Текст книги "Simple Storys"

– Что? Ты весишь шестьдесят восемь кг? – Женни посмотрела на меня с чувством собственного превосходства.

Я опять задвинула весы под этажерку и еще раз спросила, что с Майковой рукой.

– Утром я даже не могла тебе это рассказать, потому что Майк все время перебивал меня, – сказала Женни, перешагнула через свои сандалии, поставила на стол вазу с компотом и пакетик корицы и пододвинула ко мне сахарницу.

– Он постоянно встревал между нами, – сказала она, – пока Эдди не посоветовал ему оставить меня в покое и дать наконец возможность что-то сказать. А когда это не помогло, Эдди попросту велел ему заткнуться. И знаешь, Лиди, он был совершенно прав, честно. – Женни быстро взглянула на меня. Я попросила ее взять вместо вилки деревянную ложку и уменьшить огонь.

– Когда Майк и я были вдвоем в номере мотеля, а Эдди еще сидел в ресторане, Майк напустился на меня: почему, мол, я рассказала ту историю Эдди, а не сперва ему. Додуматься до подобной идеи – вполне типично для Майка. Кроме того, он писает в душе…

– Так делают все мужчины, – сказала я.

– Майк нес всякую чепуху: например, что не станет мне препятствовать, если я захочу ночью подзаработать. Так прямо и ляпнул… Для меня это означало конец! – выкрикнула Женни. – Как-то я ему рассказала, – уже спокойнее продолжала она, – об одном человеке, с которым иногда встречалась, еще до того, как начались наши с ним – с Майком – отношения. Тот человек был уже старый, но симпатичный – очень галантный, и щедрый, и по уши втюрившийся в меня. Все, что бы я ни делала, ему нравилось. И он всегда совал мне вместо подарков деньги. От меня он почему-то ничего не требовал, и я думала, что, возможно, тут дело в его отцовских чувствах ко мне, мужском инстинкте защитника или в чем-то подобном. Но потом ни с того ни с сего он выдал мне такую свинскую брехню, в садомазохистском духе, над которой я бы только посмеялась, если б не он ее выдумал… И тогда внутри меня все сломалось, сломался весь его образ, сложившийся в моей голове. И вот об этом я как-то рассказала Майку, как потом оказалось, напрасно. С тех пор он думает, будто я от него что-то скрываю, какие-то садомазохистские игры или что он там себе навоображал со своей скотской ревностью. И все только потому, что тот старик давал мне деньги. В этом весь Майк. Только когда его привели наверх, я заметила, что была заперта в номере. Одна из официанток отвезла нас на своей машине в больницу и потом назад. Другая тем временем нашла кого-то, кто нас довез до Берлина. Этот новый шофер за всю дорогу не проронил ни слова и высадил нас в Ванзее, у станции метро.

Я ей посоветовала надевать что-нибудь под блузку, потому что иначе, когда она жестикулирует, у нее все видно.

– Не туда смотришь, – сказала я, когда Женни опустила подбородок на грудь. – Вот здесь, под мышками.

– Что, выглядит неаппетитно? – спросила она. – Там все так быстро отрастает, ужас, правда? – Внезапно она буквально бросилась мне на шею. Я едва успела вскочить со стула. И крепко обняла Женни, стала гладить ее по волосам. Мое левое плечо сделалось влажным. Только тогда я заметила, что Женни плачет. И тут она отстранилась – этот ее порыв был таким же неожиданным, как и первый. Я смешала сахар с корицей, накрыла для нас двоих стол и спросила, что она будет пить.

– То же, что и ты, – сказала Женни, перемешала рисовый пудинг с поджареными яблочными ломтиками и порвала пакет. – Подавать на стол в охлажденном виде, с мюсли, – прочитала она вслух и опять увеличила пламя. С банкой мандаринового джема в руке стала искать открывалку. Пудинговая масса на передней горелке уже забулькала. – Займешься этим? – спросила она, передавая мне банку и открывалку, и перемешала содержимое сковородки.

Вдруг Женни сказала:

– Может, ты и права, может, все к лучшему…

Когда я открыла банку, раздался звонок в дверь. – Это, наверное, к тебе, – сказала я и поднялась со своего места, только когда звонок повторился.

Женни пошла в прихожую. Я слышала, как она открывала дверь. Но никакого обмена приветствиями не последовало. Дверь снова закрылась. Я ждала. Потом окликнула Женни и в конце концов выглянула посмотреть, куда она подевалась. Кроме меня в квартире никого не было.

Я сняла с плиты рисовый пудинг, встала около входной двери и подождала еще. На лестничной площадке – тоже никого. Я выключила плиту и решила искупаться. Это всегда помогает. В ванне я поиграла с пустой бутылочкой из-под шампуня. Зажала ее ступнями и поставила на край ванны, потом сосредоточилась и ударила пальцами ноги так, чтобы она опрокинулась в воду. Это мой способ играть в бильярд – кстати, очень полезный для мускулатуры брюшного пресса.

Когда опять раздался звонок, я прямо в купальном халате побежала к двери. На коврике за порогом мигала та самая сигнальная лампа. Я перегнулась через перила – никого. Я отнесла сигнальную лампу в кухню и поставила на подоконник, где она тотчас перестала мигать.

Сейчас я уже съела целую тарелку пудинга, но все еще не знаю, что мне думать об этой странной акции. Набираю себе остатки тепловатой рисовой жижи. Сковородку, которая умещается в раковине, только если ее поставить наклонно, споласкиваю сразу. Потом наливаю воду в пустой пакет из-под пудингового концентрата, чтобы позже его было легче отмыть. И только потом возвращаюсь к своей тарелке.

Ни во дворе дома, ни в квартире этажом ниже не слышно ни звука. Если бы эти четверо были моими детьми, я упрекала бы себя, считала бы себя виноватой в том, что они до такой степени безалаберны и хаотичны. Или утешалась бы тем, что их поведение обусловлено районом, где они живут, трудным возрастным периодом, а то и просто жарой.

Старик из флигеля напротив все еще спит. Проснувшись, он, наверное, удивится тому, что день уже клонится к вечеру. Найдет в этом для себя идеальное оправдание. Хотя, может быть, он уже не нуждается ни в каких оправданиях. Весной он всегда раскладывал на балконе недозревшие зеленые бананы. Время от времени пододвигал их к себе изогнутой рукоятью трости, ощупывал и после опять отодвигал. Сейчас краешек его купального халата слегка шевелится. Наверное, у него болят кости. Я при такой жаре не могу заснуть даже в кровати, он же умудряется дремать на своем жестком стуле. У него затекут прежде всего затылок и плечи, ночью он будет, как и я, лежать без сна, слушать музыку, удивляться мигающему огоньку в моем окне и спрашивать себя, что бы это могло значить. Может, такая лампа действует даже успокаивающе. Если закрыть глаза, она может действовать успокаивающе – ведь успокаивало же меня раньше тиканье будильника. Тогда мне было одиннадцать, и двенадцать, и тринадцать лет, и я тоже ничего не рассказывала своей маме, не потому, что боялась ее, а просто потому, что думала: она воспримет случившееся еще хуже, чем я, я не могу ее так расстраивать. Но потом, по совершенно другим причинам, она все-таки разошлась с моим отцом.

Когда доем пудинг, я первым делом помою тарелки и пакет из-под рисового концентрата. Лампу «СИГНАЛИТ», может быть, уберу в шкаф, засуну между зимними вещами или пристрою где-нибудь в ванной и включу там свет. Завтра утром надо будет отнести вниз пакет с мусором – по понедельникам приезжает машина, которая разгружает желтый мусорный контейнер. Заодно поставлю сандалии Женни на коврик перед ее дверью, и «СИГНАЛИТ» – туда же. Если Яну – теперь, когда к нему вернулась Алекс, – уже не нужен его «младенец», пусть сам отнесет его туда, откуда взял: в строительный котлован на Бётцовштрассе. Это было бы наилучшим решением, в результате которого всё вернулось бы на свои места.

Глава 27 – Не тот мужчина

Как Патрик уходил от Данни. Сцена в гостиной. Письмо Лидии, прибавившей в весе. Тино, Терри и монстр.

Патрик расположился в большом сером кресле перед сломавшимся телевизором. Слева от него – окно, справа – обеденный стол, возле которого на стуле, спиной к Патрику, сидит Данни. Посуда, оставшаяся после ужина на трех человек, еще не убрана. Два из четырех желтых шаров висящей над столом люстры заливают комнату матовым светом. Под ними горит свеча. Из соседних квартир доносятся приглушенные звуки телепередачи.

Данни подносит сигарету к свечке. Потом поворачивается, опершись левой рукой о спинку, и залезает на сиденье с ногами, так что ее пятки оказываются на самом его крае.

Патрик надевает черные полуботинки, ослабляет шнуровку на правом, выравнивает концы шнурков и завязывает двойной узел. Затем проделывает то же с левым ботинком. И спрашивает:

– Тино уже спит?

Данни пожимает плечами. Правой рукой она обхватывает пальцы сперва одной ноги, потом другой, будто хочет согреться.

– Знаешь, что мне сказала о тебе Билли? «Он потерял работу и искал новую. От него сбежала жена, но он нашел новую. Чего же он еще хочет?» – вот что сказала Билли. – Данни пускает колечко дыма в сторону закрытой двери.

– В Корен-Салисе[60]60
  Городок примерно на полпути между Лейпцигом и Хемницем, недалеко от Альтенбурга.


[Закрыть] нам было хорошо, правда?

– Замечательно, – говорит Патрик.

– Мне иногда приходится чуть ли не силком подталкивать Тино к его счастью. Дети нуждаются в жестких рамках, чтобы в их пределах свободно двигаться.

– Нам повезло с погодой.

– То, что он залез к тебе на плечи, Пат, это было гораздо больше, чем просто первая трещинка во льду недоверия, ты не находишь? А как вы с ним вдвоем сидели на веслах, как он слушался тебя и как старался… Чудо да и только! – Она почесывает свою голень и на мгновение касается подбородком колена. – Для него это будет ужасно.

Патрик соединяет руки на животе. Но тут же снова кладет их на подлокотники кресла.

– Ты еще должен позвонить своему другу Энрико, – говорит Данни. – И надо же, чтобы все произошло именно сейчас, когда я уже начала привыкать к нему! Два узла грязного белья как повод для знакомства – это и в самом деле уникальный случай! Я до сих пор не знаю, что это была за зеленая дрянь. Как будто он набил все карманы березовыми листьями или искрошенной брюссельской капустой. А как он стоял здесь, в перепачканной майке, с раззявленным ртом, будто его вот-вот опять вырвет… Я даже подумала, что ослышалась, когда он опять заговорил о своем раке желудка. Для писателя у него слишком мало фантазии, ужасающе мало. Ты никогда ему об этом не говорил? А правда ли, что он такой знаток Китая и Шопенгауэра… Трудно судить, сами-то мы знаем об этих предметах слишком мало. Спасибо и на том, что он не стал рассказывать байки про Бразилию… – Данни сует ноги в большие коричнево-клетчатые шлепанцы, стоящие перед ее стулом. – Его даже нельзя попросить накрыть на стол. Он непременно что-нибудь разобьет, а вилки и ножи разложит так, как кладут палочки для игры в микадо. Я удивляюсь твоей снисходительности. Правда удивляюсь. Только потому, что он клянется, будто между ним и этой ненормальной ничего не было? А если он тебе врет, если все-таки было? Может, в свое время она просто захотела с ним переспать?

– Нет, – говорит Патрик и поджимает губы. – Наверняка нет.

– Да откуда ты знаешь… – Данни правой ступней потирает свою левую лодыжку и потом сует ногу обратно в шлепанец. – У Терри опять блохи. – Она закидывает одну ногу на другую. Правый шлепанец держится только на кончиках пальцев. – Я постоянно спрашивала себя, как женщина может дойти до того, чтобы убежать от тебя – дай же мне закончить, – причем не к кому-нибудь, а к такому вот типу. Удивительно. Каждый раз, когда он заявляется сюда, я себя спрашиваю, как…

– Лидия…

– Не надо! Прошу тебя, Пат. Не произноси здесьее имени.

– Я только хотел сказать, что она ушла от меня не без причины. – Он быстро взглядывает на Данни.

– Пат, – она гасит сигарету о блюдечко. – Представь – есть некий тип, который через каждые две фразы повторяет, что собирается покончить с собой. Это господин Энрико Фридрих, человек, который хотел бы видеть себя писателем. И вот другой человек усаживается рядом с ним, берет за руку и терпеливо объясняет, почему ему не следует так поступать. Этот другой человек – ты. Неделю за неделей ты подбадриваешь его, рассказываешь ему, сколько всего хорошего есть в жизни, пытаешься освободить его от страха. Говоришь, что он может претендовать на получение денежного пособия, это точно, может даже получить какую-то сумму на приобретение новой стиральной машины. – Данни поднимает три растопыренных пальца. – Он, однако, находит особое удовольствие в том, чтобы охаивать все, что ему предлагают. В этом – его истинное призвание и его хобби. Он, мол, не имеет ни одного близкого человека, ни работы, ни друзей – ничего, ничего, ничего. Мне все это представляется крайне удручающим, по крайней мере для тех, кто в данный момент находится с ним рядом. А в довершение он еще облевывает чужую постель и рыдает так, что его душа чуть ли не расстается с телом, – потому, видите ли, что чувствует себя одиноким. И если в конце концов кто-нибудь скажет, что, мол, может и вправду самое лучшее для него – осуществить то, о чем он все время болтает, то, боже мой, что ж в этом удивительного? И ведь ты ему этого не сказал. Ты поделился своими мыслями с ней. Ну и что тут такого? Ты ведь не говорил, что обрадуешься его смерти. Абсурд какой-то! И потом, ни один из тех, кто постоянно болтает о подобных вещах, никогда их не делает. Это тоже важный момент. Тот, кто действительно хочет совершить такое, об этом не говорит. Или я ошибаюсь? Разве не так, Пат?

– Да, так бывает чаще всего, – подтвердил он, не глядя на нее.

– И ты считаешь, что такое могло быть причиной? Что можно бросить мужчину, с которым ты прожила много лет, только потому, что он сказал об одном общем знакомом: этот, мол, ни на что больше не способен? Из-за нескольких справедливых слов? И ведь ей даже не хватило мужества посмотреть тебе в глаза! Она просто нацарапала на клочке бумаги «Прощай» и смылась! А ты, между прочим, был прав! И сегодня это еще очевиднее, чем тогда! Энрико действительно ни на что больше не способен! – Данни несколько раз хватается за свои локоны, заправляет их за уши и тянет вниз. – Я только ставлю вопросы, Пат, ничего больше. И все, что мне известно, я знаю от тебя. Ты сам мне все рассказал. Я ничего не выдумываю! Или вспомни ту историю с театром, с уборщицей-чешкой, из-за которой фройлейн Шумахер потом две ночи не могла спать – и в результате ходила с кругами под глазами, будто ты наставил ей синяков. Разве это преступление – позволить, чтобы кто-то убрал за тобой? Я ничего не выдумываю, Пат, а люди, как правило, не меняются. – Данни высвобождает свои пальцы, запутавшиеся в волосах. – Что бы ты тогда сделал, если бы застал ее у Энрико, если бы она не успела сбежать и от него? Я никогда тебя об этом не спрашивала. И как ты можешь думать, будто рождение ребенка разрешило бы все ваши проблемы? Тебе что – все равно, от кого иметь ребенка? Как храмовому павиану из Бангкока? Им, павианам, тоже важны лишь собственные гены.

Патрик ерзает в кресле, соскальзывает пониже и слегка наклоняется вперед.

– Прости меня! – говорит она. – Ну, прости… Ты больше ничего не поешь? Салат, выходит, я готовила зря.

Патрик сидит в неудобной позе, на самом краешке сиденья. Он говорит:

– Завтра я позвоню монтеру.

– Зачем?

– Потому что телевизор сломался.

– Да, но почему ты должен ему звонить?

– Данни…

– Я спрашиваю, почему именно ты? Почему это не могу сделать я?

– Потому что я обещал, что сам с этим разберусь. Обещал Тино.

– Ну и что ты скажешь монтеру? Чтобы он перезвонил и договорился лично со мной? Или что? Я тебя не понимаю… Ты как будто не думаешь о том, что собираешься делать. Наверное, в этом вся загвоздка. Ты просто не думаешь. Я ведь не требую, чтоб ты подумал о нас. Ты в принципе должен думать. Вот и все.

Данни подносит к свече новую сигарету.

– Ты так мне ничего и не скажешь? Или ты вдруг стал сторонником толерантности?

– Что, по-твоему, я должен сказать?

– Ну, например, напомнить ту сентенцию о моряке, который гибнет из-за свечки…[61]61
  Имеется в виду северо-немецкая пословица: «Каждый раз, как кто-то прикуривает от свечки, умирает один моряк». Прежде моряки рыболовецких судов зимой, когда не было промысла, занимались изготовлением спичек, и тот, кто предпочитал прикуривать от свечки, лишал их насущно необходимого приработка.


[Закрыть]

– Я полагал, ты терпеть ее не можешь?

– Бывают вещи и похуже, – говорит она. С каждым произнесенным словом из ее рта выпархивает колечко дыма. – А знаешь, почему ты мне с самого начала понравился? Потому что в свой самый первый день в редакции сказал: «Лучше всего так и стой».

Данни ставит правую ногу на носок, одновременно отодвигая ее за левую пятку. С сигаретой во рту она поднимается, опираясь на стол и на спинку стула.

– Или так. – Данни меняет положение ног. – Помнишь? Почти на всех сделанных тобой фотоснимках я стою в такой позе.

Патрик кивает. Она опять опускается на стул.

– Я думала, наконец-то нашелся кто-то, кто действительно видит меня и знает, что всякой женщине нравится, когда с ней обращаются как с женщиной. И для кого я не должна вешать над раковиной свой диплом, чтобы он понял: я тоже кое-что могу, не только мыть посуду. – Она щелкает ногтем большого пальца по сигаретному фильтру. – А знаешь, когда я впервые разочаровалась в тебе, всерьез разочаровалась? Когда Бейер сказал, что фамилии наших сотрудников не должны упоминаться в газете, потому что нам угрожали фашисты и панки.

– Они угрожают нам до сих пор.

– Но я имею в виду тогдашнюю ситуацию, когда ты не стал протестовать против решения Бейера. Я почувствовала, что меня предали. Не только ты. Я тогда чуть не свихнулась – помнишь? – из-за крокодильих глаз. А ты просто струсил.

– Я боялся не за себя.

– Знаю, именно в то время она переехала жить к тебе. Я бы на ее месте потребовала, чтобы фотографии печатались с указанием твоей фамилии. Ее не удивляло, что это не так?

– Нет.

– Я надеялась, из нас с тобой получится хорошая пара, мы ведь давно знаем друг друга. А в таких случаях люди подходят к совместной жизни реалистичнее, их отношения – не стопроцентная неизвестность; может, это и не великая любовь, но все-таки… Любовь можно вырастить, выпестовать. А как здорово ты умел обращаться с Тино… И потом, мы ведь не такие, как большинство других, которые думают, что главное – их карьера, и если в этом плане все о'кей, то уж с кем отпраздновать канун двухтысячного года они как-нибудь найдут.

– Данни, я бы хотел и дальше вам помогать. Я буду присылать деньги, для Тино.

– Опять начинаешь?

– Тебе будет трудно, одной с мальчиком. От Мартина ты ведь не получаешь ничего – или, во всяком случае, слишком мало.

– Ты, Пат, невероятно непонятлив, просто аж оторопь берет! Сколько, по-твоему, марок должна я дать Тино, когда он спросит, куда ты подевался, – сто или двести? На самом деле мне надо было тебе сказать: порви, пожалуйста, это письмо и выброси обрывки подальше, или давай сожжем его вон в той пепельнице – той, что стоит там. – Она кивком показывает на телевизор. – Интересно, что бы ты сделал, если бы я потребовала у тебя такое? Что бы ты сделал, если бы я потребовала, чтобы ты, не читая, порвал письмо или сжег его? – После паузы она говорит: – Ну?

– Данни…

– Я только хочу сказать, что могла бы выбросить его, даже не показывая тебе. И разве оно не могло потеряться, куда-нибудь запропаститься на почте? Имя отправительницы я видела. Она даже не постеснялась его надписать. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что, собственно, у вас с ней произошло? Или я должна тебе объяснить? Так да или нет? Когда я сказала, что ты ни о чем не думаешь, я имела в виду и это тоже. Ты сам говорил мне, что эта женщина больна, но ты непременно хотел доказать кому-то, что с ней можно жить, что ее можно «разбудить», по твоему очаровательному выражению, что с ней можно иметь детей и вообще наслаждаться полнейшим счастьем. Это в тебе говорило твое тщеславие. И еще ты как-то сказал, что завоевать ее непросто. Ты сравнивал ваши отношения с сибирскими деревьями, сибирские деревья растут медленно, но нормальные пилы ломаются об их древесину – или я что-то путаю? Я только все время спрашивала себя, зачем ты мне это рассказываешь. Может, мужчины и вправду так мыслят. Но почему я должна выслушивать подобные излияния? Я-то не желаю этого знать! – Данни постучала по своей голове костяшками пальцев. – Я-то отлично все понимаю. У меня тут все разложено по полочкам, все. Ты вообще сознаешь, что был ее «провинциальной любовью»? Хочешь знать, что это означает? Я думала об этом. Все очень просто: в Альтенбурге не было никого лучше тебя. Ты стал для нее временным пристанищем, необходимой зацепкой. Она согласилась жить с тобой, потому что кроме тебя вообще никого не имела. Только поэтому. В Берлине же, где Лидию Шумахер окружала бы толпа поклонников, она и не взглянула бы в твою сторону. Вот что она хотела продемонстрировать своим уходом. Я-то все понимаю! И уколы твоему самолюбию она наносила не просто так, а чтобы показать, за кого она тебя держит на самом деле. Шаг за шагом она разрушала твое представление о себе, а сама всегда сохраняла самообладание; и называла тебя «трепачом» – не резким тоном, нет, а как бы между прочим, как бы давая понять, что ничего уже от тебя не ждет, ты сам это говорил. И так продолжалось, пока до тебя наконец не дошло, что она больна. Женщина, у которой пять лет не прекращаются головные боли… О чем тут вообще говорить… Эти западные дамочки все не выдерживают…

– Она никакая не…

– Ну и что? Она ведет себя как они. У нее не все дома. Даже Энрико это заметил. Когда жена этого болванчика из ландтага – Холичек, или как там ее зовут, – когда она намекнула ему, что с фройлейн Лидией Шумахер не все в порядке, тогда даже у него в мозгу что-то щелкнуло. А иначе, как думаешь, зачем бы она от него ушла? Сбежала она только потому, что испугалась этой Холичек, на которую ее притворство не действовало. Спроси своего друга Энрико. Он-то это усек. Холичек видела Лидию насквозь, ведь она психиатр. Ты что, забыл? – Данни наливает себе чай.

– Тебе тоже?

Патрик качает головой. Данни быстро выпивает чай и ставит чашку на блюдце.

– Но несмотря на это я ей завидовала. Потому что все, что ты рассказывал о ней, по сути было объяснением в любви. И потому что у нее «ноги от шеи растут»!

– Данни!

– Тебе не нравится? Речь идет о том, что у нее бедра на три или четыре сантиметра длиннее, а талия – на один-два сантиметра уже, чем у меня. Вот и все! И ты был настолько бестактен, чтобы сказать мне: «У нее ноги от шеи растут»! Что ж, по крайней мере теперь я знаю свои недостатки.

– Мне очень жаль, Данни.

– За что ты извиняешься?

– Мне правда жаль.

– Что это значит?

– Что мне жаль.

– Я не понимаю, о чем ты! Я тебя спрашиваю, что значит твоя фраза? – Данни придвигает блюдце к краю стола и гасит в нем сигарету. – Может, все-таки объяснишь? Ты хочешь сказать, что до полудня вчерашнего дня любил меня, а после полудня жизнь с Тино и со мной вдруг сделалась для тебя невыносимой? Так?

– Я хочу сказать только то, что мне жаль, – ответил Патрик. – А она, между прочим, растолстела.

– Чтоо?

– Она написала, что поправилась. Почти десять кило…

– Десять?

– … прибавила в весе.

– Боже мой, целых двадцать фунтов? И с каких это пор тебе нравятся толстухи? Может, мне надо было есть побольше сладкого, вместо того, чтобы заниматься гимнастикой и ходить в сауну? Что бы человек не делал, он все равно ошибется – тоже далеко не новая истина.

– Ты ни в чем не ошиблась. Это вообще не имеет к тебе никакого…

– Не надо, Пат, замолчи, прошу тебя…

– Может, это судьба. Может, эта женщина – просто моя судьба, – говорит он.

Повисает тишина, а потом Данни шепчет: «Какая же я дура…» Закрывает глаза руками: «… что люблю такого…»

Патрик не сводит глаз с пустого телеэкрана, в котором отражается комната.

– Теперь, наверное, Тино уже спит, – говорит Патрик. Упершись каблуками в пол, он несколько раз ударяет носками ботинок друг о друга.

– Так я тебе позвоню, да? – он встает, обходит вокруг кресла, берет свой чемодан и черную дорожную сумку.

– Ну, всего хорошего, Данни. – Он смотрит на ее несоразмерно большие шлепанцы, на лодыжку с крапинкой блошиного укуса, на кисти рук, пальцы без колец, длинные лакированные ногти… Выходя, задевает сумкой – язычком молнии – о рифленую поверхность стеклянной двери. Слышно, как защелкивается замок.

Данни по-прежнему сидит у стола. Вдруг детский голос, подчеркивая каждый слог, зовет: «Мум-ми, мум-ми!» И почти тут же одна из дверей распахивается. Данни, смочив слюной большой и указательный пальцы, гасит свечу. «Мум-ми!» – кричит Тино, врываясь в комнату и оглядываясь по сторонам. Он одет в белую с голубыми колечками пижаму.

– Что такое? – спрашивает Данни, вытирает пальцы о рукав и встает. Тино бежит к ней, раскинув руки. Она подхватывает его, прижимая к себе, относит в другую комнату и захлопывает изнутри дверь. Если не считать шума телевизора в соседней квартире, ничего больше не слышно. Внезапно на стуле Данни неизвестно откуда появляется маленький песик, фокстерьер, который со стула тут же прыгает на стол. Пес жадно набрасывается на остатки ужина. Его чавканье прерывается только тогда, когда он, вытянув вперед шею, заглатывает очередной кусок. Каждый раз, прежде чем продолжить поглощение пищи, пес облизывается и бросает виноватый взгляд в сторону только что захлопнувшейся двери. И еще иногда почесывает задней лапой шею. Через несколько минут он покидает место обильной трапезы, перепрыгивая на серое монструозного вида кресло, и, как кажется, совершенно исчезает в его недрах.