Текст книги "Бусидо"

Глава 3
Добродетель или справедливость

Праведность – самое неоспоримое понятие во всем кодексе самурая. Для самурая нет ничего отвратительней подковерных интриг и подлых махинаций. Иногда праведность определяют слишком узко, но это неверно. Один известный буси понимает ее как решительность: «Праведность есть способность принимать решение о том, как следует поступить, согласно с разумом, без колебаний: умереть, когда нужно умереть; нанести удар, когда нужно нанести удар». Другой говорит о ней так: «Праведность – это кость, придающая крепость и статность телу. Как без костей голова не может удержаться на позвоночнике, руки не могут двигаться, а ноги стоять, так и без праведности никакие способности или знания не могут сделать из человека самурая. Праведному же человеку нечего стыдиться, не имея других заслуг». Мэн-цзы называет человеколюбие сердцем человека, а справедливость или праведность – его путем. «Как жаль, что люди оставляют свой путь и не сообразуются с ним; теряют свое сердце, а потом не знают, как найти его! Люди, отпускающие на волю кур и собак, знают, как найти их, но те, кто отпускает на волю свое сердце, не знают, как его вернуть», – восклицает он. Разве мы не видим здесь, «как сквозь мутное стекло», притчу, рассказанную триста лет спустя на другой земле другим, более великим учителем, называвшим Себя Путем праведности, следуя которым обретаешь потерянное? Но я отвлекся. Итак, справедливость, согласно Мэн-цзы, – это прямая и узкая тропа, которой должен следовать человек, чтобы вновь обрести потерянный рай.

Даже на закате феодализма, когда благодаря наступлению продолжительного мира у воинского сословия появилось время для досуга, а вместе с ним и возможности для развлечения и упражнения в изящных искусствах, титул гиси («справедливый человек») почитался выше всех прочих, свидетельствовавших об учености или мастерстве в каком-либо искусстве. Сорок семь верных ронинов, о которых полагается знать всякому образованному представителю нашего народа, в повседневной речи называются «Сорока семью гиси».

В те времена, когда коварные уловки считались тактическими приемами, а откровенная ложь – военной хитростью, праведность, как подобающая мужчине добродетель прямоты и честности, сияла подобно драгоценнейшему из камней и превозносилась выше других достоинств. Праведность – близнец доблести, еще одной воинской добродетели. Но прежде чем перейти к разговору о доблести, скажем несколько слов о понятии, производном от праведности. Изначально разница между значениями этих слов была невелика, но производное слово постепенно отдалялось от исходного все сильнее, пока не стало обозначать в повседневном обиходе нечто совсем иное. Я говорю о гири. Буквально это слово означало «благоразумие», но со временем приобрело значение чувства некого смутного долга, исполнения которого ожидало от человека общество. Исходное значение гири – долг. Мы говорим о гири в отношении родителей, начальников, подчиненных, общества в целом и так далее. Во всех этих случаях гири равнозначно долгу, ведь что есть долг, как не то, исполнения чего требует от нас благоразумие? Не должно ли тогда благоразумие стать нашим категорическим императивом?

Хотя гири – не более чем долг, замечу, что история возникновения у этого понятия иная. В обращении с родителями, к примеру, единственным мотивом наших поступков должна быть любовь, но при ее отсутствии необходимо нечто иное, что обязало бы нас соблюдать почтение к старшим. Из этих справедливых соображений и было сформулировано понятие гири. Действительно, если любовь не побуждает человека к совершению добродетельных поступков, то эту задачу приходится брать на себя его разуму, которому требуется некий толчок для того, чтобы убедить человека в необходимости поступать по справедливости. Сказанное верно в отношении любых моральных обязательств. Когда долг становится обременительным, благоразумие не позволяет нам уклониться от его исполнения. Гири, понятое подобным образом, – это строгий надсмотрщик с розгами в руке, заставляющий лентяев выполнять то, что должно. В этике это сила второго порядка; в качестве побудительного мотива она неизмеримо ниже христианской любви, которой надлежит быть высшим законом. Я полагаю, что гири – продукт искусственного общества, в котором в силу случайных факторов рождения и незаслуженных привилегий установились классовые различия, семья считалась прежде всего ячейкой общества, старшинство по возрасту имело большее значение, чем превосходство таланта, а естественные привязанности приходилось обуздывать ради соблюдения искусственных, придуманных человеком обычаев. Именно в силу этой искусственности гири превратилось со временем в смутное представление о нормах приличия, исходя из которого отвергают одно и одобряют другое, требуя от матери пожертвовать остальными детьми ради спасения первенца, а дочь обязуя торговать собой, чтобы выручить деньги на выплату долгов промотавшегося отца. Возникнув как благоразумие, гири, как мне кажется, часто превращалось в казуистику и даже вырождалось в трусливую боязнь осуждения. В отношении его справедливы слова Вальтера Скотта о патриотизме: «Под маской этого прекраснейшего из всех человеческих чувств чаще всего скрываются другие, низменные». Выйдя за пределы благоразумия, понятие гири чудовищно исказилось. Оно пригрело под своим крылом софистические уловки и лицемерие и легко превратилось бы в рассадник трусости, если бы бусидо не воспитывало дух смелости и выдержки, пробуждая настойчивое стремление к мужеству.

Глава 4
Храбрость дух бесстрашия и выносливости

Мужество считалось едва достойным именоваться добродетелью, если не было проявлено во имя справедливости. В «Беседах и суждениях» Конфуций по своему обыкновению определяет мужество через противоположное качество. «Видеть то, как следует поступить по справедливости, и не поступить так есть отсутствие мужества». Перефразируем это изречение в утвердительном смысле: «Мужество состоит в том, чтобы поступать по справедливости». Доблестным часто называется тот, кто рискует собой, подвергает себя всевозможной опасности, идет на верную смерть. Такое безрассудство воинов, которое Шекспир называет «доблести побочное дитя», незаслуженно превозносится. Но ничего подобного нет в нашем рыцарском кодексе. Смерть во имя того, что не стоит смерти, называется в нем «собачьей». Один из князей Мито говорил: «Броситься в гущу битвы и погибнуть – довольно просто, на это способен даже последний простолюдин. Но истинное мужество состоит в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда НУЖНО умереть». При этом князь не мог слышать даже имени Платона, определявшего мужество как «знание того, чего человеку следует, а чего не следует бояться». Различие, которое проводят на Западе между нравственным мужеством и физической смелостью, давно известно у нас в Японии. Какой юный самурай не слышал о «великой доблести» или «храбрости негодяя»?

Доблесть, стойкость, храбрость, бесстрашие, отвага – качества, воспитываемые упражнениями и примером и легче всего находившие отклик в юных душах, были, если можно так выразиться, самыми популярными добродетелями, юноши старались перенимать их с самого раннего возраста. Едва отняв мальчиков от материнской груди, им принимались рассказывать о военных подвигах. Если малыш плакал от малейшей боли, мать укоряла его так: «Только трус плачет из-за такой ерунды! Что же ты будешь делать, если в бою тебе отрубят руку? А если тебе придется совершить харакири?» Все мы знаем о трогательной стойкости юного князя Сэндай из известной пьесы. Проголодавшись, он обращается к своему столь же юному пажу: «Видишь маленьких воробушков в гнезде, широко раскрывающих свои желтые клювы? Смотри! Вот летит мать, чтобы накормить их червяками. Как жадно, с каким наслаждением едят птенцы! Но самураю, когда его желудок пуст, постыдно испытывать голод». Истории об отваге и бесстрашии в изобилии встречаются в детских сказках, но не только они воспитывали в юных сердцах дух смелости и выдержки. Со строгостью, граничившей с жестокостью, родители ставили перед детьми задачи, требовавшие от ребенка всей отваги, на которую он способен. «Медведь бросает детенышей в овраг», – говорили самураи, сбрасывая своих детей в крутые овраги лишений, принуждая их к сизифову труду. Оставляя их голодными или выгоняя на холод, они считали, что таким образом закаляют их характер. Малышей самого нежного возраста посылали доставить письмо к незнакомцам, поднимали до рассвета, заставляя перед завтраком упражняться в чтении, а зимой отправляли к учителю босиком. Регулярно – раз или два в месяц, например, в праздник бога учения, – они собирались небольшими группами и проводили всю ночь без сна, читая вслух по очереди. Любимым времяпрепровождением юношей было посещение всевозможных жутких мест: кладбищ, домов с привидениями, мест казни. В те времена, когда еще проводились публичные отсечения головы, мальчиков не просто вынуждали наблюдать за столь ужасающим зрелищем, но и заставляли ночью, в одиночку, приходить на место свершившейся казни, оставляя в доказательство исполнения этого наказа какой-либо знак на отрубленной голове.

Но не внушает ли эта ультраспартанская система «тренировки нервов» современному педагогу ужас, не приведет ли она к ожесточению, не убьет ли в ребенке сердечные чувства? Рассмотрим же иные трактовки мужества в этике бусидо.

Духовной стороной мужества является самообладание – невозмутимость и присутствие духа. Душевное спокойствие – это мужество, находящееся в состоянии покоя. Это статическая форма мужества, тогда как отважные подвиги – форма динамическая. Подлинно мужественный человек всегда сохраняет самообладание. Его невозможно взять врасплох, ничто не тревожит спокойствия его духа. Даже в пылу битвы он хладнокровен, и в разгар бедствия разум его ясен. Землетрясения не страшат его, над бурями он смеется. Тот, кто сохраняет самообладание перед лицом нависшей опасности или смерти и может, к примеру, сочинить стихотворение или напеть мелодию в ожидании гибели, восхищает нас как истинно великий человек. Строки, написанные твердой рукой, или слова, произнесенные без дрожи в голосе, служат для нас неоспоримым свидетельством сильной натуры, или, как мы еще говорим, широкого ума (ёю), где всякой мысли просторно.

Подлинным историческим свидетельством считается сегодня рассказ о том, что убийца Ота Докана, великого строителя замка Эдо в Токио, знавший о любви своей жертвы к поэзии, пронзая его копьем, произнес такие строки:

 
О, как в подобные мгновенья
Жаждет света жизни наше сердце.
 

И умирающий герой, которого ничуть не устрашила смертельная рана в груди, ответил:

 
Да, только в этот краткий миг
Познал я жизни светлый лик.
 

Кроме того, мужественной натуре свойственна игривость. Многое из того, к чему обычные люди относятся серьезно, для человека мужественного – лишь игра. Поэтому во время войн древности противники нередко обменивались колкостями или соревновались в красноречии. Исход битвы зависел не только от грубой силы, проходили и схватки умов.

Таково было сражение на берегах реки Коромо, произошедшее в конце XI века. Восточная армия была разбита, и ее военачальник Садато бежал. Настигнув его, генерал вражеской армии Ёсия воскликнул: «Воину постыдно поворачиваться спиной к противнику». Садато осадил лошадь, и Ёсия изрек:

 
Разорвана в клочья мятая ткань (коромо).
 

Едва он договорил, побежденный воин невозмутимо закончил стих:

 
Но нити ее будут тянуться вечно.
 

Ёсия, все это время державший тетиву своего лука в натяжении, внезапно ослабил ее и поскакал прочь, отпуская пленника. Когда его спросили, почему он повел себя так странно, он ответил, что не мог порочить честь воина, способного сохранять ясность ума, когда его преследует враг.

Скорбь, охватившая Антония и Октавиана после смерти Брута, знакома многим мужественным воинам. Усуги Кэнсин, услышав о смерти Такэды Сингэна, с которым он воевал четырнадцать лет, зарыдал, оплакивая потерю «лучшего из врагов». Уважение Кэнсина к Сингэну служит вечным примером благородства. Владения Сингэна располагались в гористой местности далеко от моря и зависели от соли, которую получали из владений Ходзё. Глава рода Ходзё не враждовал с Сингэном в открытую, но, желая ослабить его, перестал продавать ему этот необходимый продукт. Кэнсин, имевший возможность добывать соль в своих прибрежных владениях, узнав о трудностях Сингэна, написал ему, что глава рода Ходзё, по его мнению, поступил подло. После этого он распорядился снабдить Сингэна достаточным количеством соли, хотя и вел с ним войну. Письмо он завершил фразой «Я воюю не солью, а мечом», которая не случайно отсылает нас к словам Камилла: «Римляне привыкли спасать отечество не золотом, а железом». Ницше подтвердил то, во что верит сердце самурая, написав: «Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами». Действительно, честь и доблесть велят нам относиться к врагу так, точно он достоин в мирное время стать хорошим другом. Когда доблесть достигает таких высот, она становится сродни состраданию.

Глава 5
Сострадание чужому горю

Любовь, великодушие, привязанность к людям, сочувствие и жалость всегда почитались величайшими добродетелями, наивысшими свойствами человеческой души. Милосердие называлось царским достоинством в двух смыслах: во-первых, оно возвышалось над многочисленными прочими качествами благородного духа; во-вторых, считалось особенно необходимым для правителя. Нам не нужен был Шекспир, чтобы понять, что милосердие государя превыше его могущества и красит его сильнее, чем царский венец (хотя, возможно, как и всему остальному миру, он был нужен нам, чтобы выразить это). Конфуций и Мэн-цзы часто повторяют, что сострадание – важнейшая из человеческих добродетелей. Конфуций говорил: «Пусть принц совершенствуется в добродетели, и народы стекутся к нему; с народами придут к нему земли; земли принесут ему богатство; богатство же он сможет использовать во благо. Добродетель – корень, а богатство – плод». И далее: «У милосердного властителя подданные становятся праведниками». Мэн-цзы позже вторил ему: «Случалось, что некоторые люди достигали верховной власти в одном государстве и не имея такого качества, как милосердие, но никогда не слышал я, чтобы целая империя попадала в руки того, кто не имел бы его совсем». И еще: «Невозможно, чтобы человек мог править людьми, если те не отдали ему свои сердца». Оба мудреца определяли это обязательное требование к правителю так: «Милосердие и есть человек». В эпоху феодализма, который легко выродился в милитаризм, именно благодаря милосердию народ был избавлен от худших проявлений деспотизма. Вверяя свою жизнь и смерть правителю, подданные могли смириться с любым его своеволием, и, как естественное следствие этого, появлялся абсолютизм того рода, который так часто называют «восточным деспотизмом», как будто деспотов не существовало в истории Запада!

Я далек от оправдания любых форм деспотизма, но отождествлять его с феодализмом ошибочно. С фразы Фридриха Великого: «Монарх есть первый слуга государства» – началась, как справедливо отмечают правоведы, новая эра свободы. По удивительному совпадению в это же самое время в глуши Северо-Западной Японии точно такие же слова произнес Ёдзан из Ёнэдзавы, показав тем самым, что феодализм отнюдь не тождественен тирании и угнетению. Феодальный правитель, пусть даже пренебрегавший обязательствами по отношению к своим вассалам, ощущал ответственность более высокого порядка – перед предками и Небом. Он был отцом для своих подданных, которому само Небо поручило заботу о них. В древнекитайской книге стихов «Ши-Цзин» говорится: «Пока династия Шан не потеряла сердца людей, она могла предстоять перед Небесами». Так же и Конфуций в «Великом учении» наставлял: «Когда государь любит то же, что любит народ, и ненавидит то же, что ненавидит народ, тогда его зовут отцом народа». Так общественное мнение и монаршая воля или демократия и абсолютизм сливаются друг с другом. Поэтому ту систему власти, которую принимало и укрепляло бусидо, можно назвать «отеческой» в противоположность «дядюшкиной», менее заинтересованной в благополучии подданных (вспомните дядюшку Сэма!). Разница между деспотической и отеческой властью заключается в том, что деспоту народ подчиняется неохотно, а отеческой власти, выражаясь словами Бёрка, «с тем гордым подчинением, тем полным достоинства повиновением, тем послушанием сердца, при котором даже в рабстве сохраняется живым дух возвышенной свободы». Не так уж ошибался тот, кто назвал короля Англии «королем чертей, подданные которого постоянно бунтуют и желают его свержения», французского монарха «королем ослов, подданные которого задавлены налогами и пошлинами», а королю Испании даровал почетный титул «короля людей», поскольку «народ подчиняется ему с охотой». Но довольно об этом!

Добродетель и абсолютная власть могут показаться англосаксонскому уму несовместимыми понятиями. Русский государственный деятель Победоносцев очень точно выразил принципиальное отличие английского общества от остальной Европы, сказав, что в основе европейских обществ лежали общие интересы, тогда как характерным признаком английского была развитая независимая личность. Его слова о том, что для наций материковой Европы и особенно для славянских народов характерна личная зависимость индивидов от какого-либо общественного объединения и в конечном итоге от государства, вдвойне верны в отношении японцев. Поэтому свободное изъявление монаршей воли не только не было для нас тяжким бременем, как для европейцев, но и сдерживалось благодаря отеческому вниманию государя к чувствам народа. «Абсолютизм требует от правителя в первую очередь беспристрастия, честности, верности своему долгу, работоспособности и скромности», – говорил Бисмарк. Здесь уместно вспомнить речь немецкого императора, произнесенную в Кобленце, в которой тот говорил о «власти монарха милостью Божией с ее тяжелыми обязанностями и огромной ответственностью перед одним только Создателем, от которой ни один человек, ни министр, ни парламент не в силах освободить государя».

Мы знаем, что милосердие – мягкое, материнское достоинство. Если праведность и суровая справедливость – черты мужского характера, то милосердие подразумевает кротость и убедительность, присущие женщинам. Мудрецы предостерегали нас от неуемного милосердия, не подкрепленного праведностью и справедливостью. Масамунэ хорошо выразил это в своем известном афоризме: «Справедливость, доведенная до крайности, превращается в жесткость; милосердие, творимое без меры, становится слабостью».

К счастью, милосердие, эта прекраснейшая из добродетелей, встречалось нередко. «Кто всех нежней – тот всех смелей, отважней – тот, кто любит» – универсальная истина. Буси-но насакэ – милосердие воина. Сочетание этих слов трогает нас, взывая к внутреннему благородству, вовсе не потому, что милосердие самурая чем-то отличается от милосердия других живых существ. Дело в том, что оно говорит о милосердии на поле боя, там, где милосердие – не слепой порыв, а осознанное исполнение долга поступать по справедливости, не простое состояние ума, а способность вершить правосудие, щадить или убивать. Экономисты говорят об эффективном и неэффективном спросе. Так и мы можем назвать милосердие самурая эффективным, поскольку оно подкреплено способностью действовать во благо или же во вред.

Самураи гордились грубой силой и правом ею пользоваться, но соглашались со словами Мэн-цзы о силе любви: «Милосердие одолевает все, что встает на его пути, как вода смиряет огонь: только тот сомневается, что вода способна потушить пламя, кто пытается кувшином воды залить целую телегу горящего хвороста». Он говорит также, что «сострадание есть корень милосердия», поэтому милосердный человек всегда внимателен к тем, кто страдает и бедствует. Таким образом, Мэн-цзы предвосхитил Адама Смита, этическая философия которого основывалась на сочувствии.

Совпадения между рыцарскими кодексами разных стран поистине поразительны. Иными словами, удивительно то, насколько точно восточные представления о морали, над которыми часто насмехаются, отражаются в самых благородных максимах европейской литературы. Если известные строки Вергилия: «Тебе, римлянин, править народами, вот твое искусство, тебе быть миротворцем, щадить покоренных и поражать гордых», – показать японцу, он вполне может обвинить великого мантуанского стихотворца в заимствовании из литературы своей родины. Милосердие к слабым, униженным и побежденным всегда превозносилось как качество, которым должен обладать самурай. Любители японского искусства, наверное, помнят изображение монаха, который едет на корове задом наперед. Этот наездник некогда был воином, одно имя которого внушало ужас. Звали его Кумагаэ. В страшной битве при Суманоура (1184), одной из решающих для нашей истории, он догнал врага, схватился с ним один на один и сдавил его в своих огромных руках. Надо сказать, что этикет войны требовал, чтобы в таких случаях кровь не проливалась, если слабый противник не был равен сильному по положению или воинскому умению. Суровый воин потребовал от соперника назвать свое имя, но тот отказался. Тогда самурай беспощадно сорвал с него маску, и его взору открылось безбородое лицо прекрасного юноши. Изумленный воин невольно ослабил хватку. Он помог юноше встать на ноги и отпустил его, сказав по-отечески: «Ступай к своей матери, юный князь! Меч Кумагаэ не запятнает себя твоей кровью. Скорей беги отсюда, пока не явились твои враги!» Но молодой воин отказался уйти и попросил Кумагаэ ради чести их обоих предать его смерти на месте. Седой самурай поднял меч, не единожды разрубавший узы жизни. Блеснул клинок, но дрогнуло смелое сердце воина. Перед его мысленным взором возник образ собственного сына, в тот самый день вышедшего под звуки горна испытать свой новый меч. Задрожала тогда его крепкая рука, и он снова попросил молодого воина спасаться бегством. Видя, что все его уговоры напрасны, и слыша шаги приближающихся соратников, он воскликнул: «Если тебя настигнут, смерть твоя будет менее достойной, чем от моего меча. О Небо, прими его душу!» Снова блеснул клинок, и опустился, обагренный кровью юноши. Когда же война закончилась, старый солдат с триумфом вернулся в родные места, но его больше не заботили ни честь, ни слава; он отказался от пути воина, обрил голову, надел монашеское облачение и остаток своих дней провел в паломничестве к святым местам, никогда не поворачиваясь спиной к западу, где лежит рай, откуда приходит спасение и куда солнце каждый день спешит на покой.

Критики могут указать на изъяны этой истории. Пусть так, но она демонстрирует, что, даже совершая самые кровавые деяния, самурай не забывал о нежности, сострадании и любви. Древняя самурайская пословица гласит: «Не пристало охотнику убивать птицу, которая укрылась у него на груди». Это хорошо объясняет, почему движение Красного Креста, столь явно укорененное в христианстве, так легко прижилось в Японии. За много десятков лет до того, как мы услышали о Женевской конвенции, наш величайший романист Бакин показал нам, что поверженному врагу нужно оказывать медицинскую помощь. В княжестве Сацума, жители которого были известны своим воинственным духом и воспитанием, юноши по общепринятому обычаю занимались музыкой, причем инструментами их были не трубы и не барабаны, что «возвещают громом кровь и смерть» и побуждают нас подражать повадкам тигра, а бива, нежные и печальные звуки которой смиряют наш пламенный дух и отвлекают мысли от побоищ и запаха крови. Полибий рассказывает о законах Аркадии, согласно которым молодые люди вплоть до своего тридцатилетия должны были заниматься музыкой, поскольку это благородное искусство помогало переносить суровость неприветливого края. Именно благотворному влиянию музыки он приписывает отсутствие жестокости в характере жителей этой области Аркадских гор.

Княжество Сацума не было единственным местом в Японии, где мягкосердечие внушалось воинскому сословию. Князь Сиракава, записывавший свои разрозненные мысли, оставил среди них и такую: «Хотя они украдкой подступают к твоему ложу в ночной тишине, не гони их, а наслаждайся – благоуханием цветов, отзвуками далеких колоколов, жужжанием насекомых морозной ночью». И далее: «Ветру, разметавшему твои цветы, облаку, скрывшему луну, и человеку, ищущему с тобой ссоры, прощай всегда, хоть они и ранят твою душу».

Стихосложение поощрялось потому, что помогало выразить эти нежные чувства, но в действительности оно же и развивало их. Поэтому нашей поэзии свойственны возвышенность, эмоциональность и нежность. Наглядный тому пример – известная история о юном деревенском самурае. Когда ему велели выучиться стихосложению, избрав в качестве темы для пробы пера трели славки, он вспылил и оросил к ногам своего господина такие грубые строчки:

 
Храбрым воинам
Ни к чему
Трели певчих птиц.
 

Но господина подобная грубость ничуть не смутила. Он продолжил поощрять занятия юноши поэзией, и однажды нежные трели славки все же тронули душу молодого самурая, и он написал:

 
Остановился могучий воин,
Слушает он щебетание славки
В ветвях.
 

Мы восхищаемся героическим поступком Кёрнера, прожившего столь недолгую жизнь. Свое знаменитое «Прощание с жизнью» он написал, когда лежал раненным на поле боя. Наши воины нередко поступали так же. Лаконичные, афористичные по характеру японские стихи особенно подходят для спонтанного выражения какого-либо чувства. Любой сколь-нибудь образованный японец в те времена становился поэтом, ну или хотя бы просто сочинял что-то для себя. Часто воин останавливался на ходу, вынимал из-за пояса письменные принадлежности и принимался писать – такие сочинения могли находить под шлемами и нагрудниками, снятыми с бездыханных тел его товарищей.

В Европе пробудить сострадание среди ужасов войны помогло христианство, в Японии же эту роль сыграли музыка и литература. Воспитание нежных чувств внушает человеку внимание к чужим страданиям. А скромность и почтительность, движимые уважением к чужим чувствам, лежат в основе вежливости.