Текст книги "Взгляни на дом свой, путник!"

Политическая изоляция привела к неприятным для страны последствиям, важнейшие из которых не экономическое бремя войны, когда надо восстанавливать запас оружия, не политическое – разрыв отношений со многими странами третьего мира, не возросшая финансовая зависимость от США, главное – снижение потока иммиграции, что бурно возросла после Шестидневной войны. Люди стали опасаться ехать в эту беспокойную часть нашей планеты. И еще правительства стран социалистического лагеря, основного «поставщика евреев», разорвав с Израилем дипломатические отношения, сократили выпуск людей.

Обменом 9000 египетских военнопленных на 240 израильтян и 400 сирийских солдат на 47 израильтян война Судного дня закончилась.

Ну а к войне в Персидском заливе Израиль не приступал, идя навстречу просьбам США и Советского Союза. Хотя страна к этому времени набрала, вероятно, еще более значительный потенциал.

Это и хорошо. В случае поражения Израиля многие бы в мире злорадно вздохнули. А в случае победы синдром зависти спаял бы на этот раз врагов как никогда, и вряд ли это прибавило бы израильтянам хорошего настроения…

* * *

…В полуподвальном помещении хайфского отделения банка «Дисконт» ядовито-яркий свет проявляет каждый уголок длинного коридора, куда выглядывают из своих ячеек бронированные дверцы сейфов с кодовыми замками.

Я сижу у стола дежурного инспектора Нахума, вытянув ноги и потягивая из морозной бутылки лимонад. Мой новый знакомый Нахум – седоголовый, ширококостный, крепко сбитый пятидесятилетний мужчина с мягким взглядом голубых глаз – выдает по требованию владельцев абонированных сейфов их добро.

Сейчас затишье, нет клиентов, и мы ведем разговор на понятном мне русском языке – Нахум приехал в Израиль из Вильнюса, лет тридцать назад…

– Я гостил в Америке, у сестры. Узнал о начале войны Судного дня, метнулся в аэропорт. Пассажирские самолеты в Израиль не летят. Помог один приятель, отправил меня на «толстой Мэри», транспортном военном самолете. На таких самолетах американцы поставляли запчасти к танкам, – рассказывает Нахум. – Сели на Кипре. А там полно наших ребят – война застала кого где. Кто был в Канаде, кто в Уругвае. Везде были у людей дела…

– И все спешили домой, воевать? – спросил я.

– А как же! Запас всегда в бою, говорил наш генерал, – продолжал Нахум. – Я ушел в запас после Шестидневной войны. Но автомат свой чистил раза два в месяц.

– Тебе оставили оружие? – удивился я.

– А как же! – Нахум вскинул голубые глаза. – Я вижу, ты, парень, ни черта не понял… Я тебе уже час прочищаю мозги: израильская армия – это не армия, понимаешь? Израильская армия – один большой кибуц, добровольное сообщество людей, у которых одно сердце на всех – своя страна. Ради нее солдат готов на все… В израильской армии действительную службу проходит пятнадцать процентов личного состава… Остальные восемьдесят пять – в запасе. Я, например, работаю в банке, кто-то водит автобус, кто-то сидит в своей лавке, продает апельсины. Понял? Но если прозвучит шофар войны… Шофар – это бараний рог, в него трубят, чтобы разбудить спящих в момент опасности… Слушай, этот самый Шафаревич ваш, что был диссидентом, потом стал антисемитом… Он сам не еврей? Типично ортодоксальная фамилия… Ну да ладно. Я о чем? Ах да… Так вот, как только сигнал боевой тревоги – все, кто в запасе, берут свое оружие и бегом в условное место… Это у вас, в России, в мирное время армия, как во время войны. Или боитесь, что, когда надо, не соберете никого? – Нахум засмеялся. – А у нас все при деле, нечего сидеть на шее страны. Необученная молодежь – да, пусть подучатся. А мы, ветераны, только сборы проходим, и то до пятидесяти трех лет… Кстати, новые репатрианты служат действительную службу не три года, как коренные ребята, а от четырех месяцев до двух с половиной лет. Смотря по семейным обстоятельствам. А те, кто приехал в Эрец после двадцати четырех лет, те в армии вообще не служат, только проходят трехмесячные сборы.

– Так, значит, ты прошел две войны? – желая польстить своему собеседнику, проговорил я. – И до кого ты дослужился?

– Слава богу, только до солдата, как говорила моя мама, – ответил Нахум. – Сам понимаешь, мама есть мама. В израильской армии офицеры во время боя идут впереди солдат, на пули. Даже генералы впереди войска. Такой у нас устав.

– Кстати, есть анекдот про устав израильской армии, – вставил я. – «Все, начиная от солдата и до полковника, чтобы не давали во время боя советы генералам! Иначе не получите орден!»

Нахум добродушно рассмеялся… В это время в дежурное помещение банка вошел очередной клиент – косопузый мужчина с жирным лицом и черными навыкате глазами. Под расстегнутым воротником на шее мужчины висел массивный золотой могендовид. Короткие пальцы были рассечены массивными золотыми перстнями.

– Шолом, Нахум! – произнес толстяк и добавил что-то на иврите.

– А… Костя, – ответил по-русски Нахум. – Шолом, шолом… Познакомься, Костя, мой приятель. Из Ленинграда. Книги пишет.

– Книги пишет, – повторил Костя. – Делом займись, парень, делом. – Во рту у Кости блеснули золотые россыпи. – В Израиле книг писать не надо, уже написали Тору. Хватит… Делом займись.

Я скованно ухмыльнулся. Неловко, когда на тебя прет хамство, сразу, в упор, словно пикирует.

– Будешь книги писать – будешь сидеть тут, в подвале, как мышь, охранять чужое богатство, как Нахум, – все наставлял толстяк. – Делом займешься – будешь как я: богатый еврей. Хорошо быть богатым евреем. Понимаешь, дорогой, в Дербенте, где я жил, когда говорили «еврей», все знали, что он богатый человек. И не ошибались. А здесь все евреи. Но не все богатые евреи. Поэтому подчеркиваю: я – богатый еврей.

Нахум добродушно подсмеивался. Почему он позволяет этому дикарю так разговаривать, хмуро думал я, он, поэт, автор нескольких детских книг и на русском, и на иврите? Я читал рецензии на его книги, где Нахума сравнивают с детским поэтом Квитко, погибшем в годы репрессий у нас в стране…

– Принес кое-что положить в свой сундук. – Костя достал из засаленного кармана золотую цепь с каким-то камнем. – Купил у араба. Хорошо заплатил, но вещь стоит того. А, Нахум?

Нахум взял цепь, покачал в ладони.

– Хорошая цепь. Тяжелая, – согласился Нахум и вернул владельцу. – Поздравляю.

– Сам не знаю, зачем купил, – буркнул неожиданно толстяк.

Я из вежливости кивнул.

Нахум раскрыл тетрадь, порыскал глазами и ткнул пальцем. Жирный Костя, оттопырив мизинец, расписался в указанном месте и, шаркая подошвами, пошел следом за Нахумом в хранилище.

– Код свой помнишь? – спросил через плечо Нахум.

– Более глупый вопрос ты задать не мог, Нахум? – проворчал толстяк с придыханием.

Вскоре Нахум вернулся, оставив клиента колдовать у своего сейфа – тайна вклада…

– О чем мы с тобой? – Нахум сел на свое место, нашпигованное какими-то кнопками сигнализации, под неусыпным оком небольшого телемонитора в потолке. – Ах да… Ты анекдот рассказал. Кстати, в израильской армии орденов нет. Ни медалей, ни орденов.

– То есть как нет? – удивился я.

– Во всех армиях мира – есть, а у нас нету… Только планки за участие в сражении. Одинаковые планки и у солдата, и у генерала. А орденов нет. Нам навеки дан один общий орден, Илья, это – наш Израиль. Понял? Вот так.

– Хорошо сказал, дорогой, – донесся из глубины зала голос толстомордого Кости. – Правильно сказал. Как настоящий поэт.

– Слышит, стервец, – покачал головой Нахум. – Такой слух, понимаешь… Кстати, и форма, ты заметил, одинаковая, что у солдат, что у офицеров. Знаки различия есть, а так одинаковая. И если, скажем, на сборах раздают обед, то все равны – и солдаты, и генералы. Бывает, что не хватает еды генералу, если он пришел не вовремя… Видишь, какой анекдот получается.

– Ты меня извини, Нахум, – проговорил я. – Но как-то слабо верится… Эти ребята с оружием, мальчики и девочки, тонкие, изящные, с библейскими глазами… И потом, когда они служат? Повсюду – в городах, в поселках, на шоссе, на пляже – грызут мороженое, едят питу. И все куда-то едут и едут. На автобусах, на попутных автомобилях…

– Известно, куда едут! – воскликнул Нахум. – К маме, на обед. Ночуют у себя дома или у подружек. Конечно, те, кому положено, – дежурят, смотрят на экраны, техника у нас сейчас неплохая и, кстати, своя, израильская. А так все по домам. Как после работы…

Шарканье тяжелых шагов прервало наш разговор. Взор Нахума, обращенный к хранилищу, стал мягче и беспомощнее, точно у близорукого, когда тот снимает очки.

Появился тучный Костя. Слоистые веки наполовину прикрывали черные выпуклые глаза уставшего человека.

– Насмотрелся на свое добро? – спросил Нахум.

– Слушай, писатель, – Костя обратился ко мне, – в каком-то театре я видел, еще в Дербенте… Один жадный еврей сидел со своим золотом. Потом к нему еще пришел сын, или кто-то там, не помню…

– Может, «Скупой» Мольера? – высказал я предположение. – Или, может быть, Пушкин. «Скупой рыцарь».

– Да, я помню. Антисемитская такая пьеса, – продолжал Костя. – Вышли из театра, я говорю жене: «Слушай, как можно? Статья есть специальная за межнациональную пропаганду». Жена ответила: «Дурак ты, Костик. Это – искусство…» Теперь я понял, понимаешь. Молодец был Пушкин, собрал здесь евреев, помог своим искусством. А вообще-то золото – страшная сила. Целый день бы сидел у своего сейфа, только надо идти, делать еще золото. Потому что я богатый еврей. – В тяжелом взгляде Кости я уловил насмешку. Разыгрывает он меня, что ли? – Послушай, ты совсем приехал сюда? Ах, в гости! Тогда молодец! Сюда приезжать не надо. Там, где много евреев, жить очень тяжело. – Костя протянул мне руку. Я поразился какой жесткой и крепкой оказалась его ладонь.

Попрощавшись с Нахумом, Костя ушел.

– Странная личность, – произнес я неопределенно. – Кто это?

– Хороший человек, – коротко определил Нахум. – Один из тех, кто был гордостью Израиля. Коммандос из группы Натана Нетаньягу. Они освобождали заложников в Уганде, в аэропорту Энтеббе. Помнишь ту историю?

Еще бы! Как я мог не помнить историю, которая потрясла мир! В 1976 году после посадки в Афинах французский лайнер, на борту которого летело из Тель-Авива 246 пассажиров, был захвачен палестинскими террористами и угнан в Уганду. Президент Уганды Иди Амин поддержал террористов. Президент Уганды ненавидел евреев еще и за то, что англичане в свое время рекомендовали Уганду как один из возможных вариантов размещения еврейского государства…

Прибыв в аэропорт Энтеббе, террористы отпустили всех пассажиров, кроме евреев, и заперли заложников в здании аэровокзала, требуя освободить из тюрем Израиля арестованных террористов. Иначе они расстреляют пассажиров-евреев захваченного лайнера.

Узнав о происшествии, израильтяне через сорок минут приступили к разработке плана по освобождению граждан своей страны, а также французских летчиков, которые решили остаться со своими пассажирами… В результате операции, осуществленной на расстоянии более четырех тысяч километров от Израиля, заложники были освобождены, террористы и союзные с ними угандийские солдаты убиты. Но при этом погиб руководитель операции. Раненный шальной пулей, он умер в воздухе по дороге домой.

– Так вот, этот Костя – один из коммандос. Он также участвовал в уничтожении террористов, захвативших автобус с детьми. И вообще был орел, пока не заболел какой-то редкой болезнью. Наша лучшая в мире медицина опустила руки – не поймут, в чем дело. Что-то на молекулярном уровне. Орел превратился в раскормленного индюка… А человек он и вправду богатый. После отставки занялся бизнесом, и довольно успешно… Между прочим, я тоже был в коммандос, – улыбнулся Нахум, – но не долго, перевели в обычные войска. Я никак не мог научиться метко стрелять на бегу. Да и под водой неважно ориентировался. Правда, ловко стрелял с парашюта, но этого было недостаточно, там такой конкурс… Но кое-что из мужской работы и мне перепало.

Много любопытного я узнал на этих посиделках в подвале банка «Дисконт». Приходили клиенты, приветливые, милые, состоятельные люди – сабры, сефарды, ватики… Только олимов среди них было не так уж и много. Но попадались. Из тех, кто уже нашел себя. Кто-то купил бензоколонку с автоматической мойкой, кто-то служил на престижном автобусном предприятии «Эгед», кто-то – о чудо! – устроился работать по профессии – врачом. И не куда-нибудь, а в первоклассный госпиталь «Рамбам», практикующим хирургом, с окладом восемь тысяч шекелей в месяц…

– Коммандос – это особое братство, – продолжал Нахум после ухода очередного клиента. – Это особые ударные силы армии. Их сразу узнаешь по внешнему виду. Они не таскают за собой рюкзаки с автоматом. Вернее, таскают, но не так, как эти пацаны и девчонки. У них особая стать. Воинская элита, гвардия… Коммандос может все. Владеет всеми видами оружия, техникой. Выносливые, как верблюды. Хладнокровные, смелые. Настоящие наследники Макковеев… Это потом, через годы, коммандос становятся такими вот, как я, добродушными поэтами. Или такими, как Костя… В молодости об этом не думаешь, в молодости тебя всего поглощает страшная сила – любовь к Эрец-Исраэлю, к Земле Израильской. Одна мысль о трагических дорогах твоего народа порождает такую ненависть к врагам, боль и гордость, что само понятие смерти принималось как величайшее благо, ниспосланное свыше. Да-да, это не поэтическая метафора. Нет силы могущественнее, чем национальное самолюбие. И ничто не может нанести большей обиды, чем оскорбление национального чувства. Знаешь, старик, я счастлив, что приехал сюда. А вдвойне счастлив, что все это не упало с неба, а я сам, по мере своих возможностей, создавал, строил и защищал свою маленькую страну…

* * *

Небо голубым пологом нависло над морем. Бирюзовая вода мягко поглаживала морщинистые камни мола. Солнце горячим компрессом льнуло к телу. Сознание погружалось в дрему… Сколько я пробыл в таком состоянии – не помню. Обгореть я не боялся – крем для загара «Доктор Фишер» № 15 давал гарантию. Всего в комплекте было около пятидесяти номеров, можно было добиться загара любого оттенка – от густо-коричневого до светло-кофейного, на всякий вкус. При этом крем не смывался морской водой, очень удобно, если б не цена.

Благостное состояние владело мной. Слух улавливал робкий шелест воды, словно море решило прилечь рядом со мной, отдохнуть после вчерашней работы.

Да, вчера море поработало от души. Хмурые седые волны чем-то напоминали суровых стариков-евреев в синагоге. То смиренно бормотали какие-то свои морские молитвы, то разгорячась и покачиваясь, повышали голос до крика, обрушивая на покорный берег тяжелую сердитую воду. Стремительная, она, казалось, дотянется до рельсов железной дороги. И дотянулась бы, если б ее не прогоняли обратно поезда, что подобно сторожевым псам мчались вдоль кромки моря из Иерусалима и Тель-Авива в Акко, через Хайфу и обратно. Задиристые тепловозы на больших скоростях тянули за собой восемь голубых и серых пассажирских вагонов. Или громыхали товарняки, всегда груженные «под завязку». Я почти не видел порожних платформ. Все время что-то везут, везут, везут…

Параллельно железной дороге пластаются две нитки шоссе. И не просто шоссе, а скоростной многорядный первоклассный автобан, спину которого день и ночь сплошным потоком массируют легковушки вперемешку с мощными трейлерами. Со стороны громоздкие трейлеры кажутся пастухами в гуще своего беспокойного разноцветного стада.

Кто бывал в Гаграх, видел дома, белеющие на поросших зеленью склонах, тот может представить себе и Хайфу, раскинутую на двенадцати холмах, составляющих гору Кармель. Среди древних городов Палестины Хайфа считается далекой прапраправнучкой, она основана всего лишь в 1760 году. Но все равно, являясь наследницей своих оглушительно-знаменитых предков, Хайфа умудрилась приютить на своей территории Грот Мадонны, в котором нашло убежище в холодную ночь Святое семейство, возвращаясь из Египта, – небольшую пещеру в скале, освещенную лишь мерцанием свечей с амвона, на котором стоит скромный крест с распятием. Мало кто из жителей Хайфы знает это святое место. Зато все знают Центральный базар.

Множество улиц ведут к базару. Я обычно садился в автобус. В просторный мощный «мерседес». С витринными стеклами окон, бесшумными дверьми, с искусственным климатом, мягкими рессорами и автоматической коробкой передач. Водитель, как правило тот самый израэлит, встречает пассажиров холодным взглядом робота, лишенного эмоций. Он придан автобусу, как составляющая этой чудо-машины. Пассажир входит только через переднюю дверь и предъявляет водителю то купон, то месячный проездной билет, то деньги: шекель семьдесят агорам, что довольно дорого для кармана олимов. Водитель, словно фокусник, выбивает из прозрачных накопителей кассы сдачу и вручает билет. Или пробивает компостер в талоне, рассчитанном на пятнадцать поездок. Талоны детские, студенческие, для пенсионеров, разовые и месячные. Все они различаются по внешнему виду. Кстати, месячный проездной билет не только именной, но и отличается формой просечки для мужчин и для женщин, дабы исключить проезд на один билет всей семьи. Это вызвало панику среди олимов – приспосабливаясь, муж передавал жене свой билет, и наоборот…

Бывалый автомобилист, я невольно восхищался мастерством водителей автобусов, которые по узким, извилистым и гористым улицам гоняли красавцы-автобусы красного цвета – отличительный цвет принадлежности к самому крупному автобусному предприятию «Эгед»…

Итак, красный автобус шальным петухом проскочил узкую улицу, заваливая пассажиров на крутом повороте, и остановился на улице имени Шапиро. Помню, как, услышав впервые название улицы, я не поверил своим ушам – ведь я только-только приехал из Советского Союза и не все осмыслил. Шапиро?! Хохма, что ли? Так я был ошарашен, когда в Одессе объявили остановку на улице Шолом-Алейхема… Это потом я бродил по улицам имени Эйнштейна, Розенблюма, Ротшильда, Кацмана и Рабиновича «Ну и страна, – думал я, – хотя бы разок выйти на улицу Ленина, глотнуть воздуха. Так нет, ходишь как по одному большому еврейскому анекдоту!..»

С улицы Шапиро я свернул направо и попал на базар.

Базар затопил длинную улицу, спускался в огромное подвальное помещение, выбирался из него и уплывал дальше, вниз. Со своим цветом, запахом, криками, музыкой, толчеей, беготней, ящиками, бочками, фурами… И над всей этой мешаниной витал неестественно громкий вопль продавцов, извещающих миру стоимость своего товара: «Шекель! Шекель! Шекель вахеци!» – что означало полтора шекеля…

Рискованная попытка описывать восточный базар – это надо видеть, слышать, вкушать, если достаточно в кармане шекелей. Не скажу, что для этого надо иметь много шекелей. Но для большинства вновь прибывших в страну любая сумма – сумма. Поэтому они торгуются с базарными крича-лами, вызывая с их стороны презрение. «А, русски! Перестройка!» – и отмахивают рукой: мол, ступай, ничего не уступлю. И стыдливо отходят от них наши бедолаги, тая в душе обиду: не станет же он объяснять горластому, неуступчивому и нагловатому торговцу, что не так давно он бы и взглядом не удостоил такого типа, он, профессор консерватории или специалист по экономике и праву…

В рядах, где торгуют мясом и колбасами, затерялся магазинчик Изи, некогда кишиневского страхового агента.

«Все в порядке, – говорит Изя, – не надо падать духом! Я тоже первое время хотел пешком вернуться в Кишинев. Но поостыл, переждал. Живу здесь полтора года, и ничего, кручусь. Вы видите мой ассортимент? Таких продуктов в Кишиневе не было со времен полководца Суворова, клянусь честью. Люди довольны, я при деле, и родственники пристроены».

В магазине Изи работала его родня. Может быть, поэтому он пока не прогорел. Многие прогорели, Изя не прогорел. Наоборот, собирается открывать еще один магазин. Удачник? Отчасти. Но больше упрямый и рисковый человек: начать свое дело при широкой конкуренции – известный риск. Не только собственный риск, но и тех, кто дает гарантию за тебя банку.

«Я все прошел, – горделиво говорил Изя. – И посуду мыл в ресторане, и ямы копал у мошавника, и куриные головы собирал. А теперь вот сам их выбрасываю».

Почему-то куриные головы вспоминают как отличительную сторону неустроенной жизни. Владельцы мясных лавок сносят куриные лапки, крылышки и головы в специальный ларь, что возвышается в центре базара. Можно рассчитывать на великолепный бесплатный куриный бульон или холодец. А к концу базарного дня можно прикупить фрукты и овощи по более низкой цене, а то выбрать и вовсе без денег овощи в брошенных ящиках, да такие, что нередко в советских магазинах идут первым сортом…

Жизнь готовит эмигранту много сюрпризов. И лестница, ведущая от улицы Герцеля к базару, перила и площадки которой представляют один общий прилавок. Чего только там нет! И носовые платки, и туфли, и бинокли, и водка, и собрание сочинений Ирасека в красных переплетах, и часы-будильник «Витязь», и шубы… Все-все, что удалось прихватить с собой обычной еврейской семье при отъезде из России.

Торговали в основном старики и старушки. Молодые и здоровые в это время сидят по ульпанам или ищут квартиру и работу. Как мне хотелось обнять этих стариков, что с надеждой и покорностью смотрят на каждого проходящего мимо их немудреного товара, подойти и обнять их, успокоить встревоженные души. Ничего, милые, все будет хорошо, все будет прекрасно. Вы у себя дома, это главное. Никто не оскорбит вас здесь, никто не ударит, не обидит. У вас есть пенсия, и вы на ту пенсию еще потянете своих домашних.

«Берегите бабушек! – напутствуют друг друга эмигранты. – Это наш собес».

Семья, в которой есть пенсионер, могла считать себя получившей приличное наследство.

Был случай. На второй день после своего приезда я выбрался в город и, потеряв направление, обратился с вопросом к первому встречному. И это была старушка. Маленькое, сухонькое существо в опрятном костюмчике, с ридикюлем под мышкой. Перемешивая русские и польские слова, она спросила:

– А что, пан не хочет взять автобус? – Старушка пытливо взглянула на меня. – То ж далеко идти, пан может запотеть.

Я ответил, что хочу пройтись пешком. И у меня есть при себе платок, на случай если «запотею».

– Нет, нет, – она тронула меня за рукав, – пан не хочет брать автобус, у пана недюже з пенензами?

Она была права – деньги хоть у меня и были, но платить за автобусный билет при здоровых ногах и свободном времени в городе, куда ты попал впервые, мне казалось кощунством. Тем более если идти недалеко.

– Знаете, мадам, я вчера приехал в страну. Мне интересно смотреть на город не торопясь.

– Ах, пан только вчора прибыл до Хайфы?! – воскликнула старушка. – Так это будет мой сюрприз пану. – Она раскрыла ридикюль и достала купюру в двадцать шекелей.

Я обомлел. В начале приезда мне эта сумма показалась весьма значительной.

– Возьмите, пан, возьмите! И купите себе билет на автобус. И фрукты детям. У меня еще есть деньги, не стесняйтесь.

Я отказывался, но как-то уклончиво.

– Евреи должны помогать друг другу. – Глаза и щечки старушки горели, она удерживала мой рукав.

А вокруг уже собралась небольшая толпа, и, конечно, почти все были «русские».

– Полицию позвать, что ли? – предложил кто-то. – Что он пристает к бабке? – и, вникнув в ситуацию, молодой человек с черной бородой добавил: – Возьми деньги, пижон. Я за двадцать шекелей четыре часа метлой на пляже махаю.

Мне осталось лишь поблагодарить старушку.

Вечером мой племянник Ленька, выслушав эту историю и покрутив в руках подаренную бумажку с изображением Бен-Гуриона, спросил деловито: «Где гуляет та бабушка? Точный адрес и приметы!»

Тогда я решил, что неожиданная встреча со старенькой польской еврейкой явилась предзнаменованием удачного моего пребывания в Эрец-Исраэле…

В дальнейшем я встречал подобных стариков (уже без «сюрпризов»). Привыкнув в Ленинграде годами смотреть программу «Время», я испытывал недомогание в девять часов вечера и по совету сестры отправился в «богадельню», что размещалась в трех соседних домах, на крыше одного из которых белела круглая тарелка телевизионной антенны дальнего приема.

Тихий двор утопал в цветах. Банановые пальмы тяжело покачивали еще зелеными плодами. И лишь отдаленные голоса и какие-то хлопки нарушали тишину райского уголка. Поднявшись по опрятной лестнице, я заглянул в распахнутую настежь дверь, что выходила на веранду. Просторная, светлая комната. Раздвинутые портьеры открывали вид на море. Старинное тяжелое трюмо с овальным зеркалом. На стене ковер с какими-то семейными фотографиями. Небольшая прихожая сливалась с кухней, сверкающей хозяйственной утварью. Однако хозяев что-то не было видно. И следующая квартира, выходящая на веранду, пустовала. Приблизившись к третьей двери, я остановился в изумлении. Рядом с косяком висела табличка «Красный уголок». Ну и ну!

Я просунул голову.

Длинный стол, покрытый кумачовой скатертью, упирался в трибуну, только без герба с серпом и молотом. За столом трое мужчин и одна женщина стучали костяшками домино. Всем им было далеко за семьдесят.

– Йося, – женщина взглянула на мою удивленную физиономию, – кажется, приехал твой племянник.

– Этот босяк сегодня уехал в Элат. – Тощий мужчина в полосатой бобочке повернулся в мою сторону и вопросительно уставился блеклыми глазами.

Я объяснил, что живу по соседству и пришел посмотреть программу «Время». Йося кивнул, молча указал на стул и откинул шелковую ширму, за которой прятался телевизор. До начала передачи оставалась четверть часа. Смиренно сложив руки на коленях, я принялся ждать. А со стены на меня с любопытством взирали Ленин, Подгорный, Косыгин и Горбачев. Потрепанные фотографии в каких-то рыжих крапинках. Рядом желтели вырезки из старых газет со знакомым шрифтом то ли «Правды», то ли «Известий». Еще эти стулья, свидетельски стоящие вдоль стены… Словно я вернулся домой и заглянул в родной ЖЭК десятилетней давности, если бы не пианино, затянутое парусиновым чехлом.

Игроки добродушно подтрунивали друг над другом, отчаянно споря по каждому ходу, и сплетничали… Я узнал, что вчера был пенсионный день и все получили на пятьдесят шекелей больше, чем в предыдущий месяц, так как курс шекеля упал по отношению к доллару. Дай бог, чтобы он и дальше падал! Еще я узнал, что утром всем меняли постельное белье, а тем, кого не было дома, придется ждать десять дней. Они подняли скандал, и староста сейчас звонит по телефону в хозяйственный отдел «Гистадрута»… И что какой-то еврей из Эквадора совсем плох, врачи потеряли надежду; конечно, восемьдесят один год…

– Мальчишка! – воскликнул Йося и грохнул костяшкой о стол. – В его возрасте моему младшему сыну было только семь лет.

– Ах! – кокетливо воскликнула женщина. – Йося, вы – разбойник!

Йося важно надул щеки, разукрашенные синими склеротичными жилками…

Я узнал, что завтра намечается «культпоход» в театр на русскую постановку гастролеров из Тель-Авива. Билеты покупают за свой счет, зато автобус бесплатный, туда и обратно… Потом вновь вернулись к еврею из Эквадора, на квартиру которого в доме престарелых довольно много претендентов. Ходят, интересуются, жив он еще или уже нет. Боятся, что староста «за взятку» передаст освободившуюся квартиру. Конечно, с этой новой алией понаехало столько одиноких пожилых людей – а куда им деться? Конечно, сюда. В каждом районе города есть свои дома для престарелых. Еще бы! Такие условия – прекрасная однокомнатная квартира с удобствами. Правда, обед приходится готовить самим…

– Я вам скажу, что у нас не хуже, чем в кибуце, – заявил Йося.

– Смотря в каком кибуце, – отрезала старушка. Она все время пыталась уколоть Йосю, и не без кокетства. – Можно подумать, что вы, Йося, видели когда-нибудь настоящий кибуц. С настоящим домом для престарелых, с лифтом, в котором цветут розы. Поэтому в Израиле средний возраст один из самых высоких в мире – семьдесят пять лет. Вы даже Хайфы не видели, сидите тут со своим Лениным. Поехали бы на Кармель. Полюбовались бы Хайфой. Посмотрели на дома, где живут порядочные люди без вашего коммунистического рая. Зашли бы в «Дан-Панораму», увидели, что люди продают и что люди покупают.

Йося окинул партнершу жутким взглядом блеклых глаз. И упрекнул старушенцию в том, что та отлынивает от работы в хоре. Люди собираются, а пианистка в это время валяется на пляже. Так и не разучили песню «Летите, голуби, летите…».

Старички раздухарились, предъявляя друг другу какие-то претензии. Я сидел тихо: еще турнут из помещения под горячую руку.

– Я не желаю разучивать ваши дурацкие песни! – взвизгнула старушенция. – Надо учить «Гатикву», гимн страны, которая дала нам крышу и покой. А ты, Йося, можешь смотреть свою программу «Время»! – Она размешала костяшки домино и, переваливаясь, заковыляла к выходу, когда на экране телевизора прыгала секундная стрелка, приближаясь к девяти…

Новости с Родины были все те же. Война в Карабахе, парламентская болтовня, что-то еще, привычное и скучное.

Необычность первых минут от того, что все это я вижу сидя в Хайфе, улетучилась, я искоса взглянул на Йосю. Старик выпрямил спину и выгнул шею. Как он напоминал сейчас мне дедушку Сашу, моего милого и доброго деда. Во время официальных сообщений дед оттопыривал в сторону радиоприемника большое ухо, поросшее пушком, и бормотал: «Ах, как они испугались! «Руки прочь от Кубы!» Доярка сказала, и Кеннеди сразу наделал в штаны. Ну?! Как вам это нравится. Доярка сказала, а гиц ин – паровоз!»

Таким же беспомощным и милым казался мне сейчас Йося…

– Им надо приехать в Израиль и посмотреть. В Израиле все есть. И коммунизм, и социализм, и капитализм. Им надо только приехать и посмотреть. Но разве они это сделают? Никогда в жизни! Чтобы водиться с евреями?! Коммунизм – пожалуйста в кибуц. Социализм – пожалуйста в мошаву или там на завод. Капитализм – пожалуйста, сколько угодно, в любой банк, в любой магазин. И к тому же нет голодных и холодных… Что им стоит прийти, посмотреть, поучиться. Так нет! У евреев – ни за что! А?! Я живу в Израиле уже десять лет. Душа моя здесь, а сердце там. Что делать, такой я человек. Все мне дал Израиль – приличную пенсию, квартиру, лечение. А мне снится, что я иду по Киеву. Зачем я приехал? Послушал своего племянника-засранца. А что я бы делал один в Киеве? Бегал из очереди в очередь и умер где-нибудь в диетической столовой от паровой котлеты на машинном масле, чтоб им пусто было! – Йося помолчал и вздохнул. – Вот если бы то, что я имею здесь, перенести туда! Но об этом можно только мечтать…

С чего это я вдруг вспомнил о визите в дом престарелых, лежа на горячей спине мола? Или я вздремнул, а дом престарелых мне всего лишь почудился?