Текст книги "Игра в классики на незнакомых планетах (сборник)"
Автор книги: Ина Голдин
Жанр: Социальная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Нет, – неохотно ответила Наталья. – Но какое-то время я была консультантом.
– Можете сказать, кто в ваше время там лечился?
– Наверное, вам бы следовало спросить у самого доктора Х. Но… если вам нужны известные имена, то, скажем, писатель Бельский…
– Андрей Бельский? Ему… ему понадобилось восстановление грамотности?
– Да, и лечение прошло весьма успешно… как видите. А что такое?
– Нет, ничего, – пробормотал Дантес. – Совсем ничего…
* * *
Вот как, значит. Андрей Бельский, вместе с которым Дантес заканчивал когда-то филологический, которого любил и которому отчаянно завидовал из-за умения писать. Закадычный друг, так и не простивший Дантесу ухода в корректоры. Именно Бельский, пренебрегая всеми клятвами, данными при поступлении в Совет, по заказу стер из жизни Дантеса семью, любовь, хорошую работу. Стер почти всю его жизнь…
А теперь оказывается, что у него были проблемы с орфографией.
* * *
За остаток дня Дантес успел зафиксировать показания по вывескам на Вайнера; сорганизовать младших корректоров и послать их охранять манифестантов – те собрались перед мэрией и скандировали «Кофе – он, кофе – мой!»; зарегистрировать три рядовые жалобы по настенным надписям; арестовать двух человек за использование фени и поссориться с отделом по борьбе с заимствованиями. Но странная клиника и Бельский из головы не выходили. Вечером, вместо того чтоб вернуться с работы по затянувшемуся дождю, он заварил себе крепкий кофе и засел за компьютер. У клиники «доктора Х» обнаружился неплохой сайт, подробный и приятный глазу. Списку «выпускников» отвели отдельную страницу. Дантес, прихлебывая кофе, пробил каждого из них по базе. Кое-кто из них успел посидеть, и почти за каждым числились штрафы – у кого за неграмотность, у кого за олбанский или феню – но только до их помещения в клинику. После – никаких упоминаний о штрафниках.
Он без особой надежды поискал в файлах докторов с фамилиями, которые могли бы начинаться на русское или латинское Х. Бесполезно. Искать информацию на человека с такой фамилией – мартышкин труд. Кем бы ни был неизвестный стиратель, он только налил воды на докторову мельницу.
Дантес потянулся, прислушиваясь к тишине помещений и еле слышному бряцанью дождя по подоконнику. Домой не хотелось все равно. Валентин подумал лениво, что вот он и дошел до образа одинокого детектива, так любимого писателями. Он включил для компании старый радиоприемник и вернулся к компьютеру. Вбил описание Михаила Нестерова и отправил его по всем отделам.
– Как показывает социологический опрос, большинство граждан недовольны поправкой к роду слова «кофе». Наш репортер взял интервью у депутата Сергея Хлебникова, который объясняет необходимость данной реформы…
Дантес навострил уши. Вернулся на больничный сайт и снова пробежал глазами список пациентов. Так и есть, С. Хлебников. И что бы стоило чуть побольше интересоваться политикой…
Депутат тем временем разглагольствовал:
– …наша страна сегодня – настоящая диктатура. Диктатура грамотности и нормы. Такие организации, как КОР, контролируют жизнь гражданина вплоть до малейшего неправильно сказанного слова, что в современных условиях, в условиях демократии, неприемлемо. Внося эту поправку, мы сделали шаг к демократизации словесной политики. Речь должна служить человеку, а не он – речи, и если народ самостоятельно изменяет форму или род слова, то кто мы такие, чтобы противоречить народу?
Говорил Хлебников – заслушаешься. Чистейший языковой стандарт, безупречное произношение. Большой шаг вперед для человека, который каких-то три года назад отсидел два года по 121-й статье РК. Дантес в очередной раз подумал, что, возможно, и шеф его, и редактор Даль были правы – если в этой клинике действительно исправляют речь, то чего же еще желать?
Домой по-прежнему не хотелось. Валентин закрыл дверь кабинета, нерешительно побрякал ключами и отправился к бывшему напарнику.
* * *
– Зачем, по-твоему, Бельскому было лечиться от неграмотности? – спросил Валентин, вваливаясь в небольшую душную квартиру.
– Твоему – Бельскому? – вылупил глаза Шульц. – Ты сам мне говорил, что он – лучший…
Дантес вытащил из кармана звякающий груз – бутылку «Джека Лондона» – и проследовал за другом на кухню. По пути он рассказывал о своем визите к «бабке».
– Старая, – не очень уверенно предложил Шульц. – Не помнит…
– Эх, знай я раньше… Спросил бы у самого Бельского.
– Я могу поинтересоваться у доктора. Кажется, я у него на хорошем счету. Делаю успехи в лечении. – Шульц разлил принесенное по бутылкам. – Не слишком быстро, иначе доктор догадается, что казачок засланный…
– А о Нестерове?
– Ничего. Как в воду канул. Не слышали, не видели. Валь, ты у меня ночуешь?
Дантес поглядел на безрадостные сумерки за окном и кивнул.
Ночью он лежал на старой советской раскладушке, слушал дальний грохот ночных поездов и разглядывал тени на потолке.
* * *
… наша страна – диктатура грамотности и нормы…
…кофе – он, кофе – мой!
…лечение прошло весьма успешно… как видите.
Дантес растолкал напарника.
– Ы? – спросил тот.
– Скажи мне еще раз, что тот доктор говорил насчет страха?
Шульц потер кулаками глаза:
– Сколько времени, твою грамматику? Говорил, что страх… страх – это главное, что мешает человеку писать. У тебя что – есть идеи?
– Идеи, – повторил Дантес. – Как по-твоему, могли доктора Х раньше звать Хлебников?
* * *
Шульц встретился с доктором в коридоре несколько дней спустя. Тот любезно поинтересовался, как идет лечение, и экс-корректор изобразил, что смущается:
– А скажите, доктор, правда, у вас лечился Андрей Бельский?
Тот заулыбался:
– Правда, правда, только еще в то время, когда клиника была полностью экспериментальной… и он не любит это афишировать, вы понимаете? Хотя, разумеется, такой знаменитый автор сделал бы нам честь…
– Но как так получается, – Шульц запнулся, – чтоб сначала неграмотный, как я, а потом – стать писателем? У вас в клинике это делают?
Тот улыбнулся еще добрее:
– Без сомнения, в вас есть потенциал. Я вам советую дождаться творческих упражнений, они у вас начнутся на следующей неделе. Вам должно понравиться.
* * *
– Не может быть, – сказал Дантес на следующий день. Они стояли за высоким круглым столиком дешевого кафе. Располагалось оно недалеко от КОР, но корректоры сюда обычно не ходили. – Получается, все это лечение безграмотности – всего лишь прикрытие? А на деле там маленький филиал Совета?
– Еще хуже, Валя. Эти упражнения – их дают всем. Всем пациентам, понимаешь? Я вчера пролез в стол секретарши, где она хранит программы. Посмотрел я там на творческие упражнения – «развейте тему», «закончите рассказ», «напишите текст без глаголов»… Тебе это ничего не напоминает?
Дантесу это очень сильно напоминало литературный. И пять лет, проведенные за одной партой с Бельским, который к тому времени уже вылечился от речевого недуга.
– Это невозможно. Они не могут учить всех. Чтоб стать писателем, нужен талант. Совет-то не резиновый…
– Нейролингвистика, – пробормотал Шульц. – Передовые методы. А если они способны… давать человеку такой талант? А вообще, если подумать… Многие ведь до сих пор считают, что автору прежде всего нужна грамотность. А остальное приложится…
– Чередовать вашу гласную! Это что же получается? Куча дрянных писателей, бывших зэков, которые теперь способны менять мир?
– И заседать в парламенте, – подытожил Шульц. – Этих же никто не регистрирует…
Пришлось заказать водки.
* * *
Подтаявший, в серых потеках город затаился в ожидании первого утреннего звонка – диверсии, когда город подорвет миллион трещащих, бьющих по ушам, гудящих сиреной будильников. Окна были еще темны и занавешены; но за какими-то шторами чьи-то неутомимые пальцы стучали по клавиатуре, хотя песнь соловья давно уже сменилась бы трелью жаворонка – если б такие птицы в городе были. Дантесу снилась орда писателей, кидающихся на него с перьями наперевес, и разбудившему его телефонному звонку инспектор обрадовался.
На том конце трубки оказался шапочно знакомый младред.
– Это вы нам отправляли описание пропавшего Нестерова М.? Тут у нас в больницу поступил человек со стертой памятью, по описанию совпадает…
Визит в больницу ничего не дал. Михаил сидел на кровати, хлопал глазами и ничего не помнил о клинике. Правда, говорил грамотно, без паразитов и мата. Действительно, хмуро подумал Дантес, стопроцентное восстановление грамотности…
– Чем стирали память, установлено?
– Доктор говорит, не «Штрихом» и не «Ластиком». Скорее всего, беднягу заказали кому-то из писателей…
– Инспектор Дантес? Что вы здесь делаете, позвольте поинтересоваться?
Валентин обернулся и увидел человека в штатском, с уверенным лоснящимся лицом.
– Пришел навестить старого друга, – сказал он.
* * *
Кажется, Дантеса решили серьезно взять в оборот. Отвели под белы рученьки обратно в участок, но не на родной этаж, а выше – во Второй отдел. Там его допрашивали до обеда – почему не передал дело о пропаже в редактуру сразу, для чего он по собственной инициативе поехал к «бабке Арине», а главное – зачем ему понадобилось общество неблагонадежного элемента, отставного корректора Шульца.
– У вас на него что-нибудь есть? – поинтересовался Дантес.
У них, разумеется, ничего не было на Шульца; но общаться с преступником, без двух минут – писателем, ему, Дантесу…
– А ему не впервой, – сказал нависший над Валентином старший редактор. – С подследственным Бельским они тоже дружили…
– Подследственным? – Валентин вскинул глаза. – Вы арестовали Бельского? За что?
– Мы бы попросили вас умерить любопытство. Особенно в том, что касается дел редактуры.
Когда Дантеса наконец отпустили на свет божий, он первым делом набрал номер Шульца. Но попал на автоответчик.
* * *
Шульц редко использовал свое писательское умение. Он еще не устал удивляться тому, что оно вообще у него есть. А уподобляться авторам не позволяли выработанные за много лет корректорские привычки.
Но теперь он вытащил на свет блокнот и ручку и в нерешительности встал перед сейфом. За пару недель занятий он высмотрел, куда доктор Х складывает документы, и во время обеда пробрался в его кабинет.
«Шульц увидел сейф, – написал он в блокноте. – Код сейфа был…»
Он приписал комбинацию из четырех цифр, подождал и поставил ее на сейфе. Дверца щелкнула и открылась. Внутри лежало огромное количество папок: истории болезни, сочинения пациентов, какие-то бумаги… Он лихорадочно пролистывал их, выискивая знакомые имена.
Наконец в руки ему попала обычная школьная тетрадка с надписью «Нестеров М. Тренировочные упражнения». Шульц начал листать с конца, и брови у него взлетели вверх.
– Положите тетрадь на место, прошу, – раздался из-за спины ласковый голос доктора.
Медленно обернувшись, экс-корректор увидел, что доктор пришел не один. Вот и все; незаконную писательскую деятельность засекли в КОР и за ним послали кого следует…
– Пройдемте, гражданин, – сказали ему.
* * *
Андрей Бельский, хоть и выглядел очень бледным, даже в тюрьме не потерял своей породистости. Он с видимым безразличием глянул на бывшего друга – очевидно, думал, что тот пришел позлорадствовать.
Дантес бы и позлорадствовал – если б не имелось у него более неотложных дел.
– Это же надо, после всего, что ты натворил, – попасться на заимствованиях…
Бельский лениво поднял ладонь:
– Аль Капоне арестовали за неуплату налогов…
– Вот что, Аль Капоне. Я могу вспомнить о нашей дружбе и попросить за тебя. – Дантес умолчал, что скоро Второй отдел придется просить за него самого. – Негоже такому известному автору мотать срок. Но в обмен ты расскажешь мне все о клинике доктора Х.
* * *
Шульц сперва требовал, чтоб ему разрешили позвонить, но потом перестал – не хотелось подставлять Дантеса. Блокнот и ручку корректоры, разумеется, конфисковали. Так что Шульц делал вид, что читает словарь, которых в камере предварительного заключения было в изобилии. А сам пытался по памяти восстановить увиденное в тетрадке Нестерова.
«Отряд редакторов ворвался в тот момент, когда доктор Х прятал документы в сейф…» Автор этой записи знал, что с клиникой не так. Но зря понадеялся на свое новоприобретенное писательское умение. Последнее сочинение пациента Нестерова так и не было закончено. Оставалось только гадать, куда подевался сам пациент Нестеров…
* * *
– Хорошо, – сказал Бельский. – В конце концов, это давняя история. Доктора Х зовут на самом деле доктор Хлебников.
– Значит, это все-таки брат…
– Да. Хоть я и не думаю, что доктор это знает. С такой фамилией довольно сложно помнить о корнях…
– Ты был в его клинике одним из первых?
Писатель кивнул.
– Еще до того, как мы с тобой повстречались. У меня были… большие проблемы с грамотностью. Я пытался сдать рукопись в одно издательство и вместо этого чуть не попал в КОР. Но одна из редакторов, Наталья Даль, сказала, что знает, как мне помочь. Так я и оказался у Хлебникова. Его фамилию тогда еще не стерли, и они с Натальей работали вместе. Это Наталья придумала, как использовать новый метод. Нейролингвистику… Она, видишь ли, хотела, чтоб любой человек мог стать писателем, если пожелает. И самое забавное, методика срабатывает… Но они с доктором разошлись… в целях. Наталья в душе настоящий писатель, ей хотелось чистого искусства…
– А доктор чего хотел?
– А он хотел, чтоб в мире стало как можно больше авторов… Людей, которые смогут применять свою силу в жизни. И менять мир…
– Да уж, – пробормотал Дантес, вспомнив про кофе. – Это ты стер ему имя?
– Я? – Бельский изогнул бровь. – Я не работаю так грязно. Может быть, Наталья его заказала. А может быть…
Но Дантес уже во весь опор летел по лестнице.
* * *
Как он и ожидал, клиника оказалась закрыта. На двери висела табличка «сдается помещение». Доктора Х и след простыл.
* * *
Редактор Даль курила, стоя у окна; всякий раз, вдыхая дым, она будто набирала воздуха, чтоб заговорить, – и всякий раз у нее не хватало сил.
– Подумайте, – торопил ее Дантес. – Он ведь в этот самый момент может переписывать вашу жизнь.
– Он? – горькая усмешка. – Он так и не научился.
– В таком случае он закажет вас первому попавшемуся стирателю. Я понимаю, вы не хотите больше иметь дело с корректорами. Но поверьте человеку, которого стерли: это куда хуже…
Женщина молчала. Достоевский без стеснения разглядывал Дантеса со стены. Вряд ли ему нравилось то, что он видел.
– Вы хоть представляете, что это такое, господин корректор? – проговорила она. – Когда всю жизнь проводишь, редактируя чужие творения; когда каждый день общаешься с великими авторами и видишь – они до сих пор живы, только потому, что писали… Это такая великая несправедливость – когда сам не можешь писать, а другим достается эта способность – просто так, по рождению…
– Почему же сами вы писать не научились?
Она раздавила сигарету в пепельнице.
– Я научилась… писать плохо. Думаю, этому можно научить кого угодно. Именно этим доктор Х и занимался…
– И поэтому вы хотели его уничтожить?
– Вы думаете, это я его… стерла? Нет. Я полагаю, это сделал Сергей Хлебников. Чтоб их имена не связывали…
Она поправила на плечах шаль, с сожалением взглянула на портреты.
– Отчего вы ушли из клиники? – спросил Дантес.
– У доктора появились странные идеи, – проговорила Даль, кончиками пальцев поглаживая уголок портретной рамы. – Он принялся доказывать, что норма в языке губительна, что она стесняет творческую свободу… Мол, сейчас у нас так мало авторов, потому что люди боятся творить. И если расшатать норму в языке, у общества появится не только свобода слова, но и свобода мысли…
«Что ж мне так везет на фанатиков», – уныло подумал инспектор.
– А вы…
– А я работала редактором. Почти всю жизнь. Послушайте, мне жаль, но я действительно не знаю, где он может быть… Разве что… мы спросим у классиков…
Даль взяла со стола увесистый том Достоевского, пошевелила губами и, наугад раскрыв книгу, ткнула пальцем в страницу.
– …промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны» где-нибудь в Мещанской улице, – зачла она.
– Глупо, здесь же не Петербург! И нет никаких Мещанских улиц…
Она покачала головой:
– Постойте. Та улица сейчас Гражданская… Что же это… Нет, не улица! Поселок Гражданский, это к югу… Доктор говорил мне когда-то, что у его брата там дача!
* * *
Дождь становился все холоднее, ноги оскальзывались на мокрых листьях. Дантес поднял воротник и быстро шагал по двору, думая, звать ли подкрепление или ехать за доктором самому. Какая неудача, что Шульца упекли.
В арке его встретили люди. Дантес успел выхватить табельный «Ластик» и только потом сообразил, что это редактура.
– Где он? – спросил, раздувая ноздри, старший редактор. – Вашу фонетику, Дантес, мы пытались его взять уже несколько месяцев!
– Поехали, – бросил Валентин.
В машине было полно серьезных людей со «Штрихами» в кобурах. Дантес подумал в очередной раз, что не годится он для этой работы и правильно не идет в редактуру.
– Нестеров – ваш кадр? – спросил он.
– Не совсем, – нехотя ответил редактор. – Мы его… попросили нам помочь. Профиль как раз подходил. Мы не сразу сообразили, что с этой клиникой не так. А когда сообразили, они уже успели внедрить своих «пациентов» повсюду…
– Он ведь теперь ничего не вспомнит, – проговорил Дантес.
В машине молчали. Дачный поселок приближался, темный с редкими всплесками огней.
– Выпустите Шульца, – попросил корректор.
* * *
Из тюрьмы тот вышел на следующий день к обеду. Постоял на ступеньках, втягивая драгоценный свежий воздух. Медленно спустился к ожидающему его другу.
– Ну и рожа у тебя, Шульц, – назидательно сказал Дантес и повел его к ближайшей пивной.
– Эй! Это мне разрешено цитировать, я-то уже не корректор…
– Брось. От нас не уходят.
Они заказали по пиву. Дождь кончился, светлый и ленивый осенний день медленно плыл мимо окна.
– Так что вчера было? – спросил напарник.
– Погоня со стрельбой, – мрачно сказал Дантес. – Доктора Х взяли и в бумагах его, похоже, нашли кое-что интересное.
– План захвата мира с помощью дрянных писак, – покачал головой Шульц. – Куда мы катимся, друг?
– Хлебникова теперь затаскают в КОР. Надеюсь, газеты об этом узнают, и поправка не пройдет…
– Норма языковая им помешала, – плюнул Шульц. – Как будто они ее когда-нибудь соблюдали, эту норму… Слушай, Валя, а Нестеров точно был их?
Кажется, они подумали об одном и том же. Нестеров теперь уже ничего не вспомнит, а редактуре достанется новый нейролингвистический метод…
Так что она вполне может заняться повышением грамотности среди населения.
– Еще два кофе, пожалуйста, – попросил Дантес у подошедшей девушки.
– Вам черное или с молоком?
– И все-таки, – пробормотал Шульц, когда она отошла, – стопроцентная грамотность – это было бы так хорошо…
Примечание автора
Это уже второе расследование Дантеса и Шульца после «Дела об ураденной буве», и я рада, что они ко мне вернулись. Да и мудрено ли не вернуться – когда вокруг такие дела: кофе пишут в среднем роде, а на магазинах крепят вывески вроде «Цвет диванов» или «Creme de la creme» (это я своими глазами видела в Екатеринбурге). А уж на каком языке говорят в Интернете! Дел корректорам хватит до конца жизни, и, думаю, этот рассказ про них далеко не последний.
Журавлики
Пахло дождем – сладко, по-летнему, по-детски. Пол задержался у трапа, наслаждаясь командировочной легкостью. Ему надо было уехать. Он обрадовался бы, пошли его в город Овечья задница, штат Монтана. А теперь вот вытягивает сумку с транспортера по другую сторону рассвета. Наверное, это скорее отпуск по болезни или ссылка, нежели командировка. Но все же правильно шеф решил послать его «к самураям».
– Господин Тиббетс? – Каору Тоши, замдиректора филиала, подошел к нему, поклонился.
Пол поздоровался по-японски, смущенно – мол, я понимаю, что выгляжу туристом-идиотом, но оцените хотя бы попытку. В нью-йоркском офисе «Райан-Ихито» он один учил язык. Улыбка Тоши была широкой и искренней, но Пол подозревал, что для улыбки в этой стране существует строгий регламент, как для длины кимоно и ширины банта.
* * *
Отель оказался старинным, с застоявшейся тишиной в комнатах. Домик – спичечный коробок c перегородками-седзи, весь устеленный соломенными циновками. Хозяева – старичок и старушка из рисовой бумаги, непрестанно кланяющиеся, как болванчики с рынка в Чайна-тауне. «Прошлый век какой-то», – подумал Пол. На футон кто-то посадил сложенного из бумаги журавлика. Пол хотел было попросить номер с нормальной кроватью, но передумал.
Он сел на футон, и его закачало, понесло куда-то. Он представил, как гнутся бумажные стенки домика от ветра. «Как дуну, как плюну…»
«Нам не страшен серый волк», – устало подумал Пол. Напротив висела картина: такой же спичечный коробок под косыми серыми чертами дождя, спешащий человечек с зонтиком. Вверху пейзажа выцветшими иероглифами написано хайку. Пол напрягся, разобрал:
Из-за занавески
Смотрю на дождь за окном.
Приют в дороге…
Он вздрогнул: на пол легла чья-то тень. Дверной проем только что был пустым местом, ровно вырезанным в бумаге. Теперь в нем появилась фигурка. Хозяйка гостиницы смиренно сложила руки: нуждается ли в чем-нибудь гость? Пол спросил, что значит журавлик. Морщинистое лицо старушки разложилось в улыбку, как веер:
– Пожелания счастья и здоровья.
Внезапно все это – добрая старушка, уютное хайку, птичка на футоне – растрогало Пола едва не до слез. Дома ему вовсе истерзали душу. Там он стал ни на что не способным мужем, никудышным отцом. Под конец даже – плохим работником. А здесь, где он иностранец, чужак, ему желают здоровья и счастья.
Утром хозяйка беззвучно подала завтрак на низком столике. Пол улыбнулся, глядя на розовое, ровно дышащее утро. За окном беспокойно зазвонили городские часы. Пробили восемь, а на наручных часах Пола было уже восемь четырнадцать.
– А часы-то у вас опаздывают, – подмигнул он старушке. Та смотрела мимо него.
– Не обращайте внимания, – прошелестела она. – Это всего лишь память… Память мертвых.
* * *
Тоши, открыв перед ним дверцу машины, предложил для начала показать город. Пол почувствовал себя на каникулах. Он немного знал Токио, но здесь ни разу не был. Вежливый Тоши покорно говорил с ним на японском. Город оказался похожим на всю Японию: гладкий, шумный, деловой. Один раз царапнуло взгляд: стоящий на отшибе остов дома с обглоданным куполом, скалящийся пустыми окнами, как череп. Не похоже на японцев – оставлять уродство на виду.
– Что это? – обернулся он к Тоши.
– Торгово-промышленная палата, – отозвался тот.
– Здесь был пожар?
Тоши отвлекся на разговор с шофером и вопроса не услышал.
* * *
Они обедали в европейском ресторане. Пол предпочел бы японский. Устроились снаружи, за круглым французским столиком. Пол рассказывал о новой программе «МедиТич». Тоши серьезно кивал. Без единого проблеска во взгляде, по которому Пол догадался бы, что японец в действительности думает.
Сирена воздушной тревоги разорвала день, взвыв невыносимо громко и требовательно. Пол инстинктивно вскочил, сглатывая подступившую к горлу панику. В Нью-Йорке он ездил на работу мимо «граунд зеро»; страх такой тревоги впечатался в его подсознание.
– Вы слышите? – Он схватил Тоши за руку. – Слышите, сирены?
Тот высвободил руку, взглянул холодно:
– Я ничего не слышу. Вам что-то показалось. Сядьте, господин Тиббетс, кушайте.
Остальные вовсе не обращали внимания. Невинно позвякивали приборы, люди смеялись – под жуткий аккомпанемент непрекращающихся завываний.
Остаток дня оба провели в бюро. Пол, тыкая виртуальной указкой в пункты новой программы, то и дело вздрагивал от звуков выдуманной сирены.
* * *
Из офиса позвонили ему на мобильный – узнать, как дела. Пол похвастался гостиницей:
– Как будто довоенная Япония. Телефон и тот – старинный. И похоже, я у них единственный клиент.
Шеф помолчал на другом конце провода.
– Ты что-то путаешь, – сказал он наконец. – Какой у тебя адрес?
– Сейчас… вот – семь-двадцать, Нака-маши, Нака-ку. Это в центре, рядом с парком.
– Точно, мы тебя туда и посылали. Только там большой современный отель, с бассейном и прочим. Я сам в нем останавливался. Ничего похожего на то, что ты описываешь.
– Да нет, постой, – начал Пол, но в этот момент села батарейка; беспомощно пискнув, сотовый выключился.
* * *
На следующий день Тоши повез его в городскую больницу – смотреть, как прижились там языковые программы «Райан-Ихито». Врачи и сестры то и дело подходили поблагодарить; они говорили на различаемом английском. Пол улизнул и долго искал туалет в переплетении коридоров.
Потом он сам не мог понять, как оказался в другом крыле. Здесь, видимо, делали ремонт. Черно и гнило пахло недавним пожаром. В коридорах чувствовалось болезненное отсутствие всякой жизни. Пол остановился перед открытой дверью одной из палат. Койки, наскоро сколоченные из досок. На полу – куски бинтов в почерневшей крови. «Слава богу, что они это ремонтируют».
В запустелой тишине у него за спиной протопотали детские ножки.
Пол посмотрел; его отшатнуло, ударило о стену. О Господи Иисусе.
Перед ним стоял труп. Детский трупик, обвиняюще глядящий на него провалами глаз.
– Здравствуйте, господин.
Ф-фух… Надо ж свалять такого дурака. Ребенок был живой. Непонятного пола, в длинной больничной рубашке, лысенький, с ввалившимися щеками. Пол с горечью понял, что его видение опередило реальность месяца на полтора.
– Здравствуй, малыш. Как тебя зовут?
– Садако.
Все же девочка. Лет девять, а может, больше – у больных детей не бывает возраста.
– И что ты здесь делаешь, Садако? Сбежала от врачей?
– Я ищу бумагу, – тихо сказала девочка. – Я делала журавликов, только у меня не хватает…
За спиной грохнуло; Пол развернулся рывком, но то всего лишь захлопнулась дверь пустой палаты. Когда он снова посмотрел на девочку, сердце его дернулось и зависло в безвоздушном ледяном пространстве страха. Это была Эбби. Его Эбби в терминальной стадии. С выпавшими от химиотерапии волосами и серым личиком.
– Вы мне не дадите листочек?
Показалось. К психиатру тебе надо, старина.
Пол бы отдал ей что угодно. Он делал обучающие программы для врачей, он знал, что рак можно лечить и нельзя вылечить. Пол вытащил из кейса толстый блокнот. Эбби так кашляет в последнее время; а Мэри сказала, что теперь это не его забота, и пусть он оставит их в покое…
– Спасибо! – Малышка улыбнулась, притиснув блокнот к груди.
– Пойдем отсюда. Тебя, наверное, ищут…
Пол подхватил ее на руки. Ощущение было, что он держит скелетик.
Он еле нашел выход в другой корпус. Толкая тяжелую дверь («Только для персонала»), Пол ясно ощутил, что в руках у него – мертвая плоть. Расползающаяся на костях.
– Зачем ты это сделал? – печально спросила Садако. Ее глазницы были забиты землей. Оголенные фаланги сжимали бумажного журавлика. – Зачем?
Пол заорал.
* * *
Его усадили на стул в чистой, безопасной приемной. Дали успокоительного.
– Как неловко, – суетилась сестра. – Как неловко перед гостем.
– Вы бы закрыли то крыло, – стучал зубами Пол. Тоши поднял брови. Шепотом сказал что-то медсестре. Та тоже понизила голос, но Пол расслышал:
– Там было еще одно крыло, правда. Только оно сгорело во время бомбардировки.
Две пары одинаковых глаз обратились на Пола. Бронированный, непроницаемый взгляд.
Узкоглазые.
Пол удивился этой мгновенной вспышке неприязни. Он не терпел расистов; в университете даже боролся за права черных. Он списал все на легкую ксенофобию, неизбежную, когда уезжаешь далеко. Странная все-таки культура, и неправы те, кто говорит, будто ее можно познать через язык. Вот он понимает язык, а толку?
Узкоглазые – так их называли во время войны.
* * *
Ему просто хотелось поговорить с Эбби. Пол долго стоял у ресепшен, сжимая трубку антикварного телефона. В трубке что-то гудело, трещало, будто напоминали о своей реальности проложенные через океан провода. Он стоял так, завороженно слушая тишину. Вздрогнул от неожиданно громкого голоса телефонистки. Девушка говорила по-английски жизнерадостно, с аккуратным акцентом. Пол неуверенно попросил соединить с Америкой.
– Сожалею, – прощебетала девушка, – такого номера нет.
И опять – писк и помехи на линии. И будто – ворвавшаяся в трубку пустота. Сколько он потом ни вертел диск – гудков не было.
* * *
Что-то странное случилось с его часами: секундная стрелка исправно бегала по циферблату, но часовая и минутная замерли на восьми четырнадцати. Он долго тряс часы, щелкал по стеклу и в конце концов спрятал часы в карман.
Как бы далеко он ни улетел – все идет наперекосяк.
* * *
Пол вышел прогуляться по теплым легким сумеркам. Без путеводителя – он не так уж хотел знать, где находится. В парке, засаженном сливами, лоточник продавал гречневую лапшу. Пол шагал по прохладным аллеям, желая вобрать в себя непроницаемое спокойствие, которым веяло от здешних жителей.
Памятник открылся ему неожиданно. Фигурка человека с птицей на пьедестале. Пьедестал напоминал бомбу. Наверное, не надо было сюда приходить. Прежде Хиросимы случился Перл-Харбор; и произошло-то это черт-те когда. Но, может, для здешних это до сих пор что-то значит. Пол вспомнил вздернутый черным членом посреди города обелиск в Вашингтоне. Некоторые не забывали; окапывались рядом, протестовали, будто пытаясь голыми руками удержать прошлое. Пол не воевал. Его могли послать куда-нибудь в хорватское Сараево, но пронесло, а для Ирака он оказался стар. Наверное, поэтому он не понимал, зачем людям вечно пережевывать воспоминания о войнах.
Не понимал – до недавнего времени. Есть воспоминания, которые невозможно не пережевывать.
В первый момент он подумал, что вокруг памятника грудами лежат бумажные цветы. Их разноцветье здесь – в могильной безветренной тишине, рядом с мрачно однотонным памятником – было пугающе неуместным, будто на кладбище нарядили елку. Потом он увидел, что это не цветы, а гирлянды журавликов-оригами. Неизвестно зачем Пол потянулся, дотронулся до одного из них.
Неожиданный ветер со злостью рванул деревья за ветви, как за волосы, кроны тревожно зашумели. На безупречно выметенную тропинку осыпалось несколько листьев. Пол застыл, четко ощущая спиной чей-то взгляд. Они не имеют права так на него смотреть; он ничего им не сделал.
Он обернулся.
Парк был абсолютно пуст и темен. Пол выпустил журавлика с брезгливым испугом, будто на бумажное тело налипли комья земли. Улетучилась вся безмятежность, которую он собирал с травы и деревьев, как пыльцу. Что за страшная ирония – приносить к братской могиле «пожелания счастья и здоровья».
* * *
В номере было успокаивающе душно. Журавлик снова таращился с футона. Пол снял его с подушки, скомкал, спрятал в глубь чемодана. Выкидывать ему не хотелось – вдруг хозяева обидятся.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
