Текст книги "Гневное добро. Древний мир"

Гневное добро
Древний мир
Инна Фидянина-Зубкова

© Инна Фидянина-Зубкова, 2017

ISBN 978-5-4474-4832-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Древний мир

Личный варвар

 
Личный варвар молча ходит,
постучится в дверь серьёзно.
Личный варвар не находит
слов, конечно, очень грозных.
 
 
Личный варвар неприлично
мысль подкинет и умолкнет.
Я его не укусила.
Укусила бы, что толку?
 
 
Ведь на то и варвар этот,
чтоб терпеть обиды света,
рассуждать в бору о главном:
кость ребёнку или маме?
 
 
Этот варвар непокорный
мне на ушко что-то шепчет
(расстоянье – километры,
расстояние – три века).
 
 
Смотрит варвар, улыбаясь,
думая, что жив сейчас.
Светлый варвар точно знает,
что придёт победы час!
 
 
Я ему пишу письмо:
«Всё в порядке, но лицо
постарело как-то ночью,
видно в век твой очень хочет.»
 
 
Варвар пишет мне в ответ:
«Я сегодня на обед
написал тебе сонату,
и теперь ты виновата,
что по свету зазвучит
старый, древний колорит.»
 
 
*
Личный варвар мой хороший,
он сто тридцать песен сложит.
И я буду знать сама:
виновата в этом я!
 

От сестры и до войны

 
Сестра брата ругала,
почём свет костерила,
почём зря материла,
кости мыла, пилила:
«Да и что тебе мало,
чего не хватало?
Сапоги с рукавами,
пироги с запчастями!
Али света всё нету,
или лето без ветру?
Может, низко тебе не кланяются,
либо медные деньги не нравятся;
толь смертей тебе мало,
коль добра не видала
твоя душа-душонка?
Горе ты – не мальчонка!»
 
 
Ой, не слушал брат сестру,
а подарил ей платок и метлу,
да пошёл за Родину биться:
– Уж лучше в бою материться,
чем с бабой дурною спорить!
 
 
«Ну да,
на войне ж тя не будут неволить!»
 

Последняя песнь Владимира Старицкого

 
То не крепости турецкие разгорались,
то святая Русь в огне, дыму.
Русь крестьянская, деревянная,
самим царём Грозным оболганная.
 
 
А у князя москвича
рать в опричнину пошла,
рать в опричнину пошла
да у Владимира.
Ей-ей не робей,
не кем Москву защищати,
от татара злага оберегати.
 
 
Гори не горюй,
князья наши не воюй:
князья наши по губерниям сидят,
воевати и не могут, не хотят.
 
 
Хмурься, Владимир, не хмурься,
а на Грозного ты не дуйся,
ведь он по рукам твоим вдарит
да по краю родному ударит,
ударит – не пожалеет:
то не Новгород горит, а кровь алеет.
 
 
Ну а ежели народец свой же бьют,
значит, ворогу помогут, подсобют:
берите пашни наши и рожи,
а нам не любы, не гожи
родные земли!
 
 
Что, князь, не дремлешь,
удумал с царём тягаться?
Тебе ли, смерд, баловаться!
Кто с мордой царскою спорит,
тому лежать гордо в поле.
 
 
Такое во веки веков ещё будет,
а кто забудет о том, того и не будет.
 

Ой ты, князь Михаил

 
Ой, Михаил ты великий,
взял посох и взгляд не дикий,
шелом уже не оденешь,
не веришь,
что ещё больше земель тебе надо:
родные просторы – отрада.
 
 
Время выпало тебе золотое:
ни Мамая, ни боя,
лишь пиры
да похвальбы.
Похвальба, похвальба, похвальбище,
шум, молва и гульбище!
 
 
На спор можно и море Чёрное переплыть.
Чему быть, тому и не быть,
а море перебежать – не шутка!
 
 
Но не промах наш княже Мишутка:
прыг на чёрны корабли
и плыви, плыви, плыви…
На то Михаил и великий!
 
 
/ А лик твой ликий
кто-нибудь намалюет
да нам подсунет:
любуйтесь, люди,
таких красивых больше не будет
во власти. /
 
 
Песнь свою пела Настасья,
домой ожидая героя.
Пой сорок лет, на дне моря
твой муж Михаил великий.
Вышивай крестом его лики.
 

Мечты косаря

 
Разошлась с косой рука могучая
по лугу да по полю! Мурава колючая
застилает тело, глаза ест.
Я скошу её косой в благовест.
 
 
Нет на мне изъяна да и сам не дурак.
Почему ж дивчине всё не так?
Да и возраст у меня уже большой.
Вот скошу её косу своей косой!
 
 
А и батька у Марьяны чи дурак?
Эх и мамка у Марьяны – железо` кулак.
Что ж вы дочечку храните, для кого?
Перезрела ваша баба, брызжет молоко!
 
 
Ой пойду, косою закошу весь свет,
надоело тут махать в пересвет!
А по лугу да по полю – не вода,
а по лугу да по полю – блеск-роса.
 
 
И трава-мурава вдаль манит.
Брошу всё, уйду в леса, да небрит
зарасту своей волоснёй,
а кикимора и водяной
станут мне роднёй.
 
 
Превращусь я сам в Лешака,
украду Марьяну, будет моя!
Зарастёт и невеста волоснёй,
станет паклею трясти, а не косой.
 
 
Не посмотрит на неё бар, купец.
Стану детям я её – строг отец.
Побегут ребятки по полю!
 
 
А свою семью я сам отмою,
заплету всем косы, сбрею морды,
и прям к тёще ко двору:
– Мам, дверь откройте,
вот ваш зять-молодец,
вот ваши внуки!
 
 
«Где ж были вы?»
– Ай, в лесу не знали скуки! —
и пойдёт плясать жена,
да спляшет тёща,
ну а тесть-холодец и того хлеще!
 
 
* * *
Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,
когда из леса Чёрт тебе моргает.
А ты коси, косец, не зная горя.
Постучись-ка в дверь, авось откроют!
 

Гневное добро

 
Не гневи ты мою душу,
я нагневался, я намаялся
и на белый свет опечалился.
Я весь белый свет ненавижу так!
Всё черным-черно али я дурак?
 
 
Я во поле, на коня:
не ищи бел свет меня!
 
 
Накину лёгку кольчужку,
оставлю дома подружку
и до утренней росы
кинусь, брошусь в басмачи:
 
 
кинусь, брошусь в басмачи:
пущай у ляха
надвое ряха!
 
 
Не гневите мою душу,
я так добр, что уж не слышал,
как кричали до зари
ляхов бабы: «Палачи!»
 
 
* * *
Добрый витязь, добрый конь,
добрый мир. И я влюблён
в добрый, добрый старый свет!
«А где новый?» Его нет.
 

Что ж ты, князь

 
Что ты, князь-княжище,
смотришь за реку`?
Татарин что ль там рыщет?
– Да что-то не пойму!
 
 
Верный конь твой рыжий
даже не фырчит,
мордою бесстыжей
лишь чуть-чуть хрипит,
замер, ждёт посыла:
к реке, к траве, домой?
 
 
Что ж за степью было,
то ли грохот-бой?
Не шелохнётся княже:
вдруг забрезжат войска
и на степь гулко ляжет
золотая орда!
 
 
Тишина за рекою,
пахнет ветром сырым
и с глубокой тоскою
разорвёт грозовым:
ай стенищею встанет
дождь, дождище,
дождёк!
 
 
Скачи уж, князь, на пирище
пока весь не промок.
 

Князь Гвидон и корабли

 
Князь Гвидон в весь мир влюблён,
в весь мир влюблён наш князь Гвидон!
А князю Гвидону жену бы влюблёну
в славного князя Гвидона.
 
 
Но не до жён, не до подруг:
корабли чужие вдруг
к нашей бухте приплывут.
 
 
«Ой не друг там, ой не друг.
Флаг весёлый, но не наш,
чёрно-белый – это враж,
это враж или султан,
мож торговый. А, Степан?»
 
 
– На торговый не похож,
да не видно же их рож.
«А пальнём, пущай боятся!»
– Нет, Гвидон, вдруг торговаться?
 
 
Как же думу думать тяжко,
княжья голова бедняжка:
«Ну давай их подпалим!»
 
 
– Погоди, успеем в дым,
на дно успеем всех пустить.
Как себе не навредить?
 
 
 *
Вот и думай, князь Гвидон:
мы стреляем или пьём?
 
 
А надо было жениться —
легче было б материться!
 
 
Ой люли, люли, люли,
плыли к бухте корабли.
 

Плывут лодочки

 
Плывут, плывут лодочки
по морю синему,
а на лодочках корабельщики,
корабельщики красивые,
корабельщики статные,
мирные, невозвратные:
нет им дороги домой
из-за моря синего,
из-за Индии далёкой.
 
 
Потонут, потонут кораблики
в море глубоком,
корабли мирные,
корабли торговые
везущие деньги целковые,
а также ткани атласные
да серпы, молоты ясные.
 
 
С бурей суда не спорили,
на бурю нету управы:
по морю чёрному попешеходили
и на борт правый!
 
 
А дома дети да матери,
накрыты скатерти:
ждут мореходов,
тридцать лет ждут и сорок
своих поморов.
 

Вот так и живём мы, значит

 
Когда день на небе повиснет,
мужик над гуслями свистнет,
и облака понесутся,
да куры перевернутся
с насиженного шеста,
значит, пришла беда.
 
 
А как пришла, снаряжайся,
в поле иди, сражайся!
Мы ж за тебя поплачем.
Вот так и живём мы, значит.
 
 
Что ни день, то горе;
что ни ночь, то доля,
а доля у нас такая:
рожай ребят и гоняй их
по чистому, чистому полю,
пока мал – на волю,
а как подрос – воевати!
 
 
Дед не слезет с кровати,
бабка застрянет в печи,
невестка забудет про щи —
вот те приметы
к хмурому, хмурому лету,
это войны начало.
 
 
А где наша не пропадала?
«Не пропало колечко
милого моего. Сердечко
вдруг разболелось что-то.
Охота, охота, охота
с ним кувыркаться в сарае!»
 
 
Эх ты, вдова молодая,
спрячь свои мысли подальше.
Подрос уж немного твой мальчик,
качай люлю и пой:
«Дом на горе пустой,
ветер за окнами воет,
дверь никто не откроет.»
 

Привычка – дело дурное

 
Дом не дом, печь не печь,
так повелось, что негде лечь.
Подвинься, баба, дети прут,
в избу козочку ведут.
– Куда ж её? «Морозно, мать,
в сарае токо помирать!»
 
 
Коза, мать, дети, нет отца
(ушёл однажды по дрова),
некому и хату подправить.
– Сын скоро на ноги встанет.
 
 
Скотина жалобно блеет,
печурка почти не греет,
замерзает в корыте вода.
Идите к чёрту, холода!
– Весной наново крышу покроем.
«Никто и не спорит», —
отвечает сынок деловито.
 
 
Бычий лопнул пузырь: открыто
окно, и ставенька хлопает.
Мальчонка встаёт да топает,
входную дверь открывает,
в хату мороз впускает.
Сестрёнка терпит, не плачет,
(она взрослая, батрачит).
 
 
Прикрыл оконце, стало теплее.
Придёт весна, повеселеет
крестьянская доля несчастная.
Баба спит безучастная
к их общему горю.
Привычка – дело дурное!
 

Кони нынче дороги

 
Если б кобыла тебя не любила,
её б во поле не было.
А когда скотина хозяина знает,
то она пашет и пашет, пахает!
 
 
Ежели конь во полище пашет,
то нет и домища краше:
жена сыта, накормлены дети
и родственнички все эти.
 
 
Но бывает, приходит беда,
от неё не сбежишь никуда!
Гляди, прёт богатырская рать
да хочет кобылу отнять:
«Почём, мужик, лошадь продашь?»
 
 
– Как же её отдашь?
Без неё ложись, помирай!
 
 
Богатыри: «Да хоть в рай!
Знаешь, идёт война
с ханом чужим, и беда
будет совсем большая,
если ему родная
супруга твоя приглянётся!»
 
 
Мужичонка плачет, сдаётся:
– Ну забирай и меня в своё войско!
 
 
«Это по нашему!» Бойко
от мужиков деревню избавили,
к своим же кобылам приставили,
и по заморскому хану ратью!
 
 
А поля не ждут, их пахать бы!
Бабы сами себя запрягут
и пойдут, пойдут, пойдут…
 
 
«Чего бабоньки да без кобылы?»
– Нынче кони дороги были!
 

Царь казак, царица казачка

 
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья да речка.
 
 
Кобыла совесть забыла – пляшет,
петух крылами с забора машет,
кошка пошла до кота,
сижу на завалинке я.
 
 
Солнце играет.
Жинка не знает
какой я ей приготовил подарок:
там за сараем
стоймя стоит трон резной.
 
 
«Не садись, жена, не, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласную
вплети в золотую косу`,
теперь садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Ты царица, я царь литовский!»
 
 
– Ну и дурак же ты у меня, Кондратий!
Зря время потратил, —
вздохнула Оксана,
но исполнила, что муж сказал ей.
 
 
Совершив обряд,
я был рад:
«Ну вот, теперь мы под защитой великой!»
 
 
Бог с неба безликий
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»
 
 
*
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
небо, рай и поля плодородные.
Гуляй, казак с царской мордою!
 

Монах влюбился

 
От добра добра не ищут.
– Ты куда? «Где ветер свищет,
и ломает паруса
лишь вода, вода, вода!»
 
 
– Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка так.
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!»
 
 
Так монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
не за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чёрт просился.
 
 
«Видно что-то не так», —
начал думать монах.
А захотелось служке божьему счастья:
влюбился он, вот несчастье.
 
 
И другого пути не нашёл,
как в лодочку прыг и пошёл,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» – Не понимаю!
 
 
От добра добра не ищут.
Но ветра во поле свищут,
и ломает паруса
лишь сама свята душа.
 

Царица Турандот

 
А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
тихо песенки поёт
про Русь да про мать:
ни доплыть, ни доскакать!
 
 
А царицу Турандот
Сулейман в поход зовёт,
Сулейман в поход зовёт,
да в поход совсем не тот:
не до белой Руси,
а до чуждой земли.
 
 
А царица Турандот
в тот поход и не идёт,
не идёт в поход царица,
в замке хочет материться!
 
 
В замке краденом живёт
бела дева Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела,
не ела, не пила,
пока не затошнило.
 
 
Стало сразу ясно:
живём мы не напрасно,
не напрасно мы живём,
скоро ляльку понесём
на показ всему дворцу
да Сулейманчику отцу!
 
 
Ой ты, дева-девица
турандотская царица,
жизнью своей краденой
помни отца с матерью.
 
 
Но своим дочерям
ни за что не отвечай
где их предки живут.
Сулейманки не поймут!
 
 
Сулейманки не поймут,
они сердцем своим тут,
на персидских берегах,
и серёженьки в ушах
весело поблёскивают
каменьями заморскими!
 
 
Не плачь горько, мать,
дочерям не пропадать:
отдадут их замуж далеко за море,
не увидишь их боле.
 
 
Эх, царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
песни русские поёт
о доме, о хлебе,
о краях, где ей не быть.
 

Царь и кобзарь

 
Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим!
В нашем городе гуляет
самый главный господин —
это царь-государь.
 
 
А ты, нищий кобзарь,
не стой, уходи,
у тебя на пути
одни беды да тюрьма.
Плюнь, коль я не права!
 
 
Гой еси, гой еси,
перевелись на Руси
все законные дела.
Плюй не плюй, а я права.
 
 
Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим:
в нашем городе прижился
самый главный господин —
это царь горох,
царь горох-чертополох!
 
 
А ты, кобзарь,
хочешь сядь, а хочешь вдарь
по своей больной судьбе,
у тебя дыра везде.
 
 
Эх, кобзарь-кобзарёк,
тебя царь уволок
в самый дальний уголок,
посадил под замок.
 
 
И теперь ты посиди,
пока пляшут короли,
пока пир идёт горой,
хочешь ляг, а хочешь стой
под дыбой, дыбой,
под двумя, а не одной!
 
 
А певцу герою
плохо под дыбою:
и ни ойкнуть, ни вздохнуть.
Как же дальше своё гнуть?
 
 
Не забудем, не забудем,
не забудем, не простим!
Как мы пели, так петь будем.
Беды в песни воплотим!
 

А храмы залижут свои раны

 
Храмы, храмы, храмы,
храмы – золочёны купола.
Русь ходила с жопой сраной,
но на храмы медь несла!
 
 
Охраняем храмы, храмы,
храмы – белая стена.
Зализав военны раны,
возведёт храм голытьба!
 
 
Старый, древний спит князь-город,
дремлет мёртвый Киев-град.
Хуже нету той неволи —
церкви битые стоят!
 
 
Апанасу игумену
нету плоше той беды:
половецкие зверины
все иконочки сожгли!
 
 
Сел и плачет. – Деда, что ты?
«Ничё, детонька, иди.»
Дед ты, древний Апанасий,
муку внуку расскажи!
 
 
Хата цела, бабка ждёт,
муженёк всё не идёт.
Целил, метил старый дед,
руки-крюки: «Нож нейдёт!»
 
 
Ты не плачь, не рыдай,
лежи на печке, дни считай.
Придут хлопцы, засучив рукава
и иконы, образа
вырежут, раскрасят,
развесят – храм украсят!
 
 
Заблестит церква, засияет,
мало ей будет, добавят:
на позолоту скинутся
и дальше двинутся
Русь отстраивать!
 
 
Не надо жинку расстраивать,
дед Панас,
война не про нас,
про нас пир горой!
 
 
Иди в огородик свой,
там репа сиднем сидит,
на тебя страшенно глядит:
срывай да ешь,
пока рот свеж.
 
 
А храмы, храмы, храмы,
залижут свои раны,
и колокольный звон:
«Динь-дон, динь-дон, динь-дон!»
 

Молодой да старый дурак

 
Молодой дурак и старый дурак.
А на родной земле да всё не так:
на родной земле – не косари,
на родной земле – гниль, пустыри.
 
 
Молодому дураку, ой, не терпится
на печь залезть, с мамкой встретиться.
 
 
А у старого свербит,
душа горечью горит:
«Земля чё спит, не шевелится?
Аль не главный я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а как поднимет бой, так пойдём со мной!» —
орёт дедок, надрывается.
 
 
Но спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и солнце на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят.»
 

Зря ты, Анечка

 
На востоке нет пороков,
на востоке только медь.
У восточного порога
бабам жить иль умереть?
 
 
Открывай ворота, шах-падишах,
коль с тобою сегодня аллах!
Заводи невесту, надевай чадру:
«К мамке с папкой не верну!»
 
 
*
И кому какое дело,
откуда птица залетела?
Его корабли
её привезли.
Она горда, как три кита,
и нация у ней не та.
 
 
– Не умею я, шах, поклоняться!
«А что ты там прячешь?»
– Пяльцы.
«Я тебя сделаю знатной.»
– Заколю себя сталью булатной,
если ты сделаешь шаг!
Конечно же, сделал шаг шах.
 
 
*
Нехорошо ты, Анечка, поступила,
на руках жениха дух спустила:
– А знаешь какие у нас лошадки,
как муравушка гладки!
 
 
Где-то во поле кони скачут,
по дщери родители плачут,
турецкий шах матерится.
 
 
А между небом, землёй граница
открывает ворота:
«Зря ты, Аня, к нам пришла,
может, что-нибудь да получилось,
глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.»
 

Расскажи нам, старый вед

 
– То ли царь ты, то ли вед.
Сколько, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам не помнишь? Хорошо.
«Ничего хорошего!»
 
 
– Доколе войны нам терпеть?
«Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим два,
не осталось ни шиша!»
 
 
– Так какой, скажи, ты вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось жить до мира?
 
 
«Мир. Такое было? —
призадумался наш дед. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
Старый стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!»
 
 
И печальные полка
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили далеко —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и не встать!
 
 
А кто не встал,
того поднял
старый, старый, старый вед.
Похоронит или нет?
 
 
Да куда ж он денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится!
Закидает всех землёй:
«Спи, дружинник!» Песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам года:
«Раз и два, и два, и два…»
 
 
– Так сколько до мира осталось?
«Лишь бы Русь не сломалась,
а всё остальное неважно:
отмоем, грехи не сажа!»
 

Чернокнижник

 
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, он из книжек
время черпает своё.
 
 
Чёрный старец не стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уже тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду слова.
 
 
Всё на свете старец знает,
но не скажет никогда,
что на небе зла немало,
на земле его полно.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы – всё равно.
 
 
У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Чернокнижник что-то знает,
его волки сторожат.
 
 
Совы ухают глумливо,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы два!»
 
 
Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Смерть – прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.
 
 
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут от оков.
 
 
Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой ты странице?
Не расскажет и не жди!
 
 
Смысла нет в листанье ветхом,
он хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков ещё терпеть!
 
 
Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
«Сколько же прочёл я книжек?» —
бел-белы его слова.
 

Ой ты, пан Гайдук

 
Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной горе,
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе
уж не по нутру?
 
 
Может, турка ты погнал,
чи Мамая не застал,
али варвара пытал
или до смерти устал?
Гайдук-Гайдучок,
старый, сирый мужичок
на младом коне,
скачи скорей во двор ко мне!
 
 
Я паночка-панова
по имени Прасковья.
Не гляди, что я с Руси,
я со старой повести,
я из древних времён.
 
 
Мы про Украину споём:
«Эй-ей-ей, на Руси
были, были волости:
раз – киевская Русь,
два – киевская Русь,
три – Киев стольный град,
четыре – Харьков общий брат
и князь Владимир
владеет миром!
 
 
Ну что, берёшь меня в жёны?»
– Старый я, обожжённый! —
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.
 
 
А я поплакала
и с Саратова
нашла себе великана
Михайло чудака, буяна.
 
 
А когда родила,
то спела песнь про Гайдука:
«Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики
ни себе, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем.»
 

Десятый воин

 
Не просилась я за Русь стоять – плакала.
И берёзонька кивала мне: «Жалкая!»
 
 
Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.
 
 
Но если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!
 
 
Дралась я с мужиком да билась,
вскоре дитё народилось.
 
 
Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько можно же уже, десятый мальчик!»
 
 
Десятый мальчик войнам только нужный,
на погибель косяками ходить дружно.
 
 
Мне бы девочку, чтоб плакать не устала
обо мне: «Родная моя мама!»
 

Играй до племени

 
Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о том, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а от мужчины голодного.
 
 
Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.
 
 
Род вырастает в племя.
Племя, проходит время,
превращается в города,
а города – почти государство.
 
 
Государство – большое царство
маленького народа,
где большое слово Свобода
уже никому не ведомо.
 
 
А ты живи, не зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот мир не излечит,
не высушит наши слёзы.
 
 
Он камень на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
да войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
луна так сказочно пляшет!
А баба не дура – ляжет.
 

Песнь охотника молодого

 
Уточки вы серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю спать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому не даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.
 
 
Шестнадцать штук я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и всё что у меня с собой, ни крадено,
ни воровано, а луком, стрелою добыто
и… Ан нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
на двор, на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»
 
 
* * *
 
 
Так гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью играючи.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.
 
 
Да мы других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
да уху из утищей ели.
 
 
Баю-бай, засыпай,
завтра рано вставать,
щит да меч поднимать!
 

Ай ты, охотник молодой

 
Ой ты, охотник молодой
да рано состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
дума в ум нейдёт, отчего же так?
 
 
«От того всё так, что больно молод я,
больно молод я, аж глаза болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцать три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а жена одна да беременна,
ой беременна моим племенем!»
 
 
Так ты пой да пляши, что сыны хороши,
что сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя те стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода пущай топорщится!
 
 
«Дык побелела борода раньше времени,
разнобой идёт пешком в нашем племени:
то сын народится, то дочь;
а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, дочь.»
 
 
Ох и старый ты дурак,
да и всё ж тебе не так,
отстрелялся – молодец,
домой иди уж наконец
да корми свою семью —
вари из утищей уху,
а то молодость пройдёт,
ведь старым баба не даёт!