Текст книги "Убойная фарцовка"

Глава 3

Дарья Богатырева приехала к своим дедушке и бабушке на улицу Горького в центре Москвы поздно вечером, после консультаций на кафедре страноведения Института стран Азии и Африки, где она с отличием закончила третий курс и ей уже пророчили аспирантуру. Родные люди поужинали, попили чай с вишневым вареньем, душевно поговорили. Она очень любила эти семейные вечера. Дедушка был прекрасным рассказчиком и вспоминал былое с таким юмором и иронией, что его беспокойная, нелегкая жизнь представала увлекательным приключенческим романом.

Даша легла спать в своей комнате в огромной четырехкомнатной квартире. Сказалась дневная усталость, и она сразу же провалилась в глубокий сон без сновидений. Утром встала… Первое, что увидела, пройдя на кухню, – на полу лежала бабушка.

У Даши все похолодело внутри. Неужели с бабушкой что-то случилось – инфаркт или что похуже! Бросилась к ней и тут увидела кровь.

А где дедушка?!

Он лежал в большой комнате. Изуродованный, в луже крови. Рядом с ним валялся табурет от рояля. Кто-то, бесчеловечный и страшный, добивал его этим предметом мебели.

У Даши все поплыло в глазах. Она осела на пол. Так и просидела несколько минут, не в силах двинуться с места. Сознание грозило уплыть куда-то вдаль да там и остаться. Это явь или страшный сон? Она никак не могла этого осознать. Ей казалось, что на нее будто свалился стеклянный колпак, глушивший мысли и эмоции. И сил не было совсем.

Постепенно она с трудом начала включаться в окружающую действительность. Поднялась на ватных ногах. С третьего раза смогла правильно набрать мамин номер телефона. Каким-то не своим голосом рассказала обо всем… Мама сначала просто ей не поверила…

А потом все вокруг закрутилось в какой-то сумасшедшей карусели.

Дальше Даша улавливала все фрагментами. Вот послышался отчаянный вой сирены. Вот закружились люди в белых халатах. Вот мелькнул слабый луч надежды после слов врача «Скорой помощи»:

– Мужчина еще жив…

Примчались родители. С матерью случилась истерика, и возле нее засуетились врачи. Отец прижал дочь к себе, прошептав:

– Слава богу, жива…

Он пытался расспросить Дашу, но она не могла говорить. Ком сдавливал горло. Хотелось плакать, но слез не было.

Мелькали вспышки фотоаппаратов. Эксперты мазали мебель, стены, выключатели черными и красными порошками, снимая следы на дактопленку. Появлялись и исчезали в сопровождении своих свит люди с генеральскими погонами. От этого мельтешения голова у Даши шла кругом.

Попутно ей кто-то задавал вопросы. Она отвечала механически, не задумываясь, невпопад. Но постепенно ясное понимание происходящего возвращалось к ней.

Дашу отвели в дальнюю комнату, где на мебели чернели пятна от порошков – эксперты успели здесь поработать. Там ее усадили на кожаный диванчик и принялись за нее основательно.

Говорили с ней полноватый крупный мужчина лет пятидесяти, представившийся следователем районной прокуратуры Романовым, и спортивного вида крупный жилистый мужчина лет тридцати пяти, назвавшийся майором Викентьевым из отдела по борьбе с убийствами и иными особо тяжкими преступлениями против личности Московского уголовного розыска.

Сотрудники задавали вопрос за вопросом, и у Даши было ощущение, что каждый из них отдается болью. Они дотошно выведывали каждую секунду пребывания ее здесь. Как девушка обнаружила тела? Что подумала? Что делала потом?

– Что-нибудь пропало? – спросил следователь прокуратуры.

– Не знаю, – покачала головой Даша. – Просто не знаю… Может быть…

– Вы не знаете, что было в квартире? – давил следователь.

Он вел беседу с ней, как будто подозревал в чем-то, и это ее задевало. Особенно теперь, когда к ней начали возвращаться чувства.

– Знаю, – сказала она. – Надо собраться с мыслями. Я не могу сразу так… Спросите отца.

– Во сколько обнаружили тела?

– На часах было полдевятого.

– Чего-то поздно просыпаетесь.

– У меня каникулы. Я встаю поздно.

– Значит, полдевятого?

– Да.

– А звонок в милицию в девять.

– Я… Я позвонила маме.

– Полчаса обсуждали?

– Нет… Я не могла набрать номер.

– Понятно… А вот скажите, Дарья Николаевна. Вашим близким были нанесены множественные удары тупыми тяжелыми предметами. И вы спокойно спали?

– Я ничего не слышала.

– То есть не слышали ни разговоров. Ни ударов. Ни криков.

– Нет.

– Звонков в дверь?

– Не слышала.

– У вас хорошо со слухом?

– Да!

– Пользуетесь затычками в уши?

– Нет!

– И без берушей ничего не слышали?

– Вы что, меня подозреваете? – В груди Даши поднималась волна негодования.

– Подозреваю? – удивился следователь. – Я просто пытаюсь прояснить некоторые вопросы, которые мне кажутся неясными…

– Работа у нас такая – всех подозревать, – встрял сотрудник уголовного розыска. – И знаете что, Даша…

– Что?

Он приблизился к ней:

– В девяноста пяти процентах случаев виновными оказываются хорошо знакомые жертвам люди, которые были рядом.

– Вы… Вы что… Да вы…

Будто какая-то преграда рухнула. И Даша наконец полностью вернулась в мир. Она съежилась, обхватив плечи руками. И наконец, в голос разрыдалась…

Глава 4

Сказать, что нападение на вице-адмирала Богатырева вызвало бурю, не сказать ничего. По горячим следам, в течение суток, убийство раскрыто не было. Министра внутренних дел и начальника ГУВД вызвал к себе Юрий Андропов и в ультимативной форме потребовал:

– Чтобы преступление было раскрыто.

– Сделаем все возможное, – кивнул министр.

– Советских людей не интересует, что вы сделаете или не сделаете. Преступники должны ответить. Мы не можем позволить убивать наших ветеранов.

Адмирал прожил еще два дня. Не приходя в сознание, умер.

Правоохранительная машина заработала в полную мощь. Был создан штаб под руководством начальника ГУВД, фактически им руководил его заместитель по оперативным службам. В группу выделили более сорока сотрудников прокуратуры и МВД – столько людей давно не кидали на раскрытие конкретного преступления. От одиннадцатого отдела туда вошли Маслов, Уланов и Лиза Агапова.

Делу присвоили условное наименование «Термиты». Это такие насекомые, которые выедают древесину, уничтожая деревья, мебель. Неустановленных преступников тоже называли теперь не иначе как «термитами».

Первые дни следственной группой руководил старший следователь городской прокуратуры, но вскоре дело передали в производство старшему следователю по особо важным делам Генеральной прокуратуры СССР Геннадию Штемлеру. Человек это был известный, притом не только в правоохранительных кругах. Он неоднократно консультировал киностудию Мосфильм. Написал хороший сценарий, затрагивающий серьезные проблемы борьбы с криминальной преступностью и воспитания молодежи, который был экранизирован тем же Мосфильмом. Так что он являлся в какой-то мере фигурой публичной. Недавно направил в суд дело о трагедии, произошедшей в прошлом году в Москве на Большой спортивной арене Центрального стадиона имени В. И. Ленина. Тогда в давке, начавшейся в конце первого матча одной шестнадцатой розыгрыша Кубка УЕФА между футбольными клубами «Спартак»-Москва и голландским «Хаарлем», было раздавлено насмерть более шестидесяти человек.

Геннадий Штемлер обладал настойчивостью и тяжелым напором танка, всегда достигающего своей цели. Уланов, обладавший примерно теми же качествами, сразу почувствовал в нем родственную душу…

Если преступление не раскрыто по горячим следам, то начинается долгая и нудная отработка версий. А их наметилось несколько. Основная – преступление совершено из корыстных побуждений. Родственники погибших показали, что из квартиры исчезли китель с орденами и Золотой Звездой Героя Советского Союза, а также две хрустальные вазочки.

Начальной информации, с которой можно работать, кот наплакал. Поквартирный обход положительных результатов не дал. Жители ничего значимого не вспомнили. Незнакомцев в доме не видели. Да и большинство соседей пропадали на дачах. Жили в этом доме народные артисты, академики, военачальники, министры еще старой, сталинской формации, теперь все они по большей части на пенсии. Почти у всех имелись дачи в ближнем Подмосковье, так что они предпочитали проводить летнее время под шум подмосковных сосен где-нибудь под Пушкиным или на Рублевском шоссе.

В четверг в полдесятого вечера задействованные в мероприятиях сотрудники МУРа собрались на совещании у курирующего расследование замначальника МУРа Василия Егорычева. Человек это был уважаемый, но очень требовательный. Личное время он не признавал в принципе: мол, на войне выходных не бывает, бандит вон нож точит, а у вас киношки и гулянки на уме?

– Думать надо, коллеги, – сказал он. – Головой преступления раскрывают, а не ногами. Наша работа – как шахматы. Важно, во сколько ходов мы поставим мат.

– А если ничья? – хмыкнул Маслов.

– А ничьих в наших партиях не бывает. Или мы, или они. Третьего не дано…

Выйдя от Егорычева, задействованные сотрудники одиннадцатого отдела собрались в кабинете у Уланова. Компанию им составил оперативник из убойного отдела Леша Викентьев.

– Хоть домой не уходи, – хмыкнул Маслов. – Скоро опять на работу.

– Стресс-блокиратор, – Уланов вытащил из стола литровую бутылку виски. – Завалялся ненароком.

– Иностранный отдел, – с уважением произнес Викентьев. – А у нас только головы отрезанные да кишки намотанные.

– Кто на что учился, – рассудительно произнес Маслов.

Виски передал Уланову его знакомый оперативник КГБ, курирующий гостиницу «Интурист». Сказал, что благодарный немец весь извелся, пытаясь найти, через кого передать русским полицейским две бутылки виски за оказанную услугу. На вопрос – где вторая, чекист резонно ответил, что это законный процент за посредничество.

– А закуска? – осмотрел Маслов критически стол. – Эх, как дети малые. Все самому приходится.

Он исчез и через двадцать минут появился с полиэтиленовым пакетом с изображением Аллы Пугачевой. В пакете были стеклянные банки с квашеной капустой и другими соленьями. Около Московского цирка, в пяти минутах ходьбы от ГУВД, располагалась серая бетонная коробка Центрального рынка, и у Маслова, всеведущего, всезнающего, поддерживающего контакты со всем миром, там имелись знакомые, которые даже ночью могли отсыпать от щедрот огурчиков и помидорчиков.

Муровцы чокнулись. Выпили.

– Самогон он и есть самогон, – критически оценил Викентьев ирландский напиток, который пил в первый раз в жизни. – А разговоров-то сколько. Послушаешь – так это прям амброзия.

– Просто его нужно потягивать в кресле-качалке перед камином, с сигарой в зубах, – пояснил Маслов. – А ты – деревня.

– Ну да. Гимназиев не кончали, – хмыкнул Викентьев.

Хлопнули еще по одной.

– Ох, чую, надолго зависнет дело, – сказал подверженный приступам пессимизма Уланов, подтверждая истину, что в милиции ни одна пьянка не обходится без разговора о работе.

– Да ничего не зависнет, – отмахнулся Викентьев. – Надо девку прессовать. Внучку адмиральскую.

– Саша, ты чего? – удивилась Лиза.

– Да я первым ее допрашивал. Она еще отойти от стресса не успела. Такая какая-то вся себе на уме. Родных убили. А она спокойная, как удав. И только глазки бегают. А потом разрыдалась картинно. Мол, плохо ей.

– После такого – неудивительно, – произнесла Лиза. – Как должен выглядеть и вести себя человек, обнаруживший тела родных?

– Она, чувствую. Надо прижать ее – она и поплывет.

Викентьев в свое время был чемпионом России по классической борьбе, обладал чудовищной физической силой, в связи с чем в 1979 году был отправлен на службу в создаваемый ОМОН. Там проявил себя героически. Но после ранения его перевели в убойный отдел МУРа. Был он человек прямолинейный, порой до простодушия, и где нужны были сила и напор – ему цены не было. Но в тонких нюансах человеческой психики он явно не был специалистом.

– Это ты как себе представляешь? – укоризненно посмотрела на него Лиза. – Двадцатилетняя девчушка-тростиночка по злобе душевной лупит по голове табуреткой дедушку и бабушку? А потом изображает из себя невинность? Даже физически как это может быть?

– Да чего угодно могло быть, – упирался Викентьев. – Девочка нервная. Стали дед с бабкой ее жизни учить. И бац – патологический аффект на почве нервной перегрузки в институте. А человек в состоянии аффекта может трактор с места сдвинуть.

– Ой, да ладно сочинять, – хмыкнула Лиза.

– А еще проще – какого-нибудь любовника своего притащила, дедушка возмутился. Слово за слово – и готово. Или соучастникам дверь открыла, чтобы квартиру обчистить…

– Ага… Ты приведи доводы, кроме своих сомнительных умозаключений, – потребовал Маслов.

– Довод один. Но железобетонный. В квартире крики, гам, убийство. Двух человек забили. Весь дом можно было переполошить. А девочка спит. Родные убиты, а она, в двух комнатах рядом, живая, здоровая, душегубами не замеченная. Такое может быть?

– Ну, – Маслов замялся. – Разбираться надо.

– А чего разбираться-то? Давить ее надо, – рубанул воздух ладонью Викентьев. – Миша, доливай свое пойло. А то завтра еще на работу…

Озвученная Викентьевым версия значилась и в планах следствия. Доводы в ее пользу были серьезные. И проверять ее нужно было немедленно.

Для этого был проведен следственный эксперимент. Выяснилось, что сталинский дом – это не стандартная пятиэтажка, где на первом этаже плюнут на пол, на последнем уже смотрят, где плевок вытирать. Толстые стены просторной квартиры практически полностью изолировали звук. И в дальней комнате, принадлежащей внучке, не было слышно ничего, пусть хоть рядом поют, гуляют, кричат и стреляют. Поэтому от Даши отстали. Тем более девчонка слегла в клинику неврозов, где с ней работали врачи…

Версия отпала. Но оставалось множество других…

Глава 5

Следственная группа обосновалась в десятом отделении милиции, обслуживающем улицу Горького. В просторном классе инструктажей Штемлер проводил летучки и намечал мероприятия.

Атмосфера царила достаточно демократичная, без чинопочитания. Сотрудники спорили, предлагали варианты, без опасения отстаивали свою точку зрения. Там вырабатывались решения и намечались мероприятия. Но если была поставлена задача, то выполнение ее требовалось в самой жесткой форме. Такая система себя вполне оправдывала – люди чувствовали сопричастность к общему делу и вместе с тем свою ответственность за порученный участок.

Версий настроили великое множество. Но все сводилось к двум основным: убийство совершено из корыстных побуждений; виноваты старые враги вице-адмирала. Хотя конкретных врагов, несмотря на долгий путь и большие должности вице-адмирала, пока не нашлось.

– Ну, ордена – понятно, – сказал на очередном совещании Штемлер – ему было за пятьдесят лет, подтянутый, с умными глазами, ироничный, он походил на киноактера Баталова. – Они больших денег стоят. Зачем вазочки с собой тащить?

– Может, женщина там была. Мол, в хозяйстве пригодятся, – хмыкнул Маслов.

– Тоже вариант… Кстати, что у вас по ломбардам и скупкам?

– Пока ничего. Пытаемся взять под контроль все места возможного сбыта государственных наград. Изъяли пару орденов, но к делу отношения не имеют.

– Плохо, что от соседей мы ничего не узнали, – продолжил Штемлер. – Что-то они должны были видеть. Надо отрабатывать их по списку. До последнего человека. И поднимать связи адмирала по записным книжкам. Именно так мы найдем свидетелей…

Он, как всегда, оказался прав.

На следующий день начальнику МУРа позвонил заведующий кардиологическим отделением госпиталя имени Бурденко и сказал, что один из пациентов хочет видеть кого-нибудь из уголовного розыска по делу адмирала Богатырева. Майор Викентьев тут же выехал на Госпитальную площадь, на которую выходил помпезный, с колоннами, фасад здания главного клинического учреждения Министерства обороны СССР.

Викентьева проводили в отдельную палату, где, опутанный проводами, лежал осунувшийся худой старик. Раньше, похоже, он был здоров и статен, но годы берут свое. Пиликал кардиограф на тумбочке. Стояла в углу, ожидая своего часа, капельница.

Сопровождавший Викентьева лечащий врач попросил не слишком волновать генерал-полковника Скобелева. Состояние его нормализовалось, но от излишнего волнения может ухудшиться в любой момент.

Викентьев представился. И присел рядом с кроватью.

– Да, майор, вот как меня подкосило, – вздохнул генерал.

– Со всеми бывает, – сказал Викентьев. – Вижу, сила еще есть.

– Ну, пятаки в свое время гнул… А тут… Извини, что раньше не появился. Но как узнал, что с Виктором произошло… Так и загремел сюда, к эскулапам. Сердце, будь оно неладно! Только сейчас разрешили говорить.

– Да, трагедия с Богатыревым страшная.

– Даже не представляешь, насколько… Знаешь, что я тебе скажу? Таких стальных людей уже не делают, майор. Эх…

– Не волнуйтесь, – засуетился Викентьев. – Если трудно говорить, я потом приду.

– Да ладно тебе, потом. Время не терпит… В общем, слушай. Несколько дней назад я у Богатырева на квартире был. Мы с ним книжку про ветеранов готовили, посвященную Керчи. Когда зашел, у него двое были. Парень и девушка. Парню лет двадцать пять. А девчонка сопливая совсем, не больше восемнадцати на вид. Виктор перед ними извинился, сказал, что ему надо поработать. Они раскланялись и обещали попозже зайти.

– Кто такие? – подался вперед Викентьев. – Представились? Как называли друг друга?

– Да я их минуту и видел всего, а потом разговорился с Виктором, да так и не спросил, кто это… Знаешь, майор, что меня поразило? У парня этого… Глаза его… Как окна со ставнями. Он улыбается. Говорит что-то. А ставни-то закрыты наглухо. И что внутри – одному богу известно.

– Интересное наблюдение.

– Я давно живу на этом свете, майор. И людей вижу… Это они Виктора… Они…

Вот и начала появляться какая-то конкретика. Не бывает так, чтобы преступники не оставили никаких следов и нигде не отметились. Если, конечно, они не привидения. Но и привидения себя проявляют.

Следующее призовое очко заработал Уланов. Он отправился под Москву на дачу вдовы министра сельского хозяйства. Проживала та на Клязьме, совсем недалеко от дачи дяди Уланова.

Уютный двухэтажный, не слишком просторный деревянный домик был окружен вековыми соснами. Участок большими размерами выгодно отличался от стандартных шести соток в садовых товариществах. Но и бывший министр был тоже человек немаленький, героический, так что заслужил.

Одетую в спортивный костюм хозяйку Уланов застал за сбором клубники. Ей стукнуло семьдесят пять, была она еще стройная, держалась бодро.

– Можно к вам, хозяюшка? – спросил муровец.

Она сняла садовые перчатки, критически посмотрела на него и с приветливой улыбкой спросила:

– Откуда такой будете?

– Какой?

– Серьезный.

– Из Москвы. Милиция, – продемонстрировал Уланов подошедшей к калитке хозяйке удостоверение.

Она нахмурилась:

– Что случилось?

– Сейчас все объясню. Если пригласите.

Хозяйка провела его на веранду под сенью деревьев и предложила располагаться в плетеном кресле. На низком круглом столике стояло блюдо с ярко-красной крупной клубникой.

– Угощайтесь, – кивнула хозяйка. – Только что с грядки. У меня клубника лучшая в поселке.

– Сначала расскажу, что привело меня к вам. – Уланов изложил события последних дней.

Женщина побледнела. Извинилась. Накапала валокордина. Смахнула слезу.

– Виктор. И Нина… Все мы не вечны. Но чтобы вот так уйти…

Она потерла грудь в области сердца. Потом решительно вынула из высокого старинного буфета графинчик с прозрачной жидкостью и хрустальные рюмки. Налила по пятьдесят грамм:

– За Богатыревых, земля им пухом.

Уланов выпил одним махом – в рюмке оказалась очень хорошая самогонка.

– Я с Ниной разговаривала перед тем, как на дачу уехать, – сказала хозяйка, ставя рюмку. – Она говорила, что к ним парень и девушка повадились ходить. Якобы какие-то материалы к сорокалетию Победы готовят. Очень эта пара ей не понравилась. И пускать ее больше не хотела.

– Вы их сами не видели?

– Нет. Нина говорила – они ей представились студентами МГУ.

– МГУ?

– Журналистского факультета…

Глава 6

Вернувшись на Петровку, Уланов доложил о результатах поездки начальнику своего отдела Лаптеву. У того в кабинете сидел Маслов, который спросил:

– Что, Михайло, считаешь, затеплилось дело?

– Считаю, да. И генерал-полковник Скобелев, и сами Богатыревы полагали, что с этими журналистами не все в порядке. Убийцы ведь какие-то флюиды вокруг себя распространяют. Люди чувствуют их черную суть… Они это. «Термиты».

– Осталось дело за малым – вычислить их, – отметил Маслов.

– Знаете, ребята, – Лаптев щелкнул ногтем по стоящей перед ним на столе гипсовой фигурке милиционера с жезлом. – Мне семнадцать было в сорок третьем, я на фронт всеми правдами и неправдами рвался. И попал в морскую пехоту. «Черная смерть» нас называли. Рота моей второй семьей стала. Дядя Гоша, громадный такой помор с Архангельска, феноменально сильный человек, в рукопашной немцев убивал ударом кулака, вообще меня за сына держал… Какие люди были! Ни себя не жалели, ни врагов. В конце 1943 года мы пошли в десант под Эльтигеном, около Керчи. И в ту полоску крымской земли зубами вцепились. Каждый знал, что, пока мы живы, этот берег, прозванный Огненной Землей, не отдадим. И не отдали. А потом вошли в Керчь и освободили ее… Ад тогда в Крыму был настоящий! Десант за десантом – мы вгрызлись в крымскую землю. И нам сопутствовала удача. Потому что адмирал, который посылал нас в бой, был талантлив и удачлив. И мы верили в него, как в самого себя. И даже больше…

Полковник вздохнул.

– Это был Богатырев. Признанный мастер десантных операций. Сейчас эти слова звучат как былинные сказы. Новороссийский десант. Десант на Эльтиген. Десант на Малую Землю, прославленную повоевавшим там Брежневым. А на год раньше, в 1942 году Богатырев оборонял от отборных фашистских частей Новороссийск, сам ходил с автоматом в бой и не сдал Новороссийский порт… Человек-легенда. Наша Родина перед ним в большом долгу, ребята…

Уланов удивленно посмотрел на начальника отдела. Он знал, что тот служил в морской пехоте, но неохотно об этом вспоминал. И об Эльтигенском десанте не говорил ни разу.

– Сколько раз адмирал давал пинка смерти, – Лаптев сжал кулак. – И она, злопамятная, настигла его вот так, по-подлому.

– К сожалению, мы не выбираем свою смерть, – произнес Маслов. – Она выбирает нас.

– Верно говоришь, – глаза Лаптева как-то влажно блеснули. – Только мне стыдно. Это наш позор, ребята, что в нашем городе убивают боевых адмиралов. И не гитлеровцы, не диверсанты, а уголовная мразь. И этот позор надо смыть.

– Возьмем мы их, Тимофей Сергеевич, – заверил Маслов. – Обязательно возьмем…

Руководители следственно-оперативной группы сразу вцепились в версию с МГУ. Геннадий Штемлер поручил муровцам ее отработать, при необходимости привлекать следователей, подключать хоть всех без исключения сотрудников группы, лишь бы был результат. Тем более какая-то база для работы уже была. Нашли еще одного человека, видевшего молодых людей в день убийства около подъезда адмирала.

Штемлер прекрасно знал цену стандартным фотороботам, изготавливаемым в криминалистических подразделениях, – все лица друг на друга похожи как близнецы. Поэтому позвонил своему старому знакомому – известному художнику Илье Глазунову и попросил посодействовать.

Глазунов считался личностью неоднозначной – с одной стороны, почти придворный художник, писал портреты зарубежных президентов и российских государственных деятелей. С другой – отличался некоторым вольнодумством и любил шокировать публику. На его персональную выставку в конце семидесятых годов очередь стояла вокруг всего Манежа чуть ли не в два оборота.

В СССР открытая критика существующего строя, мягко говоря, не приветствовалась, поэтому в искусстве сложился особый язык намеков, полунамеков и иносказаний. И интеллигенция разделилась на «намекателей» – тех деятелей искусства, кто в своих произведениях изящно, как-то исподтишка вворачивал: «не все в порядке в Датском королевстве, а в магазинах мяса не хватает». И на «ловцов намеков» – тех, кто с детства на одиночных или групповых медитациях на московских или питерских кухнях учился ловить эти намеки, а поймав, впадать в восторженный транс. Последние и ломанулись толпами на выставку Глазунова. Им было в диковину смотреть на экспозицию, которая была даже не фигой в кармане, а фигой демонстративной. Помимо женских портретов в натуральных жемчугах и иллюстраций к Достоевскому, там было, например, огромное полотно «Мистерия ХХ века» с десятками втиснутых в странную композицию лиц великих исторических деятелей России, при этом стиль их изображения, перечень героев были очень далеки от коммунистических канонов. Похоже, в душе Глазунов был русофилом, возможно, монархистом или хотел казаться таковым. Он всегда был против. Но как-то слегка. Чтобы было не обидно тем, против кого он был. Поэтому процветал и вполне был встроен в существующую советскую систему, которая иногда напоказ нуждалась в альтернативных точках зрения. В общем, художник был значимой фигурой, умудрявшийся отлично сидеть на нескольких стульях, быть своим и среди партийных деятелей, и среди диссидентов. Такой феномен. При этом заслуги его перед искусством были неоспоримы. Особенно в деле подготовки молодых художников.

Глазунов охотно согласился оказать помощь в раскрытии столь вопиющего преступления. И прислал своего студента из художественного института имени Сурикова. Парень этот со слов маститого художника обладал потрясающим чутьем и мастерством портретиста.

Рисовал молодой живописец портреты в палате госпиталя Бурденко, где лежал генерал-полковник и куда пригласили второго свидетеля. Худой, с нервным лицом и печальными глазами парень тихо сидел в уголочке, внимательно слушая описания, и что-то чертил в альбоме. Под конец положил лист. Генерал посмотрел критически, а потом широко улыбнулся:

– Почти в точку. Талант… Только вот подправить надо.

– Подправим, – заверил художник.

Итак, следствие имело портреты «термитов» – правда, неизвестно, какой степени схожести с оригиналом, но все-таки это уже кое-что. Было их общее описание: рост, телосложение. Оба злодея были невысокие, худосочные. У девушки отмечался большой нос, на котором приютились дымчатые очки.

С этими исходными данными можно было работать. И Уланов направился на журналистский факультет МГУ.

Журфак был расположен на проспекте Маркса в историческом строении – так называемом втором доме дворян Пашковых. Эта городская усадьба в 1830-е годы была перестроена под аудиторный корпус Московского университета. В 1952 году сюда с помпой въехал только что образованный журналистский факультет. Из его окон можно было рассмотреть и длинное желтое здание Манежа, и красную кремлевскую стену с островерхими башнями, увенчанными рубиновыми заездами.

Уланов бывал здесь не раз. Приходилось встречать по просьбе дяди после поздних занятий племянницу, которая училась в школе юного журналиста.

Несмотря на каникулы, в университете было столпотворение. Начинались вступительные экзамены, вчерашние школьники мечтали приобщиться к этому элитному храму образования. В коридорах с высоченными, как и положено в старинных усадьбах, потолками кучковались холеные, хорошо одетые, нарочито остроумные студенты. Пока Уланов протискивался между ними, у него уши в трубочку свернулись от жужжащего звукового фона, в котором пробивалось то и дело: «Ах, божественный Набоков… Ох уж этот шарлатан Феллини… Почитайте этот роман Дюрренматта»… Да, тут вам не валенками по паркету. Тут вам интеллектуальная элита!

Спросив у студентов постарше дорогу, Уланов оказался вскоре в тесном кабинете заместителя декана факультета. Это был пожилой низкорослый мужчина с клочковатыми волосами, почти полностью побежденными залысинами и со скорбными глазами голодной дворняги.

Уланов в двух словах объяснил, что надо МУРу от этого уважаемого заведения. Замдекана только печально кивал. Общение с милицией для него не было редкостью. Ведь студенты имели обыкновение время от времени залетать по серьезным и несерьезным поводам. Однако чекисты здесь появлялись гораздо чаще, поскольку поводов у них было куда больше. Это заведение всегда находилось в центре самого пристального внимания пятого Управления КГБ, занимавшегося борьбой с антисоветчиной.

– Действительно, – сказал заместитель декана. – Мы готовим книгу к сорокалетию Победы. Студенты пишут очерки. Самые лучшие будут помещены в это печатное издание. Достигаем двух целей. Здоровое соперничество – люди учатся писать, стремятся сделать свою работу лучше других и в награду получают путевку в жизнь сразу с толстой книжки. Для журналиста это много значит. Ну и патриотическое воспитание. Не на словах, а на деле.

– С чем в последнее время проблемы, – брякнул Уланов, не подумав.

Но попал в больную точку – замдекана скривился, как от зубной боли, и произнес:

– Мы работаем над этим.

– Кто распределял ветеранов для очерков?

– Комитет комсомола. Ответственный здесь. Сейчас вызову.

Вскоре в свободном кабинете с длинной коричневой доской, исписанной какими-то схемами, Уланов остался один на один с комсоргом факультета. Как и положено будущему комсомольскому функционеру, тот был вежлив, предупредителен и немножко перевозбужден – это такое вполне нормальное состояние начинающего карьериста.

Необходимость подготовки книги он объяснил в том же русле, что и заместитель декана:

– К сожалению, некоторый вредный вирус богемности на факультете витает. Истоки забывают. Вот такие проекты мы и делаем.

– Ветеранов по какому-то списку распределяли? – спросил Уланов.

– Да, – комсорг хлопнул ладонью по папке, в которой были заранее подобранные бумаги.

– Среди ветеранов был адмирал Богатырев?

– Был.

Уланов не сразу задал следующий вопрос, будто боясь спугнуть удачу. Но потом поинтересовался:

– Кого-то из конкретных студентов закрепили за ним?

– Конечно, – комсорг сверился со списком. – Марк Адлер. Это с моего курса. С четвертого.

– Он сделал статью?

– Нет. Сказал, что не может дозвониться до ветерана. Безответственный комсомолец, скажу я вам. Личное у него всегда выше общественного.

– Опишите его.

– Худой, хилый, низкорослый. Сморчок такой, – дал презрительную характеристику комсорг, похоже, недолюбливавший своего однокурсника.

Уланов щелкнул запорами фирменного кейса стального цвета, подаренного ему в прошлом году дядей на день рождения. Извлек рисунок с портретом неустановленного преступника и положил на стол:

– Похож?

Комсорг внимательно посмотрел на рисунок. И пожал плечами:

– Вроде что-то есть. Может, и он.

– А это? – Уланов выложил рисунок с изображением преступницы.

– Тоже можно несколько человек подобрать. Люди все похожи.

– Ну да. Рот, нос и два уха, – кивнул Уланов. – Где сейчас Адлер? На каникулах?