Текст книги "Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)"

Теперь у нас ностальгия по войне и нам кажется, что все было сделано правильно и хорошо. И мы плохо помним о миллионах тех, кто расплатился за глупость и недальновидность руководителей. Но на войне ярко проявилась людская честность и чистота, которой теперь почти не осталось, и вот, может, сами того не понимая, ностальгируем, прежде всего, по этой порядочности.

Мы редко задаем себе вопрос, кто мы и что из себя представляем. Видимо, у общества нет потребности задумываться о собственных персонах. Мы все еще живем политическими и экономическими заклинаниями, и сегодня нам уже нужны не деятели, а дельцы. Между тем, народ – это не только поколение, что живет сегодня. Это череда поколений, которые хранят живую культурную традицию. Но нынешнее население в значительной степени выбито из этой традиции. Мы, в основном, спим, а общество – инертно.

 
Устал тот ветер, что листал
Страницы мировой истории,
Какой-то перерыв настал,
Словно антракт в консерватории.
Мелодий нет. Гармоний – нет.
Все устремляются в буфет.
 

Мы плохо воспринимаем то, что делает власть, и только относительно узкий круг политиков и средств массовой информации пытается как-то осмыслить происходящее. Однако, осмысление гаснет в вязком вакууме. Так бывает со спящим человеком. Проснувшись, он пойдет туда, куда толкнет его ситуация.

Если правители запрещают думать, если «думание» ничего не дает, люди предаются лени и водке. Они отвыкают размышлять, их внимание трудно сосредоточить на серьезном, значимом, позитивном. Так рождается невежество. История говорит, что заблуждение иногда может быть временно и полезно, но потом оно всегда становится источником величайших бед. Сокрытие истины всегда чревато катаклизмами.

Несчастье людей обычно проистекает от несовершенства законов, от слишком неравномерного распределения богатств. В большинстве государств – и Россия здесь не исключение – существует только два класса граждан: один – лишенный самого необходимого, другой – пресыщенный излишествами. Второй класс живет в изобилии, но зато изнывает от скуки, а скука – такое страшное зло, что толкает к всевозможным порокам. Пороки всегда рождаются среди верхушки, а потом перекочевывают вниз. И другая беда постигла нас: мы упали духом. Народ, упавший духом, говорит себе как осёл в басне: кто бы не был моим хозяином, моя ноша останется столь же тяжелой. Раб равнодушен к общественному благу. Он лишается активности, энергии, у него притупляются ум и талант. Рабские руки не способны обрабатывать и оплодотворять землю.

Сейчас церковники кричат, что всё пойдет на лад, если все объединятся вокруг церкви и станут православными. Господи! Какой же бред… А куда деваться другим, особенно мусульманам, которых в стране больше двадцати миллионов?

Все, кто не видит реального дела для России, говорят, что виноваты в этом малочисленные народы. Они мешают русским жить и развиваться. Разве это так? Работая с молодежью, вижу, как умные молодые головы понимают, что корень зла не в этом. Они понимают, что мы – по сравнению с другими – недотягиваем из-за лени и пьянства, и им за это стыдно. Все дело в том, что не умеем, не хотим решать главные, самые важные для страны задачи. Не умея, не желая решать главное, начинаем копаться в том, кто более православный…

* * *

Не могу сказать, что нам так уж нравилась немецкая экономность, когда самый малый пацан в кожаных коротких штанах, доставшихся от деда, выпрашивал у нас пфенниги не потому, что был голоден, а потому, что уже имел сберкнижку и клал деньги, копя на что-то, что хотел купить. Вот с такими пацанами приключился у меня однажды неприятный случай. Я шел по лесной опушке, возвращаясь в часть из деревни, и вдруг собака– немецкая овчарка, – что шла без поводка с тремя мальчишками лет восьми-десяти, бросилась на меня. Я мгновенно выхватил пистолет. «Герр официр! Герр официр!» – с отчаянием и слезами закричали пацаны. – «Нихт шиссен, нихт шиссен!..» Им втроем удалось ухватить кобеля за ошейник. Вздернутый, стал быстро удаляться, а вслед всё еще слышал: «Данке шён, данке шён…»

За время службы в Германии все-таки схлопотал взыскание. Послали в близкую командировку вниз, в долину. Уезжая, отдал необходимые распоряжения. Все, кто должен был нести службу, оставались на местах. Но двое старослужащих, поняв, что меня часов пять не будет, отправились в деревню, где был ресторанчик. Потребовав налить шнапсу, вольготно расселись за стойкой. Выпили. Потребовали еще. Хозяин налил. А когда заявили о своем желании в третий раз, трактирщик отказал, сказав, что хватит, довольно, и так хорошо пьяны. Мои подопечные взвились: какой-то немчуришка будет указывать им, советским солдатам, сколько пить. Выхватив пистолеты – они были при оружии, так как стояли на вахте, – начали стрелять в потолок. Немец завопил: наверху, на втором этаже, находилась его семья. Вызванные полицейские, скрутив голубчиков, кинули их в мотоциклетную коляску и, проехав полтора километра, вывалили у проходной шахты.

Узнал о случившимся, когда вернулся. Примчался командир батальона. Солдат заперли на сутки в холодном сарае. На меня наложили десятидневный домашний арест, хотя в чем был виноват? Был. В недостаточном воспитании этих дураков, с которыми всегда обходился по-человечески. В ближайшие дни меня должны были переводить из кандидатов в члены партии. Всё застопорилось и только через какое-то время, понимая отсутствие прямой вины, выдали партбилет. Старый человек поймет, что значило в пятьдесят шестом году оказаться быть выгнанным из партии…

В пятьдесят пятом в Западной и Восточной Германии проводился общий референдум: выводить или нет иностранные войска с немецкой территории. ГДР держала курс на вывод войск с обеих территорий, но в Ленгенфельде, где была обогатительная фабрика и куда ездили мы каждый день за свежим хлебом, булочник-частник однажды сказал, что он против вывода войск. Я спросил, почему. Объяснение было простым и банальным: вывод войск означал крах его бизнесу…

Служба в Германии, конечно же, «обогатила» меня: я, не имевший до того никакой гражданской одежды, стал обладателем трех шикарных костюмов. Все шил на заказ. А уж рубах купил штук десять. Моя зарплата вполне позволяла. Тысяча рублей – тогда это были очень приличные деньги – шла советскими деньгами в Москве на сберкнижку. А здесь платили марками. И, если бы меньше тратил на шнапс, мог заиметь не три, а шесть костюмов. Но я не жадный, а главное – мама Надя перестала нуждаться.

Почти все офицеры в гарнизоне жили семьями. Я и еще два-три офицера были холостяками. «Оттягивались» мы – будь здоров! Конечно, во внеслужебное время. Но марки уходили. А вот жены семейных офицеров забирали у них всю зарплату и покупали, покупали тряпки, которые потом в Союзе перепродавали втридорога. Мне это было очень противно. Своим родным я привозил просто подарки.

В пятьдесят шестом командировали в Броды Львовской области на приемку и обучение молодых солдат. Солдатики были набраны со всего Союза. Особенно темными были почему-то западные белорусы – из глубинных деревень. Не хочу никого обидеть, но солдатики никогда не видели макарон. Макароны были толстые, с дырочкой внутри. Солдаты пошустрее и сержанты заставляли новобранцев, дежуривших на кухне, «продувать» эти серые палочки или посылали их в котельную за паром, который надо бы принести в ведре… На этом вся дедовщина кончалась.

Летом пятьдесят шестого было принято решение о сокращении наших войск в ГДР. Сокращение коснулось, прежде всего, «охранных» частей. Свои полномочия передали немецкой полиции. Нас погрузили в вагоны и… «нах хаузе», то есть вначале во Львов, а потом кого куда. Поскольку был москвичом, мой путь лежал в первопрестольную.

* * *

Наверно, нет мыслящего человека, кто бы не задумывался о любви, то есть о том, что она значит. Трудно дать определение этому чувству. О любви лишь можно сказать, что для души – это жажда властвовать, для ума – внутреннее сродство, для тела – скрытое и утонченное желание обладать. Иногда любовью именуем несколько коротеньких безумств, а браком бывает глупость, которая кладет конец этим безумствам. Любовь – не животное угадывание друг друга. Любовь, по-моему, прежде всего сострадание. Это факел, освещающий путь в высоту.

Любовь одна, а подделок под нее тысячи, но если не знаешь покоя из-за предмета своих воздыханий, если перестаешь жить из-за страха его потерять, наверно, это и есть любовь. Как настоящая дружба не знает зависти, так настоящая любовь не знает кокетства. И счастье любви заключается в том, чтобы любить. Люди гораздо счастливее, когда сами испытывают страсть, чем когда ее внушают. И вообще истинная любовь похожа на приведение: все о ней говорят, но мало, кто видел…

Но вот люди перестают любить друг друга. Часто это бывает предательством, у которого могут быть разные причины. Предательство совершаются иногда не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Если же все-таки произошел этот раскол, думаю, не надо идти на жертвы. Когда люди начинают ненавидеть друг друга, зачем заставлять их жить вместе? И тот, кого разлюбили, наверно, сам виноват, что вовремя этого не заметил.

Бывает такая любовь, которая в высшем своем проявлении не оставляет места для ревности, но ревность существует столько, сколько существует человек. Ее терзания – самые мучительные из терзаний, к тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет. Ревность питается сомнениями, и она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения переходят в уверенность. Но пока люди любят, они всё прощают. И порою легче стерпеть обман того, кого любишь, чем услышать от него всю правду. В ревности больше себялюбия, чем любви.

А вообще в женщине – все загадка. Разгадка одна – беременность. Мужчина для женщины – средство. Ее цель – почти всегда ребенок. Женщина лучше понимает детей, а детского в мужчине много. В настоящем мужчине всегда сокрыто дитя, которое хочет играть. Двух вещей всегда желает мужчина: опасности и игры, а потому женщина нужна мужчине как самая опасная из игрушек. Счастье мужчины – «Я хочу…» Счастье женщины – «Он хочет…»

Порядочная женщина – скрытое от всех сокровище и, найдя его, мужчина не станет хвастаться. А добродетель женщины состоит в уважении к самой себе, в целомудрии. Публичная невоздержанность – верх испорченности, но она никогда не бывает национальным пороком. Девушка или женщина, имеющая любовника, далека от того, чтобы считаться погибшей, если руководствуется любовью и неподдельной нежностью. Испорченной женщину можно считать лишь тогда, когда у нее на уме меркантильные интересы.

Не согласен с тем, что женщины – кошки или коровы. Так, как умеет любить женщина, не умеет мужчина. В любви женщины есть и внезапность, и молния, и тьма рядом со светом. А преданность?.. А изящество, которое для тела то же, что здравый смысл для ума.

Ненавижу и презираю похотливые отношения, похоть. Именно ее считаю источником всех преступлений.

На свете немало женщин, у которых в жизни не было ни одной любовной связи. Но очень мало таких, у которых была бы только одна. Однако это не делает их менее желанными.

Так… Опять расфилософствовался. А каковы же реальные отношения наших современников? Думаю, наши мужики любят прежде всего женщин, умеющих сопереживать. Женщина должна уметь все простить, все понять. Любят красивых, с хорошей фигурой, умных. Но за последнее время женщины, как мне кажется, здорово изменились: они любят теперь прежде всего толстый кошелек, а уж потом все остальное.

Я уезжал из Германии с не совсем спокойным сердцем. В обществе «Висмут» работала русская женщина, чуть старше меня, с которой стали близки. У меня это была первая женщина. До того мой любовный опыт был коротеньким, не оставившим никакого впечатления, хотя… вру. Была девочка Ася – на самом деле ее звали Татьяна, – с которой даже целовался…

Между Германией и Калининградом три месяца прослужил в Сокольниках. В чем заключалась работа? В конвоировании заключенных – уголовников и политических – по железнодорожным путям от вагонов до специальных автомашин и обратно. Политических после пятьдесят третьего года стало не так уж много. Колонну заключенных конвой, а это было десять-двенадцать человек, окружали с автоматами со всех четырех сторон. Нам были приданы собаки, натасканные на запах селедки. Не случайно при перевозке заключенных их предварительно кормили селедкой. Были ли эксцессы? Были. Приходилось и стрелять, но в воздух. Убивать – нет!.. Если бы кого-то убили, меня бы самого арестовали. Тогда это было так.

Удовлетворяла ли работа? Смешно… Думающего и читающего разве могло это удовлетворить? Конечно, стал соображать, что делать дальше. Стал проситься на учебу в военную академию, но, не имея никакой мохнатой лапы, конечно, получил отказ. И тут произошли два события, которые начисто изменили жизнь: во-первых, началась хрущевская демобилизация из армии – тогда уволили миллион двести тысяч, во-вторых – женился.

Я женился на девушке Дине. Это произошло в ноябре пятьдесят шестого и живем мы по сей день. Наше знакомство произошло еще до войны – в тридцать шестом: Дине было четыре, а мне три года. Наши родители были хорошими знакомыми, и мы встретились с ней под столом, за которым взрослые пили чай. Оба потянулись к огромному рыжему коту Лису. Лис фырчал, зыркая зелеными глазищами. Дина сказала: «Давай играть». Я ответил: «Не хотю». Это «не хотю» говорю до сих пор, потому как упрям, капризен, а теперь еще и ворчлив. Но «играем» вот уже пятьдесят восемь лет…

Второй раз встретились с Диной уже в сорок восьмом: летом она приехала на несколько дней в Москву. Это была изящная загорелая под казахстанским солнцем девушка с большими серо-голубыми глазами и очень длинными толстыми косами. Ямочки на щеках и локтях очень ее украшали. У Дины была непростая судьба. В сорок первом ее, мать и отца – уже началась война – сослали из Саратова, где они тогда жили, в Северный Казахстан только за то, что в паспорте отца в графе «национальность» стояло слово «немец». Немцем отец не был. Он был поляком с немецкой фамилией. Исправить ошибку вовремя не подсуетился, а когда началась война, это аукнулось. Почти пятнадцать лет они должны были считать себя преступниками, хотя преступление заключалось в единственном слове, означающем национальность.

Дине было девятнадцать лет, когда ее тоже прихватили, то есть заствили подписать типографскую бумажку, где значилось, что если она, такая-то, пересечет границу города, ей грозит каторга сроком тридцать лет. После двух дней в кутузке Дину отпустили. Результат – температура под сорок и… «трясучка». Тело ходило ходуном. Эта трясучка мучает до сих пор, если расстроится.

Подписав такую бумагу, Дина решила, что жизнь кончена, но и среди эмгэбэшников были порядочные люди: майор Виноградов добился, чтобы ее отпустили продолжить учебу, однако отныне – это случилось летом пятидесятого года – она должна была каждые десять дней являться в спецкомендатуру, чтобы подтверждать, что не сбежала, не сдохла, не предала власть… Продолжалось это до января пятьдесят пятого. Но, слава Богу! – Дина окончила университет. Кроме «общественной» драмы, она пережила тогда и личную: парень, который вроде бы любил ее и которого любила она, предал.

В ноябре пятьдесят шестого Дина с матерью жили уже в Калининграде – Кёнигсберге. Переехали в этот город к родным после скоропостижной смерти отца. Матери ее – врачу-рентгенологу – дали квартиру в старом немецком доме. У обеих была работа. Мы встретились с Диной в Москве, когда они переезжали в Калининград. Я сделал предложение. Оно было принято. На октябрьские праздники Дина приехала в Москву, и в холодный метельный день двенадцатого ноября зарегистрировались. Регистрировала в полуподвале тетенька явно за пятьдесят с «беломориной» в углу рта. В этот же день Дина уехала в Калининград.

Почему пошел на такой шаг? Прежде всего потому, что понял, что человек этот меня никогда не предаст. Больше всего на свете ненавижу вранье и предательство. Когда человек лжет, изворачивается, говорит вздор, он перестает для меня существовать, а ведь в семейных отношениях так бывает часто. Не смог бы жить во лжи. И на работе никогда не врал. За пятьдесят восемь лет мы не предали друг друга ни разу. Во-вторых, решил уехать из Москвы: перевестись или демобилизоваться. С переводом ничего не вышло и тогда пошел в санчасть к врачу и честно признался в своих намерениях. Без всяких подарков и денег врач поняла. Гастрит был у меня всегда. Тут нашли еще и язву желудка. Со строкой в военном билете «ограничено годен» явился в феврале пятьдесят седьмого в Калининград на ПМЖ.

* * *

Хотя в феврале зелени, которой так славится Калининград-Кёнигсберг не было, хотя был он еще в развалинах – особенно бывший центр, – город понравился: напомнил Германию. Да собственно, это и была бывшая Германия. Нужно было устраиваться на работу, что и стал делать, посетив райком партии и встав на учет. В райкоме сказали: ищите, но сейчас это трудно – много демобилизованных офицеров, не имеющих, как и вы, специальности. Обошел несколько предприятий, пытаясь поступить хоть куда-нибудь учеником, но нигде мест не было. Думал устроиться матросом в рыболовецкий флот, но и там сказали: язва желудка – комиссия не пропустит. В поисках прошел почти месяц, и я уж совсем скис: надо было не только самому кормиться, но и в Москву посылать деньги маме Наде. Она вышла на пенсию. Пенсия была очень маленькой. И тут, как обычно, случай.

Дина, которая тоже, приехав в Калининград, долго искала работу, теперь работала в пединституте – заведовала консультпунктом при заочном отделении. Деньги ей платили маленькие, а вкалывала целый день. Но… была работа. Через несколько месяцев, заметив ее, дополнительно пригласили на кафедру русской литературы читать лекции по восемнадцатому веку. Среди заочников был некто Карин, который служил заместителем начальника отдела кадров в областном управлении МВД. Спросив однажды, почему грустна и выслушав ответ, сказал: в милицию его, то есть меня, могут взять хоть завтра. Прообсуждав предложение всю ночь, на утро отправился в серый дом на площади Победы: у немцев там когда-то находилось полицейское управление. Меня сразу же направили на комиссию и никакой язвы, конечно, не обнаружили. Такие, как я, милиции были нужны.

Хотел ли данной работы? Конечно нет. Но понимал: от системы уже не уйти, а это все-таки лучше и интереснее, чем конвоировать заключенных. Так как не имел опыта оперативной работы ни в БХСС, ни в уголовном розыске, был назначен в группу подготовки личного состава, а конкретно – вел занятия по физической подготовке, учил стрелять постоянный состав. Дело было нехитрое, но неинтересное и бесперспективное.

Хотя было у меня всего лишь среднее образование, не чувствовал себя в коллективе каким-то убогим, потому как и другие были не ученей. Работая в группе подготовки, узнал образовательный ценз остальных. В начале пятьдесят седьмого года в областном управлении было всего три человека с высшим образованием, причем, не из руководства. Руководство имело среднее, чаще партийное. А эти трое были выпускниками юрфака Ленинградского университета.

Работая в «наружке», и пьяных из-под вагонов трамвая вытаскивал, и другой не очень деликатной работой занимался. Такая служба продолжилась почти три года: стал старшим инспектором и старшим лейтенантом, проходив в лейтенантских погонах два срока: накануне демобилизации должны были присвоить старлея, но звание в то время получить не успел.

Очень хотел учиться и теперь убедился: путь лежит в юристы. Собрав необходимые документы и получив краткосрочный отпуск, поехал в Вильнюс, в Вильнюсский университет – это было самое близкое место – поступать на юридический факультет. Была привилегия– серебряная медаль, которая еще действовала. Приняли без вступительных экзаменов. Город очаровал архитектурой. Я влюбился в него и люблю по сию пору. Теперь, когда – очень редко – рассматривают мой диплом, спрашивают: в какой такой загранице учился…

Шел тысяча девятьсот шестидесятый. Начальство на работе все-таки приметило меня и посчитало, что мозги мои можно и на более интеллектуальном деле употребить: перевели в отдел БХСС – отдел борьбы с расхитителями социалистической собственности.

Как относился к работе? Скажу откровенно: считал нужной и не жалел сил, а вот руководство области полагало нашу работу не шибко серьезной. Почему? Да потому, что не всегда хотело разоблачений: кое-что отстегивалось и партийной власти…

Работа нравилась. Здесь, действительно, надо было думать и – клянусь памятью матери! – никогда не применял никаких незаконных действий, стараясь всегда «переиграть», то есть поставить подозреваемого в такое положение, когда ему не оставалось ничего другого, как сознаться в противоправных действиях. Никогда не брал никаких взяток, хотя не раз предлагали. В этом отношении живу и буду помирать с чистой совестью.

В отделе БХСС проработал до шестьдесят четвертого, весной которого окончил университет. Теперь начальство решило, что достоин более широкого плавания – да и работать надо было кому-то. Назначили заместителем начальника РОМ по оперативной работе. РОМ – районный отдел милиции. Или отделение. Отдел – крупнее. В его состав входили уголовный розыск, БХСС, наружная служба, участковые, паспортный отдел. РОМ – самое низовое – на земле! – и самое главное подразделение в милиции. Это основа милиции. Оттого, как работает это звено, зависит вся милицейская служба. Всё, абсолютно всё делалось и делается именно здесь. Конечно, когда случается что-то очень серьезное, подключаются городские, областные и даже федеральные службы. Но повторяю: вся «кухня» – в районных подразделениях. За раскрытие преступления отвечает начальник РОМ.

В те пятидесятые-шестидесятые, когда работал на практике, милиция была в двойном подчинении: с одной стороны – горрайоблисполкомы, с другой – управление внутренних дел области. Всем, конечно же, руководила коммунистическая партия – ее низовые, средние и верховные органы. Но начальник РОМ был обязательно членом и райисполкома и бюро райкома партии. Надзирали за нами еще и органы прокуратуры.

После назначения замначальником РОМ мне поставили домашний телефон. Теперь не имел покоя ни днем, ни ночью. Октябрьский район Калининграда охватывал большую территорию, а главное – к району относился городской парк – бывшее немецкое кладбище. Происшествия случались каждую ночь. В раскрытии почти всякого участвовал сам: людей не хватало. Начальник же попался такой, что любил позаседать, поприсутствовать, получить «ценные указания», а потом спустить их мне. Потом обнаглел уж до того, что перестал и почту входящую читать, паспорта и иные документы подписывать. Но меня выручали молодость, здоровье и интерес. Служил не за страх, не за деньги – за совесть.

Я настолько «зарабатывался», что на личную жизнь не оставалось абсолютно никакого времени. Вспоминается один забавный случай. Дина, однажды не выдержав, теплым летним вечером приехала в РОМ, чтобы вытянуть на два часа в кино: рядом в кинотеатре шел какой-то хороший зарубежный фильм. Я почти не носил форму, был в рубашечке с короткими рукавами, и мы уже выскочили на крыльцо отдела, когда во двор въехала «раковая шейка» – милицейский УАЗик. Из машины милиционеры вывели пару: он был в одних трусах, но в галстуке и морской фуражке с «крабом», она – в легком сарафанчике с фингалом под глазом. Он обвинял ее в том, что украла у него часы. Так как оперов на месте не было, пришлось вернуться и заняться парочкой. Чтобы не звать женщину-понятую, попросил Дину подняться на второй этаж в мой кабинет и «потрясти» девицу, то есть обыскать. Дина брезгливо сморщилась, но пошла, еще надеясь, что попадем в кино. Попросив девицу раздеться донага, никаких часов не обнаружила. И он, и она были в хорошем подпитии. В кино на последний сеанс мы, конечно же, опоздали…

Всяких детективных историй – пока работал на «земле» – случалось множество: одна интересней другой. Но я не ставлю задачу развлекать детективами. Моя цель – «описать» то, что было на самом деле: жизнь, она интересней любого детектива.

В середине шестидесятых МВД пошло на эксперимент: создало городские отделы БХСС – «кулак» для борьбы с хищениями соцсобственности. Надо сказать, что «кулак» этот помогал раскрывать крупные замаскированные хищения в промышленности, в торговле, в общественном питании. Беспредела, какой творится сейчас, не было. Но всем командовала партия. Был случай, когда мы «за руку» поймали директрису большой столовой, а парторганы не разрешили ее арестовать. Почему? Да потому, что в условиях дефицита отоваривала всю номенклатуру, за что и дали ей орден Ленина – высший орден страны. И все-таки… Собранные улики были столь неопровержимы, что пришлось им, парторганам, дать санкцию. Только орден Ленина попросили потихоньку изъять.

* * *

В основном нет сомнений, что «холодная война» и давление Запада способствовало развалу Союза, но не это было главным. Система была гнилой. В основе ее был режим, не способный вывести страну на верный путь. Коммунистические режимы рухнули везде, ибо были против человека. Как только появилась возможность, из КПСС начали выходить со страшной силой. Почему? Да потому, что люди уже давно видели, что она собой представляет. Горбачев на последнем пленуме в июле девяносто первого даже обратился к соотечественникам сплотиться против губителей Отчизны, но… ничего не помогло. Люди ничему больше не верили, и уже в августе девяносто первого Ельцин подписал указ о роспуске КПСС. В зале кричали «ура» и «браво». Через несколько месяцев прекратил существование Советский Союз. Без работы остались около 170 тысяч работников партаппарата, которые нуждались в трудоустройстве, пенсиях. А в партийной собственности было огромное количество зданий – самых лучших. Это были общественные центры, учебные заведения, гостиницы, автобазы, санатории, больницы, поликлиники. Огромные деньги партии лежали на спецсчетах в отечественных банках, а главным образом – за границей. Кому всё досталось? Конечно, не нам, дорогой читатель. Досталось всё уже в частную собственность бывшим партноменклатурщикам, кто успел, сумел подсуетиться; тем, кто не по интеллигентски раздумывал, имеет ли право на что-то, а хапал, хапал, хапал… Интеллигентские же «очкарики» выиграли только то, что открылись партийные и государственные архивы. Помаленечку, по капельке стали узнавать правду.

В январе шестьдесят шестого мне предложили перейти на должность замначальника горотдела БХСС. Это было значительное повышение. Я был уже майором. Теперь стал ночевать дома, хотя и на новом месте тоже работы было невпроворот. Хочу сказать еще раз: если честно работать, работа милицейская никогда не кончается. И она интересна.

Работал довольно плодотворно, был здоров, голова думала. Надо было этой голове дать что-то пережевывать – иначе могло утянуть в сторону… водяры. Всё бывает. Посоветовавшись с Диной, решил, что следует поступать в заочную адъюнктуру Высшей школы МВД. Но был человеком военным и без разрешения начальства ничего не мог предпринять. Начальство считало, что и полученного в Вильнюсском университете образования вполне достаточно. Мы с Диной так не считали, и я стал отстаивать свои права: ходил, просил, убеждал. Начальник областного управления – человек умный – понял меня и сказал кадровикам: надо дать шанс, пусть пробует.

В течение нескольких месяцев подготовился и сдал кандидатский экзамен по философии и немецкому языку, а летом шестьдесят седьмого поехали в отпуск в Друскенинкай с целым чемоданом книг. Книги были научные – по уголовному праву, но читал я их с упоением. Наверно, голова и душа требовали этой работы. В октябре шестьдесят седьмого, получив короткий отпуск для сдачи экзаменов, отбыл в Москву.

Кандидатский экзамен по уголовному праву сдал успешно, удостоившись даже особой похвалы солидных профессоров. Несмотря на то, что у них, профессоров, был свой кандидат в очную адъюнктуру, предложили и мне не заочное, а очное обучение. К этому не был готов, но Дина по телефону сказала: соглашайся. Жить было где: жива была еще мама Надя, цела одиннадцатиметровка на улице Фрунзе.

Ленинка была рядом. Как в детстве, снова сидел в ней допоздна. Эти месяцы – пока начитывал – вспоминаю с восторгом. Во время чтения мой немалый практический опыт – четырнадцать лет – как-то видоизменялся, преображался в новом свете. В те годы писали большие кандидатские диссертации. Я написал четыреста двадцать машинописных страниц. До сих пор считаю: это лучшее, что мной сделано, а написано в общем-то немало. Лучшее потому, что потом уже не испытывал такого вдохновения.

Моим руководителем был начальник кафедры профессор Владимир Федорович Кириченко, тогда еще достаточно молодой человек. Он стал образцом для подражания: я глубоко его уважал. Направлял он очень ненавязчиво, предоставляя полную свободу. Имея в распоряжении два с половиной года, написал диссертацию за два, а восемнадцатого декабря шестьдесят девятого состоялась защита. Защитившись, понял: хоть и знаю еще не очень много, но уже принадлежу к совсем иному клану: окружали теперь маститые доценты и профессора. Тема диссертации «Хищение огнестрельного оружия, боевых припасов и взрывчатых веществ» не потеряла актуальности и сейчас.

Хотя на кафедре ко мне относились хорошо, вакантного преподавательского места не было, а руководитель считал: я должен остаться в вузе. Еще будучи адъюнктом, вел занятия со слушателями. А потому профессор Кириченко решил «запродать» меня своему коллеге – профессору Зуйкову, который стал начальником только-только организованной кафедры управления.

Управление – это целенаправленная деятельность по упорядоточению социальных систем и процессов, происходящих в них. Его цель – повысить эффективность деятельности систем. А так как органы внутренних дел тоже своеобразная социальная система, задача состояла в том, чтобы разработать управленческие меры и способы повышения эффективности ее деятельности.

Нас было всего четверо – вместе с начальником. Все были новичками в науке управления, и мы яростно – именно яростно! – работая, за два года «закрыли» лекциями и учебными пособиями весь курс, тем самым подготовив переход Высшей школы в Академию управления МВД. Из отраслевого чисто юридического вуза школа стала кузницей высших эмвэдэшных кадров, так как новое образование – второе высшее – давалось на базе уже имеющегося.