Текст книги "Отчаяние"

III

Песчаная буря помогла храброму батыру Елчибеку оставить Туркестан. С отрядом смельчаков, скрываясь днем в камышах и двигаясь только ночью, направился он в Сауран, чтобы дать там достойный отпор джунгарам.

Часть жителей города, кто не пошел с Елчибеком, огибая Сауран, направилась в сторону Ташкента. А остальные, особенно приезжие, решили далеко не уходить и скрылись в камышах у Сейхундарьи.

Оборона Туркестана и некоторых других городов задержала продвижение джунгарского войска и дала возможность спастись хоть части беженцев. На военном совете, устроенном на развалинах Туркестана, дальнейшие завоевания решено было отложить до будущего лета. По предложению главных джунгарских багадуров и нойонов весной следующего года намечалось взять в смертельные клещи всю страну казахов. Вклинившись в среднеазиатские ханства, а затем спустившись к Аралу по Сейхундарье и Джейхундарье, тумены джунгарского контайчи должны были выйти к Жаику и Едилю, где уже кочевали ранее проникшие туда из Джунгарии калмыки. А со стороны Джунгарских ворот и Алтая предполагалось пустить «облавой» другое войско. Оба крыла и должны были соединиться у Астрахани, образовав новое Великое Джунгарское ханство. Сыбан Раптан претендовал при этом и на часть принадлежащей уже России Сибири, в частности на новые города пограничной линии, в том числе на Томск. И хоть при этом он время от времени грозился в сторону Китая, ни для кого не составляло секрета, кто подстегивает надутого джунгарского контайчи в его вожделениях.

Все это напоминало древнюю индийскую охоту на тигрового питона. Чтобы прельстить питона, жертва изюбр ставилась у его норы задом. Близорукий питон начинал заглатывать изюбра с хвоста, но, когда доходил до головы, огромные ветвистые рога не проходили даже в питонью пасть. Тут-то и принимались за дело опытные охотники. Именно на такого питона походил сейчас джунгарский контайчи Сыбан Раптан, ибо рога казахского изюбра, до которых он добирался с такой настойчивостью, упирались в широкую российскую границу.

Говорят, Бог, перед тем как отвернуться от человека, лишает его разума. Поздней осенью контайчи Сыбан Раптан вместе с войском своего сына Галден-Церена и дочери Хочи двинулся из Туркестана к Жана-Кургану. На этот раз с ним было сорок тысяч всадников остальные войска он оставил для полного разорения захваченных земель. И вдруг нарочный, прискакавший от едущей впереди войска Хочи, доложил, что навстречу движется несметное полчище казахов. Самоуверенный Сыбан Раптан удивился.

* * *

По его сведениям, ни о каком сопротивлении казахов сейчас не могло быть и речи.

Скажи моей дочери Хоче, что если она стада овец и табуны лошадей приняла за войско, то пусть предупредит нас, и мы пошлем пастухов! – приказал он нарочному.

Но вскоре контайчи пришлось убедиться, что дочь не ошибалась. Снова прискакавший от нее гонец прокричал:

Всадники Младшего жуза казахов… Хан Абулхаир во главе… Не меньше тридцати тысяч… С правой от нас стороны всадники Среднего жуза казахов… Брат хана Булата – Самеке ведет их… Тоже тридцать тысяч…

Дочь передавала, что оба казахские войска должны соединиться у поймы реки Шиели, и предлагала подождать этого. «Они тогда будут все в одном мешке, и нам останется лишь завязать его!» – передал гонец ее слова. В джунгарском войске не писали друг другу, и гонцы должны были отличаться безукоризненной памятью.

Не менее ослепленный гордыней, чем его достойная дочь, Сыбан Раптан готов был склониться к этому предложению, но его отговорил советник Ренат – дважды плененный швед. Он вообще предложил отступить и уклониться от сражения с превосходящими силами противника.

– Нет, мы сокрушим их поодиночке – сначала Абулхаира, а потом Самеке! – сказал контайчи.

– А что вы будете делать, если неожиданно подойдет войско Самеке в момент сражения с Абулхаиром? – спросил Ренат.

– Джунгарский меч разит как молния – быстро и всесокрушающе! – ответил контайчи Сыбан Раптан.

– Но если все же случится так? – настаивал Ренат.

– Этого не может случится! – ответил контайчи.

– Тогда мы потерпим поражение! – тихо, но твердо сказал его сын Галден-Церен.

Гладен-Церен предложил подтянуть еще двадцать тысяч всадников и тогда вступить в бой с казахами. Старый и мудрый контайчи расхохотался:

– Вот тогда мы точно будем опрокинуты!

– Почему? – удивился сын.

– Двадцать тысяч наших воинов стерегут двадцать тысяч троп, по которым ходят за нашей спиной казахи. Если мы призовем этих воинов сюда, по всем этим тропам придут казахи. Разве не знаешь ты, что один стреляющий в спину опаснее пятнадцати стреляющих в лицо!

– Но кто… кто придет стрелять нам в спину? – удивился Галден-Церен.

– Мертвые! – очень серьезно сказал Сыбан Раптан.

Шведский офицер Ренат заглянул ему в лицо. Нет, контайчи не шутил.

* * *

Решено было идти стремительным маршем на Абулхаира, чтобы опрокинуть и втоптать в землю его войско до подхода конницы Среднего жуза.

– Когда из всех путей доступен только один, нужно пустить коня в галоп! – сказал контайчи Сыбан Раптан.

Советник Ренат едва заметно пожал плечами. Про себя он подумал о том, что в этой естественной простоте решений и заключались, видимо, непобедимость и сила всех предков контайчи, великих пролитой кровью…

Так, галопом, и двинулось в ночь джунгарское войско. Степь гудела от тысяч литых копыт, и ветер свистел от развевающихся во тьме косматых конских грив и стелющихся хвостов. В ночи достигли заросшего камышом озера неподалеку от реки Шиели, где располагался лагерь Абулхаира. Здесь ждала отца воинственная Хоча со своими ертоулами – разведчиками. Она вышла к контайчи, помогла ему слезать с коня и повела в свой шатер, скрытый камышами.

Вошли в шатер и Галден-Церен с Ренатом, присели на колено у входа. Девушка принялась молча взбалтывать кумыс в турсуке. Так же молча подала большую чашу сначала отцу, потом старшему брату и Ренату. Сыбан Раптан утолил дорожную жажду двумя-тремя затяжными глотками, потом посмотрел в сторону стоящих на пороге ертоулов.

– А где их командир, Шангрек-нойон?

Хоча еще несколько раз поболтала турсук, долила отцу свежего кумыса.

– Вон он там, лежит мертвый за шатром…

– А кто убил?

– Я убила.

– Где он?

Дочь повела отца по едва заметной при луне тропинке, показала на труп. Юноша был широкоплечий, лет двадцати пяти, в богатой одежде. В груди, как раз напротив сердца, торчала вошедшая до половины стрела.

Он провинился, и я убила его, – сказала Хоча. Я приговорила его!

Что он сделал? – спросил контайчи.

Шангрек-нойон был сыном одного из знатнейших людей Джунгарского ханства багадура из рода Меркит Дода-Доржи. Багадур в прошлом году посватал своего сына за тринадцатилетнюю дочь контайчи, и Сыбан Раптан согласился. Этой зимой должна была состояться свадьба. Неизвестно почему, но Хоча не выражала радости.

А дело было в том, что она поняла, как относится к ней молодой и красивый нойон. Для него она была дочерью контайчи, и только. Недавно она узнала, что Шангрек-нойон приводил к себе в шатер другую джунгарку. Если бы эта джунгарка была некрасива, дочь контайчи не обратила бы внимания. Но, приведя к себе красивую джунгарку красивее ее, он оскорбил гордость воинственной Хочи…

– Он был виновен по отношению к этому джигиту! – сказала она и указала на другой труп.

За кустом лежал юноша-казах. Подошедший вместе с Галден-Цереном Ренат успел заметить, что у мертвого казаха скромная одежда и простой березовый лук за спиной. Хоча отпустила ветку, и та прикрыла казахского джигита.

– Рассказывай! – сказал Сыбан Раптан.

– Вчера утром промчалась по той стороне озера девушка… – Хоча указала рукой со свернутой камчой. – Она ехала к Абулхаиру, и даже мой конь Кумай-тось еле догнал ее. Я накинула аркан на нее, и… Она была очень красива

– Что было потом? – спросил отец, покосившись на труп Шангрек-нойона…

– Я стала спрашивать ее, но казашка ответила, что умрет, но ничего не скажет. Тогда я сказала, то она умрет. Но Шангрек-нойон не захотел этого. Он сказал, пусть она умрет завтра. Он говорил, что, может быть, ночью она что-нибудь расскажет ему… И все джигиты-ертоулы стали говорить мне, что лучше, если она умрет завтра. Они ведь все тоже меркитского рода. Держась за сабли, они стали вокруг меня. Тогда я решила, что назло Шангрек-нойону подарю красивую казашку брату моему Галден-Церену. Мое право было распоряжаться ею, как мне вздумается, потому что она – моя добыча!..

– Что было потом? – не меняя тона, повторил контайчи.

– Я повелела джигитам всем вместе стеречь пленницу, а Шангрек-нойону сказала, что с него достаточно стеречь ее кобылу… А потом ертоулы схватили на том берегу озера и привели ко мне казахского джигита, который лежит там мертвым. И он тоже не захотел отвечать на мои вопросы. Я подумала, что они близкие люди – джигит и девушка, а поэтому велела сдавить волосяным арканом его бедра. Когда щетинистый жгут перекрутили два раза, он завопил, девушка стала кусать губы. И все же не вытерпел джигит. Он пообещал рассказать про все, о чем знает…

– Что он сказал? – спросил контайчи.

Когда я велела приотпустить жгут, он сказал, что послан ертоулом к Абулхаиру. И это он поведал мне, что войско Абулхаира ночует сегодня у реки Шиели и что в нем тридцать тысяч воинов. Они двинутся нам навстречу, когда дождутся хана Самеке из Среднего жуза. У хана Самеке тоже тридцать тысяч воинов, привыкших сражаться с нами…

Когда же они должны встретиться – Абулхаир и Самеке?

Хоча нахмурила свои густые брови…

А произошло вот что. Не успела она договорить до конца свой вопрос о том, когда должны встретиться оба казахских войска, как девушка-казашка вдруг прыгнула словно рысь, и в горле джигита остался маленький кривой нож. Тогда Хоча усмехнулась и приказала заковать девушку в китайские кандалы. Ее тут же заковали, но ночью по приказу Шангрек-нойона расковали. Он сам вывел ее в степь и отпустил на волю…

– Я сама услышала, как он сказал ей: «Улетай, девушка-птица, от этой жестокосердой змеи!» – вскричала Хоча, сверкнув глазами.

А она ответила: «Спасибо тебе, достойный воин. Хоть ты и враг моего племени, но справедлив. У тебя человеческое сердце. Может быть, мы еще встретимся с тобой…» Тогда я натянула свой лук, и… и они никогда уже не встретятся!..

– А где ее тело! – спросил контайчи.

Пока я во второй раз натянула лук, ее конь скрылся в камышах… – Значит, Абулхаир знает о нашем приближении!

– Да! – ответила четырнадцатилетняя девочка и всхлипнула, вспомнив свою обиду.

У Сыбан Раптана свирепо приподнялась верхняя губа:

Эй ты, мокрая лягушка! Откуда эта позорная вода в глазах дочери контайчи! Только зайцы и олени плачут от собственной слабости. Для людей это противоестественно.

Хоча выпрямилась, глаза ее высохли, и она прошла по трупу Шангрек-нойона, наступив ему на лицо.

– Не увидит высшего неба этот слюнтяй! – сказала она.

– Да, пусть Дода-Доржи пеняет на себя, коль породил такого слабодушного сына! – согласно кивнул контайчи и, задевая одним каблуком сапога за другой, пошел на своих коротких кривых ногах к лошади.

Перед тем как взобраться в седло, он повернулся всем телом к Галден-Церену:

– Не забудь о меркитских джигитах, которые видели все!

– Конечно, отец!

Несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, контайчи легко, чуть прикоснувшись носком сапога к стремени, вскочил в седло, и косматый гнедой жеребец понес его назад, к войску. Сзади в белом лунном свете послышались всхлипы. Это телохранители Галден-Церена короткими точными взмахами тяжелых джунгарских шашек отсекали головы у меркитских джигитов, которые видели смерть Шангрек-нойона…

Попавшая в руки к Хоче и отпущенная Шангрек-нойоном была Гаухар – девушка из Туркестана. Она приходилась сестрой молодому батыру Малайсары из аргынского рода басентиин, который жил в то время у гор Улытау. Два раза в год аулы этого рода посылали под защитой немалого отряда джигитов караваны с шерстью и кожами в Туркестан, Ташкент, и в иные годы – в Бухару и Хиву. Обратно везли чай, бухарский сахар, одежду, домашнюю утварь и материю.

* * *

В этом году караван под защитой самого Малайсары отправлен был в Туркестан. С группой девушек, которым предстояло в ближайшее время выйти замуж, поехала с караваном и Гаухар. Невесты обычно сами участвовали в выборе для себя свадебных нарядов.

Более богатая часть родового каравана двинулись дальше, в Ташкент. А менее богатые остались в Туркестане. Здесь их и застало джунгарское нашествие. Женщины и дети скрылись в густых камышах Сейхундарьи, а джигиты приняли участие в защите города. Те из них, кто уцелел, вырвались оттуда во время большой бури и присоединились к женщинам и детям.

Что ни день высылали ертоулов беглецы в разные стороны. В один из счастливых дней узнали, что приближается тридцатитысячное войско Младшего жуза во главе с Абулхаиром, а вскоре «узун кулак» – знаменитое степное «длинное ухо» – принес вести и о движении конницы Самеке-хана, идущего на соединение с Абулхаиром. Радости людей, многие недели скрывавшихся в камышах, не было предела. Но как-то выехав из камышей, ертоулы услышали тяжелый тысяченогий топот. В ночи шла на галопе грозная конница контайчи Сыбан Раптана. И шла в ту сторону, где стоял лагерь хана Абулхаира…

Гаухар лучше многих джигитов ездила на коне. Да и конь у нее был самый быстрый. Все другие лошади беглецов были покалечены в боях или сбили себе ноги при бегстве из Туркестана. Кроме того, джунгары могли не обратить внимания на одинокую всадницу, в то время как мужчина внушил бы им подозрение. Гаухар вскочила на коня и в сопровождении только одного джигита, который следовал в некотором отдалении от нее, поскакала в лагерь Абулхаира, чтобы предупредить о приближающейся опасности. По дороге она была поймана самой дочерью контайчи…

Гаухар в ярости убила джигита, не выдержавшего страшной пытки скрученным в жгут волосяным арканом, и это было первое и последнее ее убийство в жизни. А потом она прочла в глазах молодого джунгарского нойона такую страсть, что уже не сомневалась в своем спасении. Когда он самолично расковал ее и вывел из камышей, она подумала, что он хочет по примеру своих сородичей надругаться над ней. Гаухар уже приготовилась и сжала в руке острую серебряную пряжку от старинного материнского украшения, чтобы полоснуть насильника по горлу. Но молодой джунгар отдал ей повод собственного коня и показал рукой в степь. Тогда, перед тем как вскочить на коня, она сама поцеловала его…

Он крикнул ей вслед что-то. Но, бросив коня в галоп, она не слышала уже, как свистнула стрела Хочи и застонал смертельно раненный Шангрек-нойон.

На следующий день к полудню доскакала Гаухар до лагеря хана Абулхаира. Лицо хана передернулось, когда он услышал о близости джунгар. Дело в том, что половина его войска была еще где-то на подходе. Здесь с ним находилось лишь пятнадцать тысяч всадников. Вступать в сражение с джунгарами было равносильно смерти. Абулхаир приказал готовиться к битве, а сам созвал военный совет. Там он предложил отступление. Однако воинственные батыры из родов адай и тама не согласились с этим. Они говорили о древнем поверии, которое гласило, что нельзя начинать большую войну с бескровного отступления. Отступить можно, только омочив пики в крови врага. Решено было вступить в бой с джунгарами, выслав гонцов навстречу хану Самеке с просьбой ускорить свой приход.

Когда Кабанбай-батыр прискакал из Туркестана в аул, где находилась ставка хана Булата, – в Нуру, наступило лето. Хан, как всегда, болел. Обычно его многочисленные болезни обострялись, когда следовало принимать какое-нибудь важное решение. Таким образом, ханские обязанности легли в это трудное время на плечи его брата Самеке. От имени хана Самеке уже были отправлены гонцы во все стороны Сары-Арки с призывом: «Враг идет!»

Этой стране, живущим в ней с незапамятных времен людям не в диковинку было слово «война». Кажется, ни одного года не миновало еще без кровопролития на этой земле. Начиная с гуннских переселений век за веком, волна за волной катились по ней, следуя за восходящим солнцем, бесчисленные завоеватели. Поток за потоком уходили и ее сыновья. Воевать они поневоле научились. Не случайно во все султанские и халифские дворцы Востока на протяжении чуть ли не тысячелетия покупали для войны и охраны ее пленных юношей. Сейчас кровью запенилась но восточных рубежах новая волна человеконенавистничества. И почти стихийно вскипела и поднялась ей навстречу мощная волна народного гнева.

Нелегкие это были сборы. Отсутствие единой власти и твердой руки особенно проявляется в период вражеского нашествия. И тем не менее самые строптивые родовые вожди подчинились приказу хана Самеке. Но разбросанные по всей степи казахские роды не смогли собраться быстро, как может это сделать регулярная армия. Пока пригнали из табунов боевых коней, пока приготовили припасы на дорогу, пока съехались к ханской ставке, прошло немало времени. Лишь через три недели смог двинуться во главе тринадцатитысячного войска хан Самеке на соединение с ополчением Младшего жуза. В войске его были в основном молодые, безусые джигиты. Но пройдет два десятка лет, и многие из них станут прославленными батырами, о подвигах которых станут из века в век петь народные жырау. Богембай из рода канжигали, Сырымбет и Малайсары из рода басентиин, Байгозы из рода таракты, Джаныбек, сын Кошкара, из рода кипчак, Оразымбет из рода баганалы, десятки славных джигитов из родов керей и уак, в том числе легендарный батыр Баян, – имена всех их сохранит благодарная народная память. А пока многие из них были в старых латанных-перелатанных дедовских чапанах и у седел висело их единственное оружие – дедовские дубины, окованные железом. Кажется, именно это простое, но грозное оружие роднило между собой все освободительные войны на земле…

Пока шли сборы и передвижения отрядов, проходило лето. К тому же во второй половине лета пошли небывалые для Сары-Арки дожди. Не дожидаясь выхода основных сил Среднего жуза, Баян-батыр с тысячью воинов поскакал к Сейхундарье. Его догнал гонец от хана Самеке, сообщивший, что хан Младшего жуза Абулхаир будет ждать подхода ополчения Сары-Арки в пойме реки Шиели, у Жана-Кургана. Встретиться они должны были не позже месяца караша – приблизительно сентября.

Не умом и воинскими заслугами славен был хан Самеке. Лишь из-за болезни своего брата – хана Булата сделался он главой ополчения. А отсюда, по его мнению, было недалеко и до законного ханского престола, и недалекий Самеке, по примеру всех неумных людей, стал уже заранее вести себя как самодержец. В этом ему помогли многочисленные приближенные родовые вожди и прихлебатели, всегда отирающиеся возле таких людей. К тому же недавно только он женил своего младшего сына Кудайменди на дочери одного из отпрысков Букей-султана, и на свадьбу были приглашены лучшие люди всех трех жузов. Это еще больше вскружило слабую голову хана Самеке, и при подготовке похода от медлил и не слушал полезных советов.

Вступившее вслед за передовым отрядом основное войско Среднего жуза двигалось медленно. Этому способствовала и погода. Казалось, всех джиннов выпустили из бутылки навстречу ополчению. День за днем свирепствовал ураган, и ничего нельзя было разглядеть впереди от поднявшегося к небу песка. Кони отказывались идти против ветра, невозможно было на привалах ставить всякий раз шатры и походные юрты. Во время бури к тому же погибли все овцы, которых войско гнало с собой для пропитания. Начался голод.

Вскоре, когда повернули от «Голубого моря» – Балхаша на запад к Сейхундарье, твердая почва сменилась сыпучими барханами и движение войска еще больше замедлилось. Не доходя одного лишь перехода до Ак-Мечети, хан Самеке приказал войску остановиться, чтобы подлечить раны на ногах и спинах у лошадей. Здесь он и услышал о сражении, происшедшем между джунгарским контайчи и войском Младшего жуза. Абулхаир потерпел поражение в этой неравной схватке, но войско его благодаря своевременно принятым мерам не было застигнуто врасплох и отступило в полном порядке.

Хан Самеке как будто только и ждал этого. Он собрал в своем шатре ведущих вождей ополчения и обратился к ним с речью.

* * *

– Зима уже не за горами, – сказал он. – Контайчи тоже прекратит войну. Зимой джунгарские кони не доберутся до нашей Сары-Арки. А нам сейчас было бы глупо нападать на него. Если Сыбан Раптан смог победить Абулхаира, то тем более справится он с нашим утомленным войском, и мы погибнем без всякой пользы. Не лучше ли последовать мудрому совету стариков, которые говорят я таком случае: « Ищи родной дом, пока разум не помутнел». С божьей помощью разобьем контайчи следующим летом!

Войско повернуло назад…

Конница Сыбан Раптана не смогла нанести неожиданный удар по войску Абулхаира. Лишь на время, нужное для того, чтобы закипела вода в котелке, опередила джунгарский авангард девушка Гаухар, но этого оказалось достаточно. Абулхаир успел поднять воинов, разделил войско на три части, выстроил их для боя. С двух сторон напал он на не ожидавших отпора джунгар. Третья часть войска была спрятана в засаде, в камышах…

Растянувшаяся на марше джунгарская конница не выдержала первого удара, и по приказу Сыбан Раптана передовая тысяча повернула коней. Казахская конница преследовала отступающих джунгар, но чем дальше, тем она больше уставала, а силы джунгар все прибавлялись за счет идущих навстречу туменов. Вскоре контайчи дал сигнал к общему нападению. Но не успели сгрудиться лавой джунгарские всадники, как раздался клич «Каракожа!», и из камышей по ним ударил спрятанный там заранее пятитысячный отряд, которым командовал вернувшийся батыр Кабанбай.

Подумав, что это подошло войско из Среднего жуза, снова приказал отступить контайчи Сыбан Раптан. Даже поняв наконец, что это лишь малочисленная засада, он не отменил своего приказа. А увлекшиеся казахские воины увидели, что они окружены значительно превосходящими силами врага. На юге ровно курился весь горизонт. Это подходили новые и новые силы джунгар.

Все казахские войско вместе с самим ханом Абулхаиром попало в окружение. «Ни одного не выпустить живым, а Абулхаира приволочь на аркане!» – приказал контайчи, и несколько джунгарских туменов с диким воем бросились на окруженных. В единый кровавый клубок сплелись люди и полудикие лошади, которые в зверином ослеплении тоже рвали зубами друг друга. Сам Абулхаир был уже ранен и перестал руководить боем. Казалось, что вот-вот наступит конец…

И вдруг на севере встал черный столб пыли, и знакомый джунгарам боевой клич «Аруах! Акжол!» буквально потряс степь. Грозная лава всадников смяла со спины атакующих джунгар и прорвала смертельное кольцо. Это был славный Баян-батыр.

* * *

Намного опередив хана Самеке, он вступил в смертельный бой. Войско его за дорогу возросло до трех тысяч всадников, но тем не менее его вступление в заранее проигранную битву было равносильно самоубийству. Однако видевший в этот день немало неожиданностей контайчи подумал, что подошло основное казахское ополчение, и снова дал приказ к отступлению. На этот раз наученные горьким опытом казахи не преследовали отступавших. В походном порядке, прикрываемое отрядом Баян-батыр, войско Абулхаира начало уходить на север. Наступали сумерки… И на следующий день, помня о присутствии где-то неподалеку всего войска Самеке-хана, не стала преследовать отступавших джунгарская конница. А через два дня наступили ранние холода, и контайчи повернул обратно к Туркестану.

* * *

Древняя столица казахов Сауран была построена в незапамятные времена, одновременно с Отраром и Сыгнаком. Город был окружен рвом двадцати пяти аршин ширины и пятнадцати аршин глубины. Стены от дна его до зубов насчитывали около пятидесяти аршин, а толщина их доходила до тридцати аршин. Они окаменели за многие века, и пробить их было невозможно. Ходили легенды, что это единственная крепость, которую не осилили тяжелые китайские стенобитные машины, подвезенные Чингисханом, и сдалась она, когда защитники умерли от голода.

После оставления Туркестана Елчибек-батыр со своими товарищами на третьи сутки прибыл в этот славный город в Сауран. Оказалось, что хаким крепости Турсун, испугавшись джунгар, недавно сбежал в Ташкент. И жители единогласно согласились поручить Елчибеку, известному в этих краях батыру, защиту города. Елчибек и его друзья с великим воодушевлением принялись готовиться к достойной встрече джунгар…

А еще через день в город приехал вещий Бухар-жырау. Народный поэт, не имеющий никакого богатства, кроме своей домбры, пользовался всеобщей любовью и в эти тяжкие дни всегда оказывался там, где нужнее всего было его слово. Вот почему он и оказался в Сауране – городе, который всегда был символом народного сопротивления иноземным захватчикам.

Так и не слезая с коня, поехал Бухар-жырау вдоль крепостных стен. Здесь уже кипела работа: подвозили щиты и тяжелые камни, несли сосуды с маслом и котлы для его разогрева, тут и там заделывали пробоины, оставшиеся от давних осад. Вещий певец остановил вдруг коня. На угловой башне повыше других стоял воин в кованом шлеме с тяжелым луком в руках. Не обращая внимания на суету за его спиной, он вглядывался в даль.

– Я знаю тебя, – громко сказал Бухар-жырау. – Ты – кузнец Науан, потомок славных батыров!..

– О, наш жырау!..

Воин склонил голову перед певцом. Вокруг, узнав, кто приехал, начал быстро собираться народ. Бухар-жырау зорким взглядом оглядел собравшихся. Он хорошо знал, как важно перед боем гордое слово.

– Я приехал к вам, люди славного города Саурана, чтобы рассказать вам о славном прошлом. Так всегда делалось у нас в степи. Идя на смерть, воин просит поддержки у предков, и, коль право его дело, они незримо становятся рядом с ним.

– Говори, наш жырау!

– Мы слушаем тебя!..

Сотни защитников крепости, не пожелавших убежать и оставить ее врагу, собрались уже здесь, на площади перед башней. Из улиц и переулков подходили все новые люди. Бухар-жырау широко взмахнул рукой:

– Видите эти стены… Сам Чингисхан не смог их проломить, и монголы вступили в этот город только тогда, когда последний его защитник умер от голода… Сколько их было после этого – владык, которые хотели покорить Сауран: Тимур, моголистанские ханы, грозный Абулхаир, коварный Абдуллах-хан. Но не о них главная моя речь. Я хочу рассказать о твоих славных предках, кузнец Науан!..

Люди в недоумении переглядывались. Они привыкли к певцам, которые рассказывали о славных подвигах ханов и султанов. А какие могут быть подвиги у предков простого кузнеца? Да еще все в городе знали, что родом Науан из рабов.

– Да, мой Науан… В Сауране всегда получалось так, что хакимы, которым поручена защита города, бежали, а на стены поднимались люди «черной кости». Так было и при Абулхаире, когда город защитил простой батыр Орак, по прозванию Одноглазый. А в последнюю осаду, когда эмир Бухары Абдуллах-хан пожелал войти в город, ему не дали этого сделать два брата-батыра из рабов. Это были твои предки, Науан!..

– Я слышал про это… – сказал в наступившей тишине кузнец Науан. – Но как это все происходило, никто не знает. По-разному говорят об этом люди…

– Я расскажу тебе, как все было на самом деле!

Жырау сел прямо на древние камни и тронул струны домбры…

* * *

– В глазах Абдуллах-хана, эмира Бухары, засветилась улыбка, чуть ощетинились и приподнялись усы, порозовели щеки. Посторонний человек сразу бы подумал, что грозный эмир радуется чему-нибудь. Но Хасен-ходжа, его наставник и везир, с первого взгляда понял, что тот рассвирепел. Он хорошо знал, что если засветятся радостью сероватые глаза и улыбка тронет кончики рта у эмира, то быть чьей-то смерти…

За многие годы службы так и не смог привыкнуть ученый Хасен-ходжа к этому свойству своего господина. Говорят, что крокодил проливает слезы перед тем, как проглотить жертву.

* * *

Но это у крокодила не от жалости, а от предвкушения. Абдуллах, не в пример крокодилу, не плакал, а смеялся в предвкушении чьей-либо смерти. Обычно он делал это в присутствии жертвы. Но во дворце сейчас никого больше нет, кроме него, Хасена-ходжи…

Чем же прогневил он, послушный и исполнительный ходжа, своего властителя? Неужели тем, что не ко времени доложил о битве при Таласе, в которой Баба-султан на днях по существу разгромил верного эмиру Абдуллаху хана Шагая? Но, может быть, все же не на него сердится вседержавный Абдуллах-хан. О, дай Аллах!.. Иншалла!..

Круто повернувшись, эмир Абдуллах подошел к многоцветному окну. Отсюда, из башни дворца, видна была вся священная Бухара, до горизонта утонувшая в садах. Тут и там из моря деревьев вырывались к небу стройные минареты, крыши и башни бесчисленных дворцов и караван-сараев. По стенам, дверям и воротам домов, раскрашенных во все известные человеческому глазу тона, затейливой вязью вьются строфы из Корана. Не случайно властитель Бухары считается не просто ханом, а еще и эмиром – наставником веры, призванным следить за чистотой нравов во всех ханствах и султанатах этой части света.

Ни звука не доносится сюда из огромного, уснувшего от зноя города. Только мягко журчит вода в придворцовых арыках да слышится время от времени шуршанье листьев от перелетающих с ветки на ветку птиц в дворцовом саду. И все же это второй по величине город ханства. Первый – вечный Самарканд, который вместе со священной Бухарой отобрал когда-то у тимуридов прадед эмира Абдуллаха – грозный Мухамед-Шейбани. Многое происходило потом, и в 964 году хиджры, то есть в 1557 году, его снова отвоевал у тех же тимуридов сам двадцатичетырехлетний Абдуллах. В Бухаре оставил он свою ставку и своего отца – хана Искандера, с него началось Бухарское ханство.

Эмир отошел от окошка. Глаза его скользнули по красным хорасанским коврам на полу, по висящим на стенах мечам, саблям, ятаганам, кинжалам из дамасской стали в разукрашенных золотом и драгоценными камнями ножках, по круглому низкому столу из полированного можжевельника, на котором стояли вазы с изогнутыми ножками, фарфоровые пиалы с шербетом, золотые блюда со сладостями и фруктами. Но мысли его были далеко.

– Я нуждаюсь в твоем совете, ходжа… – Сероватые глаза эмира по-прежнему смеялись. – Что мне предпринять, если нанявшийся ко мне на службу враг благоволит другому моему врагу?

– Нужно, нужно казнить его, святейший эмир!

– Так… Перебежавший к нам хан Шагай и сын его Тауекель не захотели принести мне головы Баба-султана и Бузахура. Я подчиняюсь твоему совету, мудрый везирь. Только твои уговоры заставили меня решиться на это! Но это будет после взятия Туркестана, Саурана, Сыгнака…