Текст книги "Монолог"

– Всё в порядке?

Я кивнула, не глядя на него.

– Тебе не больно?

Я отрицательно покачала головой.

– Почему ты молчишь?

Я глубоко вздохнула, но не повернулась. И тогда он сам развернул меня к себе и заглянул в лицо с какой-то странной торжествующей улыбкой на губах, которая показалась мне глупой и неуместной.

– У тебя все губы в крови, как у вампира, – холодно промолвила я.

А Саша по-прежнему смотрел на меня в упор и по-идиотски широко улыбался.

– Что смешного? – не выдержала я.

Но Саша только покачал головой…

Не знаю почему, но каждый раз, вспоминая этот случай, я умираю от стыда, такого же болезненно острого, как сейчас, когда я лежу обездвиженная в мокром памперсе и смиренно жду посторонней помощи…

Мама вернулась в палату раньше Лены с целым ворохом новостей, которыми ей не терпелось поделиться. Она заговорила со мной уже с порога и от возбуждения тараторила быстрее обычного, задыхаясь и глотая слова.

– Танюшка, доктор сказал, нельзя тебе оставаться вегетарианкой: на такой диете ни кости, ни хрящи нормально не срастаются. У тебя еще и анемию нашли в придачу. Говорит, нужно кушать красное мясо, печенку, икру. Правда, не сказал, где твоей маме денег заработать, чтобы всё это покупать каждый день! Но ты не волнуйся! Если понадобится, я для тебя горы сверну! На вторую работу устроюсь, кредит оформлю, да мало ли! Папашу твоего безответственного за горло возьмем, пусть раскошеливается! Я ему еще не звонила и ничего про тебя не рассказывала. Всё равно от него толку как от козла молока: придет, усядется тут на кровать, поохает, повздыхает, за ручку тебя подержит – и до свидания! Помнишь, на день рождения приволокся с открыткой? Позорище! Ни цветочка не принес, ни шоколадочки! И хоть бы рубль дал на именины! «Я, – говорит, – и так алименты большие плачу, на них и покупай подарки дочери». Скотина.

Я закусила губу и промолчала. Мама быстро взглянула на меня и мгновенно свернула неприятную тему.

– В общем, с завтрашнего дня начинаем кушать мяско, хорошо? А сегодня у нас с тобой тыквенный суп! Погляди, какой яркий получился! Будто с картинки!

– Мама, а в школу ты еще не звонила? – перебила я.

– Не звонила. – Мама энергично затрясла головой. – Не до школы нам сейчас. Доктор говорит, на ближайший год о школе забудь. Лечиться будем, реабилитироваться. Но ты не волнуйся, Танюш, я им позвоню, расскажу, что случилось. Вот прямо сегодня и позвоню!

Значит, Саша еще ничего не знает. Я не появляюсь в школе уже три дня, и конечно же это не укрылось от его внимания. Он наверняка мне звонил, и не раз. Он, скорее всего, с ума сходит от беспокойства.

В палату вошла Лена, коротко поздоровалась с мамой и легким шагом приблизилась ко мне.

– Переоденем памперс? – предложила она.

Я отвела взгляд и поспешно кивнула.

Лена принялась за дело, а моя любопытная мама вскочила и, вытянув шею, с беспокойством и тревогой следила за каждым ее жестом.

– Погодите! – вдруг воскликнула она, хватая Лену за руку. – Это что еще такое?

– Что случилось? – спокойно и бесстрастно поинтересовалась Лена, глядя на маму сверху вниз.

– Татьяна, что это у тебя там, под левой рукой на ребрах?! – с нарастающим возмущением в голосе воскликнула мама. – Ответь мне сейчас же! Это что, наколка?

– Не наколка, а татуировка, – тяжело дыша от напряжения, ответила я.

– Ты сделала себе наколку?! – ахнула мама, пропустив мимо ушей мое тихое замечание. – Когда ты успела? Кто тебя надоумил?

Я зажмурилась и не отвечала. Мама начала громко причитать и жаловаться. И только Лена оставалась невозмутимой и продолжала ловко и умело переворачивать меня на постели.

…А татуировки мы сделали вместе с Сашей. Это был его подарок ко дню моего рождения. Само собой, мы договорились обо всем заранее и в назначенный день прогуляли школу и пошли в тату-салон к Сашиному знакомому мастеру.

Нас встретил молодой человек с татуировками в виде птичьих перьев на висках и с наколотыми на скулах странными словами Popol Vuh. (Я понятия не имела, что такое «Пополь-Вух», и парень объяснил мне, что, помимо татуировок, он увлекается культурой народов древней Америки, а Пополь-Вух – это мистическая книга-эпос, рассказывающая историю народа киче́.) Мы сообщили ему, что хотим сделать татуировки в виде первых букв наших имен, заключенных в сердечко. Парень поморщился и предложил заменить сердечко на солнце с оригинальным геометрическим узором в стиле майя. Мы поддались на уговоры и почти сразу же согласились, отчего стоимость татуировок резко возросла. Но нас в тот миг не пугали никакие расходы. Саша попросил набить ему рисунок на запястье, а мне не хотелось выставлять символ своего чувства напоказ, и я предложила наколоть его где-нибудь поближе к сердцу, но только не прямо на груди.

Саша пошел делать татуировку первым. Он сидел перед мастером со своим обычным беззаботным выражением лица и веселой ухмылкой и не переставал дурачиться. Я всё время держала его за руку, и иногда он сжимал мои пальцы так сильно, что я поневоле бледнела.

Когда я устроилась рядом с мастером и расстегнула платье, Саша тоже хотел взять меня за руку, но я отказалась. Мне захотелось, чтобы он вышел и подождал меня на улице. Саша слегка удивился и, кажется, даже обиделся, но без лишних возражений покинул салон.

Парень набивал татуировку молча. Я изо всех сил старалась не дрожать от боли и, чтобы отвлечься, попросила его рассказать мне что-нибудь еще об индейцах. Он потихоньку пересказал мне весь «Пополь-Вух», а в конце на одном дыхании продиктовал свой номер телефона: «Звони в любое время, пообщаемся». Я сделала вид, что заношу его номер в список контактов, а на самом деле просто водила пальцами по экрану отключенного смартфона. Парень вышел и позвал Сашу.

Пока я застегивала пуговицы на платье, Саша с угрюмым видом расплатился и подошел ко мне.

– Все в порядке? – спросил он неприязненным тоном.

Я вскочила на ноги, прижалась к его груди и расплакалась навзрыд.

– Танечка, что? – испугался Саша, крепко обнимая меня и пытаясь заглянуть в лицо.

– Ничего, – вполголоса пробормотала я. – Просто я плохо переношу боль.

– А почему тогда ты просила меня уйти?

– Я боялась, что не выдержу, если ты будешь смотреть. Рядом с тобой я как-то расслабляюсь и мне постоянно хочется то смеяться, то плакать.

Сашу эти мои слова почему-то привели в дикий восторг: он, весь сияя, подхватил меня на руки и с силой закружил.

– Танюха, я тебя обожаю! – громко прошептал он, прижимаясь щекой к моей щеке.

Если задуматься, я всегда ощущала в его присутствии необыкновенную легкость и свободу. Когда я смотрела в его светлые и чистые голубые глаза, жизнь казалась мне до смеха простой, все проблемы – решаемыми, а любовь – бесконечной. Сашино вечное легкомыслие не раздражало меня, а вдохновляло на безумные поступки. Рядом с ним я глупела и, махнув рукой на затаенные страхи, с головой бросалась в любые авантюры. Возможно, в этом было что-то неправильное и даже опасное, но мне ужасно не хотелось всерьез разбираться в своих чувствах. Мне хотелось просто жить и радоваться жизни…

Мы с мамой не разговаривали до самого обеда. Она так сильно обиделась на меня за татуировку, что надолго замолчала. Но когда Лена принесла еду (жидкую похлебку из риса и горстку пшена с сосиской), мама не выдержала и воскликнула:

– Ну разве можно это есть? – и активно зашуршала пакетами, извлекая многочисленные банки, склянки и лоточки, сопровождая каждый из них комментарием: – Тыквенный суп. Свеженький! Яблочное пюре. Сама натерла. Бананчики спелые! Вишневый джем (у соседки взяла, привет тебе от нее). Макаруны, или как их там. Смотри-ка, и клубничные есть! Хлебушек. Когда брала, он еще теплый был! А завтра мясное привезу. Или икру.

– Не забудь захватить телефон и наушники, – осторожно напомнила я.

– Уж не забуду! – немного сварливо откликнулась мама, но тут же смягчилась: – Танюшка, давай я тебя покормлю!

После еды Лена сделала мне укол, и я вновь задремала.

Меня пробудила боль, которая вскоре разыгралась и заныла по всей спине, заставляя беспомощно дрожать и стискивать край привезенного мамой домашнего синенького одеяла с рыбками. Каждое малейшее движение причиняло мне невыносимые муки. И только ноги оставались неподвижными и бесчувственными, словно камни.

– Мама, ты позвонила в школу? – спросила я, едва шевеля пересохшими губами.

– Нет, Танюшка, не звонила.

– Позвони.

– Сейчас позвоню. Тебе водички дать?

– Позвони, пожалуйста.

– Хорошо, хорошо! Ты, главное, не волнуйся! Уже набираю номер твоей классной руководительницы! Слышишь? Гудки пошли!

Скорее бы Саша узнал, что со мной случилось несчастье! А то вдруг я умру от боли и не успею его увидеть!

Не могу больше это выносить, не могу! Такое чувство, будто я лежу спиной на тлеющих углях и меня со всех сторон прокалывают спицами!

И никакие уколы не помогут. Ничего не поможет, врачи и так уже сделали все, что могли, и теперь остается только терпеть и надеяться на лучшее.

Мама разговаривает с нашей классной по телефону. Она говорит так громко, что ее, наверное, слышно в коридоре. А бабуля всегда разговаривала тихо, совсем как я.

Я от многих слышала, что я – бабулина копия. А в модельном агентстве мне сказали, что у меня типаж – девочка из шестидесятых. Вечно наряжали меня в платья-рубашки и сафари с неизменным белым воротничком. Я так вжилась в образ, что сделала себе стрижку боб и начала под стать Саше носить ретро-шляпу, только у него был котелок, а у меня – с широкими полями. Саша хвастался перед друзьями, что встречается с моделью, и меня это всегда смешило. Можно подумать, я – Бар Рафаэли, а не обычная девчонка, числящаяся моделью в крошечном провинциальном агентстве. У меня даже нет полноценного портфолио! А теперь тем более очевидно, что супермоделью мне уже не стать: хороша модель с раздробленным позвоночником и переломанными ногами, которая лежит в мокром памперсе и корчится от боли!

…Саша, где же ты?!

– Танюшка, я всё рассказала твоей классной! – сообщила мама, отложив телефон. – Она, конечно, в шоке! Сказала мне, чтоб мы держались и не унывали. Если хочешь, в выходные тебя придет навестить весь твой класс!

– Не хочу. – Я в отчаянии отвернулась.

Что мне мой класс? Саша учится в другом, он на год старше меня. Скорее бы только до него дошла новость обо мне!

– Я тут подумала, – между тем продолжала мама, – и решила все-таки позвонить твоему отцу. А чего мы в одиночку бьемся? Пусть подключается и помогает! Сейчас же его наберу!

И она с энтузиазмом потянулась за телефоном.

– Мама, поговори с ним в коридоре, пожалуйста! – взмолилась я.

– Конечно, Танюшка, не вопрос! В коридоре так в коридоре!

И мама заторопилась к выходу.

А я осталась наедине с острой, выматывающей болью…

К вечеру мне стало хуже, и меня перевели в палату интенсивной терапии. Я уже плохо соображала от боли и то и дело теряла сознание. Временами мне казалось, что Саша рядом и разговаривает со мной, а краски вокруг меняются сами по себе и становятся то нестерпимо яркими и кислотными, то угасают до черноты, как в ту ночь, когда мы с Сашиной компанией завалились в клуб на концерт электронной музыки и я в первый и последний раз в жизни попробовала «колесо». Мне сделалось так плохо, что я чуть не умерла, а жуткие видения, вызванные маленькой таблеткой, не отпускали меня почти сутки и до сих пор являются в кошмарных снах. Я тогда очень разозлилась на Сашу, ведь это он уговорил меня «закинуться химией»: «Это безопаснее димедрола, особенно если ничем не запивать, а ощущения такие, будто рождаешься заново, но в лучшем мире, и всё плохое стирается из памяти».

Я очень хотела стереть из памяти всё плохое, рискнула и ужасно ошиблась. Плохое никуда не исчезло, а получило неограниченную власть надо мной и стало выворачивать меня наизнанку.

Саша испугался за меня: я впервые увидела слезы в его глазах. Если бы не эти слезы, не знаю, простила бы я его или нет. Но когда он, глядя на меня, беззвучно расплакался, мне стало так жалко моего мальчика, что я молча обняла его, осторожно вытерла ладонями его лицо и крепко прижалась к нему всем телом.

– Ты меня еще любишь? – спросил Саша дрожащим голосом.

– Я буду любить тебя всегда, – ответила я ему и не солгала.

Помню, в тот момент в клубе звучала песня Grimes группы Genesis. С тех пор я не могу слушать ее спокойно: она вызывает в моей душе отголоски того острого, как в детстве, чувства сострадания и радость всепрощения, которые я испытала, когда обнимала Сашу…

А временами мне слышался голос моей бабули, такой ласковый и тихий. Наверное, это неправильно, но когда-то я любила ее больше всех на свете, даже больше мамы. Только она могла меня утешить в самые горькие минуты, только ей я могла рассказать без утайки всё, что лежало у меня на сердце. Она вглядывалась в меня своими добрыми спокойными глазами и всё-всё понимала. Почему она умерла и оставила меня одну-одинешеньку с суетливой и ребячливой мамой? Ведь я еще совсем мелкая и глупая, и мне нужен кто-то по-настоящему взрослый и мудрый рядом! Бабуля, как я по тебе тоскую! Как сильно я тебя люблю! Если мне суждено умереть сейчас, пожалуйста, встреть меня на пороге! Мне очень страшно, но если ты придешь, я потерплю!

…Почему я одна в этой палате? Зачем вы все меня оставили? Помогите мне, хоть кто-нибудь! Я не хочу умирать и не могу больше жить! Не могу больше выносить эту боль! Где же вы, люди?! Я сейчас умру! Я уже наполовину мертва…

День 4 и 5

Я потеряла счет времени и бродила в густом холодном тумане. Иногда сквозь белую пелену я видела какие-то бесплотные тени и слышала голоса. Они манили меня за собой, но я в страхе отворачивалась и убегала. А когда я уже совсем отчаялась спастись, туман рассеялся, и я оказалась на узкой тропе, петляющей сквозь угрюмый осенний лес. «Саша!» – громко позвала я, но никто не откликнулся. С веток деревьев падали ледяные капли талого снега, в шорохе редкой почерневшей листвы чувствовалось дыхание смерти. Невыносимая тоска сжала мое сердце, и я горько, отчаянно заплакала. Вокруг ничего не было, кроме одиночества и боли…

А потом я снова оказалась ребенком и побежала через двор к старому бревенчатому дому под шиферной крышей, где жила моя бабуля. Входная дверь со скрипом отворилась, и я увидела бабулю, стоящую на пороге. Она совсем не изменилась: то же открытое простое лицо, тот же глубокий спокойный взгляд.

«Набегалась, Танюшка? – ласково спросила она. – Пойдем пить чай!»

И я вцепилась в ее теплую мягкую руку и спрятала лицо у нее в коленях, вдыхая хлебный запах ее старенького, вылинявшего фартука.

Она отвела меня в дом и усадила в сенях за длинный деревянный стол на то место, где когда-то обычно сидел мой папа. Тогда они с мамой были еще молодыми, влюбленными друг в друга и даже за столом сидели обнявшись. Папа бережно держал мамину круглую крепкую ладошку в своей тонкой нервной, неуверенной руке и иногда в шутку легонько дул ей в лицо, а мама заливисто хохотала и звонко чмокала его в кончик носа… Но теперь за длинным столом не было никого, кроме меня.

Бабуля постелила знакомую мне клеенчатую скатерть, разрисованную диковинными плодами, похожими одновременно на яблоки и груши, и принесла кувшинчик топленного в печи молока. Пододвинула ко мне поближе тарелку с добрым деревенским хлебом, который, по словам бабули, улыбается, когда его пекут, и блюдо с жирными и необыкновенно вкусными лепешками на сметане. Бросила в маленькую круглобокую чашку горсть круглых сахарных конфет из сельского магазина, которые я больше не ела нигде и никогда. Поставила передо мною расписное блюдце и мою любимую синенькую кружку в белый горошек. А потом налила из выпуклого заварного чайника с погнутым ситечком вкуснейший чай, пахнущий спелыми ярко-алыми ягодами шиповника, мягкими смородиновыми листьями и пышной, усыпанной мелкими прелестными цветочками душицей. Вскоре на столе, в придачу ко всем прочим угощениям, появилось желтое коровье масло, горячие ватрушки с сочным сладким творогом и запотевшая банка прохладного малинового варенья из кладовки.

«Угощайся, Танюшка!» – с улыбкой пригласила бабуля.

И я по-детски жадно набросилась на еду.

После чая бабуля отвела меня в самую дальнюю комнатку, где стояла большая деревянная кровать, застеленная множеством лоскутных одеял и заставленная треугольными подушками, делающими ее похожей на украшенный именинный пирог, и уложила спать.

«Бабуля, я хочу остаться здесь с тобой навсегда», – шепотом призналась я, обнимая ее и прижимаясь к ее плечу.

«Еще не время, Танюшка, – покачала головой бабуля. – Отдыхай пока».

Я отдыхала от ужаса и боли последних дней – сладко дремала у бабули на груди, а она напевала мне вполголоса песенку о птичке, которая улетает далеко-далеко за моря и океаны, но всегда возвращается домой, и я тихо погружалась в глубокий беззвучный и безмятежный сон…

Когда я проснулась в очередной раз в палате, боли совсем не стало. Но при этом я каким-то сверхчутьем поняла, что тела ниже пояса у меня тоже больше нет, вернее, оно есть, но жизнь покинула его навсегда, словно разрушенный дом. Просто лежит на постели груда обломков в виде ног, бедер и таза, которые мне придется перетаскивать за собой до конца моих дней в память о былых временах, когда я могла танцевать и бегать вприпрыжку. «Вот и всё, – крутилось у меня в голове. – Вот и всё».

А потом я вновь провалилась в сон и увидела Сашу. Он шагал по осенней улице, такой красивый и стильный, как всегда, в шляпе-котелке, с модной сумкой через плечо. Я бежала вслед за ним, задыхаясь и крича, хватала его за рукав, и он поворачивался ко мне, смотрел равнодушными глазами и не узнавал.

«Не смотри на меня так!» – молила я.

А он пожимал плечами, разворачивался и уходил прочь. И я знала, что он не вернется. Я знала, что вижу его в последний раз.

Саша, если ты не придешь ко мне, я не хочу жить! Ты – единственный, ради кого стоит продолжать терпеть, будучи изломанным инвалидом. Я готова вынести любую боль, пусть меня даже заново прокрутят через эту мясорубку, лишь бы только ты был рядом! Мне ничего не нужно: ни ног, ни рук, ни ребер – мне нужен ты! Заглянуть бы еще хоть раз в твои прозрачные голубые глаза с редкими рыжими крапинками, похожими на солнечные блики! Улыбнуться бы в ответ на твою широкую бесшабашную улыбку! Саша, я так хочу, чтобы ты пришел и посидел со мной немножко! Я хочу взять тебя за руку, хочу поплакать у тебя на плече! Если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю!

День 6

Меня перевели в общую палату. Во-первых, мне стало лучше, а во-вторых, у мамы закончились деньги на дополнительные удобства. Теперь я лежала в комнате с еще двумя девочками. Одна из них была примерно моего возраста, полноватая, смуглая, с недобрыми глазами, которые ревностно следили за всем, что происходит вокруг, и ничего не упускали из виду. Другой было лет тринадцать на вид, и я сразу узнала в ней начинающую модель по характерной изможденности лица и тела. Она тоже, очевидно, разглядела во мне коллегу по тем же признакам, и мы с ней улыбнулись друг другу, словно старые знакомые. Обе эти девочки лежали с травмами различной степени тяжести, но ни одной из них не грозило стать инвалидом. А я им уже стала.

Я поняла, что уже не буду ходить, когда с утра ко мне ворвалась растрепанная и заплаканная мама и сразу кинулась громко причитать и целовать мои неподвижные ноги. Девочка-модель деликатно отвернулась от семейной сцены и сделала вид, будто ужасно занята своим смартфоном. Вторая девица, наоборот, жадно уставилась на мою маму и ловила каждое слово, а выражение ее физиономии красноречиво свидетельствовало о том, что она злорадно смакует чужое некрасивое и несдержанное горе.

Мама наплакалась, покормила меня с ложки яблочным пюре с крекером, неумелыми, трясущимися от волнения руками сменила памперс, при этом чуть не уронив меня с кровати, и убежала на работу, напоследок сообщив, что к обеду подойдет мой отец и просидит со мной до вечера. А по окончании рабочего дня мама вернется ко мне на все выходные. В воскресенье меня приедут навестить одноклассники, поэтому мама перед уходом поинтересовалась, что из одежды и косметики мне привезти, чтобы я подготовилась к этой встрече.

– Не знаю, – покачала головой я. Какая разница, как я выгляжу, если я наполовину умерла?

– Ты всё-таки подумай хорошенько и позвони мне! – наказала мама.

Она привезла мне телефон и наушники, и я уже предвкушала момент, когда останусь одна и смогу уйти из невыносимой окружающей действительности в мир любимой музыки и соцсетей.

Как только мама ушла, а у меня в руках оказался смартфон с десятком пропущенных звонков недельной давности от Саши и с безлимитным мобильным Интернетом, я первым делом посетила все Сашины странички в соцсетях. «ВКонтакте» он был десять минут назад, опубликовал новое фото – собственный профиль на фоне угрюмых ноябрьских облаков где-то на крыше новостройки. С кем, интересно, он гулял по крышам? Написать ему? Или просто лайкнуть фото? Наверняка он еще не знает, что со мной случилось. Я подумала и зашла на собственную страничку. Единственное сообщение от него: «Малыш, ты где?» И на этом всё. Меня не было неделю, но он меня не искал и больше не писал мне. Почему? Facebook – и опять у него новое фото, на этот раз из клуба. Тусил с друзьями, судя по их лицам, все напились в стельку. Я не позволила бы ему пойти туда с этой идиотской компанией. Я уговорила бы его остаться дома со мной. Но меня не было. Я лежала в больнице и сходила с ума от боли, а Саша тем временем неплохо развлекся. Он обещал мне, что больше не будет напиваться. Он поклялся, что не съест больше ни единого «колеса». Но стоило мне на несколько дней исчезнуть из его жизни, как он оказался в клубе с теми самыми друзьями, которых я ненавижу, и, судя по его фото, накидался там до бесчувствия. Хуже всего то, что он этим гордится. Выставил фото с дурацкой подписью: «Мое хлебало тут самое зачетное!» Дурачок.

Внезапно я ощутила какую-то всеобъемлющую бесконечную усталость. Попробовала послушать музыку и поставила одну из своих самых любимых композиций – Peach Tree группы Underworld. Раньше, слушая этот трек, я чувствовала себя так, будто общаюсь без слов с открытым космосом и он откликается загадочными для ума, но вполне понятными моему сердцу сигналами. А теперь у меня только разболелась голова, и я отложила в сторону смартфон и задумалась. Позвонить Саше? Нет, не хочу. Пусть он узнает обо всем от других, пусть он сам меня найдет. Я не хочу ни о чем просить. В просьбах есть что-то жалкое, унижающее любовь. Но почему же он так обескураживающе беззаботен? Почему его не волнует, что я не хожу в школу и не отвечаю на сообщения и звонки? С другой стороны, глупо винить его в беспечности. Ведь он всегда нравился мне именно своим легким отношением к жизни. Более того, я мечтала перенять у него эту удивительную и порой бесчеловечную легкость, с которой он относился к тому, что его окружало, даже к самым близким людям. Мне казалось, это очень круто – уметь жить не заморачиваясь, хоть меня иногда и злила его несерьезность. И вот теперь эта несерьезность обернулась против меня самой…

Наступило время обедать. Недобрая девица достала из пакета гроздь бананов и кефир. Девочка-модель развернула упаковку веганского сыра с травами и открыла жестяную банку дорогого датского печенья. Недобрая девица не сводила завистливых глаз с этих яств, а когда ее угостили, с жадностью умяла почти весь девочкин обед, не поблагодарив, да еще и заявила с презрительной миной, что ей невкусно. Мол, пусть тощие модели жрут такую гадость, а она будет питаться вкусной и здоровой пищей. После чего в одиночку прикончила свои бананы и кефир и закусила шоколадкой.

«Дерьмовочка», – подумала я.

Недобрая девица, почуяв неладное, быстро взглянула на меня, прочла у меня в глазах это слово и, проходя мимо меня к умывальнику, нарочно смахнула со спинки кровати на пол мое полотенце, да еще и прошлась по нему.

– Какие проблемы? – холодно поинтересовалась я.

Девица с наглым видом проигнорировала вопрос. Я с трудом потянулась, дрожащей от слабости рукой взяла с тумбочки стакан и, стиснув зубы от напряжения, швырнула его дерьмовочке в спину. Жаль, у меня не хватило сил и стакан не долетел до цели. Но девица здо́рово напугалась, обозлилась и, злобно окрысившись, набросилась на меня. На шум прибежала медсестра.

– Это еще что такое?! – возмущенно закричала она. – Как вам не стыдно! Еле живые – и драться!

– Инвалидка первая начала! – прошипела девица. – Она бросила в меня стакан!

– В следующий раз не промахнусь, – тяжело дыша, тихо пообещала я.

– Психопатка! – взвизгнула девица. – Уберите от нас психопатку! Не имеете права селить ее с нами в одну палату! Я сейчас маме позвоню, она вам устроит!

И меня вновь поместили в отдельную палату.

Самым удивительным во всем случившемся для меня оказался мой неожиданно и горячо вспыхнувший гнев, а также резкий бездумный ответ на провокацию. Я всегда была тихой, вдумчивой и немного отрешенной. А тут вдруг вспылила и чуть не убила эту дерьмовочку. До сих пор руки трясутся. Что со мной происходит?

К скудному больничному обеду я едва притронулась, потому что не могла толком приподняться и опасалась пролить суп на подушку и себе на грудь. А после ко мне пришел папа – первый, не считая мамы, посетитель. Мама не совсем справедливо отозвалась о нем, что он, мол, ни рыба ни мясо. Она так говорила потому, что папа с ней никогда не спорил, не стучал кулаком по столу и не пытался навязать свою волю. А когда он ей надоел и она велела ему убираться вон, молча собрал чемодан. Этого молчаливого ухода мама не простила ему до сих пор, хотя со дня их развода прошло уже без малого десять лет.

С тех пор я видела папу только по выходным. Он водил меня гулять в городской парк – огромный, царственный и ухоженный, с присыпанными гравием дорожками, ведущими в аккуратно подстриженные аллеи, многоярусными фонтанами и роскошными цветочными клумбами в виде замысловатых геометрических фигур. Даже холодными безрадостными зимами этот парк был прекрасен. Мы с папой бродили в нем целыми днями напролет и никак не могли насытиться его торжественной красотой и умиротворенным величием. Мне всегда казалось, что при входе в парк попадаешь в особый мир, где небо голубее, цветы ярче, деревья выше и стройнее, а в воздухе разлит непередаваемый аромат и слышится едва различимый звон невидимых колокольчиков, как на поэтической картине Рене Магритта «Голос ветров». Папе наш парк напоминал другую картину – наивный, трогающий душу «Карнавальный вечер» Анри Руссо. Он вообще любил наивное искусство и мне внушил, что детский взгляд на мир – самый чистый и искренний.

Во время прогулок мне особенно нравилось разговаривать с папой на философские темы. Когда-то давным-давно он окончил духовную семинарию и очень интересно рассказывал о жизни, смерти и любви. А мама говорила, что от его болтовни нет толку. Она называла его неудачником, и он никогда не возражал. Мне же при этом всегда становилось обидно до слёз, и я, как могла, заступалась за папу, пытаясь доказать не только маме, но и всему миру, что он хороший и умный, просто немного неприспособленный к жизни.

Но однажды мама призналась мне, что от папы не допросишься никаких денег на меня сверх положенных по закону алиментов, и наши с папой отношения охладели, а дружба сошла на нет. И дело даже не в деньгах, а в его отношении ко мне: я поняла, что он всего лишь выполнял свой долг, но не более! И встречался он со мной только из чувства долга. Хоть бы раз зашел на неделе в школу или пригласил бы меня к себе на каникулы! Нет. Он делал лишь то, что от него требовала совесть, а его сердце оставалось глухим: оно не тосковало по мне и не жаждало видеть меня постоянно. И это было тяжелее всего, ведь я так его любила!..

– Здравствуй, Татьяна! – Папа поприветствовал меня как чужую и поставил на тумбочку пакет из «Пятерочки». – Я тебе апельсины принес.

– У меня на них аллергия, – ровным тоном проговорила я, не глядя на него.

– Правда? – удивился папа. – А раньше не было!

Я глубоко вздохнула и отвернулась.

– Как твоя спинка? – неуверенно спросил папа. – Болит?

– Уже нет, – холодно откликнулась я.

– Да ты что! – папа искренне обрадовался. – Значит, скоро поправишься!

– Быстрее, чем ты думаешь, – серьезно кивнула я и, поймав его бегающий взгляд, спросила прямо в лоб: – Может, хватит прикидываться?

– Не понял, – растерянно пробормотал папа.

– Всё ты понял, – с тоской прошептала я. – Копи деньги на инвалидную коляску и начинай строчить петицию, чтобы нам в подъезде пандус установили.

– Танечка, ну зачем ты!.. – взмолился папа. – Еще же ничего не известно… Реабилитация длится полгода…

– Ничего не изменится, – покачала головой я. – Через полгода будет всё то же самое.

И неожиданно для себя самой разрыдалась.

Папа подсел поближе и с подобающим ситуации сочувствием начал поглаживать меня по плечу. Другой рукой он нервно теребил свою кудрявую рыжеватую бороду. В общем, он вел себя как совершенно чужой, посторонний человек.

– Папа, иди домой, – сквозь слезы попросила я.

– Не могу. – Папа испуганно взглянул мне в глаза. – Я обещал маме отсидеть до вечера.

– Нечего тут отсиживать! – раздраженно отмахнулась я. – Уходи!

– Танюша, не плачь! – мягко прошептал папа. – Знаешь ли ты, что в любой болезни заключается благо?

– Какое благо?!

Я лежала, вытянувшись на кровати, как солдат, и уныло смотрела в потолок. Сейчас он начнет вещать мне о духовной пользе телесных недугов. Знаем, проходили. Права была мама: его болтовня абсолютно бесполезна, особенно когда случается настоящая беда.

– Болезнь предупреждает человека об ошибке в жизни, – назидательным тоном изрек папа, – и дает человеку время подумать над этой ошибкой и исправить ее.

– И какую ошибку я, по-твоему, совершила? – недоверчиво спросила я.

– Не знаю… – Папа с грустью вздохнул. – Ответ – у тебя в душе, а твоя душа мне неведома.

– Всё ясно. – Я вытерла слезы и повернулась к нему. – Спасибо тебе за совет. И за апельсины большое спасибо. Можешь идти домой.

Но папа вновь отказался уходить: он твердо решил сидеть до вечера. Слишком уж боялся маминого гнева.

Общаться с ним я не хотела, поэтому он просто сгорбившись сидел около моей постели и рассматривал свои тонкие бледные, как поганки, и подрагивающие после недавно перенесенного микроинсульта ладони. Мне было безумно жалко папу, но в то же время он всем своим видом вызывал у меня глухое раздражение и неприязнь.

Так мы и промолчали бы до маминого прихода, но у меня вдруг зазвонил телефон. Впервые за долгое время я услышала знакомую трель. Мое сердце бешено и больно заколотилось, ладони мгновенно вспотели.