Текст книги "Взгляни на дом свой, путник!"

Илья Петрович Штемлер
ВЗГЛЯНИ НА ДОМ СВОЙ, ПУТНИК!
(от горы Хермон до Элата)
Повесть-документ

Всем моим близким, которые покинули и обрели.

Всем моим близким, которые покинули и не обрели,

ПОСВЯЩАЮ!

О горе Хермон позже, тем более я и видел ее издали… Вначале о Кипре, точнее о ночном аэропорте городка Ларнака, в котором представитель посреднической транспортной компании выкрикивала в зале прибытия: «Русские, кто следует в Израиль, – ко мне! Я оформляю продажу билетов на паром!»

– Русские?! – заволновался какой-то старик на костылях. – А евреи? И тут то же самое?!

– Вы и есть русский, – догадливо ответил я. – Это вы там еврей, а здесь вы уже русский. И будете им до тех пор, пока не вернетесь в Москву.

Объяснив это несмышленому старику, я направился покупать билет на паром от кипрского порта Лимасол до израильского порта Хайфа.

Хочу пояснить читателям, что на день моей поездки в Государство Израиль – апрель 1991 года – из-за отсутствия нормальных дипотношений, прерванных в 1967 году, прямой перелет в Израиль выполняла полулегальная команда из Риги по билету стоимостью свыше пяти тысяч рублей туда и обратно. Те, кто не желал связываться с этой конторой, мог лететь законным рейсом до нейтрального Кипра, а оттуда, морем, за доллары. Проезд автобусом от воздушного порта Ларнака до морского порта Лимасол стоил десять долларов, билет на паром – пятьдесят пять долларов на палубе, а желаете в каюте – пожалуйста, еще двенадцать долларов… На кой черт мне каюта? За такие деньги я всю ночь на одной ноге простою, если будет спокойным Средиземное море; и так Министерство финансов поработало на славу, неизвестно, хватит ли мне при таких расходах денег на обратный путь. Но кто думает об обратном пути, если впереди встреча с Иерусалимом и в душе ты чуточку авантюрист… Пошелестел «зелененькими» вездеходами, повздыхал, влез в автобус. А за окном все еще спал предрассветный Кипр – желто-серые пески, пронзенные высокими соснами, холмы, поросшие густым кустарником. Шофер мурлыкал под нос какую-то греческую песенку, чтобы не уснуть. При каждом встречном автомобиле я напрягался – сказывалось непривычное левостороннее движение, занесенное на остров во времена английского владычества… Мирный, тихий Кипр. Это потом, оказавшись на обратном пути в Никозии, я набрел в центре города на завалы, охраняемые солдатами, за которыми вытянули шеи мусульманские минареты. Греко-турецкая граница! И, предупреждая мое движение к фотоаппарату, солдат предупредил, что снимать нельзя, иначе он будет стрелять. Такого заявления я не слышал даже на границе между Израилем и Ливаном – там я фотографировал что хотел, не говоря о том, что вообще ненароком забрел на территорию Ливана… Но об этом чуть позже.

Автобус катил вдоль Средиземного моря. Утренняя красота моря у берегов Кипра – явление чуда: вода вольно уходила вдаль, где у чистого горизонта сливалась с розовеющей кромкой неба и оборачивалась назад нежным серым сводом.

А вот и порт. Пассажиры вяло покинули уютный автобус и стояли, хмуро озирая пустынную территорию, навес, под которым придется коротать день в ожидании своего рейса, одинокую телефонную будку, откуда можно позвонить в сто сорок три страны мира; восемьдесят четвертой, по алфавиту, была оставленная нами родина. Кстати, о телефонной связи. В пустыне Негев, на забытой, вырубленной в каньоне, дороге, где вызывает изумление любое живое существо, даже скорпион, я увидел литой телефон-автомат, заботливо прикрытый светозащитным козырьком, снял горячую трубку и услышал родниковый звук зуммера. Нет, это не мираж, звони хоть в Ленинград. Но и об этом позже, если не забуду. А пока – околдованный утренним сном Лимасол. На темной скатерти моря – вкрапления дремлющих на рейде одиноких кораблей, а на берегу, среди портовых сооружений, бесчисленные кубы рыжих контейнеров. Многие из них помечены обратным адресом знакомых городов: Одесса, Мелитополь, Ташкент, Кызыл-Орда, Тверь… По одним названиям можно составить карту бывшего Союза. Вот, оказывается, где собирают перед последним броском багаж моих сограждан, отчаянно решивших покинуть свою Родину. Вспоминаю, как такой же точно контейнер собирала семья моей сестры, решившая уехать из страны. Как ее обирала банда бакинских таможенников, нагло и открыто требуя взятку за каждую дорогую сердцу вещицу. Одно это могло ожесточить. Тебя грабит государство, в своей равнодушной мстительности выставляя унизительные требования: оставь все, что ты заработал своим трудом, трудом твоих отцов, что дорого тебе как память минувшей жизни, память о близких, родных людях. Под стать государству и крохоборы всех мастей, начиная от упаковщиков, чиновников райкомов и райсоветов, сотрудников милиции, домоуправов и, как завершение, – таможенников, решающих, что тебе можно взять в новую жизнь, а что оставить, как подаяние твоей несчастной Родине, разграбленной, разворованной, доведенной до ручки теми же самыми чиновниками. Только не в коня корм…

Впрочем, не исключено, что контейнеры заполнены совсем иным грузом. Ведь рядом находятся государства, которые враждуют между собой, а обратные адреса на контейнерах не что иное, как камуфляж. Почему я так подумал? Есть прецедент. Видел подобное во Вьетнаме, в семьдесят третьем году. Под прикрытием скал перегружали контейнеры с советской баржи на вьетнамские суденышки. Безобидные такие с виду ящики, чистые, белые, с идиллическими адресами отправителей для успокоения вражеских спутников. А сопровождавший меня в джонке вьетнамец в штатском бросился закрывать объектив моего фотоаппарата от возникшей картинки. Потом вьетнамец поведал мне о содержимом этих ящиков. А что, собственно, изменилось? По-прежнему у нас достаточно ребят из военно-промышленного комплекса, которых жизнь ничему не учит…

Тем временем косые апельсиновые лучи насытили теплом прохладный утренний воздух, и люди старательно выпростали навстречу настырному солнышку свои бледные северные телеса. Так и сидели в блаженных позах, будто солнечные ванны на Кипре и были конечной целью их четырехчасового перелета.

Вскоре мое разморенное сознание потревожил шелестящий шепот:

– Викентий! Вынь подзорную трубу, вынь водку. Греки прикатили.

Я разлепил веки и увидел, как неприлично толстая гражданка наклонилась к дремавшему молодому человеку. Из впадины ее рыхлой творожного цвета груди отлепился тяжелый серебряный крест и повис на литой корабельной цепи. Еще в ночном автобусе я невольно слышал ее разговор с молодым спутником, то ли братом, то ли сыном, из которого понял, что гражданка работает в Рязани, в комиссионном магазине, и что черти понесли ее в этот Израиль, когда подступает летний сезон, и народ понесет на комиссию разное добро, чтобы сколотить деньжат перед отпуском. А она должна ехать куда-то в гости. И дернуло же «того баламута» жениться на еврейке и свалить в Израиль. Будто в Рязани не было своих девок…

Тогда я с трудом подавил смех, представив, какую задачу задал своенравный «баламут» всему рязанскому семейству.

Молодой человек по имени Викентий принялся тормошить баул, извлекая похожий на черного краба бинокль, любительскую подзорную трубу, фотоаппарат и бутылку водки. Все это он передал пухлой гражданке, которая с завидной легкостью поднялась из плетеного кресла.

Греки стояли у ограды нашего загончика и повторяли с четкой последовательностью: «Водка. Часы. Вещи. Горбачев. Матрешка. Раиса». Да еще одно коротенькое общеобразовательное словцо.

И вскоре торги развернулись вовсю.

– Ты гляди сюда! – распалялась гражданка из Рязани. – Сюда взгляни! – Она вертела подзорную трубу перед носом пожилого грека. – Тут все большое-большое. – Свободной рукой гражданка тянулась к далекому небу, помечая величину изображения. – А с этой стороны все маленькое-маленькое. – Она переворачивала трубу. – Это значит – все исправно, никакой поломки, никакого обмана…

Грек с одобрением смотрел на живые холмы ее груди и, не совладав с собой, тронул пальцем крест на корабельной цепи, проникаясь жаром пышного тела светловолосой купчихи. Та, с предельно доступным ей кокетством, похлопала грека по нахальной руке, в то же время рисуя в воздухе цифры, которыми оценивала трубу, водку и бинокль…

Но мне не удалось до конца просмотреть торги – отвлек чей-то возмущенный голос. Я скосил глаза. Возмущалась пожилая женщина с аскетично-высокомерным лицом. Гладкие волосы рисовали совершенную по форме голову, пряча маленькие уши с каплями жемчуга в мочках.

– Господи, сколько можно позорить Россию…

Я возразил из окаянства, ибо и мне эта сцена торговли с киприотами была чем-то неприятна. Я сказал, что виновата система, которая толкает людей на спекуляцию, вручая на дальнюю дорогу какие-то жалкие гроши.

– Но ведь я не торгую, – поджала губы женщина. – И вы тоже!

Вскоре я узнал, что женщина направляется в Иерусалим к своей тетке, настоятельнице православного монастыря Святой Анны. Тетку, дочь царского полковника Кривошеева, вывезли в Палестину из Крыма трехлетней девочкой. И вот теперь, разыскав через Красный Крест московских родичей, тетка-монахиня пригласила племянницу погостить. Какие же разные люди эти мои попутчики, подумал я. Интересно, что влечет на Землю обетованную того молодого человека с рюкзаком и клеткой для птиц, в которой скучает сиамский кот? Или старика на костылях с таким славным, кротким лицом? Или семейство грузинских евреев, что, азартно распаляясь, теснили греков все той же водкой и электрическим самоваром…

Первой после торгов воротилась громоздкая гражданка. Широкое лицо, цвета ранней свеклы, истекало обильным потом.

– Во… Надул меня, греческая морда, – бормотала она, не вдаваясь в подробности и пряча какие-то деньги. – А все эти! – повела она подбородком в сторону галдящих грузинских евреев. – Ведь видят, что я обрабатываю клиента, нет, влезли. Ну и народец! Конечно, их вон сколько! – и, повернувшись к Викентию, добавила зло: – А ты что?! Куда умотал-то? Одну меня оставил!

Викентий морщил лоб.

– А что я мог? Их вон сколько, – и, наклонившись ко мне, Викентий поспешил поделиться чем-то волнующим: – Подумать только: по всей улице стоят автомобили, и почти у всех опущены стекла, ключи зажигания торчат. И никого! Неужто не боятся, что угонят?! – Молодой человек смотрел на меня потрясенным взглядом.

– Куда же угонять? – ответил я. – Остров же. Угонять куда? Остров Кипр…

В ожидании вечернего рейса парома я, оставив вещи на попечении племянницы настоятельницы монастыря Святой Анны, отправился бродить по Лимасолу, по ровным улочкам, зашпаклеванным маленькими магазинчиками. Я шел вдоль порта, по дороге между редкими оливковыми деревьями. Упругий ветер перебирал их узкие твердые листья. Местами пышная алеппская сосна топорщила пыльные иглы. Но в целом пейзаж казался безжизненным, пустынным, необжитым… Кто только не бродил по этим местам в стародавние времена! Ассирийцы, хетты, египтяне… Многие покуражились на теплом острове. Даже англичане, уже в наше время, предъявляли право на остров. Англичане настолько освоились, что в победном сорок пятом разместили на острове концентрационные лагеря, куда сгоняли десятки тысяч евреев. Славный Британский флот перехватывал хилые зафрахтованные суденышки, капитаны которых брались доставить из европейского ада чудом уцелевших людей в Палестину. Свои действия доблестные сыны Альбиона оправдывали ответственностью перед Лигой Наций, вручившей в 1920 году мандат на установление в Палестине национального еврейского государства. Но так как Палестина, дескать, не может абсорбировать сразу большое количество людей, то поток, что так резко возник после Второй мировой войны, надо регулировать с помощью… концентрационных лагерей. На самом же деле Британия заигрывала перед арабами, рассчитывая на нефтяные реки, ведь именно в армиях арабских стран англичане служили инструкторами и консультантами. Сэр Эрнст Бевин, министр иностранных дел Британии, знал свое дело. Весь мир потрясла драматическая история маленького безоружного суденышка под названием «Эксодус», против которого Британия выставила первоклассные военные корабли.

Измученное штормами, полузатопленное суденышко было силой возвращено в залитую страданиями Европу.

И сейчас я старался найти останки тех далеких резерваций: наверняка лагеря размещались где-то здесь, у моря, в песках. Но лишь чахлые кустарники винограда, с зелеными по весне побегами, останавливали мой взор. Время все стерло…

Из девяти миллионов евреев, живущих в Европе, погибло в те годы около шести миллионов. Погибла треть всего еврейского населения мира, и последние из них, уже после войны, видели остывающими глазами это знойное в полуденном солнце небо Кипра…

* * *

Паром «Сильвер Палома» завершал обещанный двенадцатичасовой переход. И прямо по курсу, сквозь рассветный туман, прорисовывались очертания горной гряды, еще размытой, как далекие облака, но это была Земля обетованная.

Не помню, с какого возраста в мое сознание вошло сочетание этих слов, как, кстати, в сознание множества людей, населяющих нашу планету.

Земля обетованная… Палестина… Так называлась полоса земли между Средиземным морем и Аравийской пустыней. В XVI веке до нашей эры на этих землях поселились пришельцы из Месопотамии. Их звали ИВРИМ, или евреи. Среди этих арамейских переселенцев особо выделялся некий Авраам, которого считают прародителем еврейского народа. И сегодня, спустя тысячелетия, обращенных в иудаизм называют «детьми отца нашего Авраама»…

Сложно затрагивать такую бездонную тему, как история народа, насчитывающего без малого четыре тысячи лет. Тем не менее, коснувшись в этих сугубо личных записках государства Израиль, нельзя хотя бы пунктиром не пометить исторические события.

Итак, один из внуков Авраама – Иаков, взявший впоследствии имя Израиль, и дал название народу, потомкам его двенадцати сыновей, или, как сказано в Библии, двенадцати колен Израилевых. Отсюда и название – израильтяне. В дальнейшем часть семей разбрелась по миру, покинув землю своего деда Авраама, а часть осталась проживать в Палестине. Кстати, земля эта стала называться Палестиной значительно позже. В начале XII века до нашей эры в эти места вторглись «морские люди» – народы, населяющие остров Крит и побережье Малой Азии, – филистимляне. Их вторжение произвело такое сильное впечатление на Античный мир, что всю страну стали называть их именем – Палестиной.

Закрепившись на побережье, филистимляне двинулись в глубь страны. Первым приняло на себя удар пришельцев племя Дана, одного из двенадцати колен Израилевых.

Война с филистимлянами выдвинула первого израильского царя – Саула, человека из колена Вениаминова. Собрав войско, Саул нанес чувствительные удары захватчикам. Несколько крупных сражений привели к изгнанию филистимлян с севера страны, а также из крупных провинций центра, где проживали колена Иуды и Вениамина. Саул был талантливым полководцем, но жестоким и мстительным человеком, для которого личные интересы ставились превыше всего. Далекие северные племена израильтян еще терпели власть Саула, но для сильного колена Иуды возвышение представителя колена Вениаминова было невыносимо.

И тут на горизонте античной истории израильтян появилась фигура первой величины – Давид, сын землепашца Исессея, из колена Иуды. Еще юношей он победил в поединке филистимлянина Голиафа и стал любимцем народа. Популярность Давида росла еще благодаря его успешным набегам на оставшиеся войска филистимлян. Его подвиги воспевались народом, затмевая образ Саула. Мог ли такое стерпеть царь?

Любой гнев проходит и утихает, только не гнев, в основе которого лежит зависть. И Давид бежал от мстительного Саула в родные Иудейские горы. Но зависть проходит только со смертью – месть Давиду стала смыслом жизни Саула. Тогда юноше пришлось искать убежище у филистимлян, в сражениях с которыми он когда-то прославился. Он получил такое покровительство. Все же поразительное представление о чести было у наших древних предков. Они чтили отвагу, они сочувствовали врагу, понимая, что тот защищает честь своего народа… Постепенно о Давиде стали забывать. Душа Давида, привыкшая к славе, тосковала в забвении.

Но судьба была благосклонна к Давиду: пытаясь отразить новое вторжение филистимлян, погиб первый царь израильский, и племя Иуды пригласило на царство Давида. Филистимляне отнеслись к этому благосклонно, не видя особой опасности в человеке, которого они укрыли от гнева Саула. Но филистимляне не учли одного – Давид не мог предать свой народ, отдать землю израильтянскую пришельцам. Да и честолюбие не довольствовалось Иудейскими горами, где жили его соплеменники. Давид понимал, что для освобождения страны от филистимлян нужно сильное государство. И Давид его создал, заставив северные провинции признать его своим царем.

Последовало новое вторжение филистимлян, решивших указать строптивым северным племенам их истинное место. Настало время проявить Давиду талант полководца. Страна, находящаяся под долгим протекторатом филистимлян, не могла в короткий срок собрать сильное войско, и Давид, скрываясь от бдительных филистимлян, находит союзников среди кочевых племен, использует наемные войска и готовится к решающему сражению. И сражение наступает в долине Рефаим.

Филистимляне разбиты. Они бежали, оставив навеки этой земле хрустальное название – Палестина…

* * *

И вот, спустя почти четыре тысячи лет после этих событий, 25 апреля 1991 года, паром «Сильвер Палома» мощно разваливал носом сине-голубую воду, сея мириады брызг, вызолоченных ранним средиземноморским солнцем.

Позади бесцельное всенощное блуждание среди таких же неприкаянных «палубных» пассажиров. Конечно, можно было прикорнуть в мягком самолетном кресле, что стояли в салоне, или, на худой конец, прилечь на чисто вымытом дощатом полу, где-нибудь в сторонке, как туристы из Германии. Полночи они распевали песни, хохотали и целовались. Угомонились часа в три, вольно раскинувшись на полу, точно на поле брани, после сражения…

Но спать мне не хотелось, видно, сказывалась «тренировка», многолетняя привычка сидения ночами за столом, в своем далеком отсюда, ленинградском кабинете.

На верхней палубе, у поручней, я заметил молодого человека в грузинской суконной шапочке. Одного из тех, кто осаждал киприотов электрическим самоваром там, в Лимасоле.

Приличия ради я постоял немного рядом.

Полная луна великодушно стелила под самый нос парома серебристый шлейф, и паром, казалось, скользит по нему, точно по единственной тропинке в темном безликом море.

– Извините, – проговорил я. – Мне очень интересно, почему вас при посадке на паром отвели в сторону… полицейские?

Молодой человек молчал. Вероятно, решал, стоит ли со мной вообще разговаривать.

– Почему только меня? – наконец проговорил он. – Еще троих из Грузии. Одного из Азербайджана…

Я растерялся.

– Мне кажется, с нами едет довольно большая группа людей с Кавказа…

– Но не все похожи на арабов, – прервал молодой человек. – А я чем-то похож, понимаешь. Проверяли документы, спрашивали. Потом отпустили. Еще один был цыган из Ленинграда. Того вообще, наверное, раздели. Увидели, что не обрезан, отпустили. Сразу увидели, что не араб…

Я силился понять – что в его откровении правда, а что – шутка.

– Цыган сейчас там внизу сидит, с бабой, – продолжал молодой человек без тени улыбки. – Цыган из Ленинграда. Ты его узнаешь, он пиво пьет фирменное, из банки.

Не стану же я сразу ретироваться, получив столь прямой намек. Постояли, помолчали…

– Интересно, понимаешь, – вздохнул молодой человек. – Если я чем-то похож на араба, значит – что?.. Меня все время будут хватать, водить в полицию, выяснять…

– Не думаю, – решительно ответил я. – Вероятно, ищут каких-нибудь террористов. Сами понимаете – корабль, тут что хочешь можно сотворить. Полно евреев, понимаете, очень удобно.

– Конечно, они молодцы, правильно работают, – согласился молодой человек. – Только обидно, понимаешь. Там меня прижимали, что еврей, тут, понимаешь, – араб…

– Ладно, ладно, – пожурил я. – «Прижимали»! В Грузии вы считались своими. Даже в члены правительства допускали.

Молодой человек согласно вздохнул и, не простившись, побрел, сунув руки в карманы…

Цыган из Ленинграда сидел на полу, привалившись к спасательной шлюпке. Сидел один, без «бабы». Широко раскинутые ноги обтягивали штаны цвета лунной дорожки за бортом корабля. Рядом высилось несколько банок с пивом, на расстеленной газете валялась вспоротая коробка консервов, огурцы, помидоры, куриные окорочка.

Каково мне было видеть подобное пиршество! В Москве, в предотъездовской суете, я как-то упустил из виду эту проблему, хотя провожающие меня друзья – Юнна Мориц и ее муж, добрейший Юра Васильев, – и пытались навязать мне котлеты «из ЦДЛ», но я самонадеянно отказался, о чем сейчас весьма сожалел. А тратить валюту на какую-то бренную пищу рука не поднималась, и так поиздержался в Лимасоле, купив два килограмма яблок и бананов за целых четыре доллара…

Замерев в отдалении, я надеялся заинтриговать пирующего цыгана. Ноль внимания. Лишь ленивое посапывание давно насытившегося человека…

– Простите, где вы купили пиво? – наивно схитрил я. Цыган перестал сопеть и уставился на меня.

– Ты что, только из моря выскочил? – проговорил он с интересом. – Тут на каждом шагу продают пиво.

Действительно, подумал я, более дурацкий вопрос трудно себе представить.

– Честно говоря, мне хотелось с вами познакомиться, – открыто произнес я. – Хотел кое о чем расспросить.

Открытость, как правило, подкупает.

– О чем? – Цыган придержал у рта огурец.

– Н у… я хотел бы спросить, почему вас задержала администрация парома при посадке?

– Ладно, ладно! Иди гуляй! – буркнул цыган. – Тоже активист нашелся.

Я оторопел. Слишком неожиданным оказался его грубый тон. Пожав плечами, я собрался было пристыженно ретироваться.

– Взятку хотели, ясно?! – крикнул мне в спину цыган. – Взятку хотели.

Я продолжал брести вдоль палубы.

– Эй, активист! – продолжал цыган. – Слышишь? Взятку брали. Все как у нас.

Любопытство пересилило обиду, я остановился.

– Какую взятку? – спросил я через плечо. – Вы же все оплатили.

– Ну и что? – Моя понурая фигура чем-то разжалобила цыганское сердце. – Иди сюда, что я буду орать на весь пароход, рыбу пугать. Хочешь кушать? Хочешь, хочешь. По глазам вижу. Еще бы! Тарелка супа в ресторане стоит четырнадцать долларов… Садись на пол, как я. Ешь! В меня уже не лезет… Завтра вечером ввалюсь я в лучший кабак города Тель-Авива, жаль названия не помню. Вот улицу помню – Дизенгофф…

– А вы там были? – Я проворно присел на корточки и с подчеркнутым равнодушием потянулся к куриной ножке. Начинать надо с мяса, овощи подождут, мало ли в какую сторону подует ветер благожелательности.

– Нет, я там не был. Ребята звонили, рассказывали.

– А сами вы откуда? – прикинулся я. И, услышав ответ, воскликнул в театральном изумлении: – Ну?! Я тоже из Ленинграда. На Московском шоссе живу. Это возле…

– Да знаю я, – прервал цыган. – Там Московский универмаг, знакомые места. А я жил в Сосновой Поляне. Дом там был у меня, как этот пароход. При доме фабрику держал, игрушки для детей мастерил. Даже в Америке таких игрушек нет, слово даю. А твоему Московскому универмагу и продавали, оптом. И всем было выгодно. Нет, прижали меня, придушили. Хитрый цыган, говорили, экономику подрываешь. Продал я все, за валюту. Десять тысяч долларов сорвал. Много, мало? – Цыган скосил на меня трезвый взгляд и вздохнул: – Ешь, ешь! Все равно за борт бросать, а то крысы набегут. Говорят, в трюме полно крыс. Уснешь, а тебе обрезание сделают.

– Вы в трюме спите? – удивился я.

– Не. Я сплю в своем «ягуаре», а его загнали в трюм.

– Вот как, – с невольным почтением заметил я.

– Ладно. Ты доедай, а я пойду. Баба моя уже в машине, надо еще покувыркаться перед сном. Иначе не засну. Вот в «Волге» – да, в БМВ тоже ничего, а в «ягуаре» неудобно, потолок, зараза, низкий. Синяки на заднице набиваешь. Не предусмотрели.

Я выразил сочувствие своему кормильцу.

Цыган поднялся. Он оказался невысокого роста, с брюшком. И вовсе сейчас не похожим на цыгана, а тем более на араба.

– А насчет взятки… – вспомнил цыган. – Это не они у меня брали. Это я им давал… ну, они, конечно, взяли. Там, в трюме, какой-то кооператор из Харькова поставил свой «вольво» у бортика, в хорошем месте, перехитрил меня, паразит. Он еще в Греции меня уделал, на таможне. Хорошие ребята мне присоветовали, я и оттянул в сторону начальство, сунул им двести долларов, утер нос тому нахалу. А сколько денег я ОВИРам отстегнул?! Хо! Государство на них можно себе купить… Ладно! До завтра! В семь утра – свобода.

Ладонь у него была сухая, горячая.

– Евреи – что… – произнес он напоследок. – Евреи отовсюду бегут. А вот если цыгане поднялись – хана! Верная примета.

– Да, – замялся я, – потратили столько денег Ну почему вы едете именно в Израиль? Могли бы себе купить ну… Америку, Австралию.

– А что? Евреи тоже люди, – произнес он. – Еще моя бабка говорила: хочешь жить нормально – клейся к евреям. Недаром Гитлер нам яму копал так же, как и им. Так что ешь, брат.

«Это какой-то дурдом, – думал я, продолжая на халяву потягивать баночное пиво. – Цыгане в «ягуарах», кооператоры из Харькова в «вольвах»… В братья свои меня определил. Просто дурдом».

С сытостью ко мне подкрался и сон. Теплый ветерок бережно трогал мое лицо, нежно лизал руки. Стараясь не разогнать дремотного состояния, я направился в салон, забрался в первое свободное кресло и уснул.

Спал недолго, но вполне достаточно. Стекла салона занялись белесыми разводьями, насыщаясь прямо на глазах. Половина седьмого. Из разговоров вокруг я понял, что надо идти к администрации парома получать отобранные при посадке паспорта. Я решил, что паспорт получить успею, а первая в жизни встреча с Землей обетованной не повторится никогда, и, прихватив карманный радиоприемник, вышел из салона.

На пустой палубе, прильнув спиной к рубке, стоял старик-инвалид. Вздыбленные на костылях плечи, склоненная набок взлохмаченная голова и слабое сухонькое тело издали придавали старику сходство с распятым Христом. Приблизившись, я обратил внимание, что руки старика, согнутые в локтях, были молитвенно обращены вверх, веки опущены и лишь сухие губы оживляли его скорбную фигуру. Губы шептали беззвучные слова. Я не понимал их, я догадывался. Вдали, но уже вполне различимо, каменела горная гряда. Одну вершину помечали два мусульманских минарета, а другую венчали два внушительных строения.

Чуть усилив звук радиоприемника, я слушал продолжение рассказа, что вещала на русском языке «дикая» любительская радиостанция. Покончив с краткой справкой по истории Израиля, энтузиаст-радиолюбитель приступил к видовой экскурсии специально для вновь прибывающих в эту страну. «Прямо по ходу корабля вы видите гору Кармель, вернее, это система довольно высоких холмов. Вершину одного из них украшают два небоскреба «Дан-Панорама», в которых размещены торговый центр, гостиница и множество увеселительных заведений. Справа – мусульманская мечеть, а далее – высотное здание Хайфского университета. На склоне горы можно различить купол Бахайского храма, левее и ниже – черный куб военного супермаркета…»

Старик поднял изможденное лицо. От кроткого выражения не осталось и следа.

– Закройте свое радио. Выбросите его в воду! – сверкнул он гневными глазами. – Ничего не понимаете? Или вы просто слепец?

Я вырубил звук своего карманного приёмничка и смущенно улыбнулся. Меня охватил стыд. Десятки раз я рисовал себе встречу с этой землей, по-разному, как в детской сказке. И вот, когда наступает это мгновение, я, как провинциальный турист, прильнул к приемнику. Конечно, было оправдание – я слушал объяснение доброго гида, но все равно – это кощунство. Надо замереть. Надо впитывать всем существом уникальность мгновения…

Из воды, как из преисподней, с неотвратимой мощью ко мне приближался не город, нет, не материк, не континент. Ко мне приближалась Земля обетованная. Осознав это, я почувствовал острую пустоту, точно провал в воздушную яму.

– Извините, – пробормотал я.

– Вот она какая. – Лицо старика вновь обрело кроткое выражение.

Мы молча смотрели вперед. Мгновение экстаза, пронзив меня, ушло, оставив после себя чистое любопытство. И ничего больше, никакого волнения. Казалось, паром стоит на месте. А навстречу несся черно-рыжий, точно таракан, буксирчик, на мачте которого бился белый флаг с голубой шестиконечной звездой, первый израильский флаг, увиденный мной на территории страны. Это тоже я отметил без особого трепета. Также я отметил зачехленный ствол пулемета на вполне мирном буксирчике. Смотрел на смуглого лоцмана, который проворно перебрался на борт нашего парома и тут же скрылся с глаз. Смотрел на волнорез, что протянул свою каменную руку далеко в море и мимо которого нам предстояло проходить…

Кажется, и старик уже пришел в себя. Он отпрянул от рубки и стоял опершись на костыли.

– Вы уже получили свой паспорт? – спросил я, имея в виду малолюдность палубы.

– Паспорт? Как – паспорт? – В голосе его звучал тот же испуг, что и в ночном аэропорту.

– Здрасьте, – ответил я. – А где все пассажиры? Или они все попрыгали за борт и вплавь отправились к берегу? – В моем голосе звучали расхристанные одесские интонации.

– Где же люди? – озадаченно проговорил старик, оглядывая палубу, на которой слонялось несколько иностранцев – у них почему-то паспорта не отбирали.

– Дайте ваш квиток. Я получу свой и ваш паспорт, – предложил я.

Старик насторожился.

– Я не босяк, папаша. Я такой же еврей, как и вы.

– Да, вы, наверное, приличный человек, – вздохнул старик, не без опаски вытягивая из ветхого кошелька бумажку, полученную нами взамен паспорта при посадке на паром. – Увы, босяки-евреи не такая уж редкость, – добавил он со значением.

Вернувшись обратно, я заметил в его глазах явное облегчение.

– Что они сказали? – спросил он.

– Кто?

– Те, кто отдали паспорт… Обычно ТАМ мне всегда что-то говорили. Или думали.

– Они сказали «Счастливого пути!», Наум Лазаревич. – По дороге я заглянул в паспорт старика.

– Счастливого пути, – проговорил старик. – Знали бы они, к кому я еду… Сам я из города Барановичи. Вы слышали о городе Барановичи?

Я кивнул; я слышал о городе Барановичи.

– Так вот, худо-бедно жила семья. Сам я бухгалтер, жена умерла, осталась дочь. Что вам сказать, девочка-красавица. Это не я говорю, люди говорят. Вся в покойницу жену, пусть земля ей будет пухом. Словом, девочка вышла замуж за инженера. Хороший с виду парень, еврей, родители – врачи. И взбрело ему в голову уехать. Что? Куда?! Хорошая квартира, три комнаты. И я при детях. Нет, поехали. Поднял всю свою мешпуху. Все ходят ко мне, уговаривают, я стою, как крепость на Волге. Куда? Зачем?! Словом, они уехали без меня. Вывезли все. Четыре контейнера. Дома остались голые стены. На нервной почве у меня отнялись ноги, и я пересел на костыли. Сами понимаете – то удобство… Словом, через два года получаю от дочери письмо за письмом: «Папа, приезжай, я не могу без тебя!» Оказывается, тот босяк ее бросил, с ребенком. Как вам это нравится? Я сказал, что это мне не нравится.