Текст книги "Возвращение долга. Страницы воспоминаний"

* * *

Дни, когда я отправлялся в ЛИТО, были необычными. Даже когда они падали на конец месяца, на заводскую гонку за выполнение плана, я умудрялся вырваться в Дом книги. У Сергея Довлатова есть чудная автобиографическая повесть «Слово», в которой всажены снайперские фрагменты из записных книжек под названием «Соло на ундервуде», лаконичные и емкие мазки высвечивают этот период жизни молодых ленинградских писателей.

В тот период наши пути с Сергеем не пересекались, так сложилось. Обидно, ведь буквально все, о ком он вспоминает, были и моими знакомыми, некоторые – друзьями. Конечно, всего не вспомнишь, обо всем не напишешь, память – штука коварная. К примеру, я знаю: много пекся о творческой судьбе Довлатова Дима Поляновский. Его вообще как-то перестали вспоминать, а ведь Поляновский сыграл в судьбе многих литераторов весьма благородную роль. В судьбе хорошего детского писателя Ильи Дворкина или, скажем, в моей судьбе. Дима был удивительно красив внешне, жизнелюбив, доброжелателен. И вообще, считался своим парнем, несмотря на значительную разницу в возрасте с большинством из нас. Он мало прожил – всего лишь сорок восемь лет, сдало сердце, сказалось тяжкое ранение в войну, контузия. Его повести «Сотрудник ЧК» и «Тихая Одесса», написанные в соавторстве с Лукиным, читают и сейчас…

О Поляновском я вспомнил в вольном трепе с Сергеем Довлатовым. Когда-то Довлатов предлагал свои рассказы в альманах «Молодой Ленинград». Составитель альманаха – Поляновский – рассказы принял, а ответственный редактор – Кетлинская – их задробила…

Вольный треп мы вели, фланируя по острову Манхэттен, куда я попал в восемьдесят седьмом году, после снятия «железного занавеса». Я приехал повидать своих близких после многолетней разлуки и был в числе первых ласточек, открывших широкую навигацию к берегам Новой Англии. Значительное место в чемодане занимали письма и подарки, не имеющие прямого отношения к моим близким, в том числе и письмо Меттера к Довлатову. Я позвонил Довлатову, и мы встретились. На Бродвее, у здания, где разместилась радиостанция «Свобода». Довлатова я узнал издали, хоть и видел его в Ленинграде раза два.

Однажды я ехал с приятелем в Дом писателя. Неожиданно на Литейном проспекте трамвай остановился – на межпутье, поддерживая друг друга, расположились трое молодых людей с бутылками в авоськах. Остановился и встречный трамвай – троица веселилась широким фронтом, занимая и параллельные рельсы. «Тот, длинный, – Довлатов», – сообщил приятель. А второй раз – в день освобождения из-под стражи Володи Марамзина, моего приятеля по ЛИТО. Марамзин, кроме литературной одаренности, славился особой сексуальной одержимостью, чему в немалой степени способствовала яркая внешность – черноволосый красавец с живым призывным взглядом обольстителя, к тому же отчаянный буян и забияка. Известен факт, когда Володя швырнул чернильницу в директора издательства «Советский писатель» Кондрашева – тот чинил зловредные препятствия прохождению рукописи. Случай казался логическим продолжением рассказа Марамзина «Я с пощечиной в руке», написанного в гротескном гоголевском стиле, – о том, как маленький человек пытается отомстить за обиду и «таскает» к обидчикам пощечину, никак не решаясь ее применить… Это в рассказе, а по жизни Марамзин своей пощечиной воспользовался – Кондрашев подал в суд, однако сам почему-то на заседание суда не явился…

«Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Марамзин все-таки «попался». Его довольно долго держали в СИЗО по обвинению в связях с иностранцами, в клевете на СССР. Но формальным поводом для привлечения к ответственности послужил рассказ Марамзина «Тяни-Толкай», воспринятый как поклеп на доблестные службы госбезопасности. Состоялся суд. Марамзину впаяли пять лет… условно. «Мягкость» приговора предполагала дальнейший отъезд из страны. Что Володя и сделал. Я был у него в гостях в Париже, в самом центре, на улице Фуше. Володя оставался все тем же добрым, ироничным, хлебосольным. Но стал преуспевающим бизнесменом. Литературу практически забросил, а жаль…

После оглашения приговора суда Володя покинул здание на Фонтанке, сел с женой в мою машину, намереваясь заехать в храм Преображения Господня, что на улице Рылеева, прицениться – сколько будет стоить церковное венчание. Сидя в кутузке, он так «нарисовал» себе свой первый поступок на воле. К «жигулю», вместе с другими молодыми людьми из «группы поддержки», как мне кажется, подошел и Довлатов. Пожалуй, вот все мои встречи с ним…

И вот теперь, в Нью-Йорке, я увидел Довлатова в третий раз. В цокольном этаже здания разместился книжный магазин. Между двумя витринными стеклами, засиженными пятнами книжных обложек, на светлом камне простенка рельефно рисовался красивый Сережин профиль в надвинутом на лоб плоском кепи. По-прежнему он казался выше всех в пестрой толпе прохожих. Мы сердечно обнялись, словно были знакомы всю жизнь. Письмо Меттера обрадовало Довлатова – в те времена письма в Америку шли долго и как-то хромая, а тут свежая весточка, хранящая еще запах Ленинграда…

Первым делом мы зашли в винный магазин. В высоченных стенах магазина, излучающих сияние бутылок, Сергей углядел то, что нужно. Я тоже прикупил какую-то флягу. «Закуска у них есть всегда». Довлатов отмеривал длинными ногами дорогу к подъезду, в котором среди многих офисов разместилось и бюро Русской службы радиостанции «Свобода».

Встретили нас тепло. В тесном кабинете Юрия Гендлера – руководителя бюро – собрались сотрудники: благообразный, бородатый Петр Вайль, тонкий, с «лермонтовским» обликом Саша Генис, прямой, с настороженно вытянутой шеей Аркадий Львов. Пришел молчаливый поначалу, фундаментальный Борис Парамонов – энциклопедист и златоуст. «Принес свою закуску как символ независимости, – шепнул мне Довлатов, – через стенку чует выпивку». Потом я разговорился с Парамоновым, бывшим ленинградцем: он жил когда-то недалеко от меня, в соседнем доме…

В 1987 году гости из России – явление нечастое, да и не всякий осмеливался заглянуть в это помещение – страх перед «гнездом антисоветчины» еще теснил душу. И, честно говоря, как-то сковывал меня, беседа проходила вяловато. Да и о чем таком новом я мог рассказать людям, прекрасно информированным обо всем, что происходило в России! Но с падением уровня спиртного в бутылках повышался накал общения. И беседа с общественно-политических рельсов перешла на бытовые, на литературные сплетни-новости. Я воодушевился, воспрял, стал наверстывать, набирать очки; бутылки катастрофически быстро мелели, несмотря на то что Довлатов, как я заметил, не пил, а лишь слегка пригубливал, как бы не желая конфузить компанию, – я еще не знал, что у него нездоровая печень… Встреча закончилась предложением выступить на «Свободе», конечно, не бесплатно. Через несколько дней я выступил. Передача получила хорошие отзывы, ее несколько раз повторяли. В дальнейшем я выступил со специально написанными короткими рассказами в цикле «Америка глазами человека со стороны» или что-то вроде этого. Первый рассказ, помню, описывал автомобильную свалку «Джанк ярд», идею рассказа подсказала мне Рая Вайль – бывшая жена Петра Вайля, талантливая журналистка и соседка по дому, где я гостевал…

Звонит Довлатов: «Илья, хотите заработать? Сичкин пишет роман о своей жизни. Обещает пять тысяч долларов за литературную обработку, согласны?» – «Нет, – отвечаю я. – Во-первых, такие деньги он не отдаст. Во-вторых, достаточно во-первых». – «Может быть, вы и правы, – соглашается Довлатов. – Но хоть что-нибудь он все-таки заплатит». – «Через суд, – отвечаю я. – А мне скоро уезжать, не успею». – «Вы редкий человек, – смеется Довлатов. – Отказываетесь от денег». – «От судебных издержек», – и мы оба хохочем во все горло…

Ночью меня будит звонок. Голос Раи Вайль. «Илья, у вас есть дома вино? Поднимитесь ко мне. У нас вино кончилось, а Сергей с Аркадием только начали спорить».

Я взял бутылку и поднялся на этаж. Дом, в котором я жил в Нью-Джерси у своей бывшей жены, был знаменит тем, что там в свое время получили квартиры многие эмигранты… Трехкомнатная квартира Раи плавала в сизом мареве неоконченного загула. Овальный стол напоминал место действия моего рассказа «Джанк ярд»: тарелки с овощными салатами, колбасой, тунцом, сыром, ломти хлеба, овечьи горошины маслин, пустые бутылки, стаканы. Вокруг стола, подобно хозяину свалки, герою рассказа «Джанк ярд» ирландцу О’Тулу, топтался завернутый в строгий черный костюм при ярком клоунском галстуке Аркадий Львов. Босой, в сером банном халате на голое тело, Сергей Довлатов напоминал хмельного генерала Чарноту из фильма «Бег» в исполнении Ульянова.

– Вы никогда не напишете ни одной стоящей вещи, Львов, – вещал Довлатов. – Потому что вы уверены, что пишете стоящие вещи.

Львов с ироничной снисходительностью выгибал темно-пшеничные брови и пожимал плечами – что можно ждать от пьяного Довлатова!

– О чем речь? – Я беспечно водрузил на стол бутылку красного синагогального вина из пасхальной посылки.

Ситуация меня озадачила – все знали, что Львов, затянутый в строгий черный костюм, был несколько ближе к Рае, чем босой и расхристанный Довлатов…

– Я объясняю Львову, что его романы – это превращенные в листаж песенки соседа по этому дому Вилли Токарева…

Львов нервно повернулся и ушел на кухню, к Рае.

– Зачем вы так? – укорил я Довлатова. – Обидели человека.

– Почему он за весь вечер не расстегнул ни одной пуговицы на своем похоронном костюме? – встречно вскинулся Довлатов. – Ладно, пойду извиняться. У него и вправду есть приличные и весьма читабельные вещи. Пойду извиняться.

Довлатов прошлепал босыми ступнями по рисованному под паркет линолеуму. А я отправился досыпать…

Вечером вновь раздался телефонный звонок. На этот раз звонила мама Довлатова.

– Илья, – проговорила она, – как вы могли поступить подобным образом, напоить Сергея, когда у него больная печень?..

Я ошарашенно пролепетал о том, что всего лишь выполнил просьбу Раи – принес вино, что я и не знал, что у Сергея проблемы с печенью, да и вообще, влетел в эту историю как кур в ощип.

– Очень плохо, очень плохо. Мы уже два раза вызывали скорую помощь.

Расстроенный, я позвонил Рае. Оказывается, Сергей вчера ввалился к ней уже пьяный – у него произошел малоприятный разговор с руководством радиостанции: Довлатов работал на радио не в штате, что автоматически предусматривало бы определенные льготы и страховки, особенно медицинские, а по договорам на конкретную работу. Трудился он много, практически каждый день выходил в эфир, рассчитывая на постоянный статус, и вновь пролетел – ему объявили, что в новом штатном расписании нет свободных единиц. Тут подоспели еще и какие-то личные неурядицы: Довлатов был по-прежнему во власти своих сердечных похождений и тяжело переживал их неприятные сюрпризы… Словом, поводов напиться было предостаточно. И моя бутылка вина тут ни при чем: Довлатов все равно вино бы достал – итальянский ресторанчик «Каса Данте» работает до утра, надо лишь перейти улицу…

На этот раз Довлатов выдюжил, поправился. И дней через десять пришел к нам на обед. Чинно, с женой и дочерью. Сидел в торце стола, печальный, непривычно молчаливый, пил минеральную воду, похваливал тещину фаршированную рыбу, но ел с опаской, боясь за печень. Таким я его и запомнил, как последнюю фотографию.

Когда я приехал вновь в Америку, Сергея уже не было; трагическую роль в этом в немалой степени сыграло и отсутствие медицинской страховки. А книги его, небольшого формата, изданные нью-йоркским издательством «Эрмитаж», глядели на меня с полки с щемящей виноватостью – не все, мол, рассказал, не успел, а жаль… В литературе – как и в жизни – есть личности, уход которых невосполним. Их мало, и это естественно. Можно им подражать, но заменить нельзя.

* * *

Нью-йоркское издательство «Эрмитаж» – собственность Игоря Ефимова. Он – директор, главный редактор, наборщик, менеджер, издатель и начальник АХО – все в одном лице. Хозяйство его размещается в комнате собственного дома. До эмиграции Ефимов жил в Ленинграде и был активным членом ЛИТО при библиотеке им. Маяковского. Отъезд Ефимова был «громом среди ясного неба»: в те годы многие воспринимали это как подвиг или как самоубийство и всячески избегали общения – кто из-за страха, кто из зависти. Помню, я с нашим общим приятелем Борисом Ручканом решил зайти к Ефимову попрощаться. Ефимов тогда жил где-то в районе Невского проспекта. Держался он достойно, без гусарства. Однако его чем-то тяготил наш визит. Он долго искал какую-нибудь свою книжку, чтобы подарить на память, но так и не нашел. Ручкан обиделся. На улице Ручкан объявил: «Была у меня давнишняя мечта – дать Ефимову по морде. Не мог слышать, как он читает свои тягомотные сочинения». – «Особенно после того, как “Юность” напечатала его повесть “Смотрите, кто пришел”», – съязвил я… Ручкан промолчал. Зависть порой доводит до глубокого обморока. Повесть Ефимова читалась с интересом, обращала на себя внимание. Что же касается занудства, то подобная манера письма считалась особым шиком молодой ленинградской прозы тех лет. Длиннющие абзацы без точек, с редкими запятыми своей формой как бы помогали достичь особых глубин авторских размышлений. Я вспомнил это, когда читал роман Ефимова «Седьмая жена», изданный им в своем издательстве «Эрмитаж». Так и не дочитал, отложил, устав продираться через скучные, длиннющие авторские сентенции…

В тот самый первый свой приезд в Нью-Йорк меня пригласили на заседание литературной группы русских писателей в Колумбийский университет, на кафедру славистики. Собралось довольно много людей, среди которых я увидел и Ефимова. Встреча была для нас неожиданной: Ефимов приехал на заседание с коммерческой целью – попробовать продать книги своего издательства; книги и впрямь он издавал хорошие. После оторопи от неожиданной встречи он вдруг проговорил с непонятной злостью:

– Ну что?! Поползли сюда! Подняли вам шлагбаум. Ну-ну!

Возможно, им владело дурное настроение – книги не покупали, даже расходы на бензин не покрыть, – но высокомерно-обличительный тон, признаться, мне испортил вечер.

Многих в эмиграции ждала нелегкая судьба, и не мне их судить. Нередко, желая представить судьбу более удачливой, эмигранты подпускают дымовую завесу из высокомерия и спеси. А свободные сегодняшние границы, вскрывающие истинное положение вещей, они рассматривают как провал явочной квартиры…

* * *

В начале шестидесятых «общественно-социальное окружение» мне представлялось как дом с двумя лестницами, каждая из двух ступенек с площадкой. Дом – общая система ценностей, в основе которого лежит «прогрессивное учение», дискредитированное чиновничье-бюрократическим и национал-шовинистическим отклонениями. Одна лестница в доме вела вверх, ее, в плане идеологическом, представлял на первой ступени журнал «Юность», на площадке – журнал «Иностранная литература» и на верхней ступеньке – журнал «Новый мир», возглавляемый главным редактором Твардовским. Вторая лестница вела вниз. Первая ступенька – журнал «Молодая гвардия», площадка – журнал «Знамя», последняя ступенька – журнал «Октябрь», возглавляемый редактором Кочетовым. Дом сотрясал топот шагов по этим лестницам – одни карабкались вверх, другие сбегали вниз. Как известно, вверх идти тяжело, но почетно. Вниз – легко, гладко, без одышки, но особого почета не прибавлялось. Поэтому бег вниз нередко прикрывался кряхтением и стенаниями, словно ты карабкаешься вверх. Сам дом, казалось, стоит на прочном фундаменте, хотя «немногие эксперты» уверяли в полной трухлявости стен, а иные кивали на фундамент. Такие смельчаки вызывали уважение вперемежку со страхом перед всесильной охраной, заинтересованной в сохранности привычного дома. Но большинство относило себя к зрителям, что наблюдали со стороны за теми, кто топал по лестницам. Я тоже относил себя к зрителям, болея за тех, кто карабкался вверх…

* * *

Дней, когда почта доставляла очередной номер журнала «Юность», я ждал с тайным сладострастием, предвкушая наслаждение. Как всякое острое наслаждение, ритуал этот должна окружать тайна. А какая тайна может быть в квартире, где на двадцати восьми метрах проживало шесть человек: родители жены, их сын – пострел Данька, их дочь – моя жена Лена, их внучка – моя дочь Ириша и я сам, их зять? Но страсть не знает безвыходных ситуаций. Ближе к полуночи утихала семейная суета и лишь теща что-то шила и кроила на кухне…

Свежий номер журнала имеет свою особую ауру, воздействие которой сродни первому свиданию. В те времена умами владела «новая» проза, получившая название «исповедальной». Читалась она с придыханием, с сердцебиением, с полным рабским подчинением авторской воле. Помню июньский номер «Юности» за шестьдесят первый год – «Звездный билет» Василия Аксенова, еще раньше его же «Коллеги». Писатели Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Юрий Пиляр… Почти в каждом номере журнала было что читать. Предвижу недоумение сурового литературоведа – а где школа мировой литературы? Где имена классиков? Неужели эта облегченная проза легла на алтарь вашего писательского труда? Именно так! То было время литературы, несущей хоть толику, но свежего воздуха. «Исповедальная» проза восполняла дефицит классической литературы в сознании людей. Проза «полуправды», романтической отвлеченности, когда казалось: еще немного, еще чуть-чуть – и воспрянет истина.

Правители были не так глупы, допуская балансирование на грани и возложив эту миссию на журнал «Юность», ведущий тактический бой под встречным обстрелом журнала «Молодая гвардия». В то время как журнал «Новый мир», оснащенный артиллерией стратегического назначения, вел встречный бой с журналом «Октябрь». А вся интеллектуальная прослойка общества разделилась на два противоположных лагеря и, подобно футбольным болельщикам, следила за этими боями. Идеологический отдел ЦК выполнял роль судьи, явно подсуживая журналу «Октябрь» и приструнивая классных футболистов «Нового мира». Доставалось и «Юности», что, несомненно, шло на пользу этим двум журналам: повышались тиражи, а писатели, сотрудничавшие с ними, становились национальными героями. Славное было время, неповторимое. В наши дни национальными «героями» стали бандиты и эстрадные крикуны. Но это – другая тема…

* * *

На одном из заседаний ЛИТО Геннадий Самойлович Гор – он сменил приболевшего Слонимского – поинтересовался, пишет ли кто-нибудь роман. Или все увлечены малой и средней формой? Кое-кто признался, что пишет. Я тоже брякнул, что пишу, – зачем соврал, не знаю. Так, из бахвальства.

После заседания, направляясь к выходу извилистым полутемным коридором – обычно нас выпускали с черного хода опустевшего полуночного Дома книги, – я оказался рядом с Геннадием Самойловичем.

– Как называется ваш роман? – спросил Гор.

– «Гроссмейстерский балл», – ответил я, удивляясь сам себе. Столь необычное сочетание слов было услышано мной буквально этим утром по радио. Два гроссмейстерских балла являлись непременным условием получения звания гроссмейстера по шахматам.

– Хорошее название, – кивнул лобастой головой добряк Гор. – С загадкой и в то же время с манком. Но роман, вероятно, не о шахматистах?

– Роман… ну… Молодые инженеры, вчерашние студенты, мои коллеги, – врал я без энтузиазма…

В грохоте колес вагона метро я обкатывал в памяти название моего эфемерного романа. Ничего не стану выдумывать, буду писать все как есть. О том, что меня окружает на заводе, в подвале гостиницы Пулковской обсерватории: нищенская зарплата, неустроенность, экономические вопросы. Сердечные увлечения, которые с женитьбой обретают притягательность запретного плода. Любовь, измена, предательство дружбы… И об этом надо писать. В том же «исповедальном» ключе. Хватит мне потрошить свои пьесы, оставлю старика-тестя в покое. Да и сам отдохну от этих графиков в поисках точки пересечения зрительского интереса с замыслом драматурга. Все! Решено…

Так на перегоне метрополитена от станции «Невский проспект» до станции «Парк Победы» я определил свою дальнейшую судьбу.

* * *

– Папуля, ты проспал мой детский сад.

Продираю глаза, очумело смотрю на доченьку.

Ирина стоит в своей кроватке, смуглые пальчики цепко оплели деревянный бортик. Черные большие глазенки лукаво плещутся на добром улыбчивом личике, длинная фланелевая рубашка, розовая в горошек, уже не прячет ножки – Ирише пошел четвертый годик…

На часах – восемь. Лег я спать в четыре утра. Бросаю взгляд на секретер. Выдвижная полка хранит исписанные карандашом желтоватые листки моего будущего романа. Мне нравится писать на такой бумаге и карандашом, вошло в привычку со времени ночных посиделок в геофизической партии…

– Все командуют мной, – ворчу я. – Мама командует, теперь ты начинаешь. – Под скрип терпеливого складного дивана я выползаю из-под одеяла. – Что будем делать?

– Будем писать, – объявляет доченька.

Я подхватываю ее на руки и несу в туалет… Знал бы я тогда, что через пятнадцать лет моя красавица дочь выйдет замуж, эмигрирует из России в Америку, поселится в Нью-Йорке, познает в совершенстве английский и французский, поработает в ООН, разойдется с мужем, объездит и облетает Европу, Африку, Австралию, Японию, Южную Америку, Тихоокеанские острова и архипелаги. А пока… Покончив с туалетом, я начинаю натягивать на нее заранее сложенные на табурете вещицы, маленькие и смешные. Вскоре доченька, в своей мутоновой шубке с поднятым капюшоном, подпоясанная цветным шнурком, напоминает игрушечного ямщика. Когда я приведу ее в детский сад и сдам жене – та работает воспитательницей в саду, – Лена соберет всех своих коллег, чтобы показать, во что ее «писатель» превратил безответную девочку. И примется распутывать этот куль, чтобы найти там свою доченьку…

А я в это время уже буду трястись по Пулковскому шоссе в автобусе № 55, выстраивая в голове сюжет следующей главы. Занимаясь литературой вот уже более сорока лет, я не изменил своей методике – не строить заранее сюжет. Работая над одной главой, я не представляю, что ждет моих героев в следующей. Поначалу такой метод возник от безалаберности и необузданности характера, потом вошел в привычку. Хотя этот метод и мог завести в тупик, заставляя сожалеть о допущенной слабости в начале работы, но он имел и несомненные преимущества – пробуждал охотничий инстинкт. Поиск передается читателю, пробуждает любопытство – а это главная задача автора. Но метод срабатывает при одном условии – герои сочинения должны быть живыми людьми, с биографией, со своей судьбой. Только тогда они сами поведут сюжет…

Автобус встряхивает на неровностях шоссе. Мысль вильнула в другом направлении – удалось бы на месячишко уйти в свободную от работы жизнь, я бы закончил роман. Деньги есть: журнал «Нева» опубликовал рассказ, должен получить триста рублей. Рассказ так себе, но деньги сумасшедшие – три месячных бюджета семьи. Но я их не увижу – жена уже расписала все до копейки, дыр скопилось достаточно… К тому же сердце вновь стало пошаливать – визит к доктору в платной поликлинике стоит полтора рубля, еще и лекарства. И телефонные переговоры с Баку уводят немалую копейку, хоть я и скрываю их от жены, бегаю на переговорный пункт.

Отношения между Леной и моими родителями уже дали зримую трещину. И по вине жены. Как моя мать к ней ни подлаживается – все не так, а живут на расстоянии в три тысячи километров друг от друга! А все теща со своим вздорным характером. Мое общение с ней – сплошной нервный напряг, часто срывающийся в бурные объяснения – а что делать: живем в общей квартире… Я распалялся… Если плюнуть на все, уйти, снять комнату… А как же Ириша? И сердце барахлит. И к секретеру привык, так уютно сидеть ночью, накрыв настольную лампу старой юбкой жены с прорехой, что пропускает на потолок одинокий лучик. Становится жаль себя, невыносимо жаль… И потом, как я могу уйти, когда Лена поступила на вечернее отделение Финансово-экономического института? Пусть закончит институт, а там посмотрим, с облегчением решил я, уводя себя от радикальных решений.

Стало полегче. Даже сердце перестало колоть… Все же фартануло мне с этим гонораром за рассказ в «Неве». И с Карой познакомился, Сократом Сетовичем, членом редколлегии журнала «Нева», он редактировал рассказ. О том, что Кара отстаивал рассказ на редколлегии перед главным редактором Сергеем Ворониным, я узнал от обольстительной большегрудой секретарши редакции Антонины. Мне редко доводилось видеть подобную грудь, необузданный рельеф которой вздымал на невероятную высоту плотную ткань кофты…

Сократ Сетович Кара появился в холле редакции, согнув в талии хрупкую фигуру, тяжело переставляя перед собой две палки, о которые опирался руками. Большие южные глаза с желтоватыми белками печально взирали из-под густых ресниц. Я почувствовал неловкость и вину за свою молодость и энергию. Еще за то, что докучаю личными интересами такому больному человеку. Кара опустился в кресло, отложил костыли и чудодейственно превратился в моего ровесника, словно повернул волшебный ключик. А тихий голос с восточным акцентом окончательно меня покорил. Несчастьем своим Кара обязан войне, на которой его контузило. У него не было громкого литературного имени, он больше был известен как киносценарист. Так, задолго до «шумной славы» главного редактора «Октября» Кара переложил в сценарий роман Всеволода Кочетова «Журбины». И как бы восстанавливая идеологический баланс, написал сценарий к фильму «Степан Кольчугин» по роману Василия Гроссмана. Поставила его жена Кары – Тамара Аркадьевна Родионова. Фильм долго колошматила «прогрессивная» критика, и в конце концов его задвинули в кладовые проката.

Но мне хочется вспомнить не былые литературные драчки – тем более что многое вызывает сейчас недоумение своей глупостью – хочу вспомнить другое: удивительную чистоту отношений, что я наблюдал на протяжении нескольких лет в семье Сократа Сетовича. Самоотверженность, с какой красавица-сибирячка Тамара Аркадьевна – а все, кто ее знал, это подтвердят – заботилась о своем годами прикованном к постели муже Сократике. Все, начиная от убранства постели с безукоризненно чистым накрахмаленным бельем, подноса, на который для удобства больного собиралась любимая восточная еда, и кончая специальным приспособлением для письма и работы, было отмечено особой заботой – заботой не жалостливой, а влюбленной женщины. Я завидовал этому. Я нес свою зависть через город, от центра, где жили Кара, до южной окраины, где жил я. Втаскивал свою зависть на третий этаж в одиннадцатиметровую комнату и слышал в ответ от жены: «Если бы я днем не работала и не училась вечером… если было бы достаточно денег, чтобы отдать белье в стирку с крахмалом… если бы ты был контужен и передвигался на костылях… – то я бы посмотрела, кто кого. А то – ишь! Тоскует по крахмальному белью, пижон. От крахмала белье ломается и рвется!» Под убедительностью сослагательных наклонений я конфузливо «линял» в туалет с журналом в руках. Умом я понимал, что Лена права, что я не имею права на подобные претензии. А сердце тоскливо ныло. Слезы жалости к себе капали на страницы нового «исповедального» романа.

Какое дивное название: «До свидания, мальчики». Роман прелестный – умный, нежный, мужественный. Три героя, три мальчика. Так же, как и мой недописанный роман с тремя героями. И автор явно того же замеса, что и я, – Борис Балтер. Напечатали же… Воодушевленный, покидаю укрытие и крадусь к своей амбразуре-секретеру. Время от времени бужу Лену и читаю написанное, вслушиваясь в ее реакцию: не спит ли? Если слушает, мое сердце наполняется нежностью и желанием долгой семейной жизни. Но чаще доносится застенчивое похрапывание. «Конечно, – оправдываю я жену, – она устает. Весь день на работе, потом дом, Ириша, вечерний институт – трактор не выдержит», – а память вновь проявляет образ Тамары Аркадьевны: той, поди, не легче, но вряд ли она прихрапывает, когда Сократик читает ей свои сценарии…

Летом семейство Кары обычно выезжало на дачу Литфонда в Комарове. Я навещал их. Тамара Аркадьевна печатала на машинке сценарий Сократа Сетовича, написанный по мотивам романа Пермяка «Серый волк». Как-то я пристроился на крылечке с отпечатанными страницами. Сквозь узорные оконца веранды ближней дачи я видел пожилую женщину в накинутом на плечи цветастом платке. Она вышла на крыльцо – грузная и в то же время статная. Платок особо оттенял величавость крупного лица. Анна Ахматова… Я тогда не проникся для себя значимостью той минуты, был непростительно легкомыслен. Нас разделяло расстояние не более чем метров в двадцать, казалось, я даже слышу ее дыхание. И почти каждый раз, приезжая в гости к Каре, я видел Анну Андреевну – то на веранде, то сквозь оконное стекло дома, то на участке. Часто не одну, а с дамой – матерью артиста кино Алексея Баталова. Однажды на веранде собралось несколько молодых людей, среди которых я различил и знакомые лица – Евгения Рейна и Иосифа Бродского – они иногда захаживали в ЛИТО, к своим друзьям: Борису Бахтину, Яше Гордину, Володе Марамзину… На веранде было весело: доносился смех, обрывки фраз. Временами пластался ровный шорох – видно, читали стихи или слушали Анну Андреевну. Тогда я не знал, что являюсь невольным, хоть и сторонним свидетелем крупного литературного события – встреч Ахматовой с Иосифом Бродским и его друзьями.

* * *

Автобус № 55, отфыркиваясь, взбирался на Пулковский холм. Начинался рабочий день. На дальнем пикете, что высится над обрывом, я выставлю очередной серийный градиентометр, а сам, пользуясь уединением, просмотрю страницы, над которыми работал минувшей ночью. И так уже который месяц…

* * *

Это произошло неожиданно. Ночью. В начале второго. Я поставил точку и вдруг понял, что закончил роман. Конечно, я готовился к этому, знал, что сюжет на исходе, что дальше пойдет уже другая история. Но чтобы вот так, неожиданно, словно заяц из-под куста… Я смотрел на чистый остаток листа, помедлил и поставил дату, словно помечал заявление. Пустота… В состоянии опустошенности наркоманы вгоняют новую дозу. Некоторые писатели начинают сразу же, в продолжение листа, новый роман. Кто-то с головой уходит в безоглядный загул. Один писатель после каждого нового романа менял жен… Много есть способов отметить окончание большой работы. Я сидел, глядя в ладонь секретера, словно в стену тупика. Успокаивало лишь то, что я твердо знал, кому первому покажу роман «Гроссмейстерский балл»…

Сократ Сетович Кара вежливо принял рукопись. Тамара Аркадьевна нарезала соленых огурчиков, открыла баночку со шпротами и наполнила водкой три рюмки…