Текст книги "Философия футуриста. Романы и заумные драмы"

7

Какой был ветер! Он вырывался из-под земли, подбрасывая чудовищную тяжесть снега. С корнем взлетали сосны и целые леса их. По широченным прогалинам льды без удержу сползали на деревушку. Но сквозь неслыханную метель не проникали ни треск ломаемых построек, ни вопли задавленных.

Ивлита, закопавшись в сено, лежала, сколько времени – часы, месяцы, тысячелетия, неизвестно, и ждала часа. Прежде она не подозревала, что умереть невероятно трудно. Много сложней, чем жить. Уцелела она одна или еще кто-нибудь? Где Лаврентий? С тех пор как Ивлита забилась в угол, до нее перестал долетать обнадеживающий голос. Пытается он и теперь перекричать смерть?.

Или взрывы только предшествуют смерти, а сама приходит неслышно? Вероятнее последнее. Крыша больше не пробует улететь, никто не хлещет стен. Почему так тихо, лучше бы снова грохотала буря, лучше все, только не молчание. Что за пытка – ждать последних минут.

Но Ивлита не умерла. Впрочем, усвоить этого она и не смогла, если бы теплый воздух, проникший в щели сарая, не обдал ее воскресительным изнеможеньем. Ивлита успокоилась, уснула, а пробудившись, долго не могла понять, где находится; пока в ее разуме не объявились обстоятельства дня, когда Лаврентий ее унес, неистовство и проклятия родителя и прерванная наступлением весны, кажущаяся отжитой, ее и лаврентиева любовь. Что с отцом? Кто смотрит за ним? И где Лаврентий?

О, если бы гибель освободила ее от колебаний и неизвестности! Но равнодушно допускала Ивлита, и это не оставляло ни малейшего осадка, что Лаврентий мог ее бросить за ненадобностью, быть погребен под льдами или просто ушел по делу. Важно ли это для Ивлиты? И она повторяла с настойчивостью: нет, ей все равно.

Там, дома, полная восхищения, она совсем иначе представляла себе любовь. Разве это воображаемое событие могло окончиться расстройством сил природы? Опасность могла ли получить доступ к счастью? И главное, разве явление, которого приход она предугадывала, не было такого же порядка, что деятельность гор и вод, то есть бесконечным? А сие образовавшееся удовольствие, может, и занимательно, но иным, неудачной подменой цели, ложью, которой Ивлита поверила столь глупо.

По ее телу ласки прошли вместе со стужей. Наступила весна, необходимо приветствовать ее, вернуться к обыденной жизни, в ожидании истинной любви. Из грязного закута, где Ивлита слишком долго томилась, обманываемая, спешить в затейливый дом. Поймет ли ее отец? Простит ли? Разумеется. И хотя ее шея не забыла тисков, думала Ивлита о бывшем лесничем без трепета.

Рычанье Ионы, одного из деревенских, о котором Ивлита только и знала, что ему, потерявшему ногу во время охоты на медведя, теперь приходится поневоле мочиться стоя, тогда как горцы делают это присев, не иначе, привело ее окончательно в себя. “Похабная девка, – извергал тот, – ну что, принесла нам счастье незаконным спаньем? Завлекла к себе Лаврентия, чтобы утолить омерзительную похоть? Одолела красотой ебаной? Думаешь, со смертью связана, так управы на тебя не будет? На защиту любовника надеешься? Но и его подвела под выстрелы. А мы-то, дома-то наши?… – он надвигался, встав на дыбы и ворочая лапами. – Ну, дело твое простое, не венчана, так и вдовой быть у тебя нет права. На общее наше пользованье, известно тебе? Со всякой разбойницей полагается, а с тобой и подавно. Ну же, блядь…”

Отходить было некуда. Ивлита не испугалась, только силилась вникнуть в смысл слов Ионы. Опять поношенья. Но, действительно, он прав, она сама думает так же. Непростительны хулы на восхищение, в которых она повинна. Значит, буря ее пощадила, чтобы отдать Ионе. Но не все ли равно?

И когда Иона полез, Ивлита ничего не сделала, чтобы защититься. С полным безразличием смотрела она на зверя, а потом отвела глаза и задумалась. Конечно, она виновна. Не мечтала ли от зари до сна и во сне о Лаврентии? Не ежедневно ли выспрашивала о нем зобатых? Но разве нарочно содеяла? Разве заслужила унижения и нужду без конца? Разумеется, нет, но это будет длиться как долго?

Однако Иона, нагнувшись над Ивлитой, поднял юбки, увидел ее невыносимую красоту, оробел, поковырял в носу и, пристыженный, захромал прочь. Ивлита погрузилась в ожидание нового гостя, но никого не было. Тогда она решилась идти домой. Но не успела переступить порога, в нее полетели камни. “Не жалейте ее, – кричал горцам Иона, – из-за нее беда, нечистой. Спать с ней даже нельзя, околдует”. Один из камней ранил ее в голову. Ивлита захлопнула дверь и принялась заваливать всем, что нашла вокруг. Камни недолго стучались в дверь и стены. Со стуком затихла и ругань.

Упав, уже не в силах удержаться от горечи, Ивлита кричала, билась, рвала на себе волосы. Только теперь уяснила, насколько увязла в людской гуще и что человечество – кал земли.

И снова к родителю вернулись думы. Он один мог быть отрадой. Отец, в тени которого прожила хрустальную жизнь. Его не станет, и все обнажится, окажется пустыней. Одних людей влекут люди, других – вещи. Адмиралы садятся на цветы, а семена падают и произрастают. У Ивлиты никого не было, нет и не будет, кроме отца. Ивлита плачет.

Несчастья объясняются просто разлукой с ним, не другими причинами, найденными раньше. Вернуться поэтому, и как можно скорее. Лучше быть побитой, чем медлить, смерть от разлуки горше всякой иной.

Ивлита разбросала мебель, распахнула дверь и выбежала. Небо было таким голубым, а солнце ласковым, растительность свежей и пахучей, что жалобный вид погромленной деревушки был незначительной мелочью. С высот никогда не садящийся на деревья жаворонок сыпал трель вечного повторения.

Ивлита обернулась, чтобы направиться к дому, бежать, бежать… Но вид кружевной постройки был настолько неестественен, даже издали, что Ивлита одеревенела. Башня второго этажа по-прежнему возвышала плоскую кровлю, но висела в воздухе. Ни верхнего этажа, ни нижнего не было. Пригорок был не пригорком, а горой изо льда, и лед этот скомкал службы, теперь смешные и жалкие, то осевшие, то вовсе распластанные. И забавное, казалось бы, зрелище полно было нестерпимого ужаса.

Ощущение весны, деревушки и стоявших поодаль горцев исчезло, сменилось ощущением бега, и Ивлита очнулась только там, где некогда находился двор. Но что сталось с оградой, за которой Ивлита выросла и прожила жизнь, которой больше не будет; знавала счастье, которого не вернуть. Осколки, развалины. Ивлита карабкалась по завалу, закрывала глаза и открывала и опять, в надежде найти пощаженным что-либо.

О родителе сперва не подумала. Не могла допустить и мысли об его присутствии здесь, среди хаоса. Но странный предмет, полузасыпанный снегом, возбудил ее любопытство. Ивлита подошла и всмотрелась. В снегу дремал и покоился погребенный ее отец.

Ивлита слишком натерпелась, чтобы еще раз отчаиваться. Она только отвернулась и поплелась прочь. Даже без слез. Зобатым, подоспевшим к ней, сказала: “Там лежит мой отец. Не знаю, когда он умер. По всей вероятности, давно, я проглядела. Похороните его, пожалуйста. Я уже оплакивала его однажды и тем погубила. Не подобает убийце оставаться с убиенным”.

Проходя мимо Ионы и его сообщников, все не расходившихся, но уже ничего не предпринимавших: “Вы правы, по крайней мере, в той части обвинений, которая касается гибели моего родителя. Поэтому вы можете меня судить, отцеубийцу”.

Иона попробовал издеваться. “Ты думаешь, что другого нет дела, – натянуто засмеялся он, – как разбирать твои взаимоотношения с отцом? Этого только не хватало. Кажется, достаточно всем предстоит трудиться по восстановлению деревушки, не терять же на тебя время. Правда, я хотел только что сгоряча убить тебя. Но не за лесничего твоего собирался мстить, а за обиду. Однако, по рассуждении, решаю наплевать на тебя, так как то, что лавины скатились, лучшая порука в том, что смертей больше не будет…” А что у всякого на нее права, об этом ни слова. Ивлита пожала плечми и пошла к старому зобатому.

Старый был занят у себя на дворе, около дома, единственной, если не считать хлева кретинов, пощаженной бурей постройки, и сделал вид, что не замечает Ивлиты. На деле слушал внимательно, следил за ней исподлобья, не переставая возиться. У него, у старейшины, Ивлита искала заступничества. Отец ее погиб, Лаврентий, вероятно, тоже. Только что Иона и прочие хотели побить ее. Но когда она потребовала суда, они отказали. Не будучи уверенной, что, если она останется в деревне, а зобатый уйдет на пастбища, на нее не нападут вновь (а женщины не посмеют заступиться за любовницу разбойника, если и вообще согласятся принять ее в свое общество, что будет исключительной с их стороны любезностью), Ивлита и просит зобатого взять ее с собой на высоты.

Просьба Ивлиты была невыполнима. Женщины, не только ввиду их воображаемой слабости, не посещают пастбищ. Их присутствие там так же нежелательно, как в войсках, уменьшая доблесть, готовность к самопожертвованию и чутье. Существа, витающие в балках и у ледников, предлагая себя то и дело пастухам, достаточное доказательство того, что, желая вреда человеку, духи только и делают, что понуждают его к любви. И так как хотя горцы намного по чистоте и совершенству превосходят прочих обитателей земли, но от недостатков людских всецело не избавлены, ибо тоже спят с женами, то, чтобы не опуститься до общего уровня окончательно, и надлежит им проводить треть года на вершинах в воздержании. И если даже присутствие одной женщины не может повести к нарушению правила всеми пастухами, то внесет соблазн, и тогда конца не будет совокуплениям с духами и козами. А воспрепятствовать пастухам зариться на Ивлиту зобатый не сможет, тем паче, что Ивлита вдова разбойника, не венчана и должна поступить в общее пользование.

Оцепенение сошло с Ивлиты, и слова, что она, мол, общедоступна, даже из уст зобатого сочились даром. Общее достояние совершенно такое же, как луна и воздушное вещество? Сколь это ни заманчиво, но вселенские увлечения в Ивлите угасли, и невозвратно. Теперь она не так-то наивна. Зачем ее уподоблять вещам вечным, когда ее отец погиб, дом в развалинах, Лаврентия не стало. Она одна должна расплачиваться за всех, чтобы доказывать, что смерть не смерть, а чудесное превращение. Нет, другие умерли, и с ними и Ивлита. Ни у кого никаких прав на нее нет, так как она не от сего мира. Законы деревушки достойны уважения, но природа – большего, а что это не одно и то же, ясно, ибо деревушка, даже на заступничество кретинов несмотря, не уцелела. Быть честной вдовой – закон природы, после неудачной любви не хочешь другой. Вторая любовь неестественна.

Что из того, что Лаврентий был разбойником? И Ивлита горячилась, спорила, замечала, что от самозащиты перешла к защите любовника, а следовательно, оправдывала его убийства. И снова нравственный мир, однажды ей угрожавший, окружил ее дымом, за которым она ничего не различала. Ивлита запнулась. Она права в том случае только, если прав Лаврентий, а если Лаврентий прав, то медвежьи законы не хуже человеческих, и, значит, оправданы Лаврентий и Ивлита за убийства, и не случайно противопоставление Ивлиты и нравственности, а Ивлита существом своим и красотой – отрицание людских устоев. А коли так, может ли осуждать ее зобатый, который уставы гор только постольку считает выше плоскостных, поскольку они ближе к звериным? Нет, Ивлита не покоряется. Здесь ли, там ли, она будет обороняться с оружием в руках.

Зобатый не смотрел на нее, а въелся. Впервые видел, как подобает, эту женщину. Никакие правила тут не применимы, нет, это не женщина, а женское существо витающее. И раз таковыми кишат горные балки, то от того, что одним больше будет, решительно ничего не изменится.

И поэтому, когда несколько дней спустя горцы, наскоро поправив жилища, выступили навьючившись в горы, гоня коз и пронзительно свистя, задвигались вверх по ущелью, замечательными пользуясь мостами, Ивлита замыкала шествие, винтовкой вооруженная, хотя никто из пастухов оружия огнестрельного теперь не носил, опасаясь встреч с полукозлом, так как последний, имея нижнюю часть козлиную, а верхнюю стариковскую, нападает на людей только в серединные месяца года и когда завидит ружье, чтобы поточить о ствол зубы.

Что за путешествие! Покончили с листьями и хвоями, поднялись почти до самых истоков речки, вытекающей из ртутного озера узким, но высоченным водопадом, так что ртуть, падая, успевает перегореть в воду; пошли карабкаться на север по мокрому и глинистому откосу. Тогда как ущелье все еще не могло выбиться из-под снега, повыше его уже не было, весь сполз, так, лишь еще кое-где. Воспрянувшая трава была такой сочной, что козы, просидевшие зиму на сене, никак не хотели понять, что цель путешествия еще не достигнута и нужно погодить лакомиться. Вот последний разрозненный можжевельник и поросли рододендрона. Начинаются пастбища: длинная и узкая полоса, ограниченная с севера скалами и ледниками, за которыми самых вершин не видно. Тянется она, то и дело опускаясь, и тогда ее пересекает поток, весь в водопадах; или подымаясь, и чтобы от одного пастбища перейти к другому, надо преодолеть утомительный перевал. Почему передвижения настолько затруднительны, что день пути равен часу пути на плоскости, и только после нескольких ночевок горцы достигли ложбины, зобатым предуказанной. Теперь достаточно издать гортанный звук и козы рассыпаются по лужайкам, отваживаясь спускаться до леса. Вечером губной звук их заставит сбежаться к загородке, наспех сооруженной из веток. Следующее дело после загородки – воздвигнуть шалаши, приют для кадок с молоком и с сыром. Сами же горцы шалашами пренебрегают и, завернувшись в плащи, спят, на возможную стужу или дождь несмотря, под открытым небом. Если льет особенно сильно, приходится вставать ночью, выжимать рубаху, штаны и плащ, вновь их надевать, и так по нескольку раз.

Питанье: кислое молоко и сыр. Ни хлеба, ни мяса…

Ивлита, впервые вырвавшаяся за пределы деревушки, была слишком захвачена окружающим, чтобы страдать от этого. Она была вдруг счастлива. Внизу совместно с лесом и женщинами остались невзгоды, затруднения и вся нарочитая жизнь. Здесь можно смеяться над колебаниями и ужасами. Отныне Ивлита будет жить, как пастухи: зимой спать, а весной разгуливать по ковру азалий. Трудная жизнь – это вымышленная жизнь. Естественная легка и безоблачна.

Когда пастбище стало привычным, а зобатый, все разъяснивший, учивший горам и уму, о котором не вычитать из книг, начал повторяться, Ивлита решила проведать, что творится за скалами к северу. По ледниковому ложу, которое зобатый окрестил ласточкиным гнездом, она восходила однажды много часов, пока не добралась до невеликого снежного поля; отсюда на юг была уже видна не только гора, где зобатый стрелял косуль, но и смутные очертания неизвестной плоскости, за горой лежащей. Отважившись в следующий раз подняться еще выше, Ивлита достигла нового поля, более обширного и обрамленного утесами, в лед закованными. По снегу слонялось стадо туров, и Ивлита провела день, лежа на камне и наблюдая за животными. Однако, сколь ни велико было ее восхищение ими, она, когда стало смеркаться, а стадо уходить, взяла ружье и уложила одного из зверей. Зачем? Она и сама не знала. К чему жестокость? Не подражает ли Ивлита Лаврентию? Ведь и она убийца! Однако зеркало, отражая одушевленное, перестает ли быть само неодушевленным? Не покушение ли с негодными средствами поступок Ивлиты?

С негодными? Самец лежал на снегу, откинув голову; из морды капала кровь. Когда он пролежит месяц-два, то походить будет на бывшего лесничего.

Уснуть ночью так и не удалось, слишком было холодно. Вот созвездия медленно прокатились по небу, удаляются, блекнут, и только двое встречают ущербную луну. Небо рыжеет и скоро вспыхнет: час, когда еле заметный дым шагает по ртутному озеру. Усталости нет и помину. Ивлита упорствует, решает подняться к небу. Борется с оледенением, то и дело пересекает языки снега, отвердевшего за ночь, и рубит ступеньки прикладом. Наконец, ружье начинает мешать. Ивлита оставляет его в какой-то расселине, продолжая карабкаться, цепляясь за каждый выступ. Подчас ей кажется, что, остановись на мгновение, и все рухнет, и она ползет дальше, пока не достигнет полки, где мыслимо отдохнуть.

Плоскость уже совсем отчетлива. Светлые реки пересекают ее, обрываясь в пространстве, таком же светлом. Это должно быть море. Далеко-далеко на юге в безоблачном небе две крохотных тучки. Нет, это не тучки, а тоже снега, запирающие плоскость. Значит, есть еще горы и не только Ивлита борется и одолевает.

Светило уже падало, когда Ивлита добралась до вершины. Глянула. По ту сторону хребет обрывался в бездну, и в бездне, огороженная со всех сторон такими же кряжами, лежала райская сторона. От трепетанья белейших крыльев земли не было видно, удалось только разглядеть, что застроена белыми башнями, откуда крылья вылетали и куда влетали, и пересечена голубыми потоками. Потоки сливались в один, низвергавшийся в бездну и струивший потом кверху водометом таким величественным, что рев его доносился до самой Ивлиты. Крылья кричали и радовались, кроме того, что сидело у водомета, нахохлившись. И поняла Ивлита: оно памятник брату Мокию.

Но поднялись вихри, восстали туманы и все покрыли. Тщетно оставалась Ивлита до сумерек в надежде, что занавес подымется. И вторая ночь из-за холода прошла без сна. Утром же надо было спешить на пастбища.

С величайшими затруднениями спустилась Ивлита на верхнее поле, прошла его и была готова вступить на скалы, когда какое-то тело, сорвавшись, упало поодаль. Тур? Ивлита поспешила обогнуть камень. Перед ней лежал окровавленный Иона.

– Ивлита, из-за тебя погибаю, – зашептал горец, когда та нагнулась. – Не посмел, когда мог, и высох с той поры. Слежу неотступно. Напасть хотел, да вот без ноги трудно.

– Иона, не умирай, голубчик, не надо. Надо жить. Если нужна тебе для жизни, возьми меня, но не умирай. Умирать из-за любви не стоит.

8

Если бы не приезд горожанина в очках, ничего нового не принесло с собой возобновление работ на лесопилке. Опять рубили, сплавляли, пилили, пропивали в кабаках более, чем зарабатывали, и сплетничали больше, чем работали. Холмы и склоны в цвету, в цвету и кладбище, и вместо снега теперь миндаль осыпал лепестки на могилы монаха и каменотеса.

Человечек приехал в городском экипаже, неведомо как пробравшемся по местным дорогам, и снял комнату на неопределенное время у одного из кабатчиков, заявив хозяину, что-де приехал собирать бабочек, называемых аполлонами и в этой местности встречающихся в изобилии, но недостаточно якобы изученных, и действительно, устроившись, отправился гулять, вооруженный огромнейшим сачком, по окрестностям. Но вечером, ужиная в кабаке, внимательно прислушивался к тому, что говорилось вокруг, и уловив произнесенное за одним из столов имя Лаврентия, подошел к разговаривавшим и отчеканил ошеломительную новость: “Ошибаетесь, товарищи! Лаврентий не погиб. Он только медленно пробивается сквозь ряды полиции и ее подручных. Но здесь будет, уверяю вас”. И заложив руки за спину, неизвестный повернулся и вышел.

На следующий день, не успели собутыльники, собравшись, приступить к продолжению обмена мнениями по поводу вчерашней выходки любителя бабочек, а кабак был опять взволнован, и в большей степени, появлением самого Лаврентия. Никто его никогда не видел и не предполагал увидеть таким. Он вырос и возмужал. Темная борода не отделялась от лица, пыльного и обожженного. От прекрасного платья остались клочья. Сапоги разорваны, и только ружье выглядело новым. Однако во всем было столько удали и величия, что кабак встал и снял шапки. Лаврентий, не отвечая, посмотрел с пренебрежением, прошел на середину и потребовал еды.

Наступившее молчание, вероятно, никем из присутствующих, несмотря на то что каждого так и подмывало обратиться к Лаврентию, нарушено не было бы, но в помещение вбежал приезжий, в очках и с сачком, осмотрелся и, заметив Лаврентия, бросился к нему, протягивая руку и тараторя: “Вы Лаврентий? Я вас узнал сразу, никогда не видев. Поздравляю. Приятно познакомиться. Василиск. Зовите меня Василиском и только. Есть такое воображаемое чудовище, но поверьте, я похож на него только по имени… Молодой человек, вы золото, и какое! Не думайте, что только правительство, мы, я тоже следим изо дня в день за тем, как вы пробиваетесь, неуловимый. А здешние не ведали, считали погибшим, простаки… Мы друзья, не правда ли? Хозяин, вина! Какого прикажете?”.

Лаврентий насмотрелся людей за месяц сидения в местечке и месяц отступления. Но подобных еще не встречал. Тогда как внешность у незнакомца была неважная, совсем маленький, сутулый, с седенькой бородкой, а сачок и очки делали его даже смешным, глаза были такого железа, что Лаврентий тотчас вспомнил глаза Галактиона и не мог порешить, какие страшнее. Как тогда из-за одних только глаз он доверился и жестоко поплатился, так и теперь из-за глаз нельзя было человечка оттолкнуть, осмеять, отказаться с ним говорить. Незнакомец смотрел пристально, очаровывал и, не дожидаясь ответа, продолжал разглагольствовать.

– Вы не верите, что ни одна из подробностей вашего замечательного отступления не ускользнула от меня? Напрасно. Вы спросите, откуда я все знаю? Это пока секрет. Но знаю не только, что вы, расстреляв хозяина кофейни (заслуженный урок предателю), двое суток отбояривались в лесу от стражников, уложив десятка два и никого не потеряв, это обстоятельство известно всему миру, но и как скрывала вас после этого в погребе домовладелица, варившая, когда вы к ней заявились, ореховое варенье. Скрывала, думаете потому, что вас испугалась? Как бы не так. Чего стоило ей, когда полиция буквально все перерыла, указать, что вы, мол, там, внизу? И забрали бы вас немедленно… Это я распорядился, чтобы она вас хранила. Вот что! А когда потом ее люди отвезли вас к пещере, куда спуститься вам удалось при помощи веревок, кто веревки прислал, не мы разве, я, словом? А предупреждение, что в деревню спешат стражники и единственный исход – отстоять службу в церкви, так как олухам не может прийти в голову потревожить молящихся, по чьему приказу эта мысль вам была внушена, разве не по моему? А в городке, кто вам подсказал отправиться на прием к начальнику, чтобы не только дать ослам обыскивать харчевни, но и самому разузнать о дальнейших ослиных намерениях, кто дал вам это, блестяще выполненное вами задание, разве не я? Теперь вы видите, что я кое-что знаю. И по мере того, как вы отступали, я пришел в такое восхищение не только от вашего мужества, но и деятельного ума, что поспешил с вами встретиться и потолковать. Вы аполлон, молодой человек. Мы, я можем с вами таких великих дел натворить, что никому и не снилось. Дайте же мне вашу руку в знак союза и дружбы. Сейчас я вам все объясню, и хотя вы и сильно измучены долгим преследованием, мы завтра же приступим к работе, так как дело не терпит отлагательств. Вы и так, молодой человек, пробивались слишком долго.

Таинственный горожанин, именуемый Василиском, говорил ошеломительную правду. Лаврентий полагал, что приключения, следовавшие за отходом из местечка, – цепь случайных событий, а помощь туземцев объяснял исключительно своим влиянием. А вот оказывается, кто-то невидимый руководил Лаврентием и оберегал его, неведомый, но всемогущий, и это был сей тщедушный человечек, болтливый и собирающий бабочек. Чего же он добивался теперь, награды за помощь? Или, быть может, его слежка – игра и Лаврентию дано было столько раз уйти, чтобы попасть в западню в родной деревне? Лаврентий выхватил пистолет. Но Василиск не давал ни размышлять, ни действовать.

– На каком расстоянии вы можете попасть камнем в собаку? На сто шагов? Отлично. Сколько у вас товарищей, способных действовать? Сколько, отвечайте скорее?.. Хорошо, совершенно достаточно. Пока я вас оставляю и советую вам отдохнуть и выспаться. Вечером приходите ко мне, я живу в этом же доме наверху, и мы с вами договоримся. Кстати, в течение суток полиция вам не угрожает. Я распорядился, чтобы ее сбили с толку и направили по ложному пути. А через сутки мы будем уже далеко отсюда. Не так ли? – Василиск повернулся на каблуках и, помахивая сачком, вышел.

После его ухода Лаврентий долго не мог разобраться в мыслях. Чего хотел от него невероятный болтун? К чему хотел применить силу и ловкость Лаврентия, когда, послушаешь, выходило, что если Лаврентий в чем-нибудь и преуспел, то только благодаря Василиску? И кто поручится, что это незнакомое существо не грозит тем же, что Галактион?

Он, Лаврентий, бежал от воинской повинности, чтобы не убивать не по доброй воле. А что вышло? Разве хотел убить Луку? Разве хотел смерти Галактиона? Был свободен в выборе поступков, отступая от побережья? Не был ли, до сих пор, понукаем сперва каменотесом, потом содержателем кофейни и наконец Василиском? Какую худшую повинность избрал, уклонившись от воинской?

У моря винил, и не за что, Ивлиту, видя в ней невольную подстрекательницу. А теперь он сгорал от желаний ее встретить как можно скорей, и что-то, когда до нее оставалось несколько шагов, гнало его прочь. Что это за сила, говорящая глазами Василиска? Что за новое чудище, с которым надо бороться, чтобы отвоевать утерянную свободу? Ивлита тут не при чем. Это он, Лаврентий, пошел неверной дорогой, начав с брата Мокия.

И неожиданно посетители кабака, сидевшие вокруг, не смея пошевельнуться, показались Лаврентию родными; захотелось со всеми целоваться, попросить шарманку, плясать, реветь и пить от радости, что вот-де вернулся и свиделся с дорогими, рассказывать о приключениях до глубокой ночи и голосить хором до солнца; зреть вместо потушенных лиц жадные, ловящие каждую мелочь, видеть крестьянство испуганным за него, ощутить, что он их, им дорог, готовы они одинокого, слабого отстоять, не дать в обиду Галактионам и Василискам.

Но разоблачения Василиска убивали всякий вкус. Сознание, что он, Лаврентий, был и остается игрушкой, делало постылым все жалобы и непутными содеянные подвиги. Почему его не убили при осаде поезда или до, при осаде почты, или еще раньше стражники! Все можно испытать и забыть, будто ничего никогда и не было, выйти неповрежденным из неодолимых страданий и испепеляющих удовольствий и неоднократно чувствовать смерть. Одна не проходит бесследно и, осев, ест ум, одна горечь, грызет, пока не испортит непоправимо. А когда еще столько горечи.

Расстаться с земляками, даже не попировав? А где Ивлита, что с нею, и как это еще не спросил о ней? Достаточно Лаврентию было задать < вопрос >, все почтительно и с поспешностью столпились. Ивлита? Кое-кто из бывших оттуда передавал разноречивые сведения. Известно, во всяком случае, что отец ее найден мертвым в развалинах дома, но, по-видимому, умер много раньше. Нашла его Ивлита. Говорят, сошла с ума. Все считают Лаврентия погибшим, а вдовы разбойников, сам знаешь. Из-за безумия, впрочем, ее, кажется, избавили. Однако Иона…

Говоривший, не успев докончить, полетел в угол от страшного удара в лицо. “Бугай твою мать, – ревел Лаврентий, – убил бы тебя, да надоело пачкаться. Лжешь, скажи, что лжешь”, – но, не дождавшись ответа, грохнулся на стол и заголосил, точно плакальщица. Побитый с трудом поднялся и, пытаясь отереть кровь с глаз, бормотал: “Не знаю, говорят, я-то при чем…” Его увели под руки, и кабак опустел. Даже хозяин вышел на улицу, оставив Лаврентия одного.

Неправда, Лаврентий знал, что это неверно, что Иону, да и никого, Ивлита к себе не подпустит, пусть и разбойничья вдова. Но позор, коим она покрыта, одному своему положению благодаря, насыщал Лаврентия зверской ревностью. Иона, ну этого песня спета. Из-за безумия, говорите, пока не переспали. А его-то, Лаврентия, забыли? Погиб, говорите? Говно!

И схватив ружье, стал расстреливать бутылки на стойках, стаканы, стекла, изрешетил потолок и выбежал на площадь. Ни души. Продолжая тратить патроны, Лаврентий перебил все окна, какие видел, стадо гусей, бродивших у лужи, ранил свинью, бежавшую с визгом, и неистовствовал, пока больше не стало чем стрелять. Повалился на землю и лежал до сумерек, такой же одинокий, в вымершей деревне. Когда же стемнело, ни один свет не зажегся ни в небе, ни в окнах. Лаврентий, поднявшись, долго вглядывался в темноту и прислушивался, точно звук или луч были бы поддержкой, как вдруг одна из верхних комнат кабака осветилась. Молодой человек схватился за ружье, но вспомнил, что стрелять нечем. При разгоревшейся лампе он узнал утреннего знакомого. Было видно, как Василиск, сгорбившись и заложив за спину руки, бегал по номеру; подходил к окошку, выглядывал и вновь начинал бегать. Лаврентий смотрел на бесноватого, не только не чувствуя неприязни, но и влекомый, готовый на него положиться. Встал, пошел к кабаку, долго шарил в потемках, пока не добрался до комнатки Василиска.

Услышав шаги, Василиск распахнул дверь с силой. Он был в бешенстве и трещал с быстротой, превосходившей утреннюю: “Вы с ума сошли! Поднять такую стрельбу, когда полиция рыщет по соседству. Если бы они и не хотели нас навестить, то наверное навестят и, вероятно, раньше зари, так как выстрелы должны всполошить окрестность. Я думал, что вы умный человек, Лаврентий, а вы, понимаете, невежда. Я был только что в головоломной деревушке, потратил все послеобеда, чтобы справиться о вашей жене. Она на пастбищах вместе со старым зобатым, ничто ей не угрожает, тем паче, что я распорядился известить ее о вашем здоровий. А вы-то, вместо того чтобы переодеться, посмотрите, на кого вы похожи, затеяли черт знает что из-за каких-то беспочвенных сплетен. Хорошо еще, что пришли сюда, а то я не знал, где вас искать, свиньи же односельчане ваши так перетрусили, что никто не пожелал выйти на поиски. А если бы не явились, так будьте покойны, молодой человек, на этот раз вам не избежать полиции, которая здесь, в глуши, не постесняется вас расстрелять, чтобы избавить от судебной волокиты и непрочных тюрем”.

– Садитесь и слушайте, – продолжал надрываться Василиск, не переставая суетиться. – Я хотел бы все объяснить на досуге, по-человечески, но теперь некогда, – и выдернув из жилета часы: – Нам остается не больше часу до выхода. Дело идет об ограблении, понимаете, но не поезда, на поезде мы поедем грабить. Надо отнять у правительства значительно большую сумму денег, чем вы можете предполагать, и не золотой даже груз, так как золото слишком тяжело, чтобы представлять большую ценность, а груз бумажных, несравненно более легких денег. Правительство хранит деньги в домах, о которых у вас нет понятия, но с которыми скоро ознакомитесь, называемых казначействами. Значит, я приглашаю вас участвовать в ограблении казначейства. Поняли? Теперь по порядку. Казначейство находится в городе, следовательно, вы и ваши товарищи едете со мной в город. Далее: я не могу с точностью указать, сколько мы можем захватить денег, но на вашу долю придется десятая часть. Хотя доля, мною вам предлагаемая и скромна, но вполне достаточна, если примете во внимание, что, во-первых, мы, я берем на себя всю подготовку дела и снабжаем вас, так сказать, орудиями производства; во-вторых, мы примем все меры, чтобы застраховать вас от поимки и доставить в горы. А в-треть-их, и это самое существенное, так как дело идет об успехах партии.