Текст книги "Игра в классики на незнакомых планетах (сборник)"

Ина Голдин
Игра в классики на незнакомых планетах (сборник)

Исповедь невозвращенца

Герои Ины Голдин чаще всего уезжают, чтобы никогда не вернуться. Или же возвращаются – но только затем, чтобы понять: возвращение невозможно. Тут можно вспомнить Гераклита с его рекой, в которую не войдешь дважды, потому что и мы с вами, и река каждый миг меняемся, превращаемся во что-то новое, фактически – умираем, чтобы жить дальше (совсем как инопланетяне из рассказа «В последний час, в последний пляс»: «Чем меньше мы живем, тем мы бессмертней…»). Можно вспомнить о том, что сама Ина в 2007 году эмигрировала из родного Екатеринбурга (ну или «Города Е») в Париж. Можно вспомнить и вечную любовь Ины – Ирландию, чьи жители рассредоточились по всему свету. «Мы – ирландцы. Мы всегда уезжаем». Нет, неверно, поправила себя Шивон. Мы земляне. Мы всегда уезжаем. И всегда тоскуем по оставленному, но все наши книги, отчеты, учебники, вся записанная мудрость – один большой путевой дневник.

Невозвращение – это вектор. Движение из прошлого в будущее. Путь. Иногда – попытка спрятаться в другой реальности (как спасаются от верной гибели еврейские дети в «Перспективе»), в междумирье (как это удалось «Тому, кто смотрит за указателями»), в ином времени (куда проваливается Стась в «Долгой ночи»), в недрах памяти (как уходит в лабиринт воспоминаний Сабин в «Городе Е»), в мире мертвых (где оказывается герой «Журавлика»), в мире фэйри (как предлагают духи ирландскому врачу в «Был я устал и одинок»). Иногда – попытка спастись от нелюбви семьи (как прячутся дети в «Я иду искать») или страны (как улетает из России героиня «Летной погоды», оставляя то единственное, что важно).

Уйти под радар. Забыть, уснуть и видеть сны, как Гамлет «В ожидании Фортинбраса», как обитатели «Садов вдохновения», живущие в мире «непрочном, собранном из обрывков чужих мыслей, чужих слов, перепутанных деталей». И это всегда моральный выбор: уйти нельзя остаться. Выбор, который не оставит тебя в покое. Что вам дала эмиграция? Лишний кусок хлеба, возможность спасти свою шкуру? И что – это стоит предательства? Стоит того, чтобы оставить своих друзей, свои воспоминания, свою родину? Как пел Вячеслав Бутусов в стране, уже сгинувшей в прошлом: «И остаться нельзя, и уйти невозможно…»

Ина Голдин умеет очень многое – куда больше, чем среднестатистический, замкнувшийся в НФ или фэнтези, в неумных звездных войнах или псевдофилософской невнятице фантаст. В этом сборнике представлены среди прочего три отменных детектива, причем очень разных. «Клиника доктора Х» – детектив лингвистический, о реальности, где слово материально: вместо полиции тут – корректоры и редакторы, а писатель приравнен к Господу Богу. «Наша кровь» – детектив фэнтезийный, даже вампирский, из цикла об альтернативном мире, где некая Держава объединила народы саравов, эйре и белогорцев. Наконец, «Держитесь подальше от…» – детектив французско-кельтский, с намеком на мистику, но в остальном – вполне реалистичный; так и хочется написать: в главной роли – Жан Рено…

И это только детективы. Наш автор с той же легкостью пишет классическую НФ с лингвистическим уклоном, фэнтези в духе Геймана, поэтические притчи а-ля Брэдбери (заметнее всего это в «Садах вдохновения») – и много, много чего еще. Миры, создаваемые Иной Голдин, – это не «отрывок, взгляд и нечто», как бывает сплошь и рядом; у них всегда есть прошлое, а значит, и будущее. Яркий пример – рассказы о Шивон Ни Леоч, космическом лингвисте. С одной стороны – вот вам будущее в полный рост: традукторы, детекторы некорректности, автоматические исповедальни, пионеры-«зимовщики», братья и сестры ордена Гагарина… С другой – вездесущая Ирландия, которая так или иначе проявляется в любой истории. «Ностальгия межпланетного лингвиста» прежде всего, как ни странно, об Ирландии и о Боге – о том, насколько разные сценарии Он реализует в наблюдаемой Вселенной. Рэй Брэдбери, между прочим, считал, что люди найдут Бога, только если устремятся к звездам. Наверняка Шивон с ним согласилась бы. Ее Бог – это движение, познание, путь. Вечные Гераклитовы реки. Вечное невозвращение.

Bienvenue в пространство-время текстов Ины Голдин. Перед вами – фантастический путевой дневник о поиске себя и чего-то большего. Вы гарантированно не вернетесь прежним.

Николай Караев, переводчик и критик

Ностальгия межпланетного лингвиста

Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами

…А снится нам трава, трава у дома.

Зеленая, зеленая трава…

«Надоело», – подумала доктор Шивон Ни Леоч.

На учебном ярусе корабля «Джон Гринберг» шел семинар для стажеров.

– И, таким образом, в языке вентийцев мы видим, – она надеялась, что скука не просочилась в голос, – удлинение конечностей, когда речь идет о чем-то неприятном, и, соответственно, укорочение в «дружеских» словах. Так, мы не можем сказать представителю планеты, что мы его друзья, употребив при этом вытянутую конечность… Теперь попробуем…

Астронавты-грамматики тренировались с традукторами – специальной моделью для Венты: растягивающиеся и сокращающиеся трубки. Получалось у стажеров плохо, и они зевали. Их тянуло к родному компьютеру.

Шивон Ни Леоч не любила компьютеры. Они не совершают ошибок. Человеческих, по крайней мере.

Машина может выстроить тончайшую аудиограмму, может подобрать нужное слово, может реконструировать праязык – хотя бы в теории. Но развитие языка – это череда описок, оговорок, косноязычия, его история – это история насилия, и что в этом может понимать машина? Компьютер может заучить язык, может его понять, но он никогда его не почувствует.

Все новейшие методы, все нанонейрокоммуникативные технологии не стоят старого, исчерканного карандашом учебника грамматики. И приходится стоять здесь и объяснять, как умеет только человек. Надоедает, ей-богу. Вентийский, до синяков избитый пример, первый язык другой цивилизации, по которому составили традуктор. Шесть конечностей, три позиции у каждой, особо не разговоришься. Так ведь и этого они не знают, и будут ошибаться, и рискуют сморозить глупость даже там, где это смерти подобно.

– На сегодня все, – сказала Шивон, когда ее терпение кончилось.

Поднялся гул, как в любой аудитории на перемене.

– Сиобан? – подходили с вопросами. – Профессор Маклауд?

«Ни Леоч. Шивон Ни Леоч, а не Сиобан Маклауд». С доброй руки какого-то англичанина все девушки в ее краях стали «сыновьями». И пусть ее дьявол возьмет, если это – естественное развитие языка. Но компьютер такого не учитывает.

* * *

– Идиотизм, – говорит она Лорану позже, в гостиной. – Устраиваем лингвистические экспедиции на другие планеты и не можем нормально произнести имя соседа с нашей же Земли!

Релаксирующая гостиная «под острова» на четвертом ярусе снова зависла. Они сидят в обычной комнате отдыха для техников, где на одной стенке – варварски спроецированные поля Нормандии. Тихо. Слышно, как в стакане с виски холодным цветком распускается лед, едва гудит искусственное солнце. Какой-то живой техник, белая ворона в здешнем железноруком персонале, напевает «Дорогая Клементина…».

– Les Amerloques, – говорит Лоран, затягиваясь настоящей, нездоровой сигарой. – Что ты от них хочешь?

Лоран – второй европеец на корабле, их всего двое среди шумных, вечно молодых американцев с белоснежными оскалами. Иногда они переглядываются – мол, чертовы янки, – и за это она любит Лорана, в конце концов, не чужой, страны их на Земле – через пролив.

– На Зоэ что делать с ними будешь?

– Посидят сначала, – говорит Шивон и глотает виски. – Если все пойдет гладко – выпущу, и пусть транскрибируют все, что движется.

– Засади их парадигмы глаголов писать, – предлагает Лоран. – Пусть помучаются.

– Да какие там глаголы. Ты же видел, что вышло на аудиопробе.

– Все она тебе покоя не дает, – говорит Лоран.

– Принцип утки. Вот что не дает мне покоя.

Принцип, который нужно было, по всем правилам, оставить на Земле. Насчет того, что языки со сходной структурой должны действовать одинаково в сходной ситуации. И наоборот.

Не знай она, чей это язык, приняла бы за один из европейских. Забытый, непривычный, но – европейский. Мечта лингвиста, просто не верится. Если бы она видела только письменное свидетельство – несколько странных мягких листов с начертанными текстами, которые аборигены показали пионерам, решила бы, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Удобный язык, удобный разум, который строит мир так же, как землянин: подлежащее-сказуемое-дополнение.

Если бы не то, что она слышала на записи.

Лоран курит, глядит на китайские тени на стене – поля, церковь, облака.

– Плавает как утка, крякает как утка и выглядит как утка… Но только это не утка. Не могу понять, в чем тут дело.

– Думаешь, здесь пахнет открытием?

Бог его знает, чем здесь пахнет. Так не говорят – вот что сразу пришло ей в голову, когда она прослушала привезенные пионерами записи. Глупо; после того как она десятилетиями приучала себя к полной иррациональности, к тому, что за пределами всего, что человек в силах себе вообразить, ничего похожего на земной язык и быть не может. Что Вавилонская башня – это так, Его невинная шутка по сравнению с тем, что Он сделал с нашими братьями по разуму…

После всего этого ей все равно кажется – так не говорят.

Лоран глядит на нормандские поля.

– Ты скучаешь? – спрашивает она вдруг.

Он не понимает. Делает вид, что не понял.

– Мы так давно там не были, – говорит она.

Это неверно; они когда-то залетали на Землю. Шивон отпустили домой. Но она никогда не узнала бы в смеси железа, стекла и жидкого кристалла то, что было когда-то ее Ирландией. Изумрудный остров. Там и камней-то живых осталось – одни менгиры, отгороженные от туристов силовым полем.

– Знаешь, это ведь первые симптомы, – говорит Лоран.

Она знает. По правилам ей нужно попросить психпомощи. Больничка. Профнепригодность. Но и про Лорана она тоже кое-что знает: как он во время посадки на Берту спросил, какого года вино. На Берте, где вообще нет понятия времени…

* * *

Позже она села писать отчет.

На компьютере стояла далекая, домашняя дата. 31 октября. Самайн. Злые духи выходят танцевать под дьяволову волынку, мертвым ледяным дыханием губят цветы, утром выйдешь в сад – розы и рододендроны сникли, сморщились. Шивон невольно повела плечами, одна в чистом, намертво запертом пространстве. Впору посмеяться над собой – будто призрак дотянется с Земли костлявой рукой, будто вой баньши донесется до потерянного в открытом космосе корабля. «Мы сами тут – дети ночи, – подумала Шивон. – Восход видим только на настенных картинках. Физической условностью отгородились от смерти и проживаем то, что нам не положено».

Хотелось домой. Посидеть на своем берегу – вдалеке из волн поднимается башней высокий камень, они с сестрой его прозвали «домом Мерлина». На маяк поглядеть, который еще в начале века погасили, но, если закрыть глаза, можно припомнить: два красных огня, пауза, еще один. В конце концов так устаешь, что не помогают зеленые поля на экране, хочется сесть на свою землю, холодную, настоящую. Закутавшись в штормовку, забрести прямо в море, в колючие, злые, родные брызги.

Не светит больше маяк Балликасла, не найти кораблю дорогу к дому.

– «Джон Гринберг» Лингвистической комиссии – Межпланетному лингвистическому центру, – начала она. – Тема – язык планеты Z-1. Исполнитель – лингвист второй категории доктор Шивон Ни Леоч. Язык Z-1 классифицирован как подходящий к речевому аппарату землянина и с воспринимаемой землянином грамматической структурой. При ближайшем изучении языка возникают вопросы…

Шивон замолчала. Что теперь им сказать? Отсутствие нормального речевого строя? То, что местные жители говорят, по сути, предлогами? То, что они, кажется, вообще боятся говорить? Ей это не нравилось.

Она могла бы поверить, что у них в принципе нет того, что на Земле называют глаголом и существительным. Если бы не тот источник. На листках язык был красивым. Ее компьютер и тот обрадовался, когда она запустила текст в программу распознавания для традуктора.

А запись показывала существ, говорящих на странной, отрывистой речи, без всякого строя, почти без номинативности.

Получался один вывод – который она официально и отошлет в Лингвистический центр: устная речь необратимо ушла от письменной, и этот листок так и останется единственным свидетельством того, как умели они когда-то говорить…

– Ты не знаешь наверняка, – сказал Лоран, – может, это и не их письменность. Скажем, завез кто-нибудь.

Может, и завезли. Только вряд ли кто-то, кроме землян, будет носиться по галактике, искать приюта, как негодные дети, за которыми мать, не выдержав, закрыла дверь.

Все знают, зачем на самом деле нужна Лингвистическая комиссия.

Исследования. Установка контактов с другими цивилизациями. Важнейшая культурная миссия. Как же. Опять они мечутся в поисках города, где улицы вымощены золотом. «Мы – ирландцы. Мы всегда уезжаем». «Нет, неверно, – поправила себя Шивон. – Мы земляне. Мы всегда уезжаем. И всегда тоскуем по оставленному, но все наши книги, отчеты, учебники, вся записанная мудрость – один большой путевой дневник».

Но теперь-то все изменилось. Теперь они ищут Землю. Землю с незаселенными вересковыми пустошами, с неприрученным морем, со старинными домами. Смешно – когда-то, вначале, они думали, что другие планеты станут продолжением Земли. Закосмическими департаментами. Потом оказалось, что не так уж просто захватить планету. Что у Земли со всем ее самомнением не хватит мощи затеять даже захудалую звездную войну.

Тогда вспомнили о дипломатии. О переводчиках. Пусть летят, находят общий язык.

Уже забывалось все, что было до «Гринберга», память становилась белой и гладкой, как стены ее личного отсека. Не помнилось уже, сколько жизней она провела на корабле, в экипаже, собранном из недоучившихся школяров, неудавшихся ученых и жаждущих драки бойцов. Язык – это власть, говорили ей когда-то. Шивон была одним из первых волонтеров. Она села на корабль с четырнадцатью килограммами багажа.

А вышло из этого: программы для традукторов, глупые стажеры – и мало кто с ними разговаривает…

* * *

Перед высадкой на Зоэ начальник службы безопасности проводила инструктаж. У Шивон этот инструктаж был настолько же не первым, насколько не последним, и она только с любопытством смотрела на возбуждение, с которым Марша выкладывала обычные скучные правила. До этого она долго расспрашивала их с Лораном – неужели в самом деле можно будет наладить контакт без традуктора, просто выучив язык?

Неужели на этой планете можно будет жить?

Да, отвечала она Марше, накачанной тридцатилетней деве, которая и на земных-то наречиях изъяснялась с трудом. В ногах уже поселилась дрожь, как в детстве накануне поездки в Дублин. В голове застучала старинная песня:

 
Вот так я, да сотня со мной
До Америки до чужой…
 

Пионер Грант казался очень усталым. Он был на «Джей Эф Кей», корабле, открывшем Зоэ, и остался на планете для «поддержания дальнейших контактов». На жаргоне он назывался «зимовщиком» – слово пришло от русских, да так и осталось. «Гринберг» обязали забрать его и отправить на Землю при первой же стыковке.

Зимовщик оказался хмурым, на людей смотрел уже непривычно, как Робинзон.

– Они готовы встретиться с вами, – сказал он в общем зале, – но нужно соблюдать осторожность.

Ночью они сидели в комнате отдыха. У Гранта было слегка ошалевшее лицо. Гранта звали Джон. Он вцепился одной рукой в поданную Лораном сигару, другой – в стакан «Телламор Дью», а взглядом – в расстегнутую пуговицу на рубашке Шивон.

– Люди, – говорил он, – настоящие люди.

Шивон не терпелось остаться с ним наедине. Когда все ушли, она вытащила укутанные в пластик снимки с тех белых листков.

– Мне необходимо это знать, – сказала Шивон. – Я не могу понять, что тут не так. Как они разговаривают?

– Они не разговаривают, – ответил Грант.

– Они враждебны?

Зимовщик усмехнулся:

– Нет. Не враждебны. Они – ллассан.

Хорошие. Добрые. Мирные. Такое понятие есть в языке любой планеты, найти его – и можно надеяться на сносный прием.

– Это их письменность? – спросила Шивон, подсовывая листки Гранту прямо под нос.

– Их, – сказал Грант. – Только читать это не надо. Оставьте это в покое. Их великая книга. Нечего вам этого касаться.

– Но как же…

– Эти ребята на вашем корабле, – перебил ее пионер. – Я смотрел им в глаза. Они все еще хотят что-то изменить, верно? Я давно не видел таких глаз.

Он поднялся. Сгреб бутылку – у Шивон не хватило совести возразить.

– О некоторых вещах лучше вообще не говорить, – сказал он. – И, Шивон…

– Что?

Он нажал на кнопку, раздвигающую двери.

– Когда спуститесь туда завтра… Только не думайте, что это – Земля.

* * *

Перед тем как покинуть катер, Шивон, как обычно, задержалась у выхода – молилась. С каждой увиденной планетой ее все больше поражало Его могущество. Как глупы люди, не веря в Него, а веря в собственные выдумки, прозванные наукой. Разве самый гениальный ум может хотя бы представить то, что Он создал, просто стряхнув песчинки со Своей руки?

Летала в космос, видела Бога – насмехались над ней.

Шивон всегда отвечала – да.

Но на этот раз не было благоговения. Не было Его. Была только глухая обида: опять – не то.

«А что тебе то? – спросила себя Шивон. – Надеешься, милочка, что высадишься на пустыре за хибарой мистера Киллани, откуда до дома рукой подать? В больничку…»

И все же чувство обмана осталось. Другие планеты хоть были с ними честными. Там ничего не напоминало о Земле.

А здесь…

Они вышли на поле, широкое, тянущееся до тонкой полоски леса вдали. Шивон еще не определилась со здешним временем суток, но ей казалось, что сейчас – утро, раннее и холодное, утро для отъезда.

 
И любовь мою тогда
Я оставил навсегда…
 

Атмосфера была пригодная для дыхания, но до создания традуктора шлемы снимать запрещалось. После того случая, когда на Кларе брошенная мимо микрофона фраза «Возвращаемся на корабль» на местном прозвучала как «Перебить их всех»… Слишком красивая история, чтобы быть правдой; однако тот экипаж с Клары не вернулся. Шивон шлем носила аккуратно, по инструкции.

Они вышли на поле, и под утренним небом все было почти как дома – поле и дальше лес, и на поле росла трава, по крайней мере это выглядело как трава.

Но чем дольше Шивон всматривалась, тем меньше окружающее походило на земное, и обман едва не выбил у нее слезы.

Появились встречающие.

Зояне держались неуверенно рядом с Грантом. Существ было мало, и казалось, что они стесняются. Они могли бы выглядеть как люди; по крайней мере, у них есть голова, и четыре конечности, и даже лица – но Шивон чудилось отчего-то, что гуманоидами они кажутся просто из уважения к приехавшим, что облик их на самом деле совсем иной, вот, если быстро глянуть сбоку, видно другое, страшное, как на картинах голландцев…

– О черт, – донеслось от Марши по внутреннему микрофону. Она смотрела на инопланетян глазами «пчелок» – маленьких летающих камер. – Они и в самом деле похожи на мартышек!

Один из зоян, посмелее, шагнул вперед. Прямо к их команде. А они застыли на чужой поляне, будто игроки в ожидании начального свистка.

Грант представил Шивон и зоянина друг другу. «Тарзан – Джейн», – вспомнила она.

– И, – сказала она, – а. Пиррф.

«Мы. Вы. Рады». Что-то вроде этого.

– Пиррф, – согласился инопланетянин. – Ххати?

«Верх?»

– Ххати, – сказала она. – Ллассан.

Мирные. А на катере Марша только и ждет, чтобы что-то пошло не так.

Они беседовали еще долго, и Шивон поймала себя на том, что едва сдерживает смех. Объясняются, как европейцы, приплывшие первый раз в Америку, – на ломаном «моя твоя не понимай». И ведь не потому, что они языка не знают. А потому, что… инопланетяне сами не говорят на своем языке!

Ну и что это может быть? Катастрофа, уничтожившая все книги? Убившая тех, кто говорил… по-настоящему? Шивон на минуту обвела взглядом поле, лес, какие-то холмы вдали.

Первый контакт. Настолько странный.

Здесь не было городов, а может быть, чужакам города не показывали. Тот – старший, – которому ее представили, подошел к ней. Встал напротив. Шивон одновременно тошнило от страха и трясло от любопытства. Зоянин медленно поднял конечность и дотронулся до ее плеча. Потом взял ее за руку и потянул за собой – к лесу. По дорожке через холмы, которая так знакомо петляла и изгибалась под ногами. Над головой кружили пчелки – там, на катере, у Марши оружие на изготовку. (Это мы-то – ллассан?)

Шивон сняла шлем. Лес, легкий ветерок, и все это – через пелену нереальности, будто пикник во сне. Они шли рядом, как два подростка на первом свидании, боясь заговорить.

Потом – будто внутри обвалилось препятствие – Шивон вытащила снимки. Зоянин посмотрел. Перевел взгляд на Шивон.

– Вы, – сказала она. – Слова.

– Слова. – Боится он или возвращает ее собственный страх? – Важный. Слова.

– Как? – Она скользнула пальцем по строчкам. И произнесла, надеясь, что прозвучит это правильно: – Как вы это читаете?

Зоянин вздрогнул. На секунду его облик заколыхался, и Шивон смогла разглядеть… а ничего, собственно.

– Слова, – сказал он. – Опасный.

Они уже почти вошли в лес, странные растения пересекали небо над их головами. Зоянин снова поглядел на нее – но в глазах его было только ее отражение.

– Опасный. – Он показал вниз, на землю. – Слушающая, – сказал он. И повторил это слово несколько раз.

А до нее только сейчас дошло, что так на его языке и называется планета. Слушающая. Зоэйвирран.

– Слова, – сказал зоянин. – Слушающая. Нельзя. Слова.

– Нет. – Шивон пожала плечами, сознавая, что здесь этот жест может значить совсем другое.

– Вы. – Конечность зоянина потянулась к нагрудному знаку на ее скафандре, символу Лингвистической комиссии. – Опасный. – Он ласково дотронулся до снимков, которые она держала в руке; забрал их у нее – она не знала, как реагировать, – прижал к груди. – Хал ллассан.

Зоянин, как ей показалось, вздохнул. А потом из-за спины сказали:

– Шивон. Никак не можете успокоиться?

Она обернулась. У Гранта было серьезное и хмурое лицо, будто с похмелья. Он сказал зоянину несколько отрывистых, несвязных слов – Шивон не поняла. Потом взял ее за руку:

– Идемте.

Они остановились посреди лужайки – приятной, хоть и чужой.

– Чего вы хотите? – спросил Грант. – Нобеля хотите?

– Я имею право знать, – сказала Шивон. – Им, там, все равно… А я хочу понять.

– Никогда, ни одной живой душе не говорите, что вы видели. – Грант медленно проговорил: – Маассах эр ваурин кие.

Все правильно, так и должно быть; трава-есть-зеленая-здесь, нормально построенная – человеческая – фраза. Шивон застыла.

Он показывал ей вниз, на траву. Траву неопределенного, неземного цвета, которая постепенно окрашивалась в зеленый.

Черт побери, это же невозможно.

Откуда он знал этот оттенок – сочный, тем ярче, чем серее над травой небо?

Она невольно отступила, словно под ногами разливалась кровь, а не цвет.

Пионер смотрел на нее поверх чуда.

– Знаю. Я тоже сперва не верил.

* * *

Это невозможно, и даже ее ирландское воображение на такое не согласится. Потому что… Потому что был Бог, и у Бога было Слово, и никому, кроме Бога, Слово не досталось. Шивон возвращалась к катеру оглушенная. Хуже всего – это казалось логичным. Планеты подчиняются законам природы, почему бы одной из них не подчиняться законам языка? И тогда любая правильно построенная фраза ведет к преображению планеты. И жители вынуждены говорить обломками, навсегда запертые за своим «пиджином», боясь сказать что-то лишнее.

И текст этот – не текст, а когда-то давно написанная Библия…

– Ну, выяснила что-нибудь? – встретил ее Лоран.

Она пробормотала что-то неудобоваримое.

Но ведь так не должно быть. Где же Бог? Он дал им Слово. Дал способность творить. На Него это абсолютно не похоже. Бог – трус, Шивон знала это еще в католической школе. Он трус, он не любит, когда люди пытаются создавать. Он ни за что не даст им орудия.

Язык – это власть, говорили ей, когда она была студенткой.

* * *

Шивон знала, что все равно это сделает, и наблюдала за собой с научным интересом – сколько она все же продержится?

Продержалась ровно до ночи – когда все угомонились, а снаружи стояла темнота. Слава богу, Марша не догадалась закрыть катер изнутри. Разумеется, это было противозаконно.

Над полем сияли звезды. Под ногами ощущалась трава. Трава, сделанная зеленой одним усилием.

«Этого не может быть, – говорила она себе. – Этого не может быть».

Она стояла посреди поля, собираясь со словами.

– О керрах, – сказала она. «Я лечу». Эту фразу ей удалось выскрести из пока еще совсем чужого языка. – О керрах.

Ее вознесло в воздух.

Шивон задохнулась – даже не от полета, а от сознания, что вот так происходит, как в детских сказках, в стране Нет-И-Не-Будет.

Здесь нет ничего…

Ветер бил ее в лицо, она расправляла руки, поджимала ноги – вверх-вниз, инопланетные американские горки.

Здесь нет ничего невозможного.

«О Господи, – сказала она себе, приземлившись, – это ужасно».

* * *

Следующим утром на катере царил переполох.

– Кто-то их спугнул, – сообщил Лоран. – Уж не ты ли, ma puce[1]1
  Здесь: моя малышка (фр.).


[Закрыть]? Марша рвет и мечет. Кажется, мы переходим к плану «Три М».

– «Три М»?

– «Мочи марсианских мартышек».

Шивон было не до смеха.

* * *

Марша стояла у одного из главных экранов и направляла свой отряд:

– Два человека в пятый квадрат… Посылаю вам дополнительно двух «пчел». И будьте осторожны. Поздравляю вас. – Марша повернулась к Шивон. – Они все ушли. В неизвестном направлении. Отказались от контакта.

Шивон молчала.

– Грант тоже исчез. Мы его разыскиваем.

Шивон молчала.

– Что за конфликт у вас с ними произошел?

– У нас не было конфликта.

– Ладно. Никуда не денутся, – сказала шеф службы безопасности. – В любом случае исследование планеты продолжится. Я связывалась с утра с Межпланетным лингвистическим. И с Центром космической разведки. Они дают добро.

* * *

К вечеру – по часам экипажа – Гранта так и не нашли. Марша велела всем подтягиваться к катеру. Грант или не Грант, они должны были провести церемонию. Экипаж поднялся на холм недалеко от места посадки. Здесь в земле торчал уже ободранный флаг первопроходцев. Ему отсалютовали «Лучами». С церемониями достали новый – синее со звездами полотнище Объединенной Земли. Запели гимн.

Шивон стояла, вытянувшись по струнке, как все. Стояла и глядела, как сияют новые звезды на свежем полотне.

Потом команда Марши установила другой флаг. Своей страны. На что они имели полное право, поскольку пионеры были американцами.

Они стояли, распрямившись, подняв головы, взгляды устремлены за стяг, дальше, в еще не покоренный космос. Такие красивые. Сильные. Земляне.

* * *

Шивон повернулась и пошла прочь.

* * *

– Доктор Маклауд? – зазвучало у нее в шлеме. – Куда вы?

Шивон уходила. Дальше и дальше, по траве, которая стала теперь зеленой.

«Маассах эр ваурин кие…»

Зеленая трава; серое море; дом мистера Киллани с покосившейся оградой.

Вначале было Слово…

Так легко изменить этот мир. Стоит всего лишь иметь хорошее произношение и – как раньше говорили на курсах? – навыки разговорного языка… Так легко изменить его – зеленая трава, изогнутые как надо континенты, Нью-Даблин, Нувель-Пари, Нью-Аризона…

Все знают, зачем нужна наша комиссия.

Маяк – красные огни в новом море, и там где-то – свеже-зеленая Статуя Свободы.

И трупы тех, кто боялся разговаривать с планетой. Так экономно, ни бомб, ни ракет, просто пара слов. Земляне уже давно не боятся творить. Не боятся Бога.

– Вернитесь, доктор Маклауд!

И Слово было у Бога. А теперь оно у них – у нее, у кучки молодых американских бойцов, которых она учила разговаривать. И Его здесь нет. Им придется решать самим. Серое море, сухой, взбитый, как сливки, песок, вдоль волн бегут две девочки, окликают друг друга, хохочут. Вроде бы такое простое решение. «Я знаю, как сказать “моя сестра жива”, – подумала она. – Я знаю. Неизвестно, что получится, но с экспериментами никогда не знаешь, правда?»

– Я приказываю вам немедленно вернуться на катер!

Встревоженный голос Лорана:

– Siobhan, tu reviens tout de suite, ce n’est plus une blague, tu m’entends[2]2
  Шивон, вернись сейчас же, это уже не шутки, слышишь? (фр.)


[Закрыть]?

Шивон уходила в лес, который не был по-настоящему лесом, но мог им стать, если приложить определенные языковые усилия. Она сняла шлем, бросила его на землю. Села.

По образу и подобию своему…

Шивон Ни Леоч прислонила руку к глазам и поглядела туда, где остался катер.

 
Так попомни мой совет,
Ничего для нас здесь нет,
И хочу домой я в добрый старый Дублин…
 

– И хал ззe кие, – сказала она. – И хал ззеанна кие.

«Нас тут не было. Нас тут нет».

Подул ветер. Пробежал по траве, пробрался по кронам деревьев. Утих.

Никто не разговаривал.