Текст книги "Бугор"

Илья Рясной
Бугор

Двести миллионов долларов – такая, по самым скромным подсчетам, цена старинных рукописей, похищенных из Российской библиотеки в Санкт-Петербурге. Их нашли в считанные дни. В Пензенской области воры завладели «стаканом Вершинина» изготовленным в 1802 году – совершенно неповторимым предметом декоративно-прикладного искусства, стоимость его более одного миллиона долларов. Цена возвращенных уголовным розыском в Ярославский музей украденных оттуда нехристями икон – около двух миллионов долларов. Не меньше стоит и возвращенная коллекция старинного холодного оружия, некогда принадлежавшая Николаю Второму, и скрипка Страдивари. Наведывались преступники и в Эрмитаж, и в Русский музей. Страдают от них частные коллекционеры. Но дело даже не в баснословных суммах. Дело в том, что, похищая предметы культуры, крадут часть души народа.

Черный рынок антиквариата во всем мире признан одним из самых доходных преступных промыслов. И притягивает он не обычных бандитов, а преступников-интеллектуалов, отлично разбирающихся в искусстве, как правило, имеющих соответствующее образование. В России против них борются, притом достаточно успешно, сотрудники созданных в 1992 году специализированных подразделений уголовного розыска, о работе одного из которых и идет речь в этой повести.

В канве произведения угадываются реальные события и действительно существующие лица. Можно узнать и оперативнике уголовного розыска, благодаря им сегодня раскрывается в России большинство громких преступлений, связанных с культурными ценностями. В лицах ряда героев проступают черты подпольных «черных антикваров», на счету которых многие громкие преступления и которые вывезли из страны немало предметов культуры. Некоторые события, описанные здесь, действительно имели место. И, надо сказать, автор не понаслышке знает то, о чем он пишет.

Хочется надеяться, что, пока существует уголовный розыск. и пока в нем работают преданные своему делу люди, честно, не щадя себя выполняющие свой долг, наше национальное достояние разграблено не будет.

Начальник отдела по борьбе с хищениями культурных ценностей

Полковник милиции В. И. ПРОЗОРОВ

Убийцы работали спокойно, уверенно, без лишней суеты. Израильские стальные двери не явились для них сколь-нибудь серьезным препятствием…

Первыми заволновались коллеги профессора Тарлаева по работе. Заведующий лабораторией должен был выйти из отпуска во вторник. Но в этот день он не появился и не позвонил. Тарлаев никогда никуда не опаздывал. Заболей он внезапно – обязательно предупредил бы, передал, позвонил, послал телеграмму, наконец. Такое воспитание.

Не появился профессор и в среду. Телефон его молчал. В четверг к нему на квартиру снарядили ходоков, которые долго и безуспешно названивали в дверь.

– Да приехали они с дачи, – сказала соседка, высунувшись из дверей и вытирая руки о передник.

– Когда? – спросил заместитель Тарлаева.

– Так четыре дня уже. Марья Антоновна, жена его, за солью тогда заходила.

– Где же они?

– Не видела больше.

В отделении милиции появление делегации из лаборатории восприняли без энтузиазма.

– Пропали? – скучающе спросил дежурный по отделению. – Найдутся… Вы знаете; что большинство пропавших находится. По статистике получается…

– При чем здесь статистика? – возмутился заместитель Тарлаева и продемонстрировал удостоверение депутата Московской городской Думы. – Будем беседовать в другом месте. Или поможете?

По стойке смирно, конечно, дежурный не вытянулся. Поморщился досадливо и сказал:

– Поможем, для этого и поставлены… Пошлем дежурную группу.

Молоденький капитан – местный участковый, и кряжистый мордатый старшина – сотрудник патрульно-постовой службы, подкатили к солидному дому на Фрунзенской набережной на милицейском «жигуле». Они поднялись на этаж и настойчиво позвонили в дверь. Им никто не ответил. Тогда они поднялись еще этажом выше. После недолгих переговоров пожилая женщина впустила их к себе на балкон.

– Надо спускаться, – сказал капитан, перегнувшись через балконные поручни и смотря вниз.

– Надо, – с неохотой произнес старшина, понимая, что спускаться ему. А высоты он побаивался, и показывать чудеса ловкости на высоте шестого этажа ему не хотелось.

Они соорудили конструкцию из кожаных ремней и веревки.

– Выдержит, – сказал капитан, попробовав страховку на прочность.

– Ох, ерики-маморики. Хряпнуть бы стограммовку перед таким делом, – произнес старшина

– После хряпнем, – пообещал капитан.

– А, где наша не пропадала, – махнул рукой старшина и вылез наружу. Дернул еще раз ремень. Пригнулся осторожно, цепляясь за край балкона. Потом начал медленно спускаться, стараясь не смотреть вниз. На миг свободно завис. Качнулся. И ноги его коснулись поручней.

– Фу, – он перевел дух, облокотился о прохладный кирпич. Потом спрыгнул на балкон.

– Ну, чего там? – крикнул капитан.

– Ерики-маморики!.. Вызывай опергруппу. И труповозку!..

Я приехал на место происшествия, когда там уже вовсю работали следователь прокуратуры и эксперты с Петровки блеском молнии били по глазам фотовспышки. Техник из местного отделения обрабатывал кисточкой поверхность буфета, переносил на дактилоскопическую пленку проступавшие следы пальцев рук.

Трупы еще не вывезли. Два тела – пожилого седобородого мужчины в спортивном костюме и полной женщины в домашнем цветастом платье – лежали в большой, заставленной старинной мебелью комнате. Из-под потолка бросал мягкий желтый свет матерчатый абажур.

Сколько я за свою жизнь насмотрелся вот таких тел – с колотыми и рублеными ранами, с признаками удушения и отравления. Но когда видишь труп человека, которого неплохо знал и с которым встречался месяц назад, это в первый миг кажется нереальным, как плохая театральная постановка в которую никак не получается поверить. И требуется некоторое время, чтобы осознать: знакомый тебе человек переселился в мир мертвых. Нужно время, чтобы признать сей факт окончательным, обжалованию не подлежащим. Чтобы хоть немного привыкнуть к нему.

Я присел на колено возле трупа профессора Тарлаева. Две пули – в спину и в затылок. Аккуратненькие такие дырочки, через которые утекла жизнь.

– Эх, Святослав Васильевич, Святослав Васильевич, – прошептал я и вздохнул.

Профессор был человеком исключительным. Он обладал громадной эрудицией и знал, казалось, все про все. Он всегда был готов помочь людям. Меня он не раз консультировал по вопросам искусства. А еще он был добряком и любителем хорошего коньяка. И все происшедшее поражало своей несправедливостью.

Я встал, провел ладонью по стене. В последний раз, когда я был здесь, на этих стенах висели прекрасные картины. Здесь были Поленов и Сарьян, Кустодиев и Левитан. И мне с этой зияющей пустотой на стенах свыкнуться было не легче, чем с телами на полу. Обычные цветастые обои с квадратиками на месте картин выглядели уродливо, как окна с разбитыми стеклами. Я знал, как все выглядело раньше. И я чувствовал, как пусто теперь здесь. Другие этой пустоты не ощущали.

В этой квартире еще недавно был уютный, очаровательный мир старой московской интеллигенции – эдакий осколок прошлого. Это тот мир, где по старинке слушали не поп-группу «Мумий Тролль» и беззубого Шуру, а Шаляпина и Козловского, где по неисправимой старомодности читали не «Месть Бешеного», а Гоголя и Тютчева, где считалось более пристойным занятием печатать работы в научных журналах, а рекламу о продаже средства от тараканов в газете «Экстра-М» чтобы сбыть лежалый товар. Ясное дело – долго так одолжаться не могло. И большой мир ворвался в этот маленький мирок в виде киллера с пистолетом. Большой мир прошелся танковыми гусеницами, не оставив камня на камне.

– Давность наступления смерти? – спросил я Леху Зайцева заместителя начальника местного отделения по оперработе.

– Где-то трое суток, – сказал Зайцев. – Во вторник Тарлаев должен был выйти на работу. Значит, накануне…

– Из чего стреляли?

– Может, из револьвера, – пожал он плечами. – Гильзы не обнаружено. Калибр где-то около девяти миллиметров…

– «ПМ»?

– Эксперт говорит, не похоже… Стандартно, по два выстрела на человека. На поражение и контроль. В шесть патронов уложился.

– Почему в шесть?

– В спальной лежит дочь Тарлаева. Она читала книгу. Скорее всего был включен проигрыватель, и она не слышала, что творилось в большой комнате. Разделавшись с родителями, убийца зашел потратить еще два патрона. Так же аккуратно…

Что тут скажешь? Только слегка сдавило голову и прошли мурашки по телу от ощущения ледяного дыхания смерти, унесшей еще одну душу в неизведанные дали.

– Они работали не спеша, – произнес Зайцев, показывая на коридорчик, ведущий в кухню. – Смотри.

Рамы от картин были аккуратно сложены в коридоре. Зачем тащить картины с рамами? Добыча должна быть упакована компактно, чтобы ее нетрудно было вынести из квартиры.

Я нагнулся и показал на небольшой кусочек белой бумаги на полу.

– Упаковочная бумага, – сказал я. – Да? – Зайцев нагнулся над ней, не касаясь рукой. – Ребята работали хладнокровные. Не наследили. Тщательно упаковали картины. И трупы им не мешали. Тут нужна хорошая закалка. Молокососы после убийства обычно резко смываются, наспех покидав награбленное в сумки, – подытожил я.

– Похоже, – кивнул Зайцев.

– Явно – киллеры со стажем, – отметил я. – Знаешь Тарлаевы были достаточно напуганы разгулом преступности, «Криминальную хронику» выписывали не зря. Страху набрались. Поэтому разорились на израильские стальные двери. А вот сигнализацию с выводом на пункт охраны ставить отказались.

– Почему?

– Дубликат ключа нужно в отдел охраны отдавать. Боялись. Поэтому оборудовали квартиру ревуном. При попытке взлома вой тут такой стоял бы, что жители из окон повыпрыгивали бы. Двери Тарлаевы открывали только знакомым. Так что убийцу впустили они сами.

– «Труба засорилась», «телеграмма», «Мосгаз» – не прошло бы?

– Нет. Хозяева прозвонили бы в организацию убедиться, что пришли именно оттуда… Нет, тут побывал кто-то свой. Тот, кого встретили чаем с вареньем.

– Значит, среди своих надо искать… Хребтом чую – висяк будет, – Зайцев похлопал себя широкой ладонью по бычьей шее. – Хрен мы это дело поднимем!

– Поднимем, – заверил я.

– Сладкоголосо поешь, – поморщился Зайцев. Первая неделя работы показала, что правота пока была на стороне Зайцева. По горячим следам преступление не раскрывалось. Поквартирный обход практически ничего не дал. Только алкаш с первого этажа сказал, что в день убийства видел поднимавшегося по лестнице мужчину. Составили фоторобот, но толку-то? Я не знаю случая, чтобы кого-то поймали по фотороботу…

Отрабатывались связи, знакомые убитых. Возникали версии, но тут же отпадали. Дело начало зависать…

На втором этаже Центрального дома художника на Крымском валу была выставка немецкого авангарда. Когда я смотрел на размалеванные грубо и неинтересно полотна, у меня от скуки сводило скулы.

Толпа валила, естественно, не на авангард. Толпа валила с авангарда – прямиком на Всероссийский антикварный салон. В толпе валил туда и я.

Естественно, покупать я там ничего не собирался. А собирался на людей посмотреть. И на вещи.

Я продемонстрировал удостоверение МУРа дюжим молодцам в выглаженной, аккуратной синей форме, с пистолетами в кобурах – их присутствие здесь никак не излишне, учитывая какие ценности свезены сюда.

– Проходите, – сказали охранники.

И я через два шага оказался в мире красивых и дорогих вещей, больших денег, нешуточных страстей.

Выставочные площади под салон в этом году отвели приличные. Здесь представлены были несколько десятков антикварных магазинов – в основном питерские и московские. Свозили сюда лучшее, показать товар лицом.

Публика делилась на две основные категории. Первая: леди и джентльмены в модных туалетах, обязательно с торчащими из сумочек или нагрудных карманов мобильными телефонами – есть такой новорусский тотемный предмет, без которого и в люди не выйдешь. Это были толстосумы, присматривающие какую-нибудь ветхую безделицу, типа эскиза Саврасова, в роскошный сортир в своем новом подмосковном коттедже. Вторая категория: нечесаные, неумытые, странного вида существа – художники, реставраторы, искусствоведы, которых интересовали не столько цены, поскольку для них они были недостижимы, сколько сами произведения.

Время от времени попадались знакомые лица. Вон прошел кумир шестидесятников поэт Андрей Вознесенский, держа мило за ручку девицу, годящуюся ему во внучки. Вон профланировал знаменитый телеведущий и застыл перед коллекцией фарфора двадцатых годов. Вон прошествовал дирижер, хорошо известный не только в музыкальном мире, но и среди коллекционеров.

Глаза разбегались. Хочешь поделки Фаберже, хочешь картины – пожалуйста. Ну а также иконы, монеты, марки, плакаты Двадцатых и тридцатых годов типа «Враг подслушивает», книги – все, что душе угодно.

Цены писали в рублях или в никем и никогда не виденной валюте, называемой УЕ., которую в народе прозвали неприлично – не скажу как, дабы не вгонять читателя в краску. Рубли я в уме переводил в доллары, чтобы было понятнее. Цены кусались, притом больно кусались.

На витрине стоит металлическая пол-литровая бутылочка с выгравированной надписью: «Казенное столовое. Цена вина 10 коп, посуды – 3 коп. Итого 13 коп. Крепкостью 40». До революции таких было завались, сегодня она – уникальна и стоит две тысячи долларов. А вот невзрачная белая зажигалка старая, потертая, за которой и не нагнешься, если увидишь на полу. Она шла за две тысячи баксов – это плата для людей которые хотят иметь осколок минувшего.

– Ух ты, а это сколько? – спросил я продавщицу, проведя по крупу чугунного огромного коня – почти в настоящий рост.

– Недорого. Двадцать тысяч УЕ, – пластмассово улыбнулась девушка. Она улыбалась всем, зная, что коня все равно не купят.

– Хорошая кобыла, – я похлопал коня по крупу и перешел к стендам с посудой.

Набор золотой посуды шел за тридцать тысяч долларов. Солонка – полторы тысячи. Фарфоровая тарелка с надглазурной росписью – тысяча восемьсот долларов.

– Многовато будет, – кивнул я на небольшую, сантиметров двадцати в высоту, фигурку русского пехотинца времен Первой Отечественной войны – яшма, агат, серебро, золото. – Пятьдесят тысяч долларов все-таки.

– Вещь-то уникальная, – с вежливым высокомерием произнесла хозяйка магазина – высокая сухая пожилая женщина, сидевшая в кресле в глубине своей экспозиции.

– А чего-нибудь подешевле? – спросил я.

– Подешевле – это как? – Она встала и подошла ко мне.

– Ну, долларов за десять.

– Только проспект нашего магазина, – улыбнулась она.

– Я, может, вернусь еще и куплю парочку, – кивнул я на солдата. – Детишкам позабавиться.

Сделав большой круг, я зарулил на посадку – в служебное помещение. Там были расставлены мягкие черные кресла, столы. На столе стоял поднос, на подносе – бокалы, в бокалах пузырилось шампанское. Шампанское пили избранные гости и хозяева.

– День добрый, – сказал я, проходя в помещение. Мне закивали в ответ. Меня знали. Тут были две шишки Министерства культуры, оперативник из таможенного комитета и еще пара торгашей. Торгаши обсуждали какую-то сделку привлекая к спору представителя из департамента Министерства культуры по сохранению культурных ценностей.

Я присел в кресло рядом с седым, с рассеянно-лукавым выражением на морщинистом лице Николаем Ивановичем Рамсуевым – начальником отдела Министерства культуры. Он пялился в бокал и ни в какие дискуссии не встревал.

Девушка в белом накрахмаленном передничке поднесла мне бокал шампанского, от которого я не отказался. Хотелось немного расслабиться. Я устал. Позавчера подчистили квартиру Марата Гольдштайна – реставратора, коллекционера. Воры забрали коллекцию монет и несколько картин. И опять – дело глуховатое. Свидетели видели пару каких-то кавказских морд. Если кто-то считает, что в Москве мало кавказских морд – он ошибается. И больше не за что зацепиться. Плохо. Глухарь за глухарем прилетает в наш огород.

– Народу много – покупателей мало, – сказал Рамсуев, пододвигая ко мне вазочку с конфетами.

– Не покупают? – с сочувствием поинтересовался я.

– Вчера какой-то кореец купил Айвазовского за сто пятьдесят тысяч зеленых, – усмехнулся Рамсуев. – В «Антикваре на Бронной». Хозяин до сих пор не может прийти в себя.

– А кроме этого что купили?

– Практически ничего. А вы себе что присмотрели? – Улыбнулся он.

– Я на такие дешевки не размениваюсь, – сказал я.

– Ваше здоровье, – он поднял бокал. Мы чокнулись. Через несколько минут таможенник и торгаши куда-то рассосались. Остались мы с Рамсуевым, да еще официантка скучала за стойкой с бутербродами и бутылками.

– Из ваших вещей в этом году ничего не нашли? – спросил Рамсуев.

– Ничего.

– Воры стали умнее или воровать стали меньше?

– Трудно сказать, – пожал я плечами.

Перед открытием салона я несколько дней проверял все представленные сюда предметы по банку данных «Антиквариат» Главного информационного центра МВД – не значатся ли они среди похищенных. Странно, но ни одной краденой вещи не обнаружили, хотя на прошлых салонах снимали с продаж по несколько экспонатов.

– Здравствуйте, – с этими словами в помещении появился господин, доселе мне незнакомый – высокий, атлетического сложения мужчина лет сорока пяти. Лицо его было широкое и добродушное, волосы пышные. Костюм – дорогой. Очень дорогой и неброский. И из нагрудного кармана не высовывался бесцеремонно сотовый телефон. – О, Николай Иванович, – развел он руками.

– Сергей Федосович, вы ли это? – Рамсуев поднялся с кресла, похлопал гостя по плечу. – Садись, – он кивнул, гость устроился в кресле. – Шампанское, вино? Мы сегодня гуляем за счет мирового капитала.

– Хорошо угощаете.

– К сожалению, день рождения только раз в году, хмыкнул Рамсуев.

– Шампанское? – скривился гость. – Только зубы полоскать.

– Оленька, – сделал жест Рамсуев. Официантка вытащила из шкафчика запас – бутылку коньяка.

– Французский. Для особо приближенных, – отметил Рамсуев.

– Это сгодится.

– Майор Тихомиров из Московского уголовного розыска, – представил меня Рамсуев.

Сергей Федосович с интересом посмотрел на меня, пожал руку. Рукопожатие у него было крепкое.

– За знакомство, – он поднял бокал с коньяком. И опрокинул его разом, как опрокидывают водку. – А спирт лучше, – переведя дух, выдохнул он.

– В тайге спирт пьют? – спросил Рамсуев.

– В тайге пьют все, что горит, – улыбнулся Сергей Федосович.

– Геолог, – сказал Рамсуев. – Грубый народ.

– Не такой уж и грубый…

– Помимо того, что Сергей Федосович геолог, он еще и широко известный в узких кругах коллекционер.

Я напрягся, пытаясь припомнить, кто это такой. Но в голову ничего не приходило. Хотя мир коллекционеров и напоминает большую деревню, но все-таки всех знать невозможно даже оперативнику специализированного отдела Московского уголовного розыска по борьбе с хищениями антиквариата.

– Что собираете? – спросил я.

– Налетай, торопись, покупай живопись, – усмехнулся он. – У меня неплохая коллекция русской живописи… А вы здесь по делам или интересуетесь?

– Интересуюсь по делам, – сказал я.

– А. Как за это не выпить?

Мы выпили еще граммов по сто коньяку. И мне стало чуть приятнее жить. И место это понравилось еще больше. Нравилось вот так развалиться в мягком кожаном кресле, никуда не бежать, ни о чем не думать.

– Все, отбываю. Работа, – Рамсуев встал, поклонился и вышел из помещения.

В бутылке осталось совсем немного.

– Грех оставлять? – спросил Сергей Федосович.

– Грех, – кивнул я. В принципе, доза для меня смешная. И жить мне не мешает. Поэтому опрокинули.

– Вы давно в коллекционерах? – осведомился я.

– Лет двадцать пять, – сказал он. – Мне было двадцать лет, когда я купил на толкучке за десять рублей рисунок Кандинского. Я учился на вечернем, работал на ЗИЛе, и повесил его на стене в общаге, чтобы прикрыть дыру в обоях. И только позже понял, что это такое.

– Увлечение на всю жизнь, – сказал я.

– Да. Как наркотик… И опасное. Раньше антикварщиков жали за спекуляцию. Ну а сегодня… Сегодня сами знаете…

– Сегодня убивают.

– Да… Слышали о Тарлаевых? – спросил он.

– Я их знал.

– Я тоже. Профессор Тарлаев. Прекрасный человек. Был, – вздохнул он.

– Вы многих знаете?

– Практически всех коллекционеров, кто занимается живописью и прикладным искусством… Здесь душновато, – он приспустил галстук, – Давайте пройдемся по вернисажу. Посмотрим, какой завалью торгуют.

– Считаете, заваль?

– Наполовину. Есть несколько хороших вещей. Но цены вздуты безбожно…

Я с неохотой поднялся, и мы отправились на экскурсию.

– Здесь не продается ничего, – сказал Сергей Федосович. – Здесь обговариваются условия. Потом вещь продается втихаря – без налогов и сборов. И все довольны… А вообще, обороты падают. До всех кризисов совершенно иной уровень продаж был. Сейчас что-то начинает восстанавливаться… Хотя раньше совершались сделки. Три года назад чеченский бизнесмен – хозяин гостиницы «Рэдисон-Славянская» – в первый же день салона взял две картины: Кандинского – за полторы сотни тысяч долларов и Малевича – за две сотни тысяч.

Он остановился около стенда.

– Вот, хочу показать вам, – он ткнул на очень изящную, разноцветную хрустальную конфетницу. – Прекрасная вещь. И просят недорого, в отличие от всего хлама. Пять тысяч в долларах. Императорский стекольный завод. Вторая такая только в Эрмитаже.

Мы пошли дальше. Сергей Федосович чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он со всеми раскланивался, жал руки.

– Здравствуйте, Анатолий Иванович, – кивнул он директору магазина «Арбатский сувенир».

У Иваныча лицо вытянулось, когда он увидел меня. Мы его лабаз трясли несколько месяцев, нашли две краденые иконы, чуть не закрыли. Так что меня он вряд ли любит. Но боится. Значит, уважает.

– Вот, пожалуйста, хит сезона, – Сергей Федосович показал на картину, достаточно мутно написанную. – Серов – «Петр Первый в Монплезире». Далеко не лучший образец творчества великого художника. Сколько, Анатолий Иванович?

– Серова меньше чем за сотню и отдавать грешно. Ну, хотя бы за девяносто тысяч. Как? – Он внимательно посмотрел на Сергея Федосовича.

– Успеха, – усмехнулся Сергей Федосович. Мы пошли дальше и остановились перед очередной витриной.

– Вон графины, серебро и хрусталь. За тысячи долларов. Хотел бы посмотреть на идиота, который купит.

– Почему?

– Пятьдесят процентов фальшивки. Сейчас целые мастерские работают, делают серебро Фаберже. У поляков клеймо фаберже есть, они метят им подделки. У нас еще в семидесятые годы тоже умельцы нашли клеймо Фаберже и как на конвейере штамповали.

– «Следствие ведут знатоки» – фильм целый по этой истории снят.

– Во-во. Кстати, организатор этого предприятия – сегодня депутат Государственной думы от ЛДПР. Времена меняются…

– А картины тоже подделывают?

– Еще как. Айвазовского начали подделывать еще при жизни. По миру ходит три тысячи его работ. И еще раза в два больше фальшивок. А художник дорогой. Сам он художник незаурядный, лучше его море никто не изображал. А тут еще всемирная армянская диаспора делает своему брату армянину рекламу. Так что на международных аукционах до трехсот-четырехсот тысяч долларов некоторые его полотна поднимались… А вон Васнецов так себе. Его за семьдесят пытаются продать, но не получится…

Беседа шла неторопливо.

– Вообще жизнь у порядочного коллекционера не сахар. Слишком много крыс, – нахмурился Сергей Федосович. – Вон одна, – он кивнул на стенд. «Московский антикварный мир», около которого откровенно скучал благообразный, с глубокими залысинам коротышка лет сорока – Николай Наумович Горюнин. – Настоящая крыса.

Тут мне с ним трудно не согласиться. Симпатии Горюнин у меня тоже не вызывал.

– За что вы его так? – полюбопытствовал я.

– Эдакий угорь. Везде пролезет. Всем вотрется, в доверие. А после этого начинают происходить с людьми странные вещи.

– То есть?

– Пара раз после этого нелюдям приходили воры или грабители.

– Он, кажется, приятель Марата Гольдштайна? – спросил я. Действительно, Горюнин числился в связях позавчера обворованного Гольдштайна.

– Таких приятелей у Горюнина… Гольдштайна ведь обокрали, да?

– Взломали квартиру, когда тот с семьей был на даче.

– А вы знаете, что перед этим Горюнин пытался сторговать у Марата несколько вещиц. Потому что у Горюнина был заказчик из Нидерландов на картину Юона, но не было самого Юона. А у Марата Юон был, вот только расставаться он с ним не хотел. Вы в курсе этой истории?

– Нет. Но хотел бы быть в курсе, – сказал я.

– Я деловой человек. Но сегодня раздаю идеи бесплатно. У Горюнина есть знакомый – ворюга из Краснодара. Кличка… – он прищелкнул пальцами. – По-моему, Реваз Большой… Да, точно. Этот бандит, когда у Горюнина были разборы с соучредителями по поводу «Антикварного мира», обеспечивал наезд на строптивых.

– Что-то слышал, – сказал я, хотя на самом деле ничего не слышал. Разговор становился все более занимательным. И собеседник казался все более интересным.

– У меня знакомый врач в тридцать шестой больнице. Он сказал, что этот Реваз у него лежит уже третью неделю. В компании с такими же…

– Болеет?

– Да. Совесть замучила, и ему ее ампутировали… Это самое удобное для ворюг – приезжаешь в Москву и идешь не в гостиницу, а ложишься на лечение, отстегиваешь деньги. А сам бродишь и бьешь прохожих по голове или лезешь в квартиру и берешь оттуда картины. И у тебя алиби – лежал под капельницей, был на рентгене…

– Слышал о таком, – сказал я. – А в каком отделении он?

– В третьей терапии…

Тут послышался противный звук. Это звонил сотовый телефон. Все-таки сотовый был у Сергея Федосовича, но только спрятан был во внутреннем кармане.

– Да, слушаю… Когда?.. Контракт Иванов просмотрел. Все в порядке?.. Ладно, сейчас подъеду, обговорим конкретнее, – он спрятал телефон. – Дела зовут. Рад быть полезен вам, – он вытащил из кармана визитку.

– Разговор настолько захватывающий, что хотелось бы продолжить, – сказал я, беря визитную карточку.

– Не против, – Сергей Федосович пожал мне руку. И энергичным пружинящим шагом направился к выходу, лавируя меж посетителей салона.

Любопытно. Информацию, которую он кинул мне между прочим, есть смысл проверять…

Я взглянул на синюю, золотом тисненную визитку.

Сергей Федосович Кандыба. Кандидат наук. Генеральный директор ассоциации «Урал». Телефоны рабочие. Сотовый. Ну что ж, Сергей Федосович. Мне хотелось бы с вами подружиться.

– Открывай, – услышал Лабаз, подходя к двери.

Часы показывали почти полночь. И Лабаз никого не ждал. Но, учитывая специфику работы, иногда приходилось принимать клиентов и в более позднее время.

– Кто? – спросил он.

– От Ростика.

Ростика Лабаз знал хорошо. Ростик был порядочным вором старой закалки. Из тех, кто выпасал квартиру по три месяца, изучал каждый замок, узнавал о хозяевах все, и только после этого лез за добром. Уходящее поколение. Лабаз чувствовал себя старым, выпавшим из новых времен, глядя на новую поросль, беззаботно жгущую людей утюгами и паяльными лампами, для которых оставить пяток «жмуриков» после себя – вообще не проблема.

– Чего так рано-то? – усмехнулся он.

– Скинуть надо, – послышался голос.

Скинуть так скинуть. Лабаз тем и живет, что подбирает то что надо скинуть людям. Кстати, подбирает очень задешево. Продает гораздо дороже.

– Сейчас, – сказал Лабаз и начал отпирать замок.

Он сжимал в руке большой охотничий нож, когда отпирал дверь. Хотя дома он особенно ценные вещи не хранит, однако его клиенты могут не знать этого и заявиться с ревизией, как уже было однажды. Тогда его навестила шпана. Они только начали промышлять грабежами, но самомнение! Они решили, что Лабаз – дешевка. Они заявились грубо, уложили его на пол и начали требовать деньги. Они были просто лохи. Они слишком много говорили, хохмили, угрожали, им казалось это очень крутым – унижать жертву. Они тешились своей крутостью до той поры, пока Лабаз не освободил руки и не дотянулся до флотского кортика. А потом пошел другой смех. Одного он пришил на месте, двое ретировались. И милиция к Лабазу не имела претензий. Впервые он разошелся с милицией по-хорошему.

Конечно, по нынешним временам дома надо держать пистолет. Но иногда к нему наведываются опера, для которых пистолет в тайничке был бы подарком. Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно – зря зо-новские университеты не прошли.

Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого, жилистого, лысоватого, со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке тот держал туго набитый кожаный портфель.

– Заходи, – кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг…

Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся вперед гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал тяжелую, со свинцовым наполнителем резиновую дубинку.

Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.

Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил власть над своими движениями. Он смутно понимал, что сейчас в квартире уже два человека. Что его вяжут, кидают на диван.

– Где картинка? – спросил второй появившийся – широкоплечий, с обильными татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его лицо было смутно знакомым, но Лабаз не мог вспомнить, где видел такое. Кто-то из блатных.

– Какая картинка? – Сознание у Лабаза чуть-чуть прояснилось. Голова не болела, только кружилась, да мутило.

– Которую тебе неделю назад сдали, – спокойно сказал жилистый, и в этом спокойствии читалась угроза. Этот был не из тех, кто красуется перед поверженным противником, изображая из себя невесть что. – Портрет Кустодиева.

– Кого портрет? – еле шевеля губами произнес Лабаз. И опять все взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.

– На антресолях, – прошептал еле слышно Лабаз. – Пакет. За коробками… Берите и проваливайте.

Опять получил по зубам. Бил широкоплечий – бил сильно и безжалостно.

А жилистый взял его за подбородок и посмотрел в глаза. И тут Лабаз похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.

– Э, бродяги, не убивайте, – произнес он слабо и неуверенно.

«Бродяга» – это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.

– Не бойся, – хмыкнул жилистый.

– Разборов не будет, – пытался убедить их Лабаз, понимая, что все бесполезно. – Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.

– Еще бабки есть? – спросил жилистый.

– Под паркетом, – с готовностью выдал Лабаз. – Восемь тысяч «зелени».

– Это все?

– Все.

– Ну что ж. Тоже не валяются.

Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с картиной. Развернул его. И кивнул:

– Он!

– Не убивайте, братки, – заныл Лабаз. – Пожалуйста.