Текст книги "Принцессы немецкие – судьбы русские"

Для всех учебных заведений Бецкой разработал специальные уставы. После того как их утверждала Екатерина, они получали статус законов. Были они для своего времени непривычно гуманны:

…не отягощать многими и трудными понятиями, и тем менее принуждать с жестокостью, чтоб при самом начале учение не показалось им горестью… стараться приохочивать детей к учению пристойною кротостию, ласкою и обнадеживаниями… Бить детей, грозить им и бранить, хотя и причины к тому бывают, есть существенное зло.

Прошло более двух с половиной веков, а то, что советовал учителям Бецкой и что становилось беспрекословным повелением после утверждения Екатериной, нисколько не устарело. К сожалению, выполнять эти разумные требования у нас научились далеко не все. Как не все и не везде до сих пор следуют мудрому совету присматриваться с раннего детства к природным дарованиям детей, «дабы произвести и превосходных по разуму людей».

Был ли Иван Иванович Бецкой отцом Екатерины II, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но то, что он был ее верным другом и надежным помощником, человеком «превосходным по разуму», сомнению не подлежит. И свое место у подножья памятника великой государыне, поставленного уже в царствование ее правнука, Александра II, перед Александринским театром в Петербурге, он занимает по праву.

Рассказывая об отношениях Екатерины с Иваном Ивановичем Бецким, я ушла на многие годы вперед от ее детства и на многие километры на восток от Цербста, где она впервые услышала о возможности выйти замуж за наследника российского престола. Вернемся обратно.

Иоганна Елизавета обращалась с дочерью без особой нежности, постоянно твердила, что та некрасива, что ей невозможно будет найти хорошего жениха (а девочка верила – как не поверить собственной матери?). И вдруг, окрыленная перспективой стать тещей будущего российского самодержца, мамаша проявляет невиданную расторопность: заказывает портрет малышки Фике самому модному берлинскому живописцу Антуану Пэну и, едва портрет окончен, воспользовавшись экстренной оказией, посылает его в Петербург Елизавете Петровне. Ответ обнадеживающий: «Выразительная физиономия юной принцессы Цербстской понравилась императрице». Судьба девочки решена. Нужно собираться в дорогу. Впрочем, «сборы были недолги и касались более матери, нежели дочери: княжна привезла с собой в Россию три-четыре платья, по дюжине рубашек, чулок и платков – и только; у нее не было даже постельного белья».

10 января 1744 года цербстская княжна навсегда покинула свою родину. Больше ее нога никогда не ступит на немецкую землю (она вообще ни разу в жизни не покинет пределов России). Но пока до окончательной разлуки предстоит визит в Сан-Суси, к Фридриху Великому. За благословением. Он будет напутствовать Софию общими словами: пожеланиями успеха, благополучия, счастья (о делах с пятнадцатилетним ребенком говорить рано). Зато матушке будут даны вполне серьезные инструкции. Фридрих надеялся получить в ее лице агента при русском дворе. Он просчитался. Но об этом чуть дальше. А пока – об одном неприятном конфузе. Мать, сама известная модница, так плохо одевала девочку, что ей не в чем было явиться на аудиенцию к королю. Фридриху пришлось сказать одной из своих родственниц, чтобы та одолжила Фике подобающее платье. И великий король, и будущая великая императрица хорошо запомнят этот случай…

И вот – Россия. Она встретила свою гостью (кто знал, что она станет хозяйкой?) залпом орудий при въезде в Ригу. До границы Фике с матушкой добирались то на почтовых, то просто на наемных лошадях без всяких удобств. Продолжение путешествия было обставлено с невиданной роскошью. Иоганна Елизавета писала:

Мне и в голову не приходит, что все это для меня, для бедной, для которой в других местах едва били в барабаны, а в иных и того не делали. Все происходит здесь с таким величием и почетом, что мне кажется при виде роскоши, меня окружающей, что это сон.

У матушки явно закружилась голова, и она не сумела адекватно оценить невиданно торжественную встречу; не поняла, а вернее, просто не пожелала допустить, что встречают так вовсе не ее, а невесту наследника российского престола. Кстати, именно неспособность знать свое место сыграет с ней злую шутку.

Петербург во времена Елизаветы, как сказали бы сейчас, был городом контрастов: из великолепного квартала вы вдруг попадали в дикий сырой лес; рядом с огромными палатами вельмож и роскошными садами, украшенными дивными мраморными статуями, соседствовали развалины, жалкие деревянные избушки или пустыри. Но самым поразительным было то, что целые ряды деревянных лачуг вдруг исчезали и на их месте поднимались великолепные каменные строения. Город менялся на глазах. Елизаветинское время оставило замечательные создания короля петербургского барокко, любимого архитектора императрицы Франческо Бартоломео Растрелли: Строгановский, Воронцовский, Аничков дворцы, Смольный собор и, конечно же, Зимний дворец. До завершения его строительства Елизавета Петровна не дожила. Его первой хозяйкой станет Екатерина II, первая немецкая принцесса на русском троне. В этом дворце, задуманном Елизаветой для себя, пройдет большая часть жизней всех российских императриц. Его стенам суждено будет увидеть многое. И слезы тоже. Слезы по большей части тайные: не пристало государыням показывать подданным, что и на троне женщина остается всего лишь женщиной. Не больше. Но и не меньше.

А пока основные события разворачиваются в Летнем дворце Елизаветы Петровны, на месте которого сейчас стоит Михайловский замок. Именно там стало ясно, что брак Екатерины непоправимо несчастен, именно там она дважды едва не умерла, там родила сына, который по многим, не всегда зависящим от них обоих обстоятельствам, сделался ей чужим; там принимала присягу после переворота, стоившего жизни ее мужу.

Поражал режим, в котором жила Елизавета Петровна и вынуждала жить своих приближенных. Она спала днем и бодрствовала ночью. Екатерина вспоминала:

Никто никогда не знал часа, когда е. и. в. угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, поиграв в карты (единственное развлечение) до двух часов ночи, ложились спать, и только что они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине е. в.; они являлись туда, и так как она сидела за столом очень долго, а они все, усталые и полусонные, не говорили ни слова, то императрица сердилась… Эти ужины кончались иногда тем, что императрица бросала с досадой салфетку на стол и покидала компанию.

В среду и пятницу приближенным приходилось особенно тяжело: вечерний стол у государыни начинался после полуночи. Дело в том, что она строго соблюдала постные дни, но покушать любила. Вот и дожидалась первого часа следующего, непостного дня, когда можно было от души наедаться скоромным. Она терпеть не могла яблок. Даже накануне того дня, когда предстояло являться ко двору, лучше было к яблокам не прикасаться: если государыня почувствует их запах, разгневается не на шутку.

Елизавета Петровна очень любила театр, но на спектакли отправлялась не раньше одиннадцати часов вечера. Если кто-то из придворных не ехал с нею туда, с него брали 50 рублей штрафа.

Она легко раздражалась, и тем, кто это раздражение вызвал, приходилось несладко. Особенно болезненно воспринимала чужой успех на придворных балах и маскарадах. В молодости она была так хороша собой, что не знала соперниц. С годами красота стала увядать, а при дворе появлялись все новые юные красавицы. Ей трудно было это пережить, а скрывать ревность не умела, да и не считала нужным.

Могла в ярости вырвать из прически придворной дамы (часто вместе с прядью волос, а то и с кожей) украшение, очень той шедшее, под предлогом, что терпеть не может таких причесок. Екатерина вспоминала:

В удовлетворении своих прихотей Елизавета, казалось, не знала границ, самодурствуя, как богатая барыня. В один прекрасный день императрице пришла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались; императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они принуждены были носить, пока не отросли волосы. Вслед за этим последовал приказ о бритье волос у всех городских дам высшего света. Это распоряжение было обусловлено вовсе не стремлением ввести новую моду, а тем, что в погоне за красотой Елизавета неудачно покрасила волосы и была вынуждена с ними расстаться. Но при этом она захотела, чтобы и другие дамы разделили с ней печальную участь, чем и был вызван беспрецедентный указ.

Екатерине вторит французский дипломат Фавье, наблюдавший Елизавету Петровну в последние годы ее жизни:

В обществе она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны наверху, где связаны розовой лентой с длинными развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна женщина в империи не смеет причесываться, как она.

Спать государыня имела обыкновение в разных местах, так что никто заранее не знал, где она ляжет. Говорили, началось это с тех пор, как она сама ночью вошла в спальню Анны Леопольдовны и захватила власть. Видимо, боялась, как бы и с ней не случилось того же. Спать укладывалась не раньше пяти утра. Засыпая, любила слушать рассказы старух, которых ей приводили с улиц и площадей. Под их сплетни и сказки кто-нибудь чесал царице пятки, и она засыпала. Когда спала, поблизости запрещалось ездить экипажам, чтобы стук колес не разбудил императрицу.

Летом, наигравшись в парке (Петергофском, Царскосельском, Гостилицком) со своими фрейлинами и утомившись, засыпала прямо на ковре, расстеленном на траве. Одна из фрейлин должна была веером отгонять мух, другие – стоять вокруг в мертвом молчании. И горе было тем, кто нарушит сон государыни! Петр Великий бил провинившихся дубинкой, в руке его дочери дубинку успешно заменял башмак.

Она панически боялась мертвецов и даже издала указ, запрещавший проносить покойников мимо ее дворцов. Никакие силы не могли заставить ее войти в дом, где лежал покойник. Говорить о смерти в ее присутствии было недопустимо – впрочем, как и о Вольтере.

Была суеверна, безоговорочно верила разного рода приметам, гаданиям, пророчествам. Над этим можно было бы посмеяться, если бы не одно странное совпадение: накануне смерти императрицы Ксения Георгиевна Петрова (известная теперь как святая Ксения Блаженная, или Ксения Петербургская) ходила по городу и говорила: «Пеките блины, вся Россия будет печь блины!» (в России с давних пор существует обычай печь блины на поминки).

Я рассказываю о причудах Елизаветы Петровны вовсе не для того, чтобы позабавить читателей, а для того, чтобы они могли представить, как восприняла все это юная немецкая принцесса, воспитанная в среде, где господствовали рациональные начала. Удивлялась? Иронизировала? Осуждала? Наверное, всего понемногу. Но – и это главное – училась. Нет, не вести себя так, как Елизавета. Наоборот, усвоила твердо: чтобы не вызывать недовольства окружающих, пусть даже и тщательно скрываемого, нельзя насильно навязывать им свой ритм жизни; нельзя незаслуженно оскорблять. Никого! Она всегда будет приветлива и ровна со всеми – от фельдмаршала до лакея. «Благодарю», «пожалуйста», «прошу вас» не сходили с ее языка, к кому бы она ни обращалась. Легко понять, почему слуги ее боготворили. Невозможно представить, чтобы она ударила по щеке даже нерадивую служанку: со стыдом и отвращением помнила, как Елизавета Петровна лупила по щекам придворных дам. Своим приближенным она тоже запретила избивать холопов, заслужив ропот первых (что ее мало заботило) и преданную любовь вторых (что удается редкому правителю). В общем, в отношении к людям Екатерина никогда не повторяла Елизавету. Но это касалось только внешних сторон поведения.

Нет никакого сомнения, что, затевая свержение Петра III, Екатерина использовала опыт Елизаветы, во всяком случае, наверняка была воодушевлена ее успехом. Мотив у обеих один: не быть постриженной в монахини, править самой. Да и детали совпадают: опора на гвардию и верного, смелого фаворита. Более того, Елизавета, любимая народом (не только как дочь Петра Великого, но и как государыня вполне гуманная), подготовила общество к появлению на троне еще одной «матушки-царицы».

Позаимствовала Екатерина у своей предшественницы и «институт фаворитизма». Правда, той и не снились масштабы, до которых довела его казавшаяся поначалу такой невинной скромницей Фике.

И еще один поступок Екатерины, жестокий, неженский, был с точностью позаимствован у дочери Петра. Как Елизавета бестрепетно отняла у нее новорожденного сына, так и она отнимет первенца у второй жены своего сына Павла, Марии Федоровны. Мотив у обеих один, государственный: воспитать достойного наследника престола (обе были разочарованы в тех, кому вынуждены будут передать корону, одна – в племяннике, другая – в сыне). Только всегда ли цель оправдывает средства?

Отношения между этими двумя женщинами складывались непросто. Не будем забывать, что, отправляясь в Россию, тринадцатилетняя Фике имела три важнейших намерения, одно из которых – понравиться императрице Елизавете. Вероятнее всего, слышала от Бецкого, что царица не проста: капризна, подозрительна. Но, встреченная тепло и радушно, шагнула навстречу будущей родственнице с открытой душой. Более того – восхитилась. Не только и не столько невиданной роскошью русского двора, сколько красотой и веселостью государыни. Екатерина сама нрав имела веселый и считала веселость обязательным свойством гения.

Иоганна Елизавета не сумела разглядеть за приветливостью и веселостью российской императрицы весьма решительный и жесткий характер, сочла ее доверчивой и простоватой. И начала с неуклюжей самоуверенностью выполнять поручение Фридриха Прусского: выведывать, вынюхивать, заводить многообещающие (на ее взгляд) знакомства. Елизавета быстро разобралась в мотивах бестактного поведения своей будущей родственницы, но до поры терпела: девочка ей нравилась все больше.

Окончательно княгиня Цербстская погубила себя в глазах императрицы, когда осенью опасно заболел наследник. Елизавета была в отчаянии, многие часы проводила у его постели. Екатерина искренне горевала о женихе, которого готова была полюбить и вовсе еще не подозревала, что скоро возненавидит. А ее матушка, даже из приличия не прикидываясь опечаленной, уже подыскивала дочери новую выгодную партию; переписывалась об этом с Фридрихом, почти открыто совещалась с прусским представителем при российском дворе бароном Мардефельдом. Этого Елизавета простить не могла. Дабы оградить дочь от пагубного влияния мамаши, она сразу после свадьбы отправит тещу своего наследника домой. Правда, соблюдая приличия, не преминет щедро одарить. Но въезд в Россию для Ангальт-Цербстской княгини будет закрыт навсегда.

Разлука с матерью не станет для Екатерины тяжелым ударом: они никогда не были близки. К тому же поведение Иоганны заставляло ее постоянно краснеть от стыда, невольно чувствовать себя виноватой перед Елизаветой Петровной. Тем более что та начинала относиться к девочке с материнской нежностью, какой она никогда не видела от родной мамаши. И все-таки отъезд матери усугубил одиночество, Екатерина осталась в среде чуждой и не слишком доброжелательной. Приязнь, а уж тем более дружбу еще предстояло заслужить. Как ей, юной, неопытной, слишком доверчивой, слишком откровенной, преодолеть отчуждение искушенных в интригах придворных? Задача, казалось, непосильная. Но она понимала: если у нее не будет друзей и помощников, ей придется смириться с ролью безропотной тени наследника, которого уже считала ничтожеством. Это была не ее роль! И она начала действовать.

Первая задача – завоевать доверие и поддержку одного из самых влиятельных елизаветинских вельмож, генерал-фельдмаршала, государственного канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина (по непопулярной, но все же существовавшей версии – ее родного отца). Она всегда будет ставить перед собой самые трудные задачи, кажущиеся неразрешимыми. Простые ей всегда будут скучны.

Ее отношения с Бестужевым складывались самым неблагоприятным образом. Поначалу он сильно досаждал ей своими преследованиями. Виновата в этом была Иоганна Елизавета. Она, явившись ко двору, начала активно интриговать против Бестужева, который был непримиримым врагом Фридриха II. Могущественный канцлер без труда одержал верх и над не слишком умной интриганкой, и над всеми, кто готов был содействовать планам прусского короля. Но, вообразив, что Екатерина продолжит дело, столь бездарно начатое изгнанной из России матерью, отнесся к ней крайне сурово и постарался показать, сколь велико его влияние на императрицу.

По его наущению Елизавета Петровна приняла меры, лишившие жену наследника какой бы то ни было возможности участвовать в политике; приставила к ней надзирателей, супругов Чоглоковых, обязанных следить за каждым ее шагом. Стоило ей хоть немного сблизиться с кем-то из фрейлин или даже прислуги, как этих людей тут же удаляли от нее. Сослали в Казань ее верного камердинера Тимофея Евреинова, на его место назначили некоего Шкурина, который должен был (и попытался поначалу) доносить о каждом слове великой княгини. Но она (вот ее прелесть неизъяснимая в действии!) из доносчика сумела сделать самого преданного слугу, который будет ради нее рисковать имуществом и самой жизнью (об этом речь впереди).

Убрали ее первую горничную, немку Крузе, которой она полностью доверяла. На ее место прислали Прасковью Никитичну Владиславову. Ей тоже приказано было шпионить, но она стала для великой княгини, а потом и императрицы, не только верной слугой, не только другом, но – и в этом ее особая роль в жизни Екатерины – своего рода мудрым проводником по русской жизни. Она была поистине кладезем знаний, которых не почерпнешь из книг, не узнаешь от самых образованных учителей; знаний, без которых Екатерине вряд ли удалось бы стать по-настоящему русской, научиться вести себя с разными людьми так безошибочно, что они убеждались: перед ними не заезжая немка, а своя, природная матушка-государыня.

Современники рассказывали, что Прасковья Никитична «знала все из жизни темной, и во многих отношениях недоступной, как закрытая книга: прошлое, включая мельчайшую подробность анекдотов (в те времена это слово употреблялось в ином смысле, чем сегодня; оно означало занимательные, любопытные истории из жизни. – И. С.), настоящее, включая малейшую новость города и двора. В каждом семействе она помнила четыре или пять поколений и рассказывала безошибочно все, что знала про родню, отца, мать, предков, двоюродных братьев отцовой и материной линии, восходящей и нисходящей». Все это очень пригодилось будущей государыне.

Но слуги слугами, а общения с людьми своего круга Екатерина была лишена абсолютно. Даже писать письма кому бы то ни было, в том числе и родителям, ей запретили. Не отсюда ли потом, когда никто не смел ей что-либо запрещать, – такая страсть к переписке? Ей приходилось довольствоваться только подписью на письмах, которые за нее сочиняли в коллегии иностранных дел (ведомстве Бестужева). Одиночество становилось нестерпимым. Пройдет время, и она, в совершенстве выучив русский язык, будет часто употреблять народные пословицы и поговорки. Так вот, о сложившейся ситуации можно смело сказать: «Нет худа без добра». Лишенная общения со сколько-нибудь интересными людьми, она начала запоем читать. Книги отточили ее природный ум, сделали ее выдающимся политиком, дипломатом и отчасти философом. Плутарх, Вольтер, Гельвеций, Руссо, Монтескье – ее учителя. «Причины величия и упадка Римской империи» – ее настольная книга. Она готовилась. И никто не подозревал, какие мысли рождались в этой очаровательной головке.

Впрочем, «никто» – слово здесь неподходящее, потому что было по меньшей мере два человека, которые сумели оценить ее по достоинству. Это Иван Иванович Бецкой (он знал ей цену всегда – сам воспитывал) и Алексей Петрович Бестужев-Рюмин (он, опасаясь ее, приглядывался внимательно, а она делала все, чтобы он понял: у великой княгини незаурядные таланты, а значит, если помочь, – большое будущее). Думаю, особенно задело и поразило Бестужева то, как она сумела привлечь на свою сторону его проверенных агентов, не только Шкурина и Владиславову, но и Чоглоковых. Мария Симоновна, урожденная графиня Гендрикова, родственница императрицы со стороны матери, Екатерины I, из злой надсмотрщицы превратилась в наперсницу. Ее супруг, Николай Наумович, камергер двора, безответно, но страстно влюбился в свою подопечную. Вероятно, именно канцлер первым заметил ее поразительную способность покорять даже недругов своим гипнотическим обаянием.

Делая ставку на Екатерину, Бецкой заботился прежде всего о ней. Бестужев больше думал о себе: приход к власти Петра Федоровича означал для него неизбежный конец карьеры, а может быть, и жизни: император, во всеуслышание заявлявший, что для него было бы большой честью служить у Фридриха Великого лейтенантом, никогда не простит канцлеру его многолетнюю, упорную антипрусскую политику. И Бестужев делает ставку на Екатерину. Воспользовавшись неприязнью Елизаветы Петровны к племяннику, он начинает исподволь готовить ее к мысли назначить наследником престола малолетнего Павла Петровича, которого императрица нежно любит, а регентшей – Екатерину Алексеевну. Ему и графу Никите Ивановичу Панину, обергофмейстеру и наставнику Павла, идея эта нравится чрезвычайно: молодая женщина станет прекрасной исполнительницей их воли. Скажу сразу, оба они, мудрые, искушенные политики, просчитаются. Она всегда будет послушна только своей воле.

Но пока Бестужев налаживает и укрепляет отношения с великой княгиней и дает понять иностранным дипломатам, что Петр Федорович «царствовать не будет» или процарствует очень недолго по причине своей крайней неспособности к управлению могущественной Российской империей. А вот на его супругу стоит обратить самое серьезное внимание. И обращают. И начинают ценить. И ищут благосклонности. Тем более что здоровье Елизаветы Петровны с некоторых пор вызывает опасения.

В это время идет Семилетняя война. Генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин, победитель в битве под Гросс-Егерсдорфом, покоритель Мемеля, вдруг неожиданно отступает. Его и канцлера, отдавшего тайный приказ об отступлении, обвиняют в государственной измене и отдают под суд. Нелепость обвинения очевидна: люди, всю жизнь боровшиеся против Фридриха, не могли переметнуться на его сторону. Настоящая причина «загадочного отступления» в том, что Бестужев, напуганный участившимися припадками императрицы (есть основания предполагать, что она страдала эпилепсией) и опасавшийся ее неожиданной кончины, был обеспокоен будущим России. Основания для этого были более чем серьезные: наследник престола – друг и поклонник врага. После воцарения Петра III эти опасения подтвердятся. Бестужев, предвидя уступки будущего монарха своему кумиру, хотел иметь армию и Апраксина поближе к границам России. Но как объяснишь это Елизавете? Придется признаться, что боишься ее смерти. А это, при ее мнительности, хуже любого предательства.

Подозрения пали и на Екатерину. Еще бы – немка! Уж не она ли склонила канцлера и фельдмаршала к измене?! Дружеские связи великой княгини с Бестужевым – ни для кого не секрет. Екатерина в панике. О переписке, касающейся «загадочного отступления», она даже не подозревала, так что вроде бы опасаться нечего. Но в бумагах канцлера во время обыска могли найти написанный ими вместе «проект о престолонаследии»… Им обоим пришлось преодолеть множество преград, чтобы он сумел известить ее: «все сожжено». Бестужев не выдал Екатерину ни в чем: кроме требований уличить ее в соучастии с «государственными изменниками» от него добивались еще и показаний о ее отношениях с Понятовским (об этих отношениях мне еще предстоит рассказать).

Казалось бы, раз все сожжено, опасность миновала. Она верит: Бестужев, ее учитель и руководитель в темной и запутанной области дипломатии и дворцовых интриг, не выдаст ее ни под какими пытками. Но она окружена сетью шпионов и соглядатаев. Императрица продолжает на нее гневаться, хотя бы за дружбу с Бестужевым, совершенно забывая, что сама еще вчера полностью ему доверяла. Петр ненавидит ее ничуть не меньше, чем она его. К тому же у него есть фаворитка, Елизавета Романовна Воронцова, готовая заменить ее в роли законной супруги. Положение невыносимо тяжкое, по мнению врагов, – безвыходное. Но им еще только предстоит узнать, на что способна эта молодая женщина, иногда кажущаяся такой беззащитной…

28 февраля 1758 года она пишет Елизавете письмо. Нежное, почтительное. Благодарит императрицу за все милости, ею оказанные, горько сожалеет, что этих милостей не заслужила, «потому что навлекла на себя только ненависть великого князя и явную немилость ее величества», ввиду чего просит «прекратить ее невзгоды, отправив ее к родителям». Елизавета – женщина. Тон письма – печальный, но смелый – произвел на нее впечатление. Она вознамерилась лично встретиться с великой княгиней. Однако встреча эта произошла только 13 апреля: недоброжелатели Екатерины уговаривали царицу отложить свидание в надежде, что им еще удастся заставить Бестужева оговорить великую княгиню. Но тот ни слова, способного повредить Екатерине, не сказал, и в итоге был сослан и лишен всех званий и состояния. Забегая вперед, скажу, что сразу по восшествии на престол Екатерина II прикажет с почестями доставить своего учителя (и спасителя) ко двору и вернет ему все потерянное. Не получит он только одного, о чем мечтал, главного – права управлять новой императрицей.

А тогда у великой княгини уже не оставалось душевных сил ждать, и она прибегла к последнему средству: заболела, вернее, притворилась больной и приказала позвать своего духовника, Федора Яковлевича Дубянского (он был не только священником, но и искушенным царедворцем, к тому же духовником и Елизаветы Петровны). После исповеди и последовавшей за ней беседы Дубянский отправился к императрице, дождался ее пробуждения и переговорил с ней так убедительно, что она, наконец, назначила встречу.

Встреча эта имела для Екатерины значение решающее: Елизавета окончательно с великой княгиней не примирилась, но вынесла из беседы твердое убеждение: «великая княгиня очень умна, а великий князь очень глуп». Второе свидание произошло через полтора месяца и окончательно оправдало Екатерину в глазах государыни. Более того, откровенность и крайне непривлекательная картина личной жизни наследника, на которую великая княгиня не пожалела красок, побудили Елизавету Петровну задуматься о будущем своей империи и возложить надежды на одну Екатерину. Кавалер Д'Эон де Бомон, известный международный авантюрист и мистификатор, агент Людовика XV при дворе Елизаветы Петровны, видел великую княгиню вскоре после этих событий. Был он (а возможно, она) личностью весьма наблюдательной и проницательной. Вот его впечатления о будущей великой государыне:

…Пылкая, страстная, романтическая натура; у нее блестящие зачаровывающие глаза, глаза дикого животного; лоб высокий, и, если не ошибаюсь, на нем начертано долгое и страшное будущее. Она предупредительна, приветлива, но когда подходит ко мне, я безотчетным движением отступаю назад: она наводит на меня страх.

Через 20 лет Екатерина напишет нечто вроде отчета перед собственной совестью, который странно перекликается с впечатлениями знаменитого авантюриста:

Если мой век боялся меня, то был глубоко неправ. Я никому и никогда не хотела внушать страха; я желала бы быть любимой и уважаемой по заслугам, и более ничего. Я всегда думала, что на меня клевещут, потому что меня не понимают. Я часто встречала людей, бывших бесконечно умнее меня. Я никогда никого не презирала, не ненавидела.

Мое желание и мое удовольствие были – сделать всех счастливыми… быть может, я слишком много взяла на себя, считая людей способными сделаться разумными, справедливыми и счастливыми. Я ценила философию, потому что моя душа была всегда истинно республиканской. Я согласна, пожалуй, что подобное свойство души составляет страшный контраст с моею неограниченною властию… Что касается моей политики, то я старалась следовать тем планам, которые казались мне самыми полезными для моей страны и наиболее сносными для людей. Если бы я узнала другие – лучшие, я применила бы их. Если мне и платили неблагодарностью, то по крайней мере никто не скажет, что я сама была неблагодарной. Часто я мстила своим врагам тем, что делала им добро или прощала их. Человечество вообще имело во мне друга, которого нельзя было уличить в измене ни при каких обстоятельствах.

Но до этого было еще очень далеко. Еще никто не знал, что она станет самодержавной государыней (верила только она сама). Пока на троне – Елизавета Петровна. Она не единожды обсуждала с близкими план провозглашения наследником Павла Петровича, а регентшей – его матери. Но так и не решилась. Не потому, что сомневалась, – мешал панический страх перед смертью. Казалось, стоит принять какие-то меры, связанные с кончиной, – накликаешь беду. И если бы она сделала то, что задумала, все сложилось бы по-другому. Во всяком случае, Петра Федоровича не было бы нужды убивать. Впрочем, Екатерину едва ли устроила бы роль регентши. Тем более что с сыном у нее не было не только душевной близости, но даже простого взаимопонимания.

Вообще все, связанное с сыном, от самого его рождения, даже от зачатия, – горько, безрадостно и таинственно. Началось с того, что ей никак не удавалось выполнить ту главную задачу, во имя которой ее привезли в Россию, – родить наследника.

21 августа 1745 года состоялась необычайно пышная свадьба 16-летней девочки, уже почти год назад превратившейся из Фике в великую княжну Екатерину Алексеевну, и семнадцатилетнего Петра Федоровича. Вот что рассказывала Екатерина о своей первой брачной ночи:

Дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами… Все удалились, и я осталась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было вставать или оставаться в постели. Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, а когда лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камергеров, если бы увидел нас вдвоем в постели. После этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня… Когда рассвело, дневной свет показался мне очень неприятным в постели без занавесов, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение десяти лет без малейшего изменения.