Текст книги "Небьющееся сердце"

«Пора, – думал он, – время идет, чем раньше, тем лучше… родители и дети должны дружить… хотя бы вначале…»

Он представил себе, что у Марты на коленях не чужой мальчик, а их собственный, и Марта, разумеется, балует его и позволяет «ходить головой», как говаривала его бабка, а он, Арнольд, притворно сердится и…

Перед мысленным взором его возникала картина-видение прехорошенького домика где-нибудь в закрытом поселке, в лесу, увитого диким виноградом, а перед домиком – поляна гибридных чайных роз, таких, какие он видел у одного крутого партнера. Две из целой коллекции запали ему в душу, и он даже названия их запомнил, хотя всю свою жизнь был равнодушен к цветам: «Святой Патрик» и «Мария Магдалина». Обе желтые, но «Святой Патрик» просто желтая, глубокого и насыщенного желтого колера, а «Мария Магдалина» – по краям желтая, а внутри оранжево-горящая, глаз не отвести! И целая поляна – одни желтые розы, все в масть, кустов пятьдесят или сто, или двести! Даже в пасмурный день поляна будет залита солнцем. И он, Арнольд, в свободное от работы время будет ухаживать за своими красавицами, помня их всех по именам. Окучивать их (или это только картошку окучивают?), поливать, срезать сухие ветки и цветки. А потом долго сидеть на веранде, попивая легкое винцо, у ног его будет лежать громадный смоляной ротвейлер, любимая сука Ритка, и тут же – возится двухлетний сын Павел… или даже двое. Марта будет суетиться с ужином, а в воздухе будет разлито офигительное благоухание сотен цветущих розовых кустов. Эх, сорвать бы банчок!

И вот, похоже, кое-что наметилось, нашелся возможный партнер, и стрелка забита – у Арнольда дома, поближе к Марте. А у этой дуры, видите ли, сеанс. Утром Арнольд сказал жене, что у них к обеду будет гость. Марта ответила, что до ухода все приготовит.

– До ухода? – неприятно удивился Арнольд. – Куда это ты намылилась?

– На встречу с духовным отцом.

– Ты же говорила, что вы не собираетесь!

– Мы собираемся маленькими группами, по три человека.

– Один раз можно пропустить.

– Нет!

По тону Арнольд понял, что спорить бесполезно. Мягкая и покладистая Марта иногда становилась тверже кремня. Арнольд чертыхнулся. Как же без Марты? Как многие игроки, он был суеверен, боялся черных кошек, попов и старух в черном и никогда не назначал встречи на тринадцатое число. Все в нем бунтовало при мысли, что Марта была его талисманом – бабские бредни, чушь собачья… но как-то так само собой выходило, что в ее присутствии он чувствовал себя увереннее.

Марта ушла, и сделка, разумеется, сорвалась. «Блин!» – подвел итоги Арнольд. Сел в любимое кресло и задумался, грызя ногти, что служило признаком напряженного мыслительного процесса.

– Дура! Боже, какая дура! – сказал он вслух, вспомнив о жене. – Корова! Все из-за нее! Рванула к своему Льву… Льва… как его там, духовному наставнику. Знаем, чем они там… – Мысли его приняли неожиданное направление: – А что, если… спуталась? Точно!

Она же переменилась в последнее время – все время молчит, думает о чем-то, а он, дурак (вот уж кто настоящий дурак!), ничего не замечал. Ничегошеньки! Точно, спуталась. Ах ты, святоша! Ах ты, змея! Да если это правда… Убью, убью на месте! Обоих!

Продолжая терзать себя в том же духе еще некоторое время, несчастный Арнольд дошел до состояния, когда уже не оставалось ничего другого, как прибегнуть к известному сеансу психотерапии.

Глава 2
Оля

В будний день кафе закрывалось в одиннадцать, и к этому времени в нем, как правило, не оставалось посетителей. А если и оставались, то Зинаида быстро их спроваживала. В субботу и воскресенье они закрывались позднее, а если были заказы гулять свадьбу или день рождения, то, бывало, и за полночь. Было уже без пятнадцати одиннадцать; официантки сидели за одним из столиков – ритуал, неукоснительно соблюдавшийся в конце рабочего дня, несмотря на усталость и поздний час. Зинка наливала в стаканы кому вино, кому покрепче, Надежда Андреевна приносила закуски.

– Расслабимся, девочки! – говорила Зинка, и Оля послушно брала стакан с легким белым вином. Она работала в кафе всего полтора месяца, пить совсем не умела, была неловкой и все время боялась сделать что-нибудь не так. «Наша книжная мышка» – прозвала ее Надежда Андреевна, Надя, которую Оля упорно называла по имени и отчеству из-за ее возраста – той было около пятидесяти. Раньше Оля работала в библиотеке, а потом ее сократили, и она два месяца искала работу, пока не устроилась в кафе официанткой.

– Оля, давай, выпроваживай своего кавалера, ночь на дворе, – сказала громко Надежда Андреевна.

Кавалер, молодой человек по имени Витек, сидевший за Олиным столиком, услышал ее слова и, поняв, что речь идет о нем, дернулся и засуетился. Он краснел, как мальчик, не умея поддержать легкий разговор, посмеяться, ответить шуткой на шутку. Не глядя на Олю, он неловко достал деньги и положил на стол. Поднялся и, не дожидаясь сдачи, пошел к выходу.

– Пожалуйста, возьмите сдачу, – сказала Оля ему вслед. Витек, не оборачиваясь, дернул плечом, что означало: «не надо», и вышел, не попрощавшись.

– Не понимаешь своего счастья, Ольга, – сказала Зинаида. – Чем не жених! Не пьет, не курит, заработок очень даже, машина, дом, да таких днем с огнем не сыщешь!

– И по бабам, видно, не ходок, – вставила Надежда, – робкий. Сейчас такие большая редкость.

– Что не ходок, это – факт! А может, он больной? Импотент? Косяки кидать, ну, там, цветочки нюхать, а как до дела…

– Глупости! Просто парень стесняется. А у тебя все больные, кто не гуляет.

– А они и есть больные, кто не гуляет. Здоровый мужик всегда хочет.

– Вот у тебя здоровый и всегда готов, а ты с ним мало намучилась?

– При чем здесь мой… мы же про Олькиного. А вообще, я читала в журнале, что мужики… забыла слово, ну, как арабы, могут иметь несколько жен…

– Полигамны, – вставила Оля.

– Ага, и семя свое должны разбрасывать как можно дальше, чтоб размножался человеческий род.

– Ага, оно и видно! Стараются прям из шкуры вылазят, раз мы до сих пор не подохли, – вздохнула Надежда Андреевна. – А уж как нас морят, не приведи господь! И бомбой, и химией, и радиацией, а нам все как с гуся вода. А еще в газете писали, что в случае атомной войны выживут, знаете, кто?

– Кто?

– Крысы и тараканы, вот кто!

– Хватит! Давайте лучше про мужиков, а то и так тошно, – воскликнула Зинка. – Смотри, Олька, не упусти своего счастья. Такие, как Витек, на улице не валяются. Я бы и сама… Да где уж мне! Он же с Ольки глаз не сводит, прямо завидки берут. И чем она только его приворожила?

Так, непринужденно болтая, девушки дожидались Зинкиного мужа Володю, который приезжал за ней и по пути подбрасывал домой Надежду и Олю. А Володи все не было. И мобильник его был вне доступа. Около половины двенадцатого Оля сказала, что должна собираться, чтобы успеть на автобус, так как Володя, может, и вовсе не приедет.

– Может, и не приедет, – согласилась Зинка, – с этим придурком никогда не знаешь, чего ждать. Если напился, то вполне… Зараза!

Оля подхватила сумку с продуктами и побежала на автобусную остановку, еще раз с благодарностью подумав, что при ее работе голодать не приходится.

Она стояла под стеклянным навесом, с нетерпением ожидая автобуса. Улица, слабо освещенная, была пустынна. Оля с облегчением увидела, как из дома напротив вывалилась большая шумная компания мужчин и женщин и стала, хохоча, ловить такси. А ее автобуса все не было. Стал накрапывать холодный дождь. Оля поежилась. Что же с автобусом? Может, вернуться к девочкам? В это время рядом с ней затормозил легковой автомобиль-фургон, и она, ощутив мгновенный укол страха, тут же с облегчением увидела Витька, который, распахнув дверцу с ее стороны, сказал:

– Садитесь, а то прождете до утра, и дождь идет… – Произнеся такую длинную фразу, Витек замолчал и молчал все время, пока они ехали.

Оля сказала свой адрес. Помолчав, чувствуя неловкость и не зная, как себя держать с этим странным, неразговорчивым парнем, она наконец пробормотала:

– Спасибо вам большое, не знаю, что бы я без вас делала…

В машине было тепло и уютно, движение укачивало. Оля закрыла глаза и слегка задремала. Потом почувствовала, что машина тормозит, хотела спросить, что случилось, но не успела, потому что к лицу ее прижали что-то холодное, влажное, с резким техническим запахом, и она потеряла сознание…

* * *

…Витек Плоский помнит себя маленьким пятилетним мальчиком, в меру непослушным, в меру избалованным, любимцем всего общежития рабочих-строителей, где он жил со своей мамой Линой с того самого момента, как его, крохотного, привезли вместе с мамой из роддома ее подружки – Лена и Лариса. Из чего можно заключить, что папы, увы, у него не было. Помнит, как его таскали на руках, тормошили, водили гулять, когда мама работала, закармливали конфетами, пирожками и яблоками веселые сельские девушки, работавшие на стройке. Мама тоже работала на стройке, но не штукатурщицей, как толстая любимая тетя Лена, подруга мамы, а в вагончике, выписывала бумажки. Помнит, как его мама, мама Лина, выходила замуж за человека по имени Петрович. Все тогда говорили: ну, Лина, считай, повезло – за Петровичем не пропадешь, мужик он справный, и дом свой, и хозяйство. А его спрашивали: рад, Витек, что папашу заимел? Витек важно кивал – да, рад, мол. Родственники – тетка Тамила из деревни, ее муж и два взрослых сына, знакомые и гости тискали его, гладили по головке и дарили всякие замечательные вещи: красных петушков на палочке, шоколадки, зеленый автомобильчик, сачок для ловли бабочек и головастиков.

В новой жизни Витек жил сам по себе. Любил маму Лину и изредка приходившую тетю Лену. На Петровича не обращал особого внимания, равно как и тот на него, но на глаза ему лишний раз старался не попадаться. Мама Лина хлопотала по дому – они держали поросенка и кур, да и огород требовал немало сил и внимания. Ей пришлось уйти из СМУ, и она устроилась ночной дежурной в статуправление. Одну ночь отработаешь – три дня дома.

Иногда приходила тетя Лена, и они с мамой долго пили чай и разговаривали. Витек приносил любимой тете Лене клубнику, крыжовник или смородину и высыпал в ее необъятный подол. Тетя Лена и мама смеялись, хотя ему иногда казалось, что мама плакала. И еще он слышал, как тетя Лена говорила маме:

– Не переживай, ничего, как-нибудь, перемелется, мука будет… А кому хорошо? Кого ни возьми… Мужики – одна пьянь подзаборная… А Петрович все-таки хозяин и самостоятельный… куда тебе с парнем, подумай сама?

Летом они с мамой Линой уезжали в деревню к тете Тамиле, а там – река, луг и, главное, Жучка, ласковая собачка Жучка, и все радости деревенского лета – лес, грибы, ягоды, медовый запах трав, теплое парное молоко от рыжей теплобокой Красули, долгие разговоры на лавочке перед домом и большие яркие деревенские звезды…

Хороший у Петровича дом. Сам строил. Из сэкономленных материалов. Большая зала, большая кухня, даже две – одна в доме, а другая во дворе, летняя, под навесом, спальня и еще две маленькие комнатки. Одна из них досталась Витюше. Не у каждого маленького мальчика есть своя комната! С полками, где лежат книги: сказки и истории про медвежонка Винни-Пуха и лесного мальчика Маугли; солдатики, пистолеты и другие сокровища. Есть еще в доме большой и глубокий подвал, где стоят бочки с квашеной капустой, огурцами и помидорами – место темное и страшное. А вот мастерская Петровича, где он часами стругает, пилит и режет – совсем другое дело! Петрович умеет делать табуретки, полки и даже кухонные шкафчики, благо дерево ему достать не проблема.

А потом случилось событие, перевернувшее всю его маленькую жизнь. Витек лежал в постели, раздумывая, когда лучше признаваться в том, что он выбил окно в классе – утром или, может, сейчас, когда мать устала и хочет спать. И тут он услышал крик. Сначала он подумал, что кричат на улице, но потом понял, что не на улице, а в доме. Крик повторился еще раз, и тогда он, полный противного липкого страха, на цыпочках подкрался к спальне Петровича и мамы Лины. Дверь была приоткрыта. И теперь он явственно слышал стон… мамы и звуки… чего? Он приник к дверной щели, едва живой от ужаса. Сначала он ничего не понял, а потом рассмотрел показавшуюся ему громадной обнаженную, неестественно белую тушу Петровича, стоявшего на постели на коленях, и его черное страшное перекошенное лицо. Петрович, двигаясь как автомат, широко размахиваясь, бил мать по плечам, спине, лицу своим пудовым кулачищем. Мать лежала скорчившись, зажимая рот руками, и только иногда вскрикивала.

Витек вернулся в постель, лег и укрылся одеялом с головой. Тело его сотрясала крупная дрожь, он икал и всхлипывал и никак не мог остановиться. А внизу живота собиралась горячая пульсирующая тяжесть. На другой день он ни о чем не вспомнил. Инстинкт самохранения спрятал страшное воспоминание на самое дно памяти. Мама Лина была молчалива и бледна. Приготовив ему завтрак, она сидела и смотрела, как он ест, и на лице ее было написано отчаяние.

Через два или три месяца он опять услышал крик, мигом покрылся липким холодным потом и вспомнил все. И заплакал от жалости к матери, своего неумения спасти ее, ослепляющей ненависти к Петровичу и страха перед ним. Петрович стал вызывать в нем какое-то скверное нехорошее любопытство. За столом он украдкой рассматривал его грубые большие руки, представляя, как он бьет ими мать. Наблюдал, как он режет хлеб – нож казался игрушечным в его лапищах… и знакомая пульсирующая тяжесть собиралась внизу живота. Потом он тайком унес этот нож к себе в комнату, долго рассматривал, а потом стал наносить удары в воздух по воображаемому противнику. Он решил, что в следующий раз убьет Петровича, и спрятал нож под матрас.

Он подглядывал за Петровичем, когда тот работал в мастерской. В его отсутствие заходил в мастерскую и трогал инструменты. Петрович, заметив беспорядок, сказал громко: «Еще раз тронешь, убью!» Витек, стоявший за дверью, почувствовал слабость в коленках. Он стал бояться Петровича и при звуке его голоса вздрагивал. И постоянно следил за ним ненавидящими глазами. Ему нравилось, прячась за углами и перебегая от дерева к дереву, преследовать отчима. Так он узнал, что тот ходит к Эмме, вдовушке, недавно купившей дом по соседству. Эта самая Эмма все время приходила к ним и навязывалась в подружки маме Лине…

…А потом пришло лето, а с ним и каникулы. Витек с мамой Линой, как всегда, стал собираться в Воронковцы к тетке Тамиле. Покупались городские гостинцы, упаковывались сумки. Петрович деловито закрывал сумки, перевязывал их веревкой, выносил на крыльцо, где уже стояла в ожидании машины озабоченная мама Лина. Бессовестная Эмка, разумеется, крутилась тут же.

– Будешь звонить каждый день, – наставлял Петрович. – Если что, сразу сообщай, поняла?

Витек прекрасно понимал его нетерпение, как же, Эмка вон как глазами стрижет! Потом Петрович ушел в дом, а машины все не было. Витек вспомнил про забытого серебряного робота и побежал следом. Заслышав шум на кухне, подкрался к двери и заглянул. Увидел тяжелую квадратную спину Петровича и его наклоненную большую голову с плешью: тот, держа впереди себя огромную стеклянную бутыль с серной кислотой, собирался спуститься в подвал. Дверь подвала была открыта и оттуда неприятно тянуло гнилью. Витек, выставив вперед руки, рванулся к ненавистной спине и изо всех сил, удесятеренных слепой яростью, толкнул… захлопнул дверь и зажал уши, чтоб не слышать крика и грохота. Секунду спустя приоткрыл дверь… – там, далеко внизу, что-то страшно ворочалось, всхлипывая и мыча…

Он бросился в свою комнату, вылез из окна в сад и побежал на голос зовущей мамы Лины, туда, где было светло и не страшно. Машина уже пришла. Дядя Саша очень спешил и нервничал, так как в последнюю минуту что-то у него там случилось, кажется, сдулась покрышка, а до поезда оставалось совсем ничего. Он побросал в машину сумки, усадил маму Лину и Витька, и они уехали.

* * *

Витек помнит, что мама Лина с теткой уезжали в город на три или четыре дня, чему предшествовал телефонный звонок, крик и плач мамы, горячие обсуждения и поспешный отъезд. Он не особенно озаботился причиной и с удовольствием остался с дедом Мишей, механиком, который в горячую летнюю пору дневал и ночевал в поле. Соседка доила Красулю, оставляла в кухне на столе кринку с молоком, прикрыв ее тарелкой от мух, а в середине дня на минутку заскакивал дед Миша, привозил хлеб, консервы, и они, сварив картошку, устраивали себе мужской обед. Потом дед Миша опять уезжал, а Витек оставался хозяйствовать на пару с Жучкой.

Потом вернулись мама Лина и тетка Тамила с сумками городской еды. Приехали сыновья тетки Тамилы, Коля и Алексей, вернулся дед Миша, и все долго сидели за столом, обсуждая свои взрослые дела. Вспоминали Римму, сестру Петровича, и часто повторяли слово «наследство». И, если бы не тетка Тамила, то не видать бы им с матерью ни дома Петровича, ни сада… Об этом Витек узнал гораздо позже, когда был уже совсем большим.

…Витек с мамой Линой вернулись домой перед самым сентябрем. По дороге мама Лина осторожно сказала ему, что Петрович уже не будет жить с ними… он уехал. «Умер!» – подумал Витек, смутно припомнив крик и страшную возню в погребе и рассказы тетки Тамилы о том, что кого-то там «хоронили в закрытом гробу… страх, просто… ничего не осталось… не узнать человека… был и нет…»

– Знаю, – сказал он матери, – Петрович умер.

– Умер, – вздохнув, согласилась мать, и глаза ее привычно наполнились слезами.

И жизнь покатилась дальше.

Мать изменилась очень, словно застыла. С лица исчезло привычное неуверенно-виноватое выражение, но такая печаль, такая грусть теперь светилась в глазах, что любимая тетя Лена однажды сказала:

– Ну, ты, Линуся, чисто пресвятая мученица, да встряхнись же, Христа ради!

А Витюша рос, мужал… О Петровиче никогда не вспоминал, словно того и не было вовсе. И хотя часто мастерил что-то в его мастерской, куда раньше ход ему был заказан и где еще оставались его вещи, а вот, поди ж ты, не вспоминал, и все! В погреб он не спускался несколько лет. Не намеренно, а просто незачем было. Мать не посылала, сама спускалась в случае чего. Однажды, когда дверь в погреб была приоткрыта, Витек подошел… постоял нерешительно… заглянул в темноту… и вспомнил, как ворочался там внизу Петрович… и обдало его горячей волной ужаса и появилась знакомая тяжесть внизу живота… Мама Лина в это время наблюдала за сыном и все поняла… она и раньше думала, что было что-то не так во всей этой истории, а теперь убедилась в том, о чем боялась даже подумать…

Ночью она плакала и, неверующая, уговаривала, то ли Бога, то ли высшую какую силу, ответственную за воздаяние всем и каждому по заслугам:

– Мой это грех! С меня спроси, с меня… прошу тебя… я, я, только я во всем виновата…

Она стала ходить в церковь. А Витек продолжал учиться в школе, правда, плохо. Не любил учиться, неинтересно было. Друзей не завел ни в классе, ни в поселке. Ни в ком не нуждался. Так и вырос – небольшой, как подросток, худощавый, черноволосый, черноглазый паренек, даже приятный на вид, если бы не манера прятать глаза да двигаться бочком, словно украдкой, словно стараясь никому не попадаться на глаза.

Закончил восемь классов, пошел на работу в мастерскую по ремонту бытовой техники. Руки у него были хорошие, и зарабатывал он неплохо.

Мать умерла сразу – схватило сердце. Когда приехала «Скорая», ее уже не было.

– Легко померла, как святая, дай Бог всякому, – сказала на поминках заплаканная тетя Лена, старая, одышливая и толстая.

И остался Витек один. Молчаливый, спокойный, непьющий молодой человек. С приличным заработком.

– Чем не жених? – любил повторять заведующий мастерской молоденькой приемщице. – Ты бы подумала!

Та даже не отвечала, а только с легкой пренебрежительной гримаской пожимала плечами. Не хотели его женщины…

Как-то раз привел он домой уличную девчонку, накормил – как она ела! Проглатывая куски, не жуя. «Как собака», – подумал он брезгливо. Но даже Жучка тетки Тамилы ела не так жадно. Девчонка отмылась, похорошела… он дал ей материн халат… она так и уснула в нем. Спала тихо, как ребенок. Он лежал рядом, прислушиваясь к новым ощущениям… халат распахнулся, под ним ничего не было… женщина была рядом с ним – дышала, бормотала во сне… а ему виделся знакомый акварельный образ… была у него тайная картинка… милое женское лицо в легкой кружевной тени от полей соломенной шляпки, опущенные глаза, длинные ресницы, легкая улыбка… через руку переброшена изящная плетеная корзинка, куда Она кладет срезанные цветы, а вокруг зелень летнего дня… и у них любовь… такая чистая, такая прекрасная! Витек был целомудрен и стыдлив… он видел себя у ног Божества, вымаливающего прощение за какой-то ничтожный проступок… со слезами на глазах… и она поднимает его своими прекрасными ручками, и они… и тогда между ними происходит то самое… то, что бывает между мужчиной и женщиной… Едва не теряя сознание, он представлял себе это…

Рано утром он ушел на работу. Гостья спала, и он не стал ее будить. Раз или два он небрежно упомянул, что его дома ждут… баба! Чем заслужил одобрительный гогот коллег и хлопки по плечу.

Домой он летел, как на крыльях, дважды проехав на красный свет. Представлялось ему, как войдет он в чистый дом, где ждет его женщина, а обед уже готов и вкусно пахнет…

Женщина его не ждала. Сначала ему показалось, что она ушла: в доме было пусто, царил знакомый беспорядок, в мойке громоздилась немытая со вчерашнего дня посуда. Но нет, она не ушла: пьяная и расхристанная, храпела на его постели. Он почувствовал разочарование и обиду. Он хотел чистоты, а эта шлюха все испортила! В нем закипало бешенство. Он уселся на стул перед кроватью и стал смотреть на нее… из уголка рта у нее бежала нитка слюны… Подлая! Он ощупал взглядом ее голые ляжки, полудетскую грудь… кадык его дернулся… знакомая тяжесть появилась внизу живота… Где-то в глубине сознания появился акварельный образ прекрасной незнакомки в соломенной шляпке, щемяще близкий и родной. Он смотрел на спящую девчонку, разрываясь от ненависти и желания… боль внизу живота стала непереносимой… он бросился в кухню, вытащил нож, тот самый, который когда-то украл у Петровича… нагнулся над спящей… в нос шибануло мерзким запахом перегара… и ударил… раз, другой… рычание вырывалось у него из горла… Он бил снова и снова…

Он мстил ей за то, что была она грязная, ничтожная, уличная потаскушка, не сумела понять его, не сумела оценить… Еще удар… еще… и все было кончено! Он почувствовал, как боль разрядилась, отпустила, и на смену ей пришло сладкое желанное облегчение… он повалился на кровать рядом с истерзанным, теплым еще телом и на какое-то время ушел в небытие…

Светало, когда он заровнял пол в погребе, почистил лопату, поставил на место доски и не спеша полез наверх. Кровать зияла пустотой – в простыни он завернул тело…

Он стоял посреди комнаты, придирчиво осматриваясь. Принес таз с водой, тряпку, стиральный порошок, долго мыл и тер, тщательно уничтожая малейшее подозрительное пятнышко. Достал из шкафа свежие простыни. Черт, а это что? Блестящий тюбик губной помады под кроватью – он подобрал золотой патрончик и сунул его в карман. Потом пошел на работу…

* * *

…Оля пришла в себя и сначала не поняла, где находится. Она лежала на чужой постели, в незнакомой пустой комнате. Болели крепко связанные запястья. Рот был заклеен липкой тянущей полоской. Она вспомнила, что произошло, и почувствовала страх, от которого помутилось сознание и скользнула горячая струйка вдоль позвоночника.

– Мамочка, – взмолилась она, – спаси меня!