Текст книги "Simple Storys"

– Может, я скоро женюсь, – сказал он, когда они проходили через ворота.

– Ты не шутишь?

– Нет. Давай посидим вон там. – Мартин показал на крытую автобусную остановку напротив въездных ворот. Они перешли на другую сторону улицы.

– Ну вот, – сказала Рената Мойрер и потянула его дальше.

– Ты куда? – спросил он.

Она выпустила его руку. Он остался стоять на остановке. Она же опять шагнула на проезжую часть улицы. – Я думаю, автобус придет не раньше…

– Мама! – крикнул Мартин, когда она замахала рукой. Машина, красный четырехместный «ауди», притормозила, но тут же снова набрала скорость и умчалась прочь.

– Не надо! Давай лучше подождем! – Мартин наклонился за бумажным комочком, упавшим ему под ноги.

– Хочешь пари? – крикнула Рената Мойрер, не оборачиваясь и не глядя на сына. – Пари на любых условиях, что следующая остановится? – Она медленно пошла вдоль кромки тротуара, махнула рукой и, пристально глядя на подъехавшую к ней темно-синюю машину, шепнула в окошко: – Пожалуйста, я вас очень прошу!

Глава 23 – Конец связи

Как Кристиан Бейер клялся в том, что Ханни неправильно его поняла. Внезапно все меняется. Удрученный предприниматель и коррумпированный чиновник. Только потому, что отсутствуют доказательства… Закрыть глаза – и, может, даже получить удовольствие… В ночной тишине мчится поезд.

– Неправда, – сказал Бейер. – Это неправда. Ханни, успокойся, прошу тебя! – Он бросил свой плащ на диван.

– Ну же, Ханни, перестань плакать! Для этого нет никаких оснований, абсолютно никаких. – Он снял пиджак и повернулся к ней. Она в своей черной накидке остановилась на пороге в комнату, сдвинув коленки и ступни, зажимая рот рукой.

– Могу только повторить тебе, что это неправда, что ты совершенно неверно меня поняла. Вот и все. Хватит.

Сумочка все еще болталась на сгибе ее левой руки.

– Ты ошиблась! Сколько раз тебе повторять! Это мне следовало возмутиться и устроить здесь сцену, потому что ты подумала обо мне такое. Перестань, слышишь. Почему ты мне не веришь?

Хотя Ханни и прикрывала рот рукой, ее рыдания стали громче. Она отступила на пару шагов, повернулась, и сумочка упала на половик в коридоре. Ханни нырнула в ванную, захлопнула за собой дверь и заперлась изнутри.

И сразу Бейер услышал, как она открыла кран умывальника, одновременно спустив воду в толчке. Он поднял сумочку, сдвинул в сторону телефон и маленькую настольную лампу, положил сумочку на освободившееся место.

Потом достал из кармана пиджака сигареты и спички. Прежде чем сесть, подцепил пальцем стоявшую на стеклянном столике пепельницу и притянул ее поближе к дивану.

Бейер спросил себя, какой галстук на нем сейчас. В последнее время все чаще случалось, что он не мог вспомнить чье-нибудь имя или то, что он сам делал в один из дней на прошлой неделе. Как будто в тот день в кабинете главного редактора сидел не он, Бейер, а кто-то другой… Его пальцы нащупали узел, спустились вдоль матерчатой полоски вниз и приподняли кончик галстука. Этот – синий с желтыми кубиками – ему не особенно нравился. Но не носить же вечно один и тот же!

Тут он снова подумал о Ханни, о ее дрожащем подбородке и о крике, который начался как вздох, как стон. Он щелкнул по донышку пачки «Мальборо-лайтс». Чиркнул спичкой. И, опершись локтями о колени, закурил.

Бейер взял телевизионный пульт и включил первую попавшуюся программу. Индексы Dow Jones и DAX.[48]48
  DAX («Индекс немецких акций») – бюллетень, в котором публикуются курсы акций тридцати ведущих германских фирм.


[Закрыть] опять поднялись. За каждый доллар теперь приходится выкладывать на сорок пфеннигов больше, чем даже во время его нью-йоркского путешествия. Он положил сигарету на край пепельницы и поднялся. Перед дверью ванной комнаты присел на корточки и заглянул в замочную скважину. Но, кроме расплывчатого светлого пятна, ничего не увидел – ничего шевелящегося.

– Ханни, – позвал он. – Ханни? – Вода по-прежнему лилась в раковину. Ханни, наверное, открыла кран до упора. Он, опустив голову, подождал несколько секунд и потом вернулся к дивану. Еще раз затянулся сигаретой, погасил ее и откинулся назад, распластав руки по спинке и затылком коснувшись ее верхнего края. От соприкосновения затылка с холодной кожей ему стало зябко. Даже по ляжкам пробежали мурашки.

Бейер смотрел на потолок и на сувениры, украшавшие верхнюю полку мебельной стенки. Он долго разглядывал пузатую деревянную флягу, которую когда-то купил в Пловдиве, и пытался догадаться, как с помощью циркуля мастер размечал будущий растительный орнамент. Рядом с флягой стоял бело-голубой румынский кувшин, место которому, собственно, было на кухне, но там он не подходил к настенному шкафчику. Латунный подсвечник Бейеру подарили дети соседки, уже после ее смерти, в благодарность за то, что он несколько раз, когда у нее случались ночные приступы, ездил на своей машине в дежурную аптеку. Семь красных свечей, уже наполовину сгоревших, покрылись слоем пыли. Дальше направо ряд продолжали белая шарообразная ваза, с края которой свешивался пестрый бумажный фонарик, стеклянный кувшин со свинцовым носиком и свинцовой же крышкой и, наконец, настоящий громкоговоритель. Бейер закрыл глаза. Правой пяткой он сбросил ботинок с левой ноги, хотел было сбросить и с правой, но побоялся запачкать носок…

Бейер очнулся. Дверь в ванную была теперь открыта. Он не знал, давно ли перестала течь вода. Ханни стояла с перекинутой через руку накидкой, держа на двух растопыренных пальцах свои туфли. Она выдвинула нижний ящик гардероба и убрала лодочки туда. Потом долго расправляла на плечиках накидку.

– Ханни, – позвал Бейер. Он неподвижно застыл на пороге комнаты, с телевизионным пультом в руке. Двигались только пальцы его левой ступни, внутри голубого носка. Ханни подошла и остановилась перед ним. Он ее обнял.

– Золотко мое, – шептал Бейер, – любимое, любимое золотко… – Она прильнула к нему так порывисто, что ему даже пришлось сделать шаг назад. Телевизор теперь был выключен.

– Почему, собственно, неприятности именно нас должны обходить стороной? – спросила Ханни. – Так было до сих пор, но нам просто везло, такое абсолютное…

Он крепче прижал ее к себе.

– Мы просто баловни судьбы, – сказала Ханни, когда вновь смогла открыть рот. – Мы думали, что таких вещей больше не бывает, по крайней мере с нами, что они изжили себя как пресловутый феодализм… А на самом деле судьба просто до поры до времени нас щадила.

– Иди сюда, – сказал Бейер и поцеловал ее в лоб. Он направился к дивану. Пульт упал на ковер. – Иди же… – Он ухватил Ханни за запястье. Она уступила и он усадил ее к себе на колени.

– Было бы безумием не согласиться. Ведь все это не имеет отношения… – Она обхватила его за шею.

– Не надо ничего говорить… – сказал он.

– Я даже не знаю, почему так разволновалась. По телевизору при желании можно хоть каждый вечер смотреть подобные истории. Правда. Ну, пусть не каждый вечер, но почти…

– Что ты такое говоришь? – Бейер смотрел на босые ножки Ханни с покрытыми белым лаком ногтями. На колготках – от среднего пальца правой ноги и выше по подъему – поехала петля.

– Когда-то я видела замечательный фильм на эту тему, американский, еще в гэдээровские времена. Молодые люди, студенты, спекулировали свиной грудинкой. Естественно, у них это поначалу плохо получалось, и ему пришлось стать водителем такси. Она сидела дома и думала, что тоже должна как-то зарабатывать на жизнь. Ну, вот она и начала… Но хохма в том, что он привел к ней одного лоха, а сам потом решил остаться и тайком понаблюдать за ними. И вышло очень смешно. В конце концов они оба решили, что торговать грудинкой было все-таки лучше. Классная комедия. – Ханни повернулась и дернула шнур настольной лампы. – Знаешь, о чем я всегда вспоминаю, когда мне нехорошо? Как мы с тобой перед Рождеством зашли в один универсам, и там на куче овощей сидел черный дрозд. Потом прибежали эти недоумки с сачком и пытались его поймать… – Ханни провела растопыренными пальцами по волосам Бейера, разлохматила их. – Я еще подумала, почему никто не вмешается? Они ведь будут гонять бедного дрозда, пока он не сдохнет от страха и усталости! Мы бросили свою тележку, и ты пошел в кабинет директора магазина. Тот вообще не знал, что у него происходит. И когда он спросил, что, по-твоему, ему нужно сделать, ты сказал: выключить везде свет, открыть двери и зажечь свет у входа, вот и все!

– Но он ведь ничего этого не сделал! – Бейер заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос.

– И все-таки, кроме тебя, я не знаю никого, кто бы ради какой-то птички отправился к директору универсама! За это я тебя и люблю. И как представлю себе, что теперь вся твоя работа пойдет насмарку… Ты ведь уже забыл, каково это – сидеть в полном одиночестве дома и пытаться как-то скрасить себе вечер…

– Теперь все будет по-другому, Ханни. Поверь мне. Я ведь не просто так это говорю.

– Знаешь, что я еще подумала? Кто обладает властью, обязательно использует ее в целях шантажа. Ему это представляется вполне естественным.

Бейер крепко держал ту самую прядь волос, а другой рукой поглаживал Ханни по голени.

Ханни отбросила галстук ему за плечо и средним пальчиком нажимала, по очереди, на пуговицы его рубашки.

– Он поставит свою подпись. И когда отдаст мне бумагу, то умотает отсюда, да? И тогда дело будет улажено. Все это безобразие закончится, раз и навсегда. Так?

– Да забудь ты об этом, Ханни…

– И он там один. Он ведь один?

– Естественно.

– И подписать должен только он?

– Только он.

– Вот видишь! Выходит, он у нас в руках. Собственно, он уже у нас в руках…

– Ханни! Тут нет моей вины. Если б только он не заполучил наш финансовый отчет за девяносто первый год… Сейчас он уже не отважился бы на такое. Я во всем полагался на своих людей, потому что сам ни черта не смыслю в бухгалтерии, понимаешь? И ничего плохого тогда не произошло, ничего противозаконного, никакой растраты. Только никто в это не верит. В нашем хаосе мне никто не верит, что все в порядке, потому что отсутствуют доказательства. Просто нет доказательств, вот в чем загвоздка.

– Я знаю, – сказала она. – Тебе незачем оправдываться.

– Все дело просто в моей некомпетентности, Ханни. Я не должен был в это ввязываться. Моя ошибка в том, что я вообще в это ввязался. Мне не нужно было браться за такой бизнес. И я ведь предлагал ему деньги!

– Кто сел за карточный стол, не вправе уклоняться от игры, – сказала Ханни. – Я ведь вижу, сколько ты делаешь для меня. Ты все делаешь только ради нас. Если бы не ты…

– Ханни… – прервал ее Бейер и откинулся на спинку дивана. Он вдруг почувствовал, как на глаза ему наворачиваются слезы.

– А помнишь, – сказала она, – как-то раз ты мне это объяснил… Ты сказал, что ощущаешь себя мухой, мухой между окном и гардиной. Тогда такое сравнение показалось мне комичным. Ты сказал, что муха может спастись только благодаря случайности, благодаря чему-то такому, что противоречит ее логике, потому что эта логика требует, чтобы муха пролетела сквозь стекло. И муха не прекратит биться об него, пока не погибнет. Помнишь?

– Да, – сказал он. – Она не прекращает своих попыток, и все могут наблюдать, как она это делает.

– Я хотела отогнать муху и удивлялась, что она не шевелится. Не знаю уж, почему, но мертвые мухи всегда лежат на спинке. А эта лежала на брюшке, то есть, вернее, стояла и еще опиралась на хоботок. Тогда-то ты и сравнил себя с мухой.

– Я бы с радостью улетел с тобой, Ханни, куда угодно, лишь бы там было тепло. На неделю, по крайней мере. Давай так и сделаем? – Бейер расправил плечи.

– Когда приезжает тот тип?

– Он уже здесь. С понедельника он опять здесь – и останется до пятницы, в «Парк-отеле», номер 212.

– А когда мы улетим?

– Завтра, в пятницу, в субботу, last minute[49]49
  Хоть в последнюю минуту (англ.).


[Закрыть] – да когда угодно!

– В субботу?

– Как хочешь. – Он погладил ее по затылку.

– Да, – сказала Ханни. – Когда все это закончится. Я просто закрою глаза и буду думать о тебе. – Она распрямила спину. – Может, я даже получу удовольствие – если все время буду думать о тебе. – Она улыбнулась и соскользнула с его колен. – Номер двести двенадцать, говоришь?

– Да, – сказал он, – «Парк-отель».

– И как его зовут?

– Не бери в голову – просто номер двести двенадцать.

– Я уже иду, – сказала она, опять дернула шнур настольной лампы и направилась в ванную.

Бейер нагнулся, сбросил правый ботинок и поднял пульт. Не включая звука, он смотрел на духовой оркестрик. На музыкантах были зеленые бриджи, достававшие лишь до середины икры. Зрители сидели за длинными столами и приветственно поднимали пивные бокалы, когда замечали, что на них направлена телекамера. Две большеглазые женщины пели и улыбались одна другой.

Бейер подошел к буфету, большим и указательным пальцем обхватил за горлышко коньячную бутылку, а мизинцем подцепил рюмку. Еще на ходу он налил себе, проглотил коньяк и с шумом выдохнул воздух. Достал вторую рюмку и наполнил обе до половины. Потом отнес свои ботинки и плащ в гардероб.

Вернувшись в комнату, он ослабил узел и стянул через голову галстучную удавку. Снял брюки и положил их, соединив концы заглаженных складок, на стул. Носки спрятал под брючинами. Рубашку и майку повесил на спинку.

Бейер взглянул на свои трусы и быстрым движением скинул их. Подбросил правой ногой, как жонглер подбрасывает мячик, поймал налету и пристроил между рубашкой и майкой. Затем потушил свет в комнате и положил свои наручные часы на столик.

Холод кожаной обивки дивана возбуждал его. В переменчивом свете, проникавшем из окна, он рассматривал свой член и осторожно дотрагивался до мошонки…

Бейер перепробовал один за другим все каналы, опять попал на фольклорную музыку и начал сначала. По MDR[50]50
  Третий канал немецкого телевидения, канал «Средненемецкого радиовещания» (Mitteldeutsche Rundfunk).


[Закрыть] передавали футбольный матч, в черно-белом изображении. Бейер включил звук, увидел зеленые полоски индикатора громкости, но по-прежнему ничего не слышал. Он взял сигарету, но тут же, широко размахнувшись, отшвырнул ее, и она покатилась по стеклянному столику.

– Роланд Дуке,[51]51
  Роланд Дуке – футболист из ГДР, играл в составе национальной сборной в 1958–1967 годах.


[Закрыть] – сказал кто-то очень громко. – Сегодня, как всегда, неутомим… – Бейер теперь слышал и шумы стадиона на заднем плане. Форменные трусы на игроках казались слишком короткими и тесными, а зрителей в темноте почти не было видно. – Да, дорогие телеболельщики! Здесь, на Центральном стадионе, мы приближаемся к концу первого тайма. – Бейер узнал голос Хейнца-Флориана Ортеля.[52]52
  Хейнц-Флориан Ортель – известный гэдээровский спортивный комментатор.


[Закрыть] «ГДР – Великобритания 0:0» – высветилась белая надпись в правом нижнем углу экрана. Бейер взял с кресла шерстяной плед, в который по вечерам, у телевизора, закутывалась Ханни, встряхнул его и, улегшись на диван, укрылся до подбородка.

Зазвонил телефон. Бейер, не слезая с дивана, встал на колени, придерживая левой рукой одеяло, а правой прижимая к уху трубку. «Бейер, слушаю вас, добрый вечер», – механически сказал он. В трубке, где-то на заднем плане, звучали гитарные аккорды. Он еще добавил: «Алло?», потом положил трубку. Проспал он почти два часа.

На экране Юрген Фрорип[53]53
  Юрген Фрорип (1928–1993) – гэдээровский актер (одно время игравший в альтенбургском театре); в конце 50-х – начале 60-х годов снялся в нескольких фильмах на киностудии ДЕФА, потом много лет снимался в популярном телесериале «Телефон полиции – 110» в роли обер-лейтенанта Хюбнера.


[Закрыть] сидел, наклонившись вперед и раздвинув локти, за письменным столом. Он смотрел на какую-то молодую женщину, которая медленно подняла голову и что-то сказала.

Бейер включил свет. Ханнина сумочка отсутствовала. Он, голый, прошелся по квартире. Большое одеяло все еще лежало, скомканное, в ногах кровати, а на подушке осталась ночная рубашка. Дверь в ванную была закрыта. Он заглянул всюду, даже на кухню.

Бейер залпом проглотил содержимое одной из рюмок. Ноги у него были холодными как лед. Он еще раз перепробовал все телепрограммы. Искал ту заставку, которая раньше всегда появлялась на экране после окончания передач и приятно подсвечивала комнату. Некоторое время он смотрел на поезд, Мчащийся по летним лугам. Кинокамеру, очевидно, установили на паровозе. Бейер все ждал, не произойдет ли что-нибудь. Переключил телевизор на другую программу, но потом опять вернулся к поезду. Поезд все мчался по плоской равнине с редкими деревьями, но без домов и людей. Единственным доносившимся с экрана звуком было своеобразное громыхание, негромкое и глухое, как будто кто-то ударял в большой барабан. Самого паровоза Бейер не видел – только деревянные шпалы и железнодорожную насыпь.

Бейер покончил и со второй рюмкой, после чего, отвернувшись от телевизора, лег на диван и накрылся одеялом. Там, где он лежал раньше, еще сохранялось тепло. Холод он чувствовал, только когда пытался перевернуться на живот или на спину. Он как будто слышал натужное дыхание паровоза, перестук колес, регулярные удары металла о металл на рельсовых стыках…

Внезапно Бейеру очень захотелось посмотреть, по какой местности едет сейчас поезд. Он уже почти повернулся, чтобы взглянуть в окно, но тут ему пришло в голову, что сейчас, среди ночи, он все равно не увидит ничего, кроме непроглядной тьмы. Он почувствовал, что вот-вот чихнет, натянул одеяло повыше и его краешком вытер нос. Время от времени он слегка пошевеливал пальцами ноги, а в остальном вел себя совершенно спокойно.

Глава 24 – Полнолуние

Пит Мойрер рассказывает о том, как закончилась вечеринка журналистов. Он и Петер Бертрам заглядывают под юбку Ханни. Планы, связанные с проводами дамы. Марианна Шуберт в роли амазонки. Рождение рыцаря, начало новой любви и неудачная попытка откупиться.

Кузинский, владелец рекламной газеты, в которой я работаю, забронировал в «Тоскане» небольшой зальчик для вечеринки в кругу ближайших сотрудников и, тряхнув стариной, взял на себя функции ди-джея. Его жена, в белом сари с серебряной отделкой, танцевала с самого начала вечера, но большей частью – одна. При этом она делала такое лицо, будто вот-вот исполнит соло под гитару, крутила бедрами, змееобразно вскидывала руки и проводила растопыренной пятерней по своим волосам.

Мы не могли игнорировать подбадривающие возгласы Кузинского и снова поупражнялись в его «утином танце», неоднократно исполнявшемся уже в прошлом году. Пять женщин – наши сотрудницы, которые присутствовали на вечеринке – распили три бутылки «Кюстеннебеля», потом заказали еще две, «Батиды де Коко», и вместе с ними куда-то исчезли.

Бертрам пришел очень поздно, и его поприветствовали через микрофон как «тринадцатого гостя». Когда Кузинский объявил полонез и его жена заскользила по кругу, имитируя руками вращение паровозных колес, он – Бертрам – проявил силу характера, улизнув в туалет. Я так и не понял, почему уволили нашего Эдди и на его место взяли этого Бертрама, безработного учителишку. Ведь не из-за складок же между бровями Бертрама, неизменно придававших ему сосредоточенный вид! Не знаю уж, по какой причине, но Кузинский носился с ним как с писаной торбой.

Я пытался надраться как можно капитальнее, чтобы потом заснуть, невзирая на полнолуние. Чем позже я отсюда уйду, тем лучше, думал я. Кузинский неоднократно, с убийственной серьезностью, демонстрировал нам, как нужно глотать текилу, и при этом жадно облизывал свой большой палец. Позже он пожал каждому из нас руку, и жена повезла его на машине домой.

К половине первого ночи в зальчике оставались только я и Бертрам, с почти полной бутылкой кальвадоса, не помню уже кем из нас заказанной. Мы перебрались в другой, ресторанный зал, куда я частенько заходил днем, в обеденный перерыв, но через полчаса и там тоже не осталось посетителей. Только одна женщина еще сидела за столиком на двоих, недалеко от кухонной двери. Стройная, элегантно одетая, в короткой черной юбке и блейзере. Опершись локтями о стол, она неотрывно смотрела в свой пустой бокал. Ее сумочка висела на спинке стула.

Возвращаясь в очередной раз из туалета, Бертрам подошел к ней, что-то сказал и дважды кивнул в мою сторону, но она даже не подняла головы.

– Она плачет, – сказал он и пересел поближе ко мне, чтобы не выпускать женщину из поля зрения. Франко подал ей граппу в большой сверкающей голубой рюмке, поставил на поднос пустой винный бокал и, по пути на кухню, подмигнул нам.

Бертрам отпустил пару насмешливых замечаний по поводу Кузинского и его жены. Я, чтобы переменить тему, стал расспрашивать его о рыбалке. Бертрам каждую пятницу садится на ночной поезд, чтобы к утру оказаться где-нибудь на Рейне, или на Неккаре, или на голландском канале Твенте, то есть в одном из таких мест, где гидроэлектростанции сбрасывают в реку охлажденную воду. Посреди своего рассказа он вдруг спросил: – Тебе нравится эта недотепа?

– Вроде недурна, – сказал я, после чего он кивнул и продолжил свои объяснения. Бертрам рассказывал мне о ловле карпов, говорил о подкормке, о «ближнем поединке» с рыбиной, о ее диких бросках из стороны в сторону, о том, как ее нужно «водить» и как она бьется в воде, когда ты ее вытаскиваешь; замолчал он только тогда, когда та женщина встала. Ей на вид было лет тридцать пять. Она проковыляла на своих высоких каблуках к телефону – видно, уже успела дойти до внушающей уважение кондиции. Под блейзером на ней была только шелковая блузка.

Сняв трубку, она бросила в прорезь автомата грош, набрала номер – и, не сказав ни слова, снова повесила трубку. Может, попала не туда. Монетка, во всяком случае, провалилась. Женщина достала из своего маленького кошелька еще пару грошей. И тут произошло следующее: у нее упала монета – не то пятьдесят пфеннигов', не то одна марка. Не обратив на это внимания, она опять набрала номер. На сей раз что-то говорила, но из-за музыки – а Франко больше всего любит гитары – и из-за того, что она повернулась к нам спиной, мы ничего не смогли разобрать. Положив трубку, она наклонилась за монеткой, лежавшей у ее ног, – вместо того, чтобы присесть на корточки.

– Баа… – сказал Бертрам. Мы оба уставились на ее розовые трусики. – Баа, – повторил он, когда она выпрямилась. – Аппетитная, что скажешь?

Франко, держась в некотором отдалении, направился вслед за ней к ее столику с бутылкой граппы, подождал, пока она усядется, и наполнил на четверть пузатый бокал.

Она одной рукой ухватилась за рукав Франко, а другой, раздвинув большой и указательный пальцы, показала, что он должен налить больше. Но Франко был непреклонен. Она залпом выпила граппу. Прежде чем налить ей еще, он провел черту на лежавшей перед ней картонной подставке для пива.

– Она сосет как бездонная бочка, – сказал Бертрам, – или как бездонная дырка.

Франко поднял бутылку и провел на картонке еще одну черту.

– Пит, – свистящим шепотом позвал Бертрам. И начал излагать мне свой только что возникший план. Говорил он очень спокойно, не сводя с меня глаз. Хотя я не отвечал ему и даже не кивал, его предложение казалось мне соблазнительным или по крайней мере обладающим определенными достоинствами. Время от времени он повторял: «Сработает – хорошо, а нет – так нет». Он, между прочим, сказал: «Это будет удовольствием для всех троих, именно что удовольствием, Пит, вот увидишь. Но, конечно, если ты против…» И еще он сказал: «Она же не пьет, а насасывается. Насасывается как бездонная дырка».

Мы оба были уже далеко не трезвыми. Я слушал Бертрама и одновременно наблюдал за Франко и этой женщиной, под чьей юбкой таились розовые трусики – такие крошечные розовые штанишки. Бертрам накрыл свою рюмку ладонью, когда я хотел ему подлить. Ситуация складывалась донельзя глупая.

– Финито, – сказал Франко. Женщина повернулась к нему всем корпусом и встала, точнее, с трудом выползла из-за стола, опираясь на его край. Первые несколько шагов она прошла довольно уверенно, но потом наткнулась на какой-то стул, отодвинула его в сторону и остановилась. Потом оглянулась, одернула на себе юбку и опять неуклюже почапала по направлению к телефону.

– Заметил ее губы? – спросил Бертрам. – Сильные губы. – Он выпятил рот, будто изображал карпа, и подмигнул ей вслед. – Уже не вяжет лыка, – сказал он, – она после и про себя-то не вспомнит, кто такая.

Женщина положила трубку на аппарат и стала одну за другой загонять в щель монетки.

– Мы с ней однажды разговаривали, – сказал Бертрам, – пару лет назад, когда она еще была директрисой музея природы.

– А если она вызовет такси? – спросил я.

Бертрам так и лучился торжеством. Правда, складка между его бровями не разгладилась.

– Что ж, тогда мы разыграем из себя таксистов. – Он схватил меня за руку пониже локтя и сильно ее сжал. – Знаешь, как это делали раньше, во время войны? Задирали юбку на голову и садились сверху, на голову то есть. – Прежде чем отпустить мою руку, он еще раз ее сжал.

Женщина терпеливо ждала, приложив трубку к уху и упершись левой рукой в бок, но отвернулась от нас, когда начала говорить. Она, очевидно, сказала лишь пару слов. И через секунду опять повесила трубку. Неиспользованная мелочь выкатилась из окошка возврата.

На обратном пути она ухватилась, как за перила, за спинку первого подвернувшегося ей стула, но внезапно потеряла равновесие и рухнула на его сиденье – за два столика от своего прежнего места, в той части зала, где еще не успели убрать.

Франко выключил музыку. Он что-то подсчитывал. Стало тихо, и только с кухни доносился неясный шум.

– Конец рабочего дня, – прошептал Бертрам и пододвинул ко мне свою рюмку. Я разлил поровну остатки кальвадоса. – Кузинский – щедрая душа, – сказал он, – уж в чем-в чем, а в этом ему не откажешь!

Все дальнейшее произошло очень быстро. Ханни вдруг уронила голову на стол. Франко принес ей счет и картонку с пометками, что-то сказал, низко наклонившись, и потрепал по плечу. Она выставила вперед локоть, будто обороняясь.

– Франко! – крикнул Бертрам и, поднявшись, вынул из кармана брюк портмоне.

В это самое мгновение откуда ни возьмись появилась Марианна Шуберт. Я вообще не видал ее уже довольно давно.

– Все, – возопил Франко, – мы закрываемся!

Бертрам опять сел. Марианна пробежала мимо нашего столика, на ходу бросив Бертраму: «Привет, Петер!» и кивнув мне.

– Я заплачу за нее, – сказала она Франко, который уже протягивал счет и картонку.

– Теперь все ясно! – зашептал Бертрам. – Амазонка и Бейерова Ханни… И как это до меня раньше не доперло!

– Ты имеешь в виду нашего Бейера? – спросил я.

– Точно, евойную подстилку и Марианну! Теперь ты усек, почему все рекламные заказы от «Мебельного рая» оседают у Бейера? Я хорошо знал мужа Марианны и думал, что через них двоих сумею как-то зацепиться за «Рай». Ведь там поистине золотое дно! Но, раз эти две бабенки спелись, ты тут хоть кол на голове теши…

– Ты ей сказала, что она получит?! – Ханни, похоже, внезапно возбудилась. – «Под зад коленкой» – надо было сказать. Почему ты ей не сказала: «Под зад коленкой»? В этом вся ты! – кричала она. – Кроме сердца и головы тебе и на ум-то ничего не приходит! Меряешь всех на свой лад!

Марианна вторично пробежала мимо нас.

– Граппу, амаретто, коньяк? – спросил Франко. Она протянула ему кассовый чек и пятидесятимарковую бумажку, а сама, зажав портмоне в руках, облокотилась о стойку.

Не знаю, почему мы тогда сразу не ушли. Мы молчали, бутылка была пуста. Мы просто еще не решились оторвать свои задницы от стульев. Я раздумывал, стоит ли сходить за выпавшей из телефонного автомата сдачей и молча положить ее на их столик.

Голова Ханни опять упала вперед. При этом Ханни как-то неловко дернулась и опрокинула рюмку. Рюмка ударилась о пепельницу, но не разбилась, а по дугообразной траектории откатилась назад, сверзилась со стола и, невредимая, осталась лежать на ковре. Ханни подложила руки под щеку, широко раздвинув локти.

– Вы позволите вам помочь? – возбужденно крикнул Бертрам. Марианна только пожала плечами. Но Франко опередил его. Сперва мне показалось, будто Франко нагибается за рюмкой. Но он подхватил Ханни под коленки, Другую руку просунул ей под спину и – оттолкнув стул назад – поднял на руки. Марианна пыталась поддерживать свисавшую вниз голову Ханни. Я встал, заглянул под их столик, чтобы посмотреть, не забыли ли они чего, и обнаружил Ханнину сумочку. Бертрам между тем уже снимал с вешалки ее плащ. И мы все вместе вышли из ресторана.

Франко, очевидно, имел достаточный опыт в таких делах, потому что без видимых усилий поместил Ханни на сиденье рядом с водительским, предварительно опустив его спинку. Бертрам осторожно прикрыл нашу даму плащом.

– Я мог бы потом помочь вам вынести ее из машины, – предложил я, передавая Марианне сумочку.

– А вы тоже живете в северной части города?

– Да, – сказал я, судорожно пытаясь сообразить, знает ли Бертрам, что я вру.

– Тогда, значит, я вам больше не нужен, – скороговоркой выпалил тот и крепко пожал мне руку. И потом еще крикнул: – Пока, Марианна!

– Может, мы тебя подвезем? – спросила она.

– Разве нам по пути? – он ухмыльнулся и, обернувшись на ходу, еще раз махнул рукой.

– Чао, Франко, – сказал я.

Марианна вела машину осторожно и на поворотах сильно замедляла ход. Прошло уже порядочно времени с тех пор, как я втиснулся на заднее сиденье. Лоб Ханни придвигался все ближе к моему правому колену. В зеркальце заднего вида я наблюдал за Марианной. Один раз наши взгляды встретились, но мы не произнесли ни слова.

Потом, с Ханни на руках, я стоял около подъезда и ждал, пока Марианна найдет местечко для парковки. Я представлял себе, как это выглядит со стороны: вот кто-то ночью подходит к своему окну и видит, что некий подозрительный тип ищет, куда бы ему пристроить женское тело… И еще я хотел, чтобы Ханни открыла глаза, улыбнулась мне и снова заснула…

Марианна, с ключом в руке и переброшенным через плечо плащом Ханни, наконец поборола приступ кашля.

– Вам хватит сил дотащить ее до третьего этажа? Мои руки постепенно коченели, теряли чувствительность…

В квартире Марианны приятно пахло, примерно так, как во времена моего детства – в «интершопах».[54]54
  Гэдээровские аналоги советских магазинов «Березка».


[Закрыть] Марианна убрала с софы журнал «Бурда-моден», телепрограмму и зеленую библиотечную книжку. Я собрал последние силы, опустился на корточки и бережно положил Ханни на софу. Потом Марианна велела мне снять обувь.

– Ее! Ее обувь, а не свою! – шикнула она, когда я послушно развязал шнурки. Я крепко обхватил Ханнину лодыжку и легко снял первый туфель. Снимая второй, я из предосторожности согнул изящную женскую ножку и невольно опять увидел те трусики.

Марианна принесла теплое одеяло, натянула Ханни на плечи и подоткнула с боков, укутала ее ноги. Я снова зашнуровал ботинки. Ханни дышала тяжело, и казалось, что она вот-вот захрапит. Между ее губами лопнул пузырек.

Марианна поставила в головах кровати синее пластмассовое ведерко с водой, откашлялась и сказала: «Ну вот…»

Мы с ней уселись на кухне, левая стена которой была обклеена открытками с видами разных достопримечательностей.

– Все от моей дочери, – сказала Марианна. – Вчера Конни позвонила из Каракаса… Вот вы, например, могли бы, не раздумывая, сказать, что Каракас – это в Венесуэле?

– Не мог бы, – честно признался я.

– Я думаю, – сказала она, – Конни и сама не всегда знает, где именно она в данный момент находится.