Текст книги "Философия футуриста. Романы и заумные драмы"

6

Весна в горах наступает с таким, против низменной, опозданием, что горец, спустившись, полагает, плоскостные, мол, никогда не выходят из лета, душного и отвратительного. Впечатление это усиливается, если он путешествует до моря, если же до моря добирается не по дороге, а пользуясь течением реки, которая в четыре часа, со скоростью головокружительной, доносит до соли волн плот или большую лодку, сильно нагруженные, чтобы в стремнинах не перевернуло, и на коих зорко следят по сторонам кормчие, когда вовремя оттолкнуться от береговых скал, иначе разобьет, – если таким образом спускаются горцы к морю, то просто оказываются в аду.

Противоречие это усотеряло разницу между месяцами, проведенными в деревушке, и деловой и хлопотной поездкой, и Лаврентий, лежа на дне покачивавшейся у морского берега барки, пока зобатые доставали весла, так как теперь надо было уже грести, чтобы достичь ближайшего местечка, отвечал неохотно на вопросы товарищей, страдал от солнца и не мог не думать об Ивлите. Там, в горах, ее присутствие наделяло божественным счастьем, здесь он убеждался, что Ивлита опутала его нехорошими сетями, отняв у него свободу. Прежде его разговоры о преимуществах разбоя были больше упражнениями в красноречии, а объезд выражавших покорность деревень и ограбление почты – упражнениями в смелости, теперь же Лаврентий сознавал, что он уже не волен располагать начатым делом, что им руководит необходимость, он неосторожно попробовал играть с вещами, силы которых не нащупал, и принужден был теперь плыть не рассуждая. Еще недавно сокровища, которых он искал, были ему нужны, даже не из жадности, из желания перемен и роскоши. Когда деньги попали ему в руки, большие деньги, он не знал, что с ними делать, все почти роздал, а остатки, зарытые в земле, лежали без пользы, как ни к чему таятся богатства в пещерах и на дне озера. Ивлита, его овладев умом, все опрокинула. Будь то женщина, как все крестьянки, не из-за чего было тревожиться. Но ее красота продолжала оставаться для Лаврентия непостижимой, она сама сверхъестественной, требуя чрезвычайных почестей, подарков, приношений. Забытые деньги он откопал, отдал ей, смотрел, как пересыпала она монеты с ладони на ладонь, набирала пригоршни и, разводя пальцы, себя убаюкивала золотым дождем. А пальцы, каких только колец ни требовали они, каких ожерелий ни ждала ее шея, какого венца – головища. Можно очистить все ризницы, обобрать все чудотворные иконы, и всего этого, в глазах Лаврентия, было бы едва ли достаточно, чтобы достойно украсить Ивлиту. И уже не можно было грабить, а надо было.

Испугавшись, молодой человек попробовал себя успокоить, уверяя, что он-де силен и всего добудет. Но самоуверенность не помогала. Свобода была утрачена, и с ней отцвела жизнь. Точно жертвы заразили его недугом несуществования. Точно горы, в которых он навсегда застрял, сделали его подневольным, вроде водопада или ползучего ледника. Отлетел призрак сладчайший, и, чтобы доказать действительность которого, Лаврентий дезертовал и сбросил монаха, и бедный учитывал, что уже потерпел крушение.

Покорившись, Лаврентий должен был вернуться к делу. Начались совещанья, приготовленья в ожидании прихода весны. Но заняться каким-либо средним делом, набедокурить поблизости Лаврентий не мог. Нужен был удесятеренный доход, что-нибудь исключительное. Грабить церкви тоже в конце концов не стоило, много хлопот и осложнения с местными жителями. И не ходить же, в самом деле, по лесу в церковном облачении и с хоругвями? А пачкаться ради удовольствия пить водку из святой чаши тоже не стоит. Разве подвернется случай…

И вот пришлось отважиться плыть далеко, в места, где не чувствуешь себя в безопасности, где некуда укрыться, полиция многочисленна, и попытаться сделать невозможное. И Лаврентий, понимая, что обстоятельства требуют особого внимания, настойчиво силился отогнать рассуждения об Ивлите или свободе.

Еще далеко было до самого дела, а вот уже столько беспокойств, как выгрузить оружие и не быть замеченным береговой стражей. Если бы не рачьи глаза Галактиона, выросшие до таких размеров, что нельзя удержаться от ужаса, глядя на эти глаза, шайка была бы в великом затруднении, куда и как пристать.

Галактион был содержателем местечковой кофейни, расположенной против пристани на единственной в местечке улице – набережной, растянувшейся изрядно далеко, и как будто ничем другим не занимался. Неизменно можно было его видеть разгуливающим между столиками с салфеткой, наброшенной на голову, чтобы предотвратить лысину от действия светила, и следящим, не нуждается ли кто-либо из посетителей в чашке кофе и не ждут ли его гости шашек, карт, костей, домино и прочих игр. Вид моря поневоле вселяет страх, то и дело приходится подбадривать нервы черным кофе, а так как местечко имело одно только измерение – длину, то никто ничего не пил, кроме кофе, и так как кофе пить дома немыслимо, то и все население торчало в кофейне, не исключая детей, павлинов, попугаев и кошек. И так как, наконец, местечко бойко торгует, суда приходят и уплывают неизвестно когда и тревога мучит все время, то население в кофейне просиживало круглые дни и охотно переселилось бы в кофейню навсегда, если бы по этому поводу удалось договориться с хозяином. Это совершенное устройство местечковой жизни настолько упрощало поиски нужных лиц, насколько и заставляло всех жить на виду у всех.

Однако Галактион иногда куда-то таинственно исчезал и, возвращаясь, рассказывал посетителям и друзьям (понятия для него, впрочем, равнозначащие), что он или болел сужением глаз и ездил советоваться со знаменитым врачом, или болел расширением глаз и ставил на глаза банки, или страдал ожирением глаз, сокрушаясь, что никогда не страдает их худобой; и так далее, все в этом же роде. Глазами он расплачивался за все вольности, и его остроты были столь плоски, а глаза ужасны, что в виде исключения все делали вид, что ему верят.

На деле Галактион уезжал не к врачам, а по делам самым темным и преступным. Нужно ли было выгрузить или погрузить запрещенный товар, сделать так, чтобы судно не могло покинуть местечка в срок или, выйдя в море, потерпело аварию – не было для всех этих дел устроителя предприимчивей и исполнительней Галактиона. По требованию Лаврентия выезжал он и в деревню с лесопилкой, и в кабаке, где убит был каменотес Лука, между моряком и шайкой и состоялось соглашение. Галактион за десятую часть предполагаемой добычи обязался не только выгрузить вывезенное из гор оружие и приютить разбойников до и после дела, но и доставить им все необходимые для совершения дела справки.

Местечко было уже в виду, когда Галактион указал на небольшую бухту, между двумя в море выдающимися утесами заключенную, предложив править на нее. Когда лодка пристала к берегу, войдя в некий грот, что ее делало надежно скрытой, путеводитель заявил, что выгружаться сейчас нельзя, а надо ждать ночи.

С недоверием взирал Лаврентий на влагу розовую, все красившую и восхитительно прозрачную. Плоские рыбы лежат на боку и которых не знаешь ни имени, ни назначения; разнородные студни; раковины давят на кого-то, кто заставляет их медленно передвигаться и изредка высовывает щупальца; крабы при приближении лодки бухают со скал в воду, распухают до страшных размеров и вдруг тают; тени проносятся под водой, но такие стремительные и неясные, что нельзя сказать, кто в сущности они – и все это казалось Лаврентию неприязненным, полным подвохов и гибели. Схватив Галактиона за руку, видимо волнуясь, молодой человек требовал у вожатого объяснений: что за водоросли, что за рыбы, пытаясь во что бы то ни стало освоиться с морем. Но Галактион оказался плохим знатоком отчизны и, кроме того, что эти рыбы никуда не годятся, а водоросли бесполезны и потому названия не заслуживают, не сумел сказать ничего другого.

Берег был усыпан яркими каменьями. Лаврентий набрал горсть, разглядывая, не ценные ли? Но камешки обсохли и потухли.

До сумерек протянули в безделии, счастливые, что в гроте не жарко.

Когда смерклось, сняли с лодки ружья и многочисленные патронташи и двинулись к местечку. Еще не было полуночи, и все население пребывало в кофейне. Поэтому пройти позади домов до самой кофейни и спуститься с оружием в ее подвал для заговорщиков не представляло опасности. Наутро Лаврентий и зобатые смешались с толпой завсегдатаев. И хотя внешность горцев и была достопримечательна, никто даже не поднял и не повернул головы, чтобы посмотреть на прибывших.

Новая обстановка была крайне тягостна для Лаврентия. Его смущало, что он, не скрываясь сам, принужден был скрывать, кто он, прикидываться купцом и день целый проводить в бездействии за столиком, болея от жары, отсутствия водки и глядя, как снуют под смоковницами и чинарами обыватели, во всякую погоду с головой непокрытой, но когда каплет, то под зонтиками и босиком, неся в руке обувь, снятую из бережливости. Время уходило, а неизвестно было, когда наступит минута действовать и, главное, вернуться в горы, к Ивлите. Теперь он уже ни в чем не упрекал ее, хотел ее видеть, волновался из-за нее. Подчас не прочь был бросить все и бежать. Но как вернуться, ничего не сделав, с пустыми руками.

А Галактион все оттягивал, настаивал, что необходимо еще подождать, что дело слишком заманчивое и редкое, глупо испортить сгоряча, и прочее. Ссылался на полученные сведения, читал какие-то письма, обещал: все скоро устроится. Попутно возвращался к заключенным с шайкой условиям, пересматривал их, выговаривал новые, незаметно, без угроз, с ужимками. Лаврентий понимал, что Галактион мошенничает, с презрением думал об его уловках, порешив, в случае надобности, силой отстоять себя. Когда же жаловался Галактиону на медлительность, на невыносимое окружение, увещеваниям не было конца.

– Пойми, – говорил Галактион перед сном, когда уходил к себе с Лаврентием, – что здесь не горы. До вас власти не добираются, но у вас есть законы, мы же у властей под боком и потому живем в беззаконии. Вы грабите, мы воруем. Но, если вы грабите изредка и есть возможность вас сократить десятинами, так как вас легко найти, мы воруем постоянно, с первых зубов и до последних, и нельзя договориться, так как не знаешь, с кем договариваться. Вы нападаете спереди, мы же обкрадываем исподтишка, и всегда в розницу. Если бы ты у меня явился разодетым на прием, потому-де, что ты разбойник, и потребовал откупа, как это делается наверху, тебя подняли на смех, здесь над моей болезнью даже смеются. Тут не только в крылья не верят, в них и ты не веришь, здесь ни во что не верят, над всем издеваются и всем торгуют. Каждый считает другого мошенником и потому всегда начеку. Вы живете установленным порядком и, если что и случается, никогда своего не выдадите, а здешние, делая вид, что бунтари, первые донесут на тебя, если ты им не понравишься. А до гадостей, на какие они способны, до грязи их ты никогда и не додумаешься. Тут нужна особая осторожность и другие нравы, надо действовать умеючи, а то погибнешь, сам того не заметив.

И Лаврентий ждал. Море, разлитое перед ним, ничего ему не говорило и усугубляло только его скуку. Иногда, бродя по деревянной пристани, он пытался присмотреться к работам, как грузят суда бревнами, которые он не раз вязал в плоты, сырыми кожами, сушеными плодами, как привозят сельдь и ставят сети. Но этот быт был ему чужд и противен. Местных блюд, преимущественно рыбных, он не переносил и стал хворать. Кое-кто из спутников свалился от лихорадки, и весьма злокачественной. Глядя на то, как в море полощутся у берега, Лаврентий думал, что может переплыть бурную реку, но погрузиться в эти волны так же неприятно, как жить около. Особенно жестоки были ночи: духота и нельзя открыть окна, чтобы комары не заели.

Однажды, проходя по набережной, он остановился около штопавшего сеть матроса, ошеломил ударом и сбросил его в воду, не подумав даже, что могут быть свидетели. Только когда матрос и не показался на поверхности, Лаврентий оглянулся, но никого не было. Однако наутро тело было неподалеку от местечка выброшено на берег и вызвало толки. Говорили даже, что кто-то якобы видел, как на матроса нападали, и легко может опознать убийцу. Галактион был особенно взволнован, потел, вместо одной салфетки покрыл лысину двумя, суетился между столиками, крича, что надо вызвать из города судей. Но, когда вечером Лаврентий сказал ему: “Это я сделал от тоски по жене, изводишь ты меня”, – Галактион не удивился и обозвал сухо глупцом. “Кровь у тебя дымная, смерти ищет”, – добавил он. “Чего ее искать-то, – огрызнулся Лаврентий, – кажется, не на дне морском только, а и под снегом ее достаточно”. – “Вздумал дурить, – зашипел Галактион, еще сильнее выпучив глаза, – хочешь, чтобы завтра же всех нас отвезли в тюрьму?” – “А ты не хитри, а то тоже к рыбам отправлю”. Галактион не испугался, но в ту ночь не спал дома, а вернувшись перед восходом солнца, заявил постояльцам: “Трогайтесь, оставаться тут больше нельзя, да и пора приступать к работе. Только так как будут дополнительные расходы, по твоей, Лаврентий, глупости, то…” – и выговорил еще ряд уступок.

Нагрузили лошадей ящиками и долго шли дорогой по берегу, потом повернули в заросли кизильника, вскрыли там ящики, достали ружья, обвесились патронами и продолжали шествие. Шакалы, еженочно угощавшие местечко плачем, теперь то и дело выскакивали из кустов и убегали, но стрелять в них не приходилось. После полудня, заслышав свисток, Галактион объявил привал и отдых до вечера.

Тут поблизости железнодорожный путь пересекал дикую страну, проложенный поневоле, чтобы связать к северу и к югу лежащие страны, и вдоль моря, дабы избежать хлопот, связанных с преодолением гор. Беспрерывно поезда, покинув одни развратные и цветущие города ради других таких же, скользили в лесу и, ежась от неприятной обстановки, спешили миновать область, неселению которой сама железная дорога казалась глупой и бесцельной выдумкой, каковой оно никогда не пользовалось, предпочитая арбу и пеший ход.

Но как ни естественно было в таком случае опасаться грабежей, безотчетное уважение к поезду охраняло его, так как дерзости на это ни у кого не хватало. Поэтому решение Лаврентия выяснить, что возят с собой богатые люди и содержит почтовый вагон, было не только новинкой, но и замыслом исключительно смелым. На Галактиона была возложена обязанность разузнать, когда проходит почтовый поезд и где нападать всего удобнее.

Галактион давно бы мог приступить к деятельности, так как его заявление, что нужные поезда ходят редко, было ложным. Но он решил выиграть время и побольше выговорить в свою пользу. Когда же Лаврентий разделался с матросом и насмешливо пригрозил, то Галактион, раздраженный на разбойников и на себя, понявший, что он переусердствовал оттягивая, и уверенный, теперь-то его все равно обойдут, решил действовать без промедления.

Вечером спустились к полотну и добрались до сторожевой будки. Изъять сторожа, его жену и малую дочь было легко. Галактион обнаруживал признаки волнения значительно большего, чем следовало. Пропустили поезд, это был не тот, взялись за найденные у сторожа ломы и пошли, одни разворачивать путь, другие таскать камни и устраивать поперек насыпь. Галактион взялся зажечь нужные, как он объяснял, огни, чтобы обмануть бдительность машиниста.

Однако почтовый поезд, вынырнув из-за угла, не пожелал опрокинуться, а тотчас остановился, не доезжая до будки. Что не входило в расчеты Лаврентия и сообщников, но размышлять было некогда. Горцы бросились бежать к паровозу, воздерживаясь пока от стрельбы. Их встретили залпом. Один из зобатых медленно осел, посидел, а потом упал на бок. Лаврентий остановился, недоумевая, и посмотрел вопросительно в сторону Галактиона. Но Галактиона не было. На выстрелы надо было отвечать выстрелами и продвигаться ползком. Оборонявшихся было видимо больше, чем нападавших. Лаврентий распорядился прекратить бессмысленную трату пороха, оставил одного стрелять для виду, а остальных направил в обход. Определив, что отстреливаются с паровоза и ближайших к нему вагонов, горцы решили было ворваться в поезд с другого конца. Но двери были заперты и огни потушены. Попробовать в окна и завязнуть в пассажирских вагонах не стоило, не это же было главным. Поэтому, совершив полный обход, шайка бросилась к паровозу. Отстреливавшиеся не предполагали присутствия нападавших в тылу и поплатились за это паровозом. Лаврентий обошелся без потерь и, сбросив нескольких защитников, тогда как прочие отступили к вагонам, был наверху. Но из почтового вагона и следующих пошла учащенная стрельба и уже во все стороны. Словом, паровоз был захвачен без всякой пользы.

Несмотря на пыл дела, исчезновение Галактиона не выходило у Лаврентия из головы. Почему тот бежал? Разбойник догадывался, что между исчезновением и тем, что огни не обманули машиниста, а может быть, и что горцев встретили залпами, какая-то связь есть, но какая именно, Лаврентий доискаться не мог. Сколько времени Галактион морочил его, он подумал о том, но никаких выводов так и не сделал. Между тем пребывание на паровозе и бесплодная перестрелка с остальными вагонами продолжаться не могли. Отстреливавшиеся если и не решались пока перейти в наступление, то могли отважиться рано или поздно. Если же нет, то им при их хладнокровии нетрудно было продержаться до утра или получить подкрепления еще раньше. А отступать в таковых условиях по неизвестной стране значило не избежать разгрома и поимки. Надо было отходить теперь же, признав нападение неудавшимся.

Но когда это мудрое решение было Лаврентием вынесено, он пришел в ярость, какой не испытывал в жизни. Уйти, ничего не добившись, после месяцев подготовки и ожидания в местечке, постыдного и ненужного? Когда до цели остается всего несколько шагов? Убит один из товарищей? Вернуться с пустыми руками, всем на смех? А Ивлита? А сокровища для нее, ради которых все затеяно?

Если бы Галактион подвернулся, только бы, и Лаврентий ухлопал его с восхищением. По вине этого пройдохи и корыстолюбца Лаврентий столько дней просидел в кофейне, расплачиваясь баснословно дорого за себя и друзей, и должен был унижаться, скрывая, кто он! И почему поезд не потерпел крушения, не предупредил ли машиниста огнями Галактион, вместо того чтобы обмануть? Мысль о предательстве была чудовищна, но Галактион сам похвалялся тем, что он моряк, а не горец, а что такое моряки, Лаврентий достаточно наслушался.

Взбешенный, Лаврентий медлил с отходом. Когда ночь, пройдя половину, посвежела, он попытался захватить почтовый вагон. И уже поднялся на крышу, но стало сдаваться, что рука отказывается нажимать на курок и слишком ноет, прострелена. Были еще потери. Свистки, прошмыгнувшие между выстрелами, сообщали о приближении нового поезда. К близким выстрелам прибавились отдаленные. Медлить уже не приходилось. Лаврентий собрал своих, выяснил, что новых убитых нет, есть раненые, но не тяжело, и приказал отступать. Убитого понесли с собой.

Но горцы направились не в горы, а по тому пути, который проделали накануне с хозяином кофейни. И солнце стояло высоко, когда они вышли к берегу и завидели местечко.

Кофейня была полна, и Галактион, прогуливаясь с довольным видом между столами, рассказывал о злободневных событиях ночи: о том, что неподалеку от местечка банда разбойников, которые, кажется, предварительно заседали за этими столиками, покусилась на ограбление почтового поезда, но попала в засаду, так как их ждали, и была перебита. Его излияния были прерваны необычайным явлением.

К кофейне подошло четверо горцев, державших смастеренные из веток носилки, на которых лежал прикрытый листьями папоротника покойник. За носилками, обнажив головы, шло несколько зобатых с ружьями или пистолетами, а шествие замыкал Лаврентий с подвязанною рукой. Лаврентий прошел вперед, приближаясь к Галактиону. Все повернулись к хозяину кофейни и видели, что Галактион хочет бежать и не может, рухнуть готовый замертво. “Ебу твою мать, – заорал Лаврентий, – скажи, что ты нас не предал”. Ответа не последовало. “Покройте ему глаза”, распорядился Лаврентий. Один из зобатых выполнил приказание. “Отведите его на пристань”. Но, когда Галактиона, лишенного единственного оружия – глаз, взяли под руки, приговоренный попробовал сопротивляться. Он ревел и выл, бился, падал, хватал землю, цеплялся за стулья. Наконец его втащили на помост. Лаврентий потребовал веревку. Кто-то из посетителей, поспешно допив кофе, сбегал и принес. Галактиона одолели и привязали к перилам. “Заткните ему рот”. Гонцы отошли и выстрелили, кто раньше, кто позже.

Потом сообщники вернулись, подняли носилки и пошли обратно. Несколько сот народу, столпившегося у кофейни, следило, как медленно вдоль берега удалялась кучка нахалов, пока не свернула.