Текст книги "Магия имени"

Глава 3
Оперативная информация и оперативные раздумья

Шибаев, прикидывая, с чего начать новую страницу в своей карьере, и испытывая удовлетворение от неоформившейся еще мысли, что, возможно, ему удастся избежать слежки за очередной неверной женой или загулявшим мужем, если он переквалифицируется, неторопливо набирал номер своего бывшего коллеги, тоже капитана, Олега Владимировича Трефилова, известного в отделении как Димыч, или Тротил, знатока всех цеховых слухов и сплетен.

– О, какие люди! – обрадовался Трефилов, сразу же узнав его. – А мы тут тебя недавно вспоминали. Где, думаем, Ши-Бон теперь обретается? Частным извозом занялся, слух прошел?

– Так точно! – рявкнул Шибаев. – А у вас что? – Говорить о себе ему решительно не хотелось. Кроме того, он был уверен, что Димыч и так все о нем знает.

– Николаев тебя видел в ресторане с шикарным бабцом. Ты что, снова подженился? – Тротил не позволил сбить себя с мысли.

– Нет, это просто клиентка, – ответил скромно Шибаев, прекрасно зная, что за этим последует.

– Клиентка? – преувеличенно поразился Димыч. – То есть рядовая обычная клиентка, каких много? Ну, полный абзац! Нам бы таких! Слушай, а помощник тебе не нужен? Я вполне мог бы помочь с клиентками в свободное от работы время, а то вкалываешь тут без продыху, а толку никакого. Или у тебя всего одна?

– У меня их много. Я подумаю, – пообещал Шибаев.

– Подумай! А вообще как житуха?

– Да как тебе сказать… По-разному.

– А у нас тут поговаривают, что Баскова забирают на повышение, а к нам переводят из города… Угадай кого?

– Теряюсь в догадках.

– Павлюка!

– Гришу Павлюка?

– Ну!

– Он неплохой мужик, – осторожно сказал Шибаев.

– Очень неплохой, – согласился Димыч. – Мы тут все прямо не нарадуемся.

Полковника Павлюка не любил никто за мелочность, придирчивость и злопамятность.

– Димыч, я хотел тебя кое о чем спросить…

– Я думал, ты соскучился по старому другу, а у тебя шкурный интерес. Очень ты все-таки изменился, господин Шибаев. Конечно, конь свинье не товарищ, и клиенты у тебя крутые, – Димыч любил потрепаться, – и начальства над тобой нет, ты сам себе хозяин, и тебе без разницы, что у нас кардинальные перестановки в бюрократическом аппарате…

– Почему все равно, очень даже… сочувствую, – сказал Шибаев.

– Я вас слушаю, – официальным тоном заявил Димыч. – Давайте свой вопрос.

– Тут одна моя знакомая попросила узнать насчет сестры – та уехала из дома и пропала. Зовут Елена Савенко, двадцать лет. Неудобно было отказывать, сам понимаешь… Поможешь по старой памяти?

– Твоя знакомая? Из ресторана?

– Нет, – Шибаев решил быть терпеливым и нежным с Димычем, – другая. Из Липовцев. Их у меня пруд пруди.

– А у нас она была? А то привыкли, понимаешь, все по блату! – строго спросил Тротил.

– Была. Ей предложили подать заявление по месту жительства. Вам лишь бы спихнуть потерпевшего.

– Ты же сам знаешь наши порядки. Правильно ей предложили. У вас все?

– Не все.

– Так я и думал. Давайте ваш следующий вопрос.

– Все тот же. Меня интересуют неопознанные трупы молодых женщин за последние два месяца.

– Ты что, думаешь, эту дивчину…

– Ничего я не думаю. Начинать все равно с чего-то надо. Сделаешь?

– Сделать все можно… – Димыч выразительно замолчал.

Шибаев тоже молчал, зная, что его не стоит понукать.

– А знаешь, что полагается за разглашение секретной оперативной информации постороннему лицу?

– Вышка! Если повезет – четвертак без права переписки, – сказал Шибаев и добавил: – За очень секретную. За несекретную – меньше.

– Ну и жук ты, Шибаев! Секретная – несекретная! У нас несекретной информации не бывает. А благодарность?

– Само собой!

– Слушай, а твой «мерс» на ходу? – вдруг вспомнил Трефилов.

– Бегает. А что? – Никакого «мерса» у Шибаева, разумеется, не было, только старый «Москвич».

– Что, и правда «мерс»? – попался на собственную удочку Димыч.

– Ты ж знаешь, – ответил Шибаев. – Сколько раз на рыбалку ездили!

– А я-то думал… Я и хотел о рыбалке. Может, смотаемся на выходные?

– Куда?

– Как всегда, на Донку, около Дымарей! – Трефилов оживился. Говорить о рыбалке ему было намного интереснее. – Окунь клюет, не поверишь! Сосед ездил на той неделе, так, можешь себе представить, ведро окуней привез и сома взял – здоровый, как конь! Он позвал меня как свидетеля, никто ж, говорит, не поверит, что в Донке сомы водятся!

– А это точно сом? Может, и не сом вовсе!

– А кто? С усами, как бельевые веревки!

– Не знаю! Я не против, давай!

– Тогда я Спиваку позвоню, пусть матчасть обеспечит! – обрадовался Димыч. – Если, конечно, не дернут по службе.

* * *

– Маркетинг? – переспросил Шибаев. – Так ты у нас трудишься в торговле?

– А что, не похоже?

– Не очень, – искренне сказал он.

Была глубокая ночь. Они лежали обнявшись в спальне шибаевской квартиры и разговаривали. В открытое окно тянуло свежим холодным воздухом. Изредка где-то далеко проезжала машина, и шум ее мотора был единственным звуком, нарушающим тишину.

– Вернее, совсем не похоже. Торгового человека видать издали. А ты, я бы сказал… совсем из других сфер.

– Каких же?

– Искусство, кино, театр, интурист… Вот если бы ты сказала мне, что работаешь переводчицей, живешь и там, и здесь, я бы поверил. Что-то в тебе есть такое… вернее, чего-то нет… То, как ты говоришь, улыбаешься, заговариваешь с людьми на улице… – Шибаев запнулся и замолчал, не умея рассказать Инге про нее саму.

Она тоже молчала. Потом сказала:

– Ты считаешь, что я не должна приставать к прохожим на улице, даже если мне очень хочется? – И они оба рассмеялись.

– Ши-Бон, – произнесла Инга, как будто пробовала звуки на вкус. – Ши-Бон! Бон-бон! Знаешь, меня всегда завораживало твое имя. Один человек, болгарин, написал книгу о воздействии звуков на человека. Люди ассоциируют звуки с цветом и чувством. Есть звуки опасные, расслабляющие, тревожные, тоскливые, радостные – всякие! Им соответствуют цвета: черный, фиолетовый, оливковый, красный и так далее. И любое слово воспринимается человеком не только по смыслу, а еще по звуку и в цвете. Например, слово «женщина» состоит из тяжелых, мрачных и зловещих звуков, у него цвет коричневый или черный. От него исходит опасность. Странно, правда? Женщина должна называться по-другому. Ну, например, «люмирта» – светло, нежно и звонко. Правда? Хотя, с другой стороны, далеко не все женщины «люмирты». А слово «трава» – радостное и ярко-зеленое.

– А «Ши-Бон» какого цвета? – заинтересовался Александр.

– «Ши-Бон»? Сейчас определим. «Ши» – конечно, темно-желтого или оранжевого, как платье буддийского монаха. «Бон», «бонн», «боннн» – темно-зеленого, пожалуй. Вместе – сдержанная угроза! Набат. Гудение. Возможно, взрыв. Тайная суть – сила, летящая стрела. И еще – пузырьки газа в стакане с шипучкой, пепси или шампанским.

– Особенно мне понравилось насчет стакана с шипучкой. А какого цвета твое имя?

– Не перебивай! Маленькой я повторяла про себя «Ши-Бон-Ши-Бон-Ши-Бон»! Слово сливалось в гул, и мне казалось, что гудит колокол. А когда вы играли в футбол за школой и твои друзья кричали: «Ши-Бон, пас! Ши-Бон, давай, жми!», я впадала в транс. Наверное, ты был моей первой любовью.

– Той, что на всю жизнь?

– Той, что из детства! Самой-самой! Той, о которой помнишь всю оставшуюся жизнь.

Шибаев притянул Ингу к себе. Она обняла его сильными тонкими руками, и он вдруг вспомнил полузабытую фразу Вадика Стеценко из далеких школьных лет. Вадик поделился с ним своим первым сексуальным опытом и сказал тогда: «У меня голова циркулем весь день!» И Шибаев, целуя Ингу, ощущая запах и вкус ее губ, понял, что стремительно и бесповоротно погружается в оглушительно-восторженное состояние «голова циркулем», так образно описанное его другом много лет назад…

– Я помню девочку, которую ты провожал домой, – сказала вдруг Инга. – Красивая, с платиновыми волосами. Кристина. Я называла ее принцесса Кристина.

– Кристина? Не помню, – соврал Шибаев. Он, конечно, помнил первую красавицу их класса, но всегда следовал неписаному правилу никогда не говорить о женщинах с другими дамами.

– Я тебя страшно ревновала и тащилась за вами после уроков… Она жила за площадью, напротив парка с лягушками.

– Не помню, – повторил он еще раз. – Разве ее звали Кристина?

– А как?

– Забыл. Когда это было!

– Вы, мужчины, совсем не сентиментальны. А я придумала целую историю вашей любви и до сих пор помню…

– А у вас, девушек, одна любовь на уме!

– Мне тогда было девять лет. На переменках я бегала к твоему классу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на тебя.

– Почему ты выбрала именно меня?

– Наверное, из-за ящерицы. Я часто думаю, как мало мы, взрослые, знаем о детях. Мы забыли все, что было в нашем детстве, и поэтому не понимаем детей. Вот скажи тебе сейчас, что твой Павлуша любит девочку из соседней группы детсада, как ты к этому отнесешься?

– Теперь и не знаю. Бедные маленькие человечки, ты хочешь сказать?

– Да! В любом возрасте любовь – это боль!

– Никогда об этом не думал. Неужели все специалисты по маркетингу такие сложные?

– Все до одного. К твоему сведению, маркетинговые исследования очень способствуют развитию воображения.

– Мышиный горошек! – вдруг сказал Шибаев.

– Что? – не поняла Инга.

– Твое имя как мышиный горошек. Цветок такой! Синий с белым и розовым, в завитушках!

– Очень поэтично! Инга – Мышиный горошек в завитушках! Всякий на твоем месте сказал бы «роза» или какой-нибудь «тюльпан», что было бы просто неприлично. То ли дело – «мышиный горошек»! Ши-Бон, в тебе пропадает поэт. Ты стихи, случайно, не сочиняешь?

– Сочиняю! Заметно?

– Еще как! Почитаешь?

* * *

– Представь себе, что нужно найти девушку в большом городе. – Шибаев говорит тоном школьного учителя, объясняющего задачу ученикам. – Нам известно, что ее зовут Лена, возраст – двадцать лет, особые приметы – родинка на шее справа чуть ниже уха, блондинка, белокожая, голубоглазая, почти без бровей, нос уточкой. Характер…

– Характер при чем? – перебивает Инга.

– Характер очень важен, – назидательно говорит Шибаев. – Если человек труслив и осторожен, он не пойдет один ночью гулять, и если окажется, что во время ночной прогулки его сбил автомобиль, я подумаю, что это вполне могло быть преднамеренным убийством, инсценированным под несчастный случай.

– Прямо итальянская мафия какая-то. А ты не усложняешь?

– Усложняю, конечно. Чтобы ты поняла, как важны характер и привычки человека. Смерть в результате несчастного случая, да и насильственная тоже, часто зависит именно от характера и привычек.

– Я уже поняла. И какой же у нее характер?

– Серьезная, как сказала ее сестра, честная, не из этих. Хотела семью и детей. Не особенно предприимчивая. Видишь, ехать за границу не сама надумала, а подружка подбила. Легко подпадает под чужое влияние. Доверчивая. Пошла на связь с «нужными людьми», которые, видимо, пообещали выезд за границу.

– И что теперь?

– А теперь возьмем фотографии, любезно предоставленные мне моим бывшим коллегой по кличке Тротил, и сравним с фотографиями, которые нам дала сестра Лены Савенко. – Шибаев достал из кожаной папки толстый желтый конверт и вытащил оттуда пачку фотографий. Задумчиво посмотрел на Ингу и предложил: – Может, я сам?

– Нет уж! Давай вместе! – не согласилась она.

Шибаев не ответил и стал раскладывать в ряд на столе яркие цветные снимки.

– О господи! – вырвалось у Инги при взгляде на первое фото. Она взяла его в руки и принялась рассматривать. Снимок изображал полураздетую женщину с разбитым лицом и короткими рыжими волосами. Взгляд ее, странно неподвижный и невидящий, был устремлен в пространство.

– Это не наша, – сказал Шибаев, мельком взглянув на фото.

– Откуда ты знаешь?

– Этой за тридцать, жизнь она вела бурную и неправедную, и на правом плече у нее наколка, видишь? – он ткнул пальцем. – Бабочка. У нас тут мода пошла на бабочек. Красная бабочка стала профессиональным знаком местных проституток, торговой маркой.

– Как королевская лилия?

– Вроде того. Только королевскую лилию выжигали по приговору суда, и она считалась позором, а бабочку они накалывают сами, добровольно. Времена меняются. Теперь, смотри, эта вот – тоже не наша. Смуглая, черноволосая и узкоглазая. Южная птичка. Наша Лена – типичная славянка. Теперь ты! – он протянул Инге следующую фотографию.

Инга, испытывая странное чувство нереальности и игры, с любопытством взяла фото. На жухлой прошлогодней траве в лесу или парке – вокруг видны деревья, – разбросав руки и ноги, лежала полностью обнаженная женщина. Багрово-синее распухшее лицо, выпученные глаза, оскаленные зубы. На шее – ярко-красная длинная тряпка, похожая на шарф, рядом разбросаны одежда, блестящие тюбики косметики, какие-то бумажки, монеты, брелок в виде Микки-Мауса с тремя ключами. Инга испытала мгновенную сухость во рту, сердце рухнуло в желудок, она вскочила со стула и бросилась в ванную. Шибаев проводил ее взглядом. Она вернулась минут через десять с покрасневшими глазами и мокрыми волосами. Шибаев коротко взглянул на нее, но промолчал.

– И часто такое случается в вашей работе? – спросила Инга, не глядя на него и с трудом выговаривая слова.

– Часто – это сколько, по-твоему? – ответил он не сразу вопросом на вопрос.

– Часто – это часто!

– Часто – понятие относительное. Каждый день, раз в неделю, раз в год – вот конкретные понятия.

Он сам не понимал, почему говорит с ней подобным тоном. Он испытывал раздражение оттого, что затеял нелепые детективные игры. Произвести впечатление захотелось, что ли? Она далека от всего этого, а он просто дурак, пацан недоделанный.

– Вот это! – она показала пальцем на красочные фотографии, лежащие в ряд на столе. – Сколько раз в год?

Шибаев вздохнул и сказал осторожно, намеренно занижая цифру, чтобы не пугать ее:

– Три-четыре, я думаю.

– Бедные вы, – вдруг сказала она, глядя на него со странным выражением. – Как же вы после этого… – Инга не закончила фразу, но он понял, что она имела в виду.

– Привыкли. Человек ко всему привыкает. Знаешь, я передумал, – произнес он внезапно, не глядя на нее. – Хватит страшилок, ставим точку и едем на реку купаться. Вода, говорят, совсем теплая. – Он собрал фотографии со стола и принялся засовывать их в конверт.

– Не хочу! – сказала Инга. – Дай сюда! – она протянула руку.

Шибаев, поколебавшись, вложил конверт ей в ладонь, но не спешил разжимать пальцы. Инга дернула конверт, но Александр все его не выпускал. Инга дернула сильнее:

– Дай!

– Я нашел ее, – сказал он вдруг, и Инга от неожиданности разжала ладонь.

– Покажи!

Она взяла протянутую им фотографию, положила рядом со снимком Лены Савенко, лежащим на столе. Первое фото делали, видимо, в местном ателье. Лена со «взрослой» прической – завитыми, собранными в узел на затылке волосами – сидела в старинном кресле на фоне шикарной драпировки, в неестественной, слегка напряженной позе, с книжкой на коленях, смотрела вдаль и улыбалась кончиками губ. Красиво и помпезно, по законам провинциального шика. На простеньком лице ее написаны простодушие, доверчивость и радостное ожидание подарков судьбы. На другой фотографии оказалась та же девушка, но, боже мой, какая разница была между снимками! Лена, обнаженная, лежала, вытянувшись, на узком длинном столе, покрытом белой клеенкой. Заострившееся бледное лицо в синяках и царапинах, ссадины и следы порезов по всему телу…

– Как это… – начала потрясенная Инга, но Шибаев перебил ее:

– Она побывала в руках маньяка, человека с явными психическими отклонениями. Он нанес ей множество неглубоких ножевых ран…

– Изнасиловал?

– Нет. Она была девственницей. Он держал ее на даче за городом. Ей удалось вырваться оттуда… Она бежала ночью в метель босая, раздетая, и… ее сбил автомобиль, который случайно оказался там, если, конечно, владелец машины рассказал правду. Не вижу, однако, зачем ему врать. Он привез ее в районную больницу. Она умерла утром следующего дня, не приходя в сознание, или, вернее, того же, потому что машина сбила ее около полуночи.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Несправедливо, – сказала Инга тихо. – Она спаслась от убийцы и умерла в больнице. Бедная девочка!

Шибаев молчал, угрюмо раздумывая, что же делать дальше. Самым правильным было вернуть фотографии Тротилу и рассказать капитану все, что ему известно о Лене.

– Они должны были показать сестре эти фотографии, – сказала вдруг Инга. – Они не имели права отправлять ее ни с чем, не выслушав толком. Даже если ты все им расскажешь, они не будут искать этого подонка. – Она словно читала его мысли.

– Ты не права, – ответил Шибаев. – Будут. У них больше возможностей, чем у меня.

– Но и дел тоже больше, – возразила Инга. – Ты уверен, что его найдут?

– Тут ни в чем нельзя быть уверенным, – ответил он, тупо глядя в стол. Он не считал своих бывших коллег глупее себя, нет, но… «Но что? – спросил он мысленно». – «А то, – ответил он себе, – что у тебя руки чешутся по оперативной работе и до смерти надоело подглядывать в замочные скважины чужих спален, тебе хочется настоящей работы, которая у тебя всегда получалась, и ты уверен, что щелкнешь это дело, как орех».

Глава 4
Сентиментальная история

«Хоть и немногие из людей Цезари, каждый из них стоит раз в жизни у своего Рубикона», – сказал пару сотен лет назад граф фон Бенцель-Штернау, писатель, министр и просто умный человек.

Но на вопрос, судьба ли, неумолимая и непреклонная, берет нас за шиворот и толкает через Рубикон или то наш свободный выбор, никто пока не ответил.

Впрочем, у каждого человека есть что сказать по этому поводу…

…Станислав Сигизмундович был поляком, что, собственно, явствует из его имени. Правда, почти всю свою жизнь, исходя из соображений здравого смысла и целесообразности, он именовал себя Семеновичем – времена были такие, испытывая при этом чувство вины перед покойным родителем – паном Сигизмундом. Знание польского языка тоже скрывалось. Хотя это было довольно затруднительно – всякие там куртуазные «цалуе рончки», «цо слыхать в сьвеце элеганцким?» и «пшипадам до нуг пьенкней пани», которыми славится вышеупомянутое племя, так и просились на язык, вызывая чувство ностальгии по ушедшим временам. Правда, он мог тайно перечитывать на родном языке любимые книги, вывезенные и сохраненные, – «Потоп» Генрика Сенкевича, безмерно восхищаясь и гордясь молодым горячим шляхтичем Кмитицем, готовым за прекрасной панной в огонь и воду, или ангелоподобной панной Данусей из «Крестоносцев», смеясь злоключениям пана Заглобы и со слезами на глазах повторяя певучие строки. В книгах была родина, утраченная навсегда. А он не мог обнаружить знание иностранного языка, не мог называться Сигизмундовичем, под запретом было и многое другое, и все это сравнительно недавно, еще след заметен, еще живо в памяти, ну, каких-нибудь… совсем недавно, одним словом.

И как подумаешь о том, что было под запретом, то чувство ностальгии по минувшим временам начинает таять, как струйка дыма из одного старого, популярного когда-то романса. Помните? «Моя любовь – не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня», и голос такой сладкий, томный! Ну а потом все вдруг переменилось. В один прекрасный день пришла мода на все польское. Магазин открылся «Ванда», духи «Быть может» стали продаваться, шампунь ромашковый и печатные издания, официально одобренные и разрешенные к чтению, правда, в малом количестве, так что на всех не хватало. А чего хватало? Хороших вещей, как и хороших людей, никогда не бывает много.

А потому и духи «Быть может» или «Может быть», и ромашковый шампунь, и замечательные польские грибные супы в пакетиках, а также печатные издания, всякие там «Шпильки», «Пшекру», «Польша» и «Ванда», можно было купить, как правило, по блату у знакомой продавщицы или киоскерши. Все вдруг стали учить польский язык и влюбились в Северина Краевского и его «Червоны гитары». Но это уже потом, потом…

Когда все разрешили, Станислав Семенович снова стал Сигизмундовичем, являя публично сладкий и запретный плод тщательно скрываемой патронимии[1]1
  В данном случае – наследование отцовского имени.


[Закрыть]. И оказалось, что не забыт родной язык, сладко тающий во рту, правда, слегка устаревший и несовременный, как праздничная одежда, хранимая до времени в старом деревянном сундуке с почерневшими железными ребрами. Что значит «устаревший и старомодный»? Это язык Сенкевича, литературного гиганта, язык-эталон и язык-источник, который не просто средство общения, о нет! Для общения нам хватило бы ста пятидесяти слов, как говорят ученые-лингвисты, и вполне хватает, между прочим. Причем сюда включены различные полисемантичные существительные, междометия и восклицания вроде «блин», «ну» и «типа», имеющие по доброму десятку значений. Язык пана Станислава был как музыка со своими законами ритма, фонетики, сочетаемости элементов, интонационными аккордами аллюзий, скрытой иронии, куртуазности, мягкого смеха, цитат из классиков, вкраплениями интеллекта и разговорных связок – божественные, чуть пришепетывающие звуки, какие издает старая граммофонная пластинка, в отличие от грубого и резкого современного наречия, унифицированного географически из-за бесчисленных заимствований из иностранных наречий и перемещения народов.

Лет десять назад пан Станислав похоронил жену, русскую достойнейшую женщину, хирурга по профессии, которая называла его пшеком. У нее было только два… не недостатка, упаси боже, а… а… даже трудно сразу подобрать слово! Ну, скажем, две черты в характере, которые безмерно огорчали пана Станислава. Она любила командовать, что еще можно было стерпеть, и не выносила польской речи, ревнуя мужа к его прошлому, что оказалось намного хуже.

Она сердилась, видя мужа с книгой или журналом на польском языке. «Разве это язык? – презрительно говорила она. – Недоразумение, а не язык! Ш-ш-ш-ш…» – шипела жена, подражая звукам чуждого языка, и даже слегка брызгала при этом слюной. Выучить родной язык мужа или хотя бы попытаться не приходило ей в голову…

История их знакомства весьма романтична и может являть собой иллюстрацию к вопросу о судьбе. Алла Михайловна, так ее звали, была военврачом, успела повоевать на фронте, ценилась за твердый характер и умелые руки. «Если придется идти под нож, – любил повторять начальник госпиталя полковник Брыль, – то только к капитану Самсоновой!», подразумевая не только то, что Алла Михайловна – интересная женщина, но еще и первоклассный хирург. А попасть на операционный стол в те времена было проще пареной репы. Леса наводняли отряды «лесных братьев», которые воевали сначала против немцев, а потом против Советов. Почти каждую ночь они совершали вылазки в села и города, в ответ поднимались по тревоге части НКВД, начинались бои местного значения. Жертвы были и с той, и с другой стороны. Казалось, война в этих местах никогда не закончится.

Военная часть, где служила Алла Михайловна, была расквартирована в небольшом городке, еще совсем недавно польском, – чистеньком, аккуратном, с часами на ратуше, мелодично отбивающими, чуть опаздывая, каждый прожитый час. Часы эти являлись таким же атрибутом городского интерьера, как и деревянные, выкрашенные красной краской мясные ряды на базаре, что рядом с городской площадью, куда ведет спуск по кривоватой, вымощенной «кошачьими лбами» мостовой; как громадный костел в старом тенистом парке – поздняя готика, с узкими сводами мрачноватой витражной мозаики, металлическими ажурными двустворчатыми дверями, выстроенный князем Данилой лет пятьсот назад. На северной стене костела, под самой крышей, как печать, личный знак князя – серого камня стилизованные изображения стопы, кисти руки и головы, что значило – там, куда ступила нога славного князя, его рукой в честь его же головы воздвигнут сей храм.

Городок был очаровательным, со своим особым духом старины, уходящим в темные замшелые века, с историей, похожей на историю любого западноевропейского города, полной нападений подлого врага – вчерашнего соседа, оборон, осад, перехода из одних рук в другие и сменой знамен. Из рук Киевской Руси он попал в руки Польши, затем Австрии, затем снова Польши, пока наконец в 1939-м его не присоединили к Украине. Тротуары городка были вымощены хрупким разноцветным сланцем – серо-лиловым, розовым, голубым и зеленым; кариатиды со слепыми глазами, изогнувшись, поддерживали плечами балконы; били фонтаны, называемые колодцами; двери многочисленных ресторанов, кавярен и кондитерских приветливо открывались навстречу гостям, являя белоснежные скатерти, салфетки, запах хорошего кофе и ванили.

Увы, увы! Все это осталось в недалеком, но безвозвратно утерянном прошлом. Новая власть – новые песни. Костел закрыли – новая власть не верила в Бога. Ресторанчики и кавярни тоже были закрыты – новая власть также не верила и в частную инициативу. Красный флаг развевался на часовой башне ратуши. Перестрелки, облавы, «лесные братья», комендантский час и аресты, аресты, аресты стали реалиями послевоенной жизни.

Пан Станислав, молодой человек приятной наружности, работал провизором в аптеке на Старой браме, а провизоры, как известно, вне политики. Он трудился так же, как и раньше, ни во что не вмешиваясь и стараясь не поддерживать разговоров с клиентами на опасную тему «Советов».

– Слышали новость, пан Станислав? – спрашивал старый одышливый пан Висенты, забегающий якобы за «когуткем»[2]2
  Когуткем – петушок, так назывался в просторечье аспирин, на упаковке которого был нарисован петух.


[Закрыть] для жены, страдающей головными болями, а на самом деле для того, чтобы перекинуться парой слов и узнать новости. – Арестовали пана Бронислава!

– За что? – пугался пан Станислав.

– «Лесные братья»! – многозначительно понижал голос пан Висенты. – В Сибирь пойдет теперь, если раньше не расстреляют!

Он принимал из рук пана Станислава пакетик с лекарством и, бормоча: «Цо ж то за жице, Матка Боска!», уходил, шаркая старыми ногами и оставляя Станислава в тоске и недоумении. Аптека на Старой браме была семейным бизнесом и принадлежала его отцу, умершему восемь лет назад. С приходом новой власти аптеку отобрали, а пана Станислава, то ли по недосмотру, то ли еще по какой причине, оставили заведующим. Он честно работал, но все время боялся, что власти спохватятся и за ним придут на рассвете, как пришли за старостой Дубовицким, который, по слухам, ушел с немцами, а на самом деле прятался в погребе, или за колбасником Заходяком. И что тогда станется с пани Изабеллой, мамой пана Станислава, уже немолодой, полупарализованной дамой? Ее, может, тоже арестуют, борони боже, и посадят в городской централ или отправят в дом престарелых, хотя кто знает, есть ли у Советов дома престарелых. Ужас, ужас!

Особенно переживал пан Станислав после ночного визита человека из леса, который потребовал медикаменты и перевязочный материал. Станислав дал, что мог, и знал, что придут еще и рано или поздно все закончится плачевно. Он понял, что его собственная судьба не интересует «лесных братьев» так же, как она не интересует и новую власть. Никто не пожалеет маленького человека и его больную маму и не войдет в их положение.

Случай иногда идет навстречу хорошему человеку. То, что произошло с паном Станиславом, подтверждает эту сомнительную истину. Раз в две недели он прибывал на торговый склад за товаром для своей аптеки. Туда же приезжала на «газике» с военными номерами русская дама-врач в звании капитана медслужбы, не доверявшая вороватому снабженцу и предпочитавшая наблюдать за госпитальными поставками лично. Как уже говорилось, Алла Михайловна была прекрасным хирургом, честным человеком и обладала жестким мужским характером, а это значит, что при случае могла тяпнуть стакан неразведенного спирта и послать, как выразился один ее коллега, «по-женски, но далеко». Ей сходило с рук многое из того, чего не простили бы мужчине. Так, однажды Алла Михайловна брякнула военкому, человеку суровому и властному, приехавшему в госпиталь с инспекцией, что лучших милосердных сестер и сиделок, чем две монашки из разогнанного местного монастыря кармелиток, у нее в отделении отродясь не было, а посему она требует трудоустроить еще четверых, а вечно пьяную Тасю Силкину и нечистую на руку Нину Нечипорук гнать к чертовой матери. Полковника Брыля, присутствовавшего тут же, даже в жар бросило – как будто неизвестно, что монашки связаны с «лесными братьями»! А если они потравят медперсонал и больных, к такой-то матери? «Глупости! – сказала, как отрезала, Алла Михайловна. – Головой отвечаю!» И ведь добилась, взяли монашек в госпиталь, а Нину Нечипорук уволили. Тася, правда, осталась. За нее заступился начальник госпиталя – что-то там их связывало.

В один прекрасный осенний день пан Станислав нерешительно приблизился к пани доктору, курившей папиросу в дворике медсклада и любовавшейся красными кленами, и поздоровался. Алла Михайловна кивнула в ответ, мельком взглянув на молодого человека. Видя, что он не уходит, она выжидательно посмотрела ему в глаза. Надо заметить, что пан Станислав был хорош собой. У него было приятное, открытое лицо, карие глаза и тонкие усики по тогдашней моде, он чисто и аккуратно одевался и манеры имел самые деликатные, что выгодно отличало его от окружавших Аллу Михайловну вояк – в сапогах, с оружием, от которых несло кирзой и спиртным. С первого взгляда становилось понятно, что пан Станислав – человек сугубо штатский и воплощает собой все то, о чем Алла Михайловна давно забыла, а может, и не знала вовсе: деликатность, мягкость, преклонение перед дамой и немедленное желание поцеловать ей ручку, словом, тот чуждый Востоку налет изысканности и галантности, которым славятся «пшеки». «Если вы увидите мужчину, в центре Парижа целующего руку женщине, можете не сомневаться ни на секунду – это поляк!» – хвастливо написал однажды журнал «Пшекруй» и был, скорее всего, прав.

Некоторое время молодые люди смотрели друг другу в глаза – серо-голубые жесткие в мягкие карие, чуть улыбающиеся. Судьба сделала стойку. Пан Станислав отвел взгляд первым и сказал:

– Я бы хотел попросить пани докторку… – Он замялся.

– Да? – подбодрила его Алла Михайловна, бросая окурок на землю и наступая на него каблуком.

– Моя мама, проше пани… она есть очень больная, не встает четыре года. Я хотел спросить, может, есть какая новая метода лечения спарализованных больных…

– Что с мамой? – заинтересовалась Алла Михайловна.

– Инсульт, проше пани. Мы живем тут недалеко, на Варшавской… – ответил пан Станислав и испугался – ему показалось, что слова его прозвучали как приглашение.

Алла Михайловна тоже расценила их как приглашение, но не удивилась: местные жители иногда приглашали ее посмотреть больного через квартирную хозяйку, пани Элену.

– Станислав Гальчевский! – склонил голову провизор, спохватившись.

Алла Михайловна отметила, что он очень аккуратно причесан. Она была старше пана Станислава лет на шесть-семь, как сама прикинула, и за свою жизнь нахлебалась всего – войны с ее грязью, потом и кровью, случайных связей, когда подлый организм требует, а с души воротит. Был у нее некий майор, бывший деревенский парень, который приезжал время от времени из соседнего городка, они шли к ней на квартиру, пили спирт и совокуплялись торопливо и грубо, «для здоровья», как называла это ее подруга, гинеколог Прасковья Никитовна Поддубная. Пан Станислав стоял перед Аллой Михайловной такой приятный и элегантный, в черном костюме и белоснежной сорочке с галстуком. И она догадывалась, что он знает о женщинах то, чего никогда не узнать бравому майору. Она как-то особенно явно ощутила свои крупные руки с шелушащейся от йодоформа кожей и коротко подстриженными ногтями, свою грубую военную одежду и туфли на низком каблуке и смутилась. Не то чтобы смутилась, конечно, а просто подумала, что она давно уже не девочка, в годах, карьеру сделала, пользуется уважением коллег и начальства, а вот женская судьба ее не задалась. Ни мужа, ни детей. Бобылка, холостячка, с мужскими привычками и мужским характером. Сама вроде мужика. Вон как боятся ее в отделении, да и начальник госпиталя предпочитает с ней не связываться.