокашник, у которого, конечно же, в это время был роман с очередной воздушной, как хорошо взбитый крем, грымзой с культурологического факультета, имевшей привычку отставлять мизинец, даже когда в руках ее был толстостенный пивной бокал. – Недоумок, ни черта в бабах не рубишь!» – «И вообще, я всегда предпочитал пивные ресторанам, – заключал Данислав. – Пивные, понимаешь? Там – жизнь, а в ресторанах – сплошной этикет. То же и с женщинами. А ты – жаркий южный мужчина, дались тебе эти, которые поэзию сочиняют! Тебе положено любить знойных блондинок, страстных, разнузданных в постели. А эти, утонченные… поэтессы, блин! С такой если спишь, так вроде дохлая лягушка рядом, холодная…» – «Те, что утонченные, они как раз в постели и разнузданные. А вот селянки всякие с виду кровь с молоком, а в постели вялые да стеснительные… коровы», – возражал Калем. Так они ни о чем никогда и не договаривались.

Принесли вино Нате и пиво Дану. Официант был роботом – просто цилиндр на колесиках, с подносом и пластиной кликоприемника. Дан заплатил, прозрачный колпак откинулся, и они взяли бокалы.

Тут же к ним подплыл голобуёк, напоминающий серебристый тазик, над которым вспучился полупрозрачный пузырь. Внутри находился проектор, а пузырь состоял из оргстекла, покрытого пленкой фотополимерной смолы в пятьдесят нанометров толщиной. Микроскопические призмы, вытравленные в полимере лазером, направляли изображения в глаза окружающих – иногда оно оставалось в фокусе, иногда расплывалось.

Данислав поспешно опустил руку под стол, нащупал сенсорную пластину в специальном кармашке на ремне и пробежал по ней пальцами, отключая антивирус: не хватало еще, чтобы тот расстроил буёк, заставил его беспорядочно кружиться над столиками и показывать что-то непристойное на глазах у почтенной публики. Голобуёк покрутился рядом, но они старательно игнорировали его, и автомат улетел.

– Здесь теперь везде машины? – спросил Дани-слав, поглядывая на снующего от столика к столику официанта.

– Отчего же, заведения, где обслуживают люди, еще остались! – произнесла Турби.

Говорила она так, будто сначала тщательно формулировала фразу в уме, составляла слова в правильную последовательность, и оттого звучали они книжно и выспренно. Словно осознавая этот недостаток и желая привнести в свою речь больше живости, Турби делала ударение на последнем слове чуть ли не каждой фразы, как бы ставя интонациями восклицательный знак.

– Город, к сожалению, все больше становится техносферной областью, и официанты-роботы – один из признаков!

– Да-а? – Данислав, подняв брови, огляделся. Сквозь щели между керамическими плитами улицы нет-нет да и прорастала трава, за аркой во внутреннем дворике виднелись чахлые, по самые корни напитавшиеся атмосферным свинцом и цинком деревья.

– Вы из Западного Сотрудничества? – догадалась Турби.

Дан кивнул:

– Вот именно. Понимаете, техно – это же не просто название. Это когда ноосфера полностью вытеснила естественную биосферу. Бесприродный Технический Мир. Живая природа внутри техносферы полностью контролируется. Здесь же… – Он развел руками.

Турби оказалась патриоткой – она выпятила подбородок, нахмурила лобик под льняными кудрями и пошла в атаку:

– БТМ – это тупик!

– Вот так вот круто? – удивился Данислав. – Почему же? Природа в любом случае уже обречена, это еще Альтшуллер сформулировал. Тут вопрос просто в том, чтобы не разрушать, как происходило раньше, а перестраивать.

– Подминать под себя! – обвинила Турби.

– Перепроектировать, – возразил Данислав, отпивая пиво. – Да чем вам техно не угодило, собственно?

– Хотя бы тем, что натура обладает неисчерпаемыми запасами красоты, а у техно этого нет!

– Ну почему же? Видели новый туристический остров от «Турбо-Аэро-Гидро»? Когда на создание ушли такие суммы и в нем принимали участие лучшие умы, получается очень эстетично. Он в самом деле красив.

Турби помолчала, формулируя очередную благоглупость, и заявила:

– Ничто искусственное, ничто, созданное человеком, не сравнится с закатом в горах или Ниагарой! Вы видели Ниагару?

– Видел, а как же. Вполне прилично. Но…

– Это поэзия. И музыка!

– Музыка? Шум там – уши закладывает. Но…

– Я говорю о гармонии!

– Так и я о ней. Несомненно, в водопаде присутствует своеобразная гармония. Но Девятая симфония Баха не хуже. А музыки в природе нет, только случайные шумы, правда? Вот вам пример чего-то чисто искусственного, созданного людьми, но способного быть прекрасным, – музыка.

– Музыка природы чарующа! – отрезала Турби. – Просто не всем дано ее услышать. А вы, Данислав… Серба? Я вспомнила, это ведь ваши родители, Дана и Святослав?..

– Да, – сказал он несколько сухо, поскольку разговоров на эту тему не любил.

– Владельцы «Искусственных садов», компании по организации техносферы! Ясно, почему вы техно защищаете… – Она поймала предостерегающий взгляд Калема, несколько мгновений непонимающе смотрела на него, затем тряхнула головой. – Вы, Данислав, не обижайтесь, но ведь они погибли в катастрофе, когда Глобальный мост обрушился в Коралловое море!

– Не весь мост, а только одна секция, – поправил Дан.

– Это все равно! Я говорю о том, что они… только не сердитесь… всю жизнь работавшие на техно, как раз и стали его жертвой!

– Нет, жертвой людей. Взрыв устроили гвинейцы из Нового Маданга. Люди делают техно злым или добрым, это же ясно.

Гвинейцы, облучившиеся прогрессом соседних народов, быстро и неожиданно для остальных превратились в техноварварское племя крайне агрессивного толка. Они оставались чуть ли не последней на планете народностью с четкой культурно-этнической идентификацией в отличие от большинства других, сначала перемешавшихся, а после разбившихся на автономии, созданные вовсе не по национальному или расовому признаку.

Дан покосился на Нату – та сидела, будто палку проглотила, сжимая ножку бокала. Мизинец оттопырен не был.

– Дорогая, но ты же пишешь стихи, – вмешался Калем. – Поэзия, а? Суслики и бобры не сочиняют стихов, и ветер тоже…

– Я черпаю вдохновение из природы! – сказала Турби и, подумав, добавила: – Поэзия природы божественна! Бог создал жизнь, но дьявола в божественном плане не было – его создали люди. Техно лишено добра. Оно неодушевленно, безжизненно, а природа – одушевленна. Нет, одухотворенна!

– Ну, искины тоже одушевленны, – не согласился Калем. – Да и в природе…

– Никаких искинов нет!

– Ну что ты, Турби… Просто их совсем мало, меньше десятка, и работают они где-то в недрах самых крупных корпораций. А вот так, как Гэндзи, то есть чтоб случайно родившийся искин… вообще единственный раз. Так вот, насчет природы – какое же там добро со злом? Там рациональность, выживание видов, смерть слабейших и больных. А мы о своих калеках заботимся – при помощи той же техники, кстати. Вот завтра поглядишь на Общежитие и решишь, прекрасно оно или нет. По-моему, классно у них получилось. Ну и, если уж твоей… э-э… твоей мысли следовать, Турби, то технологии Общежития как раз «добрые» – потому что направлены на жизнеобеспечение и комфорт людей, которые там будут жить. Люди, освобожденные почти от всех бытовых проблем, смогут отдаться, гм… – он блеснул черными глазами на блондинку и быстро отвел взгляд, – отдаться творчеству, науке, поэзии, в конце концов. Натура такие условия жизни никогда бы не обеспечила, пещера какая-нибудь или там шалаш из веток… Природа лишена комфорта и негигиенична.

Турби, которой через взгляд передалось томительное волнение, овладевшее после второго бокала вина горячей натурой Калема, молчала. Мизинец был оттопырен.

– Кстати, искины, – сказал Дан, радуясь, что Калем сам подвел разговор к этой теме, и спеша завершить невразумительный спор. – Что тут у вас произошло с этим, как его… с Ганджи?

– Гэндзи, – поправила Турби.

– Да, Гэндзи. У нас в новостях про это говорили, но как-то смутно.

– Потому что оно и было все очень смутно, – откликнулся Калем. – Вячеслава Раппопорта помнишь? У него еще старший брат на Континентпол работает вроде бы.

– Конечно. Вячеслав Раппопорт у нас теорию информации читал.

– Во-во. Он создал этого Гэндзи на винте из бактерий… Не важно, главное – Гэндзи сначала был справочным центром, а после превратился в иски-на. А потом обнаружил какую-то секретную группу, которая чем-то там занималась… не знаю. По заказу какой-то крупной конторы – не то «Майкрософта», не то «Вмешательства». Что они делали – так никто и не понял. Нет, ну может сам проректор в курсе, но… В общем, Гэндзи ополоумел.

– Как искин может сойти с ума? – удивился Данислав.

– Да кто его знает? Я только слышал, что Раппопорт в него прошил три закона, ну эти, банальные, которые придумал… в школе мы его учили, как его… Асимов! Только «роботов» Раппопорт на «искинов» заменил. Мол, искин не может причинить вреда человеку своим бездействием или… ну и так далее. В общем, Гэндзи сбрендил, а потом самое странное началось.

– Страшное! – вмешалась Турби.

– Ну или страшное. Ты ж Раппопорта помнишь, Дан, он всегда нервным был, холерик, короче, но веселый такой мужик, с чувством юмора, незлой. Так вот, Гэндзи ему что-то такое рассказал – после этого Раппопорт пришел на лекцию и давай, по словам студентов, чушь нести. Заговариваться стал, потом вдруг заикаться начал сильно – ты ж помнишь, за ним раньше такого не водилось… На середине лекции похватал свои папки и убежал. И все, исчез. Мы его не видели больше, пропал человек.

– Он что, тоже с ума сошел?

– Нет, вроде нет. Просто нервный срыв. А вот другой человек – тот сошел с ума. В этой спецгруппе, материалы которой Гэндзи обнаружил, работали трое. Я их знал. Один, Миша Азберг, тоже исчез – похоже на то, что его агенты той конторы, которая спецгруппу создала, и ликвидировали. Второй, Людвиг Ассасинов, застрелился. Вечером после лекции пришел домой и пальнул в рот из дробовика. Его отец охотником был в Псевдозоне, ружье в наследство оставил. А вот третий, Иван Кропоткин, – тот и вправду с ума сошел. Ему вроде как Гэндзи что-то такое показал. Это бюрики потом, когда уже расследование проводилось, обнаружили. На домашний комп Кропоткина от Гэндзи поступил длинный видеоряд. Кропоткин, получается, его посмотрел – и сбрендил. Попытались дальше выяснить, что к чему, но файл не нашли, хотя вроде бы отследили, что к Гэндзи он попал… из космоса.

В отличие от других сведений, это действительно было нечто новое, и Дан переспросил:

– Из космоса? Что, прям…

– Нет, ну, может, не из дальнего. С орбиты, наверное.

Данислав кивнул. Ната, допившая вино, во-первых, скучала, во-вторых, злилась. Осоловевшая Турби бросала на Калема призывные взгляды.

– Идти пора, – решил Дан, вставая. – Вы куда сейчас?

Калем и Турби переглянулись.

– Куда-нибудь… – неопределенно сказал колесничий. – Прогуляемся… Хорошо, дорогой, завтра на открытии встретимся. Это, кстати, по поводу нашего предыдущего разговора, Турби. Поглядишь на Общежитие и решишь: может ли быть прекрасным продукт техносферы.

IV

– Так, секундочку… – Подняв указательный палец, Шунды другой рукой подкрутил эго-форминг в нужную позицию и, очень быстро впав в ярость, завопил: – Как он ушел?!

Магадан с Тишкой старались держаться подальше и выписывали круги вокруг бегающего по бункеру командира, будто два спутника вокруг материнской планеты.

– Как он ушел?!!

Крики звонко отскакивали от бетонных стен, словно шарики для пинг-понга, метались по помещению.

– Он же цепь на хер сломал! Она мне в двадцать тысяч обошлась!

У Магадана, как всегда, когда он попадал в бункер, начала чесаться татуировка. Терзая ногтями грудь, он подкатил к длинной яме под стеной. На середине лезвенной цепи лежали два трупа, листья прорезали их.

– Он по трупам перебрался, – сказал Магадан.

– Так просто? – огорчился Тишка. – А я думал, чё-то фантастическое…

От будки охранников к яме тянулась длинная полоса темной, слабо насыщенной кислородом крови. Двое солдат-дерекламистов были мертвы, колесничий уже рассмотрел тела: их словно голыми руками растерзали, а у одного еще и лицо выжжено. Где этот мужик взял горелку? Его же в микроавтобусе обыскали и просканировали тело на предмет имплантов…

Третий охранник, дрожа, прятался в будке, тихо подвывая от боли – у него была сломана рука.

Шунды, подгоняя солдата пинками и руганью, принудил его выбраться наружу, поставил на колени спиной к яме, подобрал валяющийся на полу звуковой кастет и шмальнул в голову провинившегося с близкого расстояния. Всем показалось, что потолок бункера с глухим стуком просел на пару сантиметров – хотя такого не могло произойти в принципе. У присутствующих заложило уши, словно в помещении вдруг резко изменилось давление, а у солдата, конечно, сразу лопнули барабанные перепонки, он замычал, разинул рот и опрокинулся назад – прямо на цепь. Словно переспелое яблоко уронили на торчащие острием вверх гвозди. Дерекламист подергался и застыл, разбросав руки и ноги, концы листьев прорезали грудь и бока. Листья извивались в экстазе, впитывая кровь, сухо шелестели и постукивали алмазными прожилками, чуть не причмокивали от удовольствия.

– Зря он, – пробормотал Магадан, сглатывая. – Хоть узнали бы, как этот черт смог удрать…

– Тишка! – взревел Шунды из другого конца бункера. – Ты Машину в лабораторию поставил?!

– Да, командир! – поспешно откликнулся колесничий. – Она сетку нашу почти сожрала, представляешь?

– Как это – сожрала?

– Ну, вроде… впитала ее в себя. Только концы и торчат.

– Так выдерни обратно! И приведи туда старика, пусть занимается. Я позже приду. Магадан, сюда!

– Есть, командир!

Тишка с Магаданом переглянулись, и первый покатил к элеватору, а второй – к Одоме.

– Поставь новых охранников, – велел тот, когда колесничий остановился рядом. – Путь уберут здесь все.

В группе Шунды было полтора десятка человек, в основном – простые бойцы, которые несли охрану территории и выходили на задания, где требовалось большое количество участников. За всю историю существования группы одновременное присутствие всех ее членов понадобилось лишь единожды, когда ломанули инкассаторский фургон. С помощь Вомбата Шунды смог зажилить часть кликов, что лежали на счету Антирекламного фонда. Это было до того, как бизнесмены, организовавшие фонд – и все движение дерекламистов в Восточном Сотрудничестве, – добившись своего, прекратили финансирование и отозвали средства. А из фургона тогда добыли диски с новейшим софтом. Шунды разбогател. До главного ламы «Вмешательства», директоров «Электрикум Арт» или, к примеру, владельца ТАГ ему было далеко, но он стал одним из самых состоятельных людей в этой экономической области.

Солдаты жили в большом цехе кирпичного завода, перестроенном под общежитие, и Магадан покатил туда. У Шунды же была своя квартирка – несколько бывших кабинетов на третьем этаже заводской администрации. Он принял душ, переоделся, поел, передохнул немного, сидя на высоком стуле перед окном и глядя на поросшие бурьяном растрескавшиеся бетонные плиты, ржавые арматурные клети и горы грязного песка. В комнате стоял сейф, мальчишка раскрыл его, достал прямоугольный серебристый брусок с несколькими кнопками, задумчиво повертел и сунул обратно. Подкрутил эмошник в то положение, которое выставлял всегда, общаясь со стариком, и потопал в лабораторию.

«Лаборатория» – это, конечно, слишком сильно сказано. Просто бывшая мастерская, где когда-то обновляли электролит в заводских погрузочных карах. Теперь здесь были установлены несколько приборов, манипуляторы и плоские мониторы из натянутых на рамках квадратных кусков электронной бумаги.

– Что это с вами? – спросил Одома, увидев, что старик облеплен розовой жижей. – Где вы измазались?

Вячеслав Раппопорт повернулся к нему. Одетый в замызганный лабораторный халат и спортивные штаны, седой, с мелко трясущейся головой и морщинистым серым лицом, он выглядел лет на десять старше своего истинного возраста. На груди его висел небольшой компьютерный терминал черного цвета.

– Я залез в-внутрь, – прошамкал Раппопорт тусклым скорбным голосом, махнув худой рукой в сторону Машины, что стояла на широком железном поддоне в центре лаборатории.

Шунды был холоден и собран. Он встал рядом с поддоном, старик присоединился к нему.

Машина имела цвет свернувшейся крови, а форму… У нее не было формы в привычном понимании. Более всего это напоминало огромный ком пластилина, размятого гигантскими пальцами. Чуть ниже взрослого человека среднего роста, длиной примерно как обычный легковой токомобиль. Сбоку розовели две пухлые вертикальные складки – будто здоровенные половые губы.

– Вы забирались внутрь? Что вы можете рассказать мне по поводу этого устройства? – четко выговаривая слова, произнес Одома, чье сознание сейчас купалось в наведенном приставкой психомареве из разряда «холодная деловитость».

– Фантастика, ма-а… мальчик, – прошамкал Раппопорт, тряся головой.

Если бы какой другой человек обозвал его «мальчиком», Шунды тут же на месте его убил бы, но старику приходилось прощать многое.

Кроме него, спецов в распоряжении Шунды не было. К тому же Раппопорта не нужно охранять – он сам когда-то связался с Одомой и рассказал ему все, а после добровольно пришел к дерекламистам.

– Что вы имеете в виду?

Старик попятился, присел на корточки, упершись ладонями в пол между своими ступнями, и сразу стал похож на больную задрипанную обезьянку, к тому же голодную. Правый его глаз был обычным, а слегка выпученный левый – с высветленным мутно-молочным зрачком.

– М-мне бы стикер… – попросил он, дергая веком.

Одома хлопнул по карману комбинезона:

– Получите, когда все расскажете.

– Рассказать… Трудно рассказать что-то к-кон-кретное. Я думаю, в-внутри вещество на основе пер-фтордекалина. – Раппопорт замолчал, темный зрачок правого глаза сдвинулся, глядя на мальчишку, а левый, светлый, так и пялился на Машину – бессмысленный, будто у олигофрена.

– Пер-фтор-дека-лин, – раздельно произнес Шунды. – Разъясните, будьте добры.

– Углерод с фтором. Вроде искусственной крови, им мо-о… можно дышать, он присоединяет кислород и п-переносит его. Тот попадает п-пря-мо в альвеолы… – Раппопорт вдруг закачался, с сипом и сухим кашлем натужно выхаркнул розовую слюну на пол перед собой и отер губы дрожащей рукой. – До-о… до сих пор отплеваться не могу. Мерзкое ощущение. Так вот, перфтордекалин выдерживает до-о… до четырехсот градусов. С водой и спиртом не смешивается, не го-о… горит. И он инертен. Не ядовит, значит. А эта корка, что на поверхности… это, д-думаю, слой органического геля, коагулировавшего из золя, что наполняет устройство. Этот гель выполняет функцию за-а… защиты, а еще выцеживает кислород из окружающего, отфильтровывает и пропускает внутрь. Пре-е… превращает молекулы кислорода в дисперсную фазу, насыщая ими пер-фтордекалин.

– Искусственная кровь… – повторил Шунды, напрягая свои скудные познания. – Но кровь – это жидкость. А мы дышим этим… газом. Как можно дышать кровью?

– Я был в-внутри, – повторил старик, выпрямляясь. – Пролез через эту штуку, – он показал на розовые губы, – до середины про-о… протиснулся, а потом как бы… как бы засосало в-внутрь. Жидкость наполняет легкие, ты в-вроде бы тонешь, захлебываешься первые секунды. А потом вдруг по-о… понимаешь, что можешь д-дышать. Главное, чтобы рот был приоткрыт, чтобы кислородные ас-социаты попадали в-внутрь. А вообще, оно легкое очень. В-взрослый му-у… мужчина его приподнять сможет.

Сложив руки за спиной и ухватившись пальцами правой за кисть левой, Одома молча разглядывал Машину.

– Ассоциаты… – пробормотал он наконец. – Ладно. Так что там, вы говорили, внутри?

Раппопорт вновь сплюнул и зашамкал:

– Я могу лишь пре-е… предполагать, это неизвестная мне биотехнология. Н-никто на планете не умеет пока такого, я уверен. Все это – т-тонкая жидкодисперсная система. Лиофильная. Самое необычное – она как бы… как бы трехфазная. Не по-о… понимаете, мальчик?

– Нет. Разъясните.

– Ну во-о… вот, дисперсные системы… Они состоят из непрерывной фазы… Это как бы… как бы вся среда внутри этой штуки, то есть в данном случае – модифицированный перфтордекалин. Вто-о… вторая составляющая – прерывистая фаза. Какие-нибудь пузырьки, крупинки или еще что, которые п-плавают внутри непрерывной фазы. Они еще н-называются мицеллами. Бывают структурированными или неструктурированными. Две эти части и составляют дисперсную систему. Так во-о… вот, тут у нас внутри непрерывной фазы два вида мицелл. Одни – структурированные, они там вроде… вроде объемной сетки т-такой, висят почти н-неподвиж-но. А второй вид – в броуновском движении п-пре-бывает. Кружатся они там. Этими вторыми вы можете дышать. А сетка, то есть структурированная п-прерывистая фаза, – это… Не-е… не знаю, что это, мальчик. Не пойму.

Шунды тоже ни хрена не понял, вернее, понял крайне мало и, поворотившись на каблуках, глянул в сторону Раппопорта. Белесый зрачок смотрел тоскливо, в нем присутствовало что-то неземное – будто глаз принадлежал какому-то рептилиевидному инопланетянину. В другом состоянии Шунды махнул бы на все это рукой, но психомарево еще действовало, и он попытался разложить услышанное по полочкам.

– Дисперсная система состоит из двух частей – непрерывной… этой… фазы, то есть жидкости, искусственной крови. И пузырьков, плавающих внутри, – прерывистой фазы. Так?

– Пленочки, или ко-о… колбочки, призмочки, пузырьки, – вставил старик.

– Ладно. Но здесь прерывистых фаз две, одна – структурированная, в виде объемной решетки, вторая – беспорядочная. Эта вторая попадает в легкие, и ею можно дышать… Правильно? Ладно, а первая? Которая жесткая, структр… структурированная? Что оно такое? Может, это каркас, который поддерживает… – он неопределенно повел рукой в сторону Машины, – поддерживает ее форму?

– Нет, что-о… что вы, – возразил Раппопорт. – Это же всего лишь… молекулы какие-то, что ли? Они н-ничего поддерживать не могут. Я думаю, это скорее… – он покосился на Шунды правым глазом, – нейронная сеть с распределенной системой вычислений, ра-а… распределенкой.

– А корка… этот гель на поверхности?

– О, у него совершенно необычайные с-свойст-ва. Он одновременно и в-вроде мембраны, пропускающей кислород, и пластичен. Но-о… но способен отражать всякие в-внешние воздействия.

– Для чего?

– Для чего? Ка-а… как для чего? Конечно же, чтобы защитить того, кто в-внутри.

– Так это охранный транспортный биомодуль! – понял наконец Одома. – Что вы мне голову морочите? Так бы и сказали. Типа спецфургона со сканерами и радарами?

– Ну-у… может быть. Да. Хотя… з-знаете, мальчик, по-моему, он разумен. Ко-о… конечно, примитивно, функционально разумен.

– Но мы сможем с его помощью попасть в средад?

– Ну д-да. Для то-о… того его и сделали…

Тут в лабораторию вкатил Магадан.

– Солдат расставил, командир, – доложился он. – Все пучком и в лучшем виде.

Кивнув, Шунды подошел к модулю, пригляделся к розовым складкам… в них было что-то настолько гипертрофированно бесстыдное, что он стесненно хмыкнул и отвел взгляд.

– А как им управлять? – вдруг сообразил он и обернулся к Раппопорту. Рот Шунды неспешно, как в замедленной съемке, кривился уголками книзу, на гладком мальчишеском лбу возникали морщины, и голос менялся – в нем крепчали горячечные, злые нотки. – Там что – рычаги, баранка, педали? Телемонокль?

– Да нет же, мальчик! Я же говорю – вроде нейросети! – От возбуждения старик даже позабыл заикаться. – Вы когда влезаете, вы же прямо внутри нее оказываетесь, да еще и непрерывная фаза у вас в легких, в горле, в носоглотке… Там такое происходит… Эта штука, машина эта, она транслирует изображение в-всего, что вокруг, прямо в-вам в сознание… Вы по-о… попробуйте, не бойтесь – я вот попробовал, и живой!

– Полудохлый, – сказал Шунды, презрительно глядя на старика. – Магадан, если со мной что случится, убьешь его. Жопой на лезвия посадишь, понял?

Колесничий кивнул и ухмыльнулся.

– Ну ладно… – Шунды обеими руками ухватился за складки и медленно развел их в стороны.

– Мальчик, а стикер?! – застонал Раппопорт, простирая вслед руки. – Лепесток м-мне сначала! Стикер приклеить дайте!

– Приклеишь, как обратно выберусь, – глухо донеслось из модуля, после чего розовые губы сомкнулись вокруг Шунды Одомы.

Мягкие стенки сжали его, содрогнулись, будто в оргазме, и втянули внутрь – во что-то теплое и густое, наполненное беспорядочно клубящейся пылью мицелл. Оно казалось темно-красным в мерцающем свете крошечных пузырьков, которые, выстроившись перпендикулярными рядами, образовали симметричную структуру из бесчисленных пустотелых кубов. Шунды задергался, рефлекторно пытаясь вырваться обратно, как упавший в воду, не умеющий плавать человек, но не находя выхода; разинул рот в беззвучном крике – и на несколько мгновений потерял сознание.

Он очнулся, вися, подогнув ноги, в густой взвеси непрерывной фазы, с разинутым ртом – грудь тяжело двигалась, мышцы сдвигали и раздвигали ребра, но теперь легкие наполняло то же самое, что было снаружи, и это оказалось неприятно, странно и необычно… но не смертельно, лишь сердце стучало глуше и тяжелее, чем всегда. Шунды Одома не вдыхал – но он дышал.

По нейронной сети пришел вопрос:

Кто ты?

Темно-красная среда всколыхнулась, разошлась двумя занавесами, открыв картину: стена мастерской, угол фрезерного станка, изогнутый манипулятор – все это слегка искаженное, будто смотришь через очень большую, но слабую линзу.

Кто ты?

Голос звучал в мозгу… хотя сейчас Одома не чувствовал своего тела, ни рук, ни ног, ни головы, где этот мозг находился. Шунды висел, свернувшись, будто зародыш в теплых густых водах.

Ты будешь двигать меня?