Текст книги "Съешь блинок, касатик. Чай и разговоры"

Как мы тётку Нюру крестили

 
А было всё так: на крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили на лёд,
а она ни назад, ни вперёд.
– Прыгай, Нюра!
Та: «Не могу, ведь, фигура
застряла в сугробе!»
 
 
– Эта дура всю прорубь угробит,
её надо в баню,
хорошенько попарить,
чтобы сбросила сто кило,
вот тогда и на дно!
 
 
В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет.
– Тащите её в помывочную,
пока волны нет приливочной
в нашей воде-океане!
 
 
«Волны в проруби не бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки», —
Нюрка вдруг испугалась,
с сугроба быстро поднялась.
 
 
А наши местны мужики
(тоже ведь не дураки)
как её в прорубь закинут!
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
– И что я такой влюблённый
в морозы крутые крещенские?
– Да. Только бабы пошли дюже мелкие!
 

Я разочарована в любови деревенской

 
Интересные мужчины —
те, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними так пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как кукла, скована.
 
 
Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
сплясать с поэтом злобным.
 
 
Хлопай, душа, хлопай
голодна пока что.
Хочу чтоб принц бумажный
писал мне… Не напишешь?
Слышишь ты, не слышишь?
 

Тётя Зоя и валенки

 
Тётя Зоя
ни с кем не спорит,
она сидит на завалинке,
латает зачем-то валенки,
но от латок её нет прока:
от первого снегу потёкла
её прошлогодняя латка.
Ну и ладно.
 
 
А на улице вечер,
и полон скворечник
скворцами,
там деточки с мамой.
И лето!
Жаль, Зоя, ты не раздета.
 
 
Забрось свои валенки за забор,
может, припрётся Егор
на дармовщину:
спрячет свою личину,
дитя «надует».
 
 
«А оно нам надо?» – задует
тётя Зоя сальную свечку,
проверит свои колечки.
 
 
И спать в одиночку завалится.
«Пущай хоть хата развалится!» —
ей Егора чужого не надо,
ему и его жинка рада.
 
 
            * * *
А мы тоже слезем с завалинки,
подберём эти старые валенки
и пойдём по-взрослому целоваться.
Не век же нам женихаться?
 

О том, как дети бабам надоели

 
Дети бабам надоели:
пить хотели, спать. Поели
и давай опять орать.
Так орут, что не унять!
 
 
«Что же делать, как же быть,
как о детях нам забыть?»
 
 
И придумали чудилку,
саму страшную страшилку:
не рожать детей и вовсе,
а родив, так сразу бросить!
 
 
И пошло-поехало:
сто грехов нагрехали
и ещё немножко,
видала даже кошка!
 
 
Но недолго такое было,
Клавка с дедом согрешила,
родила – не отдаёт!
 
 
Собрались бабы на сход:
«Что делать с Клавкой,
ножом её или булавкой?»
Решили просто забить топором.
 
 
А Клавка прёт напролом,
забралась на сцену
и орёт: «Где смену
брать вы будете?
Сдохнете или скурвитесь!»
 
 
Говорила Клавка час,
а может, два. И сглаз
уходил потихоньку:
трезвели бабы, легонько
дитя того шлёпали.
 
 
И нравилось им! Ой, хлопали
глазищами непонятными:
«Что за порча такая отвратная
на наши головы навалилась?»
 
 
Вот бабы очухались и влюбились
в самого распоследнего старика!
Он еле живой. А я
к своему муженьку приеду уж скоро:
«Ну здравствуй,
самый милый на всей планетище, Вова!»
 

Бабы и тоска вселенская

 
Жили-были бабы. Так себе жили,
ни хорошо и ни плохо:
никого никогда не любили —
всё меньше мороки!
 
 
И в чёрную глядя вселенную,
ни о прошлом не плакали, ни о настоящем,
а думали: «Мы наверное,
кинутые или пропащие.»
 
 
А звёзды такие печальные,
ни в конце пути, ни в начале
«друзей баб» никогда не видели:
девок бросили те или обидели?
 
 
Бабы ж играли в игрушки,
перекладывали подушки
с пустого места на место.
 
 
«Чудесное слово Невеста!» —
вздыхали бабы и плакали,
да жизнь отмеряли знаками
на своём нелёгком пути:
надо идти, идти и идти…
 
 
Шли бабы долго,
прошли Енисей и Волгу,
вошли в Карибское море:
«Нет нам счастья, утонем!»
 
 
Тонули они тоже долго
(растолстели бабы), без толку
свои пышные бёдра топили,
лишь веру в погибель убили.
Уселись на берегу, ждут:
когда «друзья баб» приплывут?
 
 
Но лишь глупо бакланы кричали,
да сирены на баб ворчали:
«Не ждите друзей, они с нами,
мы их к себе забрали
(эх, давно это было)
Ивана, Степана, Василя…»
 
 
И список имён наполнил
огромное море. «Помним
(шептали бабы) Ивана,
Степана, Емелю, Полкана…
Помним, а ну отдайте,
немедля мужчин верстайте!»
 
 
И кинулись на сирен своим весом
(каждая сто кило), и бесы
покинули синее море:
сдохли сирены. Вскоре
на сушу вышли Иваны,
Степаны, Емели, Полканы…
 
 
И толстым бабам сказали: «Невесты,
даже вес ваш нам интересен!»
 
 
А ко мне подошёл мой Вова:
«Ну здравствуй, моя корова,
поправилась ты без меня,
пойдём вес сгонять!» Ну и я
побежала за ним, як тёлка.
 
 
Вдруг песня вселенская смолкла,
печальная такая песня.
 
 
«Мы новую сочиним, чудесней!» —
«друзья баб» хором сказали
и звёздами закидали
весело пляшущих женщин.
Это счастье, ни больше, ни меньше!
 

Помирай хоть так

 
Как ты жил дурак, помирай хоть так!
Помирай хоть так: да ни так, ни сяк.
 
 
Ты такой-сякой был у маменьки,
ты такой-рассякой был у тятеньки,
у любимой жены слыл не ласковым.
 
 
Сам не ласковый, не обласканный,
пожил – что не жил,
попел, поседел
и пошёл пешочком на выселки:
ни друзей не видать, ни Марысеньки!
 
 
А есть сын у тебя,
что ругает отца,
всё ругает тебя да плачется:
– И куда ж ты, отец? Да хватит уж!
 
 
Вот царю народ да всё смотрит в рот,
а твой народ за тобой не прёт,
не прёт народ, ему не хочется,
даже пристав и тот обхохочется!
 
 
А звёзды с неба заплакали:
«Почему ты, мужик, не алкаешь,
не молишься, не просишь милости,
иль на бел свет у тебя нет видимости?»
 
 
Поморгали звёзды, померкли.
Ты протёр глаза, а на вертеле
болтается Россия-мать.
Потянул рукой. Ан, не достать!
И пошёл пешком до своих выселок,
гол как сокол: – Авось не выселят!
 
 
           * * *
А душа его на том же вертеле:
«Пропадай родня!» Вот вы не верите,
а он жил, как дурак,
да пропал за так.
И горит в огне – нет спасения!
Человечеству не даст прощения.
 

Чай и разговоры

 
Чаи гонять – не хворост вязать.
А где его взять?
У нас лишь сосны и ели.
Не, за хворостом мы ходить не хотели.
 
 
Мы чай пили и
разговоры говорили,
о кустах да о грядках:
всё ль на огороде в порядке?
 
 
А ещё шушукались о голубике,
малине, морошке, чернике.
Много трепались о лесе:
чертях, водяных и бесах.
 
 
И самое главное, леший:
завалит, если ты пеший;
а ежели на кобыле,
проедешь – она ему мила!
На коне ж далеко не пустит,
его вкруговую пустит:
загоняет, изморит.
Слышь, что народ говорит?
 
 
А народ всегда прав,
ведь у него нет прав!
Видишь, у нас одни ёлки
и иголки, иголки, иголки.
Мы в сибири народ колючий,
потому что мороз у нас злючий.
 
 
Поэтому царь до нас не доедет.
А если доедет, то встретит
нашего лешего – деда Егора,
с ума давненько сошёл он:
топорик где-то нашёл
и по тайге всё бродит,
царя зовёт. Тот не приходит.
 

Мужики от сохи до сохи

 
От сохи до сохи
мужики, мужики,
мужики, мужики, мужичишки:
малёнки, мальчонки, мальчишки —
крепыши, худыши и пышки,
падающие у борозды,
не вернувшиеся с войны.
 
 
Мужику любого роста
в свой дом войти непросто:
огреют иль обогреют,
накормят или побреют?
 
 
А если дом пуст,
то зубов слышен хруст
и запах конины
в спину:
«Нет, подруга, тебе сюда не положено,
хоть ты и неплохо сложена,
но меня б устроила баба
да кучу деток мне надо!»
 
 
Мужикам, мужикам, мужичонкам
нужны пацаны, девчонки
для продолжения рода,
да щит и меч от уродов!
 
 
А ещё мужику нужно поле,
только в поле мужицкая воля,
только в поле мужицкое счастье.
«Но, пошла…»
Беды, чёрт возьми, здрасьте!
 

Маменькины дочки, тазы и заварка

 
Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
ведь водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
До чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»
 
 
Так и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водой по утрам выносила:
крыша капала – мужика просила.
 
 
           * * *
Закончилось наше лето:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок третье закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, как дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
А я водочку в чай подливаю:
по другому как выжить – не знаю.
 
 
– Ну и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себе в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
да воду носить тазами.
 
 
Вот и сидим мы с соседкой:
ни чай пьём, ни воду – крепкую.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не жалко!»
 

Мать плохая

 
Твори добро и кидай его в воду:
будут в воде бутерброды,
будут в воде апельсины
и сумасшедшие арлекины
захохочут – не будет мочи!
 
 
Радостные гуляют дочи
по воде и маму ругают:
мама такая, мама сякая,
мама у них плохая!
 
 
А в чём провинилась мама?
«Да что-то не так сказала,
как-то не так повернулась,
не по-правильному оглянулась,
залезла в наши тетрадки,
пересчитала оценки, закладки
в книжках перемешала.
В общем, мама плохая!»
 
 
           * * *
Твори добро и кидай его в воду.
Жуй с колбасой бутерброды
да ругай свою мать,
тебе есть что терять:
сладких кило апельсинов,
бешеных арлекинов
и подружек целую кучу.
 
 
Нет, я вас не замучаю,
мои милые дочки.
Поставлю на ноги прочно
и отойду в сторонку.
Желаю вам по ребёнку,
а будут деньги – по двое.
 
 
И не надо вам моей доли.
Лишь одно пожелаю:
творите добро и кидайте
его вот так запросто в воду.
 
 
Будут в воде бутерброды,
будут в воде мандарины,
и внуки (для мамы Инны)
радостно захохочут —
о бабушку зубы поточат!
 

Я и длинная повесть

 
Написала б я длинную повесть
«Мой муж – идиот», но совесть
будет, наверное, мучить,
ведь жить с идиотом скучно,
он мне не скажет: «Инна,
сбегай сегодня за пивом!»
 
 
И тело не приласкает.
Он идиот. Чёрт знает,
что это у нас такое!
Но он молчит. Вот снова
падает зеркало в ванной.
Устала я быть незваной
в своём собственном доме.
 
 
Я очень хотела к Вове!
Но Вова боится тоже
стать на дебила похожим,
если со мной сойдётся.
Что же мне делать, боже?
 

Жила я у маменьки

 
Ой, жила бы я у маменьки
до самой своей смертушки,
и игрались мои детушки
до смертушки моей матушки
на руках у бабушки,
ели её оладушки.
 
 
Как жила бы я у маменьки
и летом, и зимой,
а если б снегом закидало наш дом,
то мы б хоронились в нём
от вражинов лютых,
от дедов согнутых
да от разных дураков!
 
 
Я б спала даже без снов,
если б с маменькой жила.
Где ты, мама? Умерла.
 

Русь замысловатая

Золотые дали

 
Золотые, безбрежные дали,
мы таких никогда не встречали.
 
 
Мы их никогда и не встретим,
но в блокноте ручкой отметим:
мы тут не бывали и тут,
а здесь нас вовсе не ждут.
 
 
Ну и ладно, к чему нам дали,
что мы в них не видали?
 
 
Если заду тепло на печке,
а за окном скворечник,
да на лавочке бабки
и у каждой по хатке.
 
 
Ну чего ещё в жизни надо?
Кричим хором: – Большую зарплату!
 

Уплыла от народа

 
Люди сидели у моря,
вспоминая потопы Ноя
и кушали бутерброды.
 
 
Я мимо шла. Вот народы!
Им дают колбасу, они ж в море
смотрят с вселенской тоскою.
 
 
Разглядываю бутерброды:
да сыта я сегодня вроде.
 
 
А с людьми не хочется спорить,
легче ковчег построить
из водорослей и песка.
Уплываю от них. Уплыла!
 

Масленицы такой

 
Войны многие мы видали
в поле, как проклятые, пахали.
Но масленицы такой
не видал даже конь боевой!
 
 
Вот ты на неё посмотри,
и каким боком на неё не смотри,
нет румяней да краше,
даже наша невеста Глаша
не сравнится с такой красотищей!
 
 
Ты кушай, кушай блинище
да давай скорее ответ:
люба тебе масленица аль нет?
Если люба, ешь ещё.
 
 
А ежели нет, то пошто
тут околачиваешься без дела?
Жри, пока я блины все не съела,
не поела, не покусала.
Вишь, пеку и пеку. Мне всё мало!
 

Масленичная неделя

 
Всю масленичную неделю
я блины, оладьи ела.
Их больше есть я не могу,
пирожочков напеку.
Напекла я пирожков,
муж пришёл. «Ну будь здоров!»
 
 
Полетели пирожки, ой, на улицу,
а за ними жена – мужик хмурится!
 
 
Вот стою, раздаю пироги: «Все возьмите,
и меня с собой заберите,
я баба брошенка-кулинарушка,
напеку кулебяк, сварю отварушку,
а вы как выпьете отвар, помолодеете —
вспомнить имечко своё не сумеете!»
 
 
Эх, масленица-раскрасавица,
что ж ты делаешь с людьми, самой нравится?
 

Масленица к нам идёт

 
Собирайся народ,
масленица к нам идёт,
кверху задом сразу прёт,
кверху задом сразу прёт
да по-русски орёт:
«Ты пеки, но не спали
блин румяный в печи,
не сожги его, не сглазь,
да и сам с печурки слазь,
слазь и жри блины горой,
да ротище свой открой,
а я туда закину
твою больную спину,
его больную попу,
туда же и Европу!»
 

Блинок для касатика

 
Съешь блинок, касатик,
будешь мне, как братик;
стану я тебе сестрой.
 
 
Рот пошире открой,
рот открой, не закрывай,
может, влезет каравай!
Ну а если влезет два,
то замуж за тебя б пошла!
 
 
И не смотри сердито,
я те не «Лолита»,
а как дам промеж глаз,
сразу женишься на нас!
 
 
Ой, касатик-косец,
пойдёшь аль нет, под венец?
Я те не сестрёнка,
ты тоже не мальчонка:
сорок лет – уже большой,
почти дед. Молчу родной!
 
 
Ты ешь блинок да слушай:
будем жить получше,
как замуж за меня пойдёшь.
Напутала! Ну что, возьмёшь?
 

Сожжение масленицы

 
Говорило нам ярило:
«Не болтайте языком!»
Говорило мне ярило:
«Тебя запросто сожжём!»
На ярило ведь не накинешь узду,
я сижу в сторонке и жду,
чтоб дорогое ярило
меня вечным огнём накрыло:
«Гори, гори ярко,
моя ты Худоярка,
гори, гори страстно,
ведь лик твой распрекрасный
вовсе и не на беду
с собою в вечность унесу!»
 
 
Горю, горю, догораю
и свято ведь знаю:
я одна была такая
с рожденья, что ли, неземная.
 

Российские поля

 
А российские поля,
говорят, сошли с ума:
покатились стога,
докатились до гумна,
встали колом и стоят,
вкатываться не хотят.
 
 
Мы нагоним на них
престрашнейший дедов чих:
чих, чих, чих!
Поплюём ещё на них
и поставим в угол.
Ну где вы там, ворюги?
 
 
А ворюги как придут,
мы уж будем тут как тут:
их в мешок и на кол!
 
 
Бабы будут плакать,
плакать, плакать, горевать,
сено во поле сажать:
«Ты расти, подрастай
наш сумасшедший урожай!»
 

Песня плакательная

 
Поле:
«Ты не тронь меня, пурга,
я полюшко чистое,
весной отдам колосья зернистые,
а летом налью их соком
и вздохну спокойно с покосом.»
 
 
Мужики:
– Скосим, намолотим и снова засеем,
едим хлеб, никогда не болеем!
А ты плачь, мурава, не плачь,
по полям снова ходит палач:
то война, то беда, то горе —
для всего государства неволя!
Что ж ты, трава, не плачешь:
спишь иль ничего не значат
для тебя людские покосы?
Тебе наши слёзы – что росы.
 
 
Бабы:
– Мужик мрёт, а полюшку всё привольно,
ведь когда крестьянину больно,
полю чистому не накладно:
лишь бы к осени не сгореть и ладно.
 
 
Опять поле:
«Завали меня, зимушка, снегом покрепче,
мне и спать одной будет полегче.
А под кем бы ты, Русь, ни лежала,
тому всегда будет мало
и полей, и хлебов и горя.
Вот такая История.»
 

Дурная кобыла, дурные и мы

 
– Куда ты, кобыла?
«За счастьем ходила!»
– Счастье нашла?
 
 
«Не нашла, но блудила
в лесу дремучем:
всяких барьеров круче
снега лежали.
И я не бежала,
а как то странно передвигалась —
мне и миля не давалась.»
 
 
– Для дурной кобылы
и снег в лесу – удила!
Зачем тебе счастье, дура?
«Для фигу, для фигу, для фигуры».
 
 
– А зачем же ты в лес попёрлась?
«Да дома всё как-то притёрлось».
– Отчего ж не по тропке, а в чащу?
 
 
«Где дорога, там воз обрящешь.
Эх, достало всё, братцы!
Воля вольная, здрасьте».
 
 
– Ну здравствуй, волюшка,
и нам на горюшко.
Мы ведь тоже не скачем,
а царь нагрузит, так плачем,
но тянем-потянем лямку.
Ты права, надо в снег иль на санки!
 

Перед свадьбой

 
Мать по-матерному ругалась.
Смеркалось.
А отец господином сидит,
как будто и дел ему нет,
что донька уже большая.
Вся родня провожает
замуж.
Пора уж!
Коса-краса, печь побелёна.
Настасья влюблённа
в соседа Васютку,
он тута.
«А ну пошёл!» – семья отгоняет,
пущай не узнает
како на невесте платье.
Атласное. Не порвать бы!
 
 
Суета, маета, бормотуха.
«На здоровье, дивчуха!» —
пьёт родной дядька.
А платье
самое расшитое
и сердце у нас молодое.
Впереди дом и семеро дочек.
Не хочешь?
Не хочет, видно и тятя
тебя отдавати
в жизнь замужню.
А что делать-то? Нужно!
 

Старый башмачник

 
Что молчишь ты, старый башмачник,
рассказывай, как «башмаки пилят»
короли и все те, кто там были,
они про тебя забыли,
а тебе до них нет и дела.
 
 
И я вроде б хотела,
да забыла чего-то:
что-то да я не успела,
видимо, подлатать башмачок.
 
 
Да конечно, башмачник,
я всё понимаю уже:
тот кто молчит, тот знает
сколько «гвоздей в башмаках»
у трудового народа!
 
 
Так куй свои лапти, башмачник,
а я подкую стишок.
 
 
Ведь короли мордастые
хотят и хотят ещё
молчаливых башмачников скорбных,
сильной боли в моей спине,
снов людей очень горьких
и в их башмаках камней!
 

Обида и хоровод

 
Нас войнами обидели,
нам дали три рубля
на храмы и обители.
Обида не прошла.
 
 
Не прошло мировое горе,
не прошло и «голым по полю»,
не прошла покосевшая хата.
 
 
Не ушли мужики в заплатах,
а сели и ждут чего-то:
когда кончатся все заботы
или войны сгинут с планеты
да детям раздарят конфеты.
 
 
И закружится хоровод
весёлый такой и соврёт:
«Всё хорошо, ребята
красивые стоят хаты,
но голым по полю не нужно!»
 
 
А мы подпоём ему дружно:
– Нет, нас никто не обидел,
потому как никто не видел
слёз из глаз наших красных.
Тебе не люб хоровод? Напрасно!
 

Казачья вольная

 
Казачок-дурачок
посмотрел на мой бочок,
плюнул, дунул в кулачок
и сказал: «Беда моя,
будешь ты моя жена!»
 
 
Мужичок-казачок,
бедный, мелкий дурачок,
не простила я ему
«беду мою», а посему
топнула я ножкой,
брякнула серёжкой:
«Не буду я твоей женой,
коль ты весь не такой:
ни хорош, ни пригож
и на чёрта похож»! —
развернулась и ушла.
 
 
А родня меня нашла
в его же хате и разуту.
Нет, любить я вас не буду,
дорогая родня,
коль вы ищите меня!
 
 
       *
Ай, курлы, курлы, курлы,
любы были казаки
курам да казачкам.
А я пузо спрячу,
не смотрите вы туда —
не сглазьте, люди, казака!
 

Матушка Русь

 
Как у матушки Руси
только тридцать два пути:
путь налево – сразу в гроб,
путь направо – это бог,
путь вперёд – прямо в рай,
в космос – новый век встречай!
 
 
Остальные же пути
мимо норовят пройти:
первый путь —
куда-нибудь,
путь второй —
в мир неземной,
а на третьем, как всегда,
светит лишь одна звезда.
 
 
Вот по этому пути
и пытаюсь я пройти.
Попытка не пытка,
но милёнок мой с улыбкой
смотрит на усилия:
стану ль я красивее?
 
 
Нет, мой хороший,
я не стану строже,
я не стану младше
и не буду краше.
 
 
Но звезду свою младую,
как и Родину родную,
я не выпущу из рук,
хоть руби меня, как сук!
 
 
Потому как на пути
три несчастья, три беды
и одно большое горе —
ты не любишь меня боле!
 
 
А кто милёнок мой дурной?
Догадайся сам, родной.
 

Женитьба Ерофея

 
Дураки и дороги
по России убогой
стелются, едут, идут.
 
 
Вот колдобина тут,
а в колдобине колесо.
«Эко тебя занесло!»
Занесло телегу,
а в телеге дрова.
 
 
И это ещё не беда,
а беда была такова:
дурачок на лавочке
шепчет в ушко дамочке.
И ни гроша, ни грошика
у паренька Ерошеньки.
 
 
Ах, Ерошка, Ерофей
ты у мамки – дуралей,
ты у тятьки – дурак
и у бабки – просто так.
А у девочки Анюточки —
самый, самый лучшенький!
 
 
А у её маменьки —
ты ни то и ни сё,
а у её папеньки —
прощелыга вот и всё.
Лишь у деда дурака
ты – Ерошкапрямбяда!
 
 
       *
Ой люли, люли, люли,
прилетели к нам гули,
сели у дороги:
«Какой двор убогий,
нет, нет, тут зерна,
улетим со двора»! —
крыльями размахались
да у нас  остались.
 
 
       *
У дороги колесо:
«Прикрути, Иван, его
да дрова не растряси,
цело к хате привези!»
 
 
А у хаты, у ворот
гульба, свадьба идёт:
женят сына-дурака!
 
 
– Ерофей, поди сюда.
Ты, сынок, уже большой,
с бабой сладишь не с одной,
но узнаю чё – прибью,
я невестушку люблю! —
наставлял сына отец.
 
 
Но Ерофей наш – молодец:
– А я чё, а я ничё,
я не делал ничего,
я ни промах, ни дурак,
я, батяня, просто так.»
 
 
       * * *
Эх дураки, дороги
по Руси убогой
как кати-катили…
И кого б мы ни любили,
мы не вдарили ни разу
в грязь лицом!
– И я о том!
 
 
Ой люли, люли, люли,
летите к барину, гули.
Не мешайте курям
шастать по чужим дворам!
 

Праздник-проказник

 
Весело, весело людям:
«Поэт, мы тебя не забудем,
ведь наши красивые лица
ты увековечишь. Влюбиться
нам тоже, наверное, стоит!»
 
 
Ветер на острове спорит
с таким разноцветным народом:
«Хороводом его, хороводом!»
 
 
Собирай да лови эти лица,
им тоже охота влюбиться
и рассказывать солнцу:
«Город любимый стоит
миллиона наших улыбок!»
 
 
Жаль, солнечный день был хлипок
на Сахалине, он тучей
накроет праздник. Но люди,
привыкшие к бурям и ветру:
«С приветом! (кричат) С приветом»!
 
 
Ведь по улицам праздник гуляет,
он просто проказник. Устанут
кошки гулять по крышам:
«Слышим вопли мы ваши, слышим.»
 

Любите ли вы Россию?

 
 (спрашивать меня стали)
 
 
Чужие, далёкие страны
манят из телевизора:
зовут и зовут, наверное.
 
 
Да я бы, конечно, поехала
(как другие хорошие девочки)
и хохотала весело,
вернувшись домой из Турции.
 
 
И говорила, может быть,
что Египет и Черногория
лучше намного Родины,
ведь там такие акации,
на космос большой похожие!
 
 
Но мой удел (без сомнения) —
это дома у телевизора
сидеть и любить свою родину
на Сахалин похожую.
А денег нет потому что!
Вот такие дела.
 

А у нас всё в порядке

 
Если родина пьёт и рыдает —
это ещё не беда,
потому как нас окружают
леса, поля и луга!
 
 
Хуже, когда родины нет
или родина – зыбь и пески.
А у нас всё в порядке:
море, реки, озёра, тиски.
 

Как сахалинцы до Балтики плыли

 
«Балтика – это где?» —
спрашивали сахалинцы.
«Где-то, где-то, где-то, —
отвечал синий ястреб. —
Вам не доплыть.»
 
 
Сахалинцы кидались
в свой Татарский пролив и плыли:
брасом плыли и в размашку…
Ни один не доплыл!
 

Жили зря

 
Было время, было время,
было время – жили зря!
Жили зря, жили зря,
потому что без царя!
А теперь живём с царём.
Вот, уже не зря помрём!
 

Сижу дома, не гуляю

 
С днём рожденья, Игорёк,
ты зачем в дом приволок
две чужие зубных щётки,
говоришь, что для трещотки?
 
 
Ну и да, ну и конечно,
я ведь тоже с тобой честна:
сижу дома, не гуляю,
просто чисто прибираю!